В доме Константина Логинова

Время подходило к обеду. Стол уже был накрыт — ждали возвращения хозяина из тайги. К приезду заботливо приготовили любимые блюда: олений язык, разваренные медвежьи лапы, фаршированные печенкой утиные яйца. По дому разносился аппетитный запах свежеиспеченных рыбных пирогов.

Но Константин Петрович задержался и приехал только на закате. Вид у него был измученный и усталый. Сестры быстро управились с собаками — дело привычное. Жена, как обычно, вынесла ему чистое белье.

Баня уже была натоплена. Раскаленные угли в очаге, сложенном из кусков базальта, играли синими и алыми огнями.

Любил Константин Петрович баньку, особенно после долгой дороги. Но в этот раз, к удивлению жены, отказался идти.

— Не могу мать. Что-то в груди сжимает, и голова будто колокол гудит и в затылке ломота.

Любовь Ильинична встревожилась:

— Бог с тобой, что же это? А может лучше бы попариться, кровь-то в жилах и разогналась бы? Ой, да и лицом ты будто серый.

Константин Петрович тяжело дышал, с трудом проговорил:

— Как-то ноги одубели, и руки вроде чужие. Нет, Любушка, не пойду. Повременю. Скажи девкам: завтра к полудню пусть баньку истопят. А ты дай мне умыться, да ноги попарить. И питье на травах дай.

На следующий день Константин Петрович почувствовал себя лучше. В охотку попарился, окатился холодной водой, бодро зашагал к дому. В столовую зашел задолго до обеда. Здесь ждала его младшая дочь Елена.

— Ну, Елечка, здравствуй, — он крепко поцеловал свою любимицу.

— Как учишься? Ведь скоро экзамены. Не транжирь время зря.

— Не тревожься, отец. К экзаменам я уже готова. Вот еще естествознание осталось, учебник поздно прислали. Но я одолею. Вот тебе свежий номер, — она протянула отцу журнал «Нива». Книги и журналы присылали старые друзья из гавани.

Любил Константин Петрович почитать, особенно про разные страны, и до приключений был охотник. После бани сидел распаренный, умиротворенный, с наслаждением вдыхая привычные запахи родного дома.

Любовь Ильинична принесла на подносе холодец, квашеную черемшу, соленые брошки и моченую бруснику. Все это любил Константин Петрович. Особенно после возвращения из зимних поездок. Жена поднесла ему бокал с душистой наливкой из голубики и княженики.

— Ох, мать, угодила! Царское питье! Один запах чего стоит, — и, крякнув, допил бокал темно-вишневого напитка, который так искусно умела приготовить Любовь Ильинична.

— Ну, Любушка, и поездка была. Врагу не пожелаешь. В горах попал в снегопад. Снежинки, не поверишь, размером в гривенник. Падали медленно, без остановки. А потом как закрутило, завертело — света белого не видно. По бездорожью пробирался. А в одном месте обрыв не заметил на склоне горы. Он, как козырек, навис над склоном. И я вместе с собаками, с груженной нартой ухнул с обрыва. Аршин сорок пролетел по воздуху, а может и больше. Думал все переломаю, но ничего — бог миловал. А собаки, смех и грех, как на крыльях опустились на лапы. И нарта цела. Груз пришлось перегружать — все сбилось набок.

Любовь Ильинична слушала мужа и волновалась.

— Вот неслухом, жаль, вырос! Тебе твой батюшка как велел жить? Учился бы в семинарии, куда тебя посылали, священнослужителем бы стал по мечте отца.

Константин Петрович поморщился, нехотя ответил:

— Оставь ты это, голубушка. Какой из меня поп? Нет, не мое это дело, не мое! И отец, и дед мой охотниками были, соболятниками. Я от них перенял охотничьи секреты, да ловкости и сноровке научился в охотничьем деле. Работа почетная, люди уважают удачливых охотников. А нонешнее мое дело тоже не из последних. Тут еще честность и порядочность в великом почете. Без этого торговому человеку нельзя. На малом наживешь — в большом прогадаешь. Но вот уставать стал. Недели две поезжу — домой тянет. Под твое крылышко, — он ласково погладил плечи жены.

Любовь Ильиничну волновали многодневные поездки Константина Петровича по тайге да сопкам. Это не каждому молодому и здоровому под силу. А её мужу уже давно за шестьдесят. Она вспомнила уговоры свекра. Тот близок был к церкви, пел в церковном хоре, голос у него был могучий.

Некоторые из соседей специально службы посещали, чтобы послушать его голос. Густой, глубокий и чистый голос передался от Петра Логинова и сыну. Ростом тоже удался в отца и лицом чист. Поэтому и видел в нем будущего священника отец.

Но сын, переняв от отца охотничий талант, церковными делами не увлекся. Охотник из него получился отменный, на редкость удачливый. И свою охотничью добычу умел очень выгодно продать. Помогало ему то, что Константин закончил церковно-приходскую школу с отличием. Этот документ в нарядной резной рамочке висел в горнице.

После женитьбы Константин Логинов сблизился с родственниками своей жены, местными торговцами. Они предложили ему закупать у них товар и на собаках отвозить его в сопки охотникам, уходившим на промысел на долгие месяцы.

По утреннему насту мчатся нарты с упряжкой сильных собак. Далеко в сопки ушли охотники. Иногда и дня не хватает добраться до них. Охотничьи становья разбросаны в сопках на многие сотни верст.

Частенько приходилось Константину Петровичу ночевать в лесу или в тундре. Переночует в меховом кукуле на подстилке из кедрача, почаюет у костерка — и дальше в сопки, которые становились все выше и круче.

Товар везет нужный для добытчиков: порох, дробь, гильзы, патроны, ножи и другие охотничьи припасы. Кроме того, подбросит галеты, кирпичный чай, резиновые сапоги, робы, котелки, сушеную и соленую рыбу... Да привезет посылочки от родных, письма. Потому и ждут его в охотничьих зимовьях.

Двое охотников внимательно всматриваются в седловину между двух высоких сопок.

— Вроде бы лай собак послышался, — седой, широкоплечий мужчина даже снял малахай, чтобы лучше слышать.

— Нет, паря, ничо не слышно. Ветер в ветках шумит, вот и помстилось тобе, — возразил второй, еще молодой совсем.

— Помстилось... Погляди-ка — вдали вроде собачья упряжка мелькнула и скрылась, — седой упорно продолжал смотреть вдаль.

— Может, почудилось? — усомнился молодой.

— Какое почудилось! Вон нарта из седловины выезжает. Кто же это?

Нарта приближалась, быстро вырастая в глазах. Собаки, почуяв жилье, забыли про усталость и мчались стрелой.

— А чо спрашивать? Петрович письма везет! — Охотник ждал письмо от молодой жены, для него это сейчас было главное.

— Да, Петрович, — узнал каюра и седой. — Беги-ка, растопи камелек, чай ставь. А я навстречу выйду, может, помочь нужно. Беги, беги, будет тебе письмишко.

Встреча была желанной и для Константина — его ждал отдых после трудной дороги, и для охотников, ждавших вестей из дома, да и припасы кончились — кстати приехал Логинов.

Они скучали по семьям и рады были любой весточке. К Константину же они относились с уважением и доверием, ценя его честность и добропорядочность. Поэтому охотно торговали с ним.

Кроме того, жители ценили грамотность Логинова. Он охотно помогал односельчанам в составлении нужных им бумаг, а иногда, если случалось, что в школе не было учителя, он занимался с детьми. Учил их и грамоте, и пению. Петь он любил и с детишками в школе, и дома со своими детьми.

Каким он был в молодости и в зрелые годы, я знаю только со слов мамы и тетушек. Видела я его уже стариком — высокий, чуть сутулый, загорелое лицо в морщинах и добрые карие глаза с искоркой.

С детьми он был строг, слово его было законом для всей семьи. Но отец Логинов никогда никого из детей не ударил и не оскорбил. Добрая и благодарная память об отце осталась у детей на всю жизнь.

И нежная любовь к матери. Любовь Ильинична Логинова была женщиной добрейшей. Умелая хозяйка, рукодельница, мастерица на все руки — она всему этому научила своих дочерей, кстати, сумела передать им свою красоту и щедрость сердца.

У Логиновых было шестеро дочерей и сын. Подробнее обо всех детях я расскажу в следующих главах. А пока давайте зайдем в логиновский дом и посмотрим, как они жили.

Дом был просторный, светлый, добротно построенный и хорошо обставленный. Я с детства помню эти нарядные комнаты и добрых людей, которые жили здесь. Дом нашей семьи в селе Хайково (Усть-Большерецк) был куда беднее и намного меньше.

Попробую восстановить все, о чем рассказывала мне мама, что сохранилось в моей памяти, в памяти моих сестер.

В доме было четыре комнаты, большая прихожая и просторная кухня. Запомнилась большая русская печь с вмазанным котлом для горячей воды. В прихожей — закрытая вешалка вдоль всей стены со множеством верхней одежды.

Очень удобно было нам, ребятишкам, играть в прятки. Только от потревоженной одежды резко пахло нафталином.

Столовая была небольшая. У стены стоял вместительный буфет темного дерева. Он был похож на замок — столько там было башенок, шпилей, точеных узорных украшений. Я подолгу рассматривала посуду в шкафу. Дома у нас такой не было. Поражал воображение сервиз темно-синего цвета с золотой каемкой. Много позже я узнала, что это кобальт — во все времена дорогая посуда. А моя двоюродная сестра Елена Логинова (Яковлева) запомнила нежно-розовые чашки с тонким изящным рисунком, очевидно, японские или китайские.

Вокруг большого стола с яркой цветастой клеенкой стояли венские стулья и такого же типа диванчик с гнутой спинкой.

Стены столовой, как и других комнат, были обтянуты тканью, похожей на плотный ситец. Рисунок на ткани во всех комнатах один и тот же, но цвета различные.

Запомнился мне и цвет ткани. В столовой светло-зеленый, как весенняя травка, а в комнате бабушки — сиреневый, с лиловым оттенком. Сверху вниз шли неширокие темные полосы, между ними — розочки.

Бабушка Люба уже редко выходила. От многолетнего ревматизма у нее распухали и болели ноги.

Нас с братом Валентином привели к бабушке. Она хотела видеть внуков, живших от нее далеко, в другом селе. Первое, что я увидела, — огромная оскаленная морда, выглядывавшая из-за плеча бабушки. Я закричала и выскочила из комнаты, брат за мной. На наш отчаянный крик прибежала мама. Она долго нас успокаивала, объясняла, что это всего лишь ковер; как на картинке нарисовано.

Мы снова вошли в спаленку. На этот раз увидели яркую зелень на ковре, крупные листья, обезьяну на ветке и уже не страшного тигра. Бабушка подошла к нам, погладила по головкам, сказала с улыбкой:

— Эка, славные внуки у меня, только шибко пугливые. Не надо бояться, зверь у меня смирный. Дайте, погляжу на вас хорошенько. — Она усадила нас на диванчик. Подивилась на синеву Валиных глаз.

— Надо же такое, синь-сине, будто небо осеннее. А у Дунюшки волосы — диво какое, совсем белые, да еще в колечко. Как расчесываешь-то, небось больно девчоночке? — обратилась она к маме.

А я в это время рассматривала мою бабушку. Седые волосы у нее заправлены под черный кружевной чепчик. Темная блузка с высоким глухим воротничком. На груди блузка тоже обшита кружевными полосками. У бабушки добрые глаза и много морщинок, когда она улыбается. В переднем углу комнаты сияли золотом и серебром богатые иконы и горела перед ними голубая лампада.

Скоро мы к тигру привыкли, а я даже потрогала его клыки в раскрытой пасти.

Сейчас я думаю, как жаль, что такой прекрасный ковер, великолепные старинные иконы, прекрасная посуда, ружья, как и другие вещи, были разворованы, дом был ограблен советскими властями и активистами. И ничего из этих вещей не досталось осиротевшим внукам Константина и Любови Логиновых.

Большая комната, в которой жили дочери Логиновых, была светлой, с белоснежными миткалевыми, искусно расшитыми занавесями на окнах, с нарядными кружевными, ручной вязки, покрывалами на кроватях. Но главное — в комнате стояли две новенькие швейные машины фирмы «Зингер», купленные отцом для повзрослевших дочерей. Повсюду лежали куски разноцветных тканей: все дочери отлично умели шить.

Одна из этих машин досталась в 1919 году моей маме, Веринее Константиновне, в приданое. А от нее перешла ко мне. И что удивительно — до сих пор безотказно работает.

На столах были раскиданы журналы «Нива», которые сестры покупали, когда ездили с отцом в гавань за товаром, или получали в подарок от родников, так у нас родственников называют. Картинки с модными туалетами были наклеены и на внутренних сторонах сундуков, где хранилось девичье приданое.

В детстве мы с Леной Логиновой, моей двоюродной сестрой, подолгу любовались нарядными дамами на картинках и выбирали платья для себя. Но, к сожалению, в молодости так и не пришлось нам покрасоваться на балах в вечерних платьях. Другой была наша жизнь.

Самой главной и самой богатой и просторной комнатой в доме была горница. Хочу описать ее так, как рассказывала мне мама.

Во время войны моих братьев и сестер призвали в армию. Остались мы с мамой да младшие ребята — школьники. В начале войны я работала учительницей в школе. Летом я была свободна и помогала маме на покосе.

Как-то мы выехали на покос с ночевой. Накосившись за день по кочковатому покосу, мы долго сидели у костра, пекли картошку, пили крепкий чай с чирчиханом. Вы, наверное, спросите, что это такое? Это чудесное камчатское блюдо. Омлет из лососевой икры, которую перетирали на металлическом сите, запекали в глубоком противне, добавляя сушеные клубни сараны. Это растение еще называют тигровой лилией.

И тут начинались долгие разговоры про давно ушедший из маминой жизни, но милый её сердцу старый Большерецк, про её юность, девичью Весну, про первую любовь. Из маминых рассказов (а у нее был природный дар рассказчицы) я подробно узнала, как выглядел её родительский дом, как жила большая и дружная семья Константина Петровича Логинова.

Вернемся к горнице в логиновском доме. Мама рассказывала, как её любимый, бесконечно дорогой ей человек, её жених Никифор, впервые пришел в дом своей невесты. Никифор жил в маленькой избушке вдвоем с матерью. И хотя он уже был опытным охотником-медвежатником, выбраться из бедности им не удавалось. Вид логиновской горницы поразил его.

Потрогав стену, обтянутую голубой тканью, Никифор спросил:

— Пошто бревна спрятали? Это сколько же шкур надо было, чтобы столько ситцу накупить?

Потом он, внимательно рассматривая большой, в шахматную клетку ковер на полу, сказал:

— Такую штуку я в лавке видел, когда в гавани был. Только не знал, что ее под ноги кладут.

Он подошел к окну и потрогал кружевную, туго накрахмаленную штору.

— А это что, тоже в лавке купили?

— Нет, паря, ошибаешься, — засмеялась Веня. Мы сами плетем шторы из ниток, своими руками. Дарью Фастовну знаешь? Вот она нас научила и шить, и кроить, и кружева плести. Она раньше в городе жила, белошвейкой слыла, модниц одевала.

Веня подвела Никифора к стенке, затянутой малиновым сукном и сказала:

— Постой здесь, а я на кухню сбегаю, помогу к столу управиться. Сегодня будем угощать жениха, — лукаво улыбнулась ему. — А ты рассмотри, что тут наш отец выставил.

Аппетитный запах сдобы из кухни дразнил Никифора. Что может быть лучше сдобного пирога с чавычей или неркой? Никифор проглотил голодную слюну. Весной в их доме, кроме соленой рыбы и моченой брусники, ничего не было.

Он взглянул на ружья, висевшие на стене. Ого, целых три ружья — новенький винчестер, дробовик и карабин.

Никифор не мог заставить себя отойти от этой стены. Его собственное ружьишко досталось ему еще от деда. О добром ружье он мечтал давно, да никак не получалось. Уж очень много дыр набиралось дома.

Он потрогал винчестер: «Вот бы мне такое ружье...» — и мысленно увидел себя в лесу с новым ружьем на плече...

Отец колол во дворе дрова. К нему подошла младшая из дочерей и спросила:

— А ты знаешь, кто у нас в горнице? Жених Венин, — и ехидно добавила, — ружья твои разглядывает, будто выбирает, что ему подойдет.

— Не ёрничай! — прикрикнул отец. — Не твое это дело. Мала еще за женихами-то смотреть!

А сам отложил колун и задумался.

— Эх, хотел я для Вени жизни побогаче. Может, за купца бы пошла. Вон у купца Новограбленова парни какие! Дом на два этажа над самой гаванью. А может, пристав? Он все крутится возле Венюшки, глаза как у кота, масляные. Сватает, сладкую жизнь обещает. А она и слушать не хочет. — Пробовал уговорить:

— Ты, девка, глупая, будто нерпа. Пристав — это власть: и жить будешь в довольстве, в достатке, куча нарядов у тебя будет.

Но у Вени другого ответа не было:

— Нет! И еще раз — нет! Я люблю только одного. О других и слышать не хочу.

— Может и правда, — размышлял Константин Петрович, — какой из пристава жених? — Пропойца, от такого добра не жди. Обойдемся. Пусть уж Никифор. По любви идет Венюшка. Счастье-то не очень балует.

Никифор понимал, что отец колеблется, и очень смущался этим. Даже корил себя:

— Эк, куда замахнулся! Не по тебе дерево.

Но Веня, понимая тревогу любимого, успокаивала его, как могла:

— Ничего, все будет ладно. Будем работать — все наживем. Да и к чему богатство? Только бы вместе! Но вот только в нашу горницу вот такую лампу куплю.

Веня показала Никифору большую керосиновую лампу на бронзовых цепях под потолком. Над лампой розовым облаком раскинулся красивый абажур из тонкого полупрозрачного стекла. Никифор рассмеялся:

— Ох, рано насчет лампы-то, может? Когда еще горница наша будет?

Веня волновалась, принимая гостя. То водила его по горнице, то мчалась на кухню.

Все ладом получается. Скоро к столу позовут.

— Иди-ка сюда, иди, — она взяла Никифора за руку и подвела к столику, где сверкала лаком красно-желтая граммофонная труба.

— Я уже слышал про эту трубу. Соседи рассказывали. Чудо-голосом называли.

Никифор легонько притронулся к трубе. Граммофон был новинкой в селе. Целую неделю родники, логиновские друзья и соседи приходили слушать чудесную трубу, которая пела то густым басом, то нежно звучал проникновенный женский голос. До слез всех трогал романс «Вот вспыхнуло утро, румянятся зори...» Но грусть прошла, все заулыбались и готовы были пуститься в пляс, слушая, как лихо распевал какой-то парень про Дуню-тонкопряху.

Вдруг раздался громкий, красивого тембра густой звук — Никифор даже вздрогнул от неожиданности. Это ударили большие настенные часы.

— Не пугайся, — засмеялась невеста. — Скоро привыкнешь. Подожди, может, и мы такие заведем.

— Далеко нам, однако, еще до таких часов, — усмехнулся Никифор.

Прервав беседу молодых людей, вошел отец.

— Хочу хозяйство тебе, парень, показать. Сына Николая учиться отправим. Далеко, на материк поедет. В духовную семинарию. Священником будет. А тебе помогать придется, пока своим добром не обзаведетесь. Идем, а то скоро к столу позовут.

Они вышли с черного хода на большой, хорошо обустроенный двор. Логиновы держали трех дойных коров, да еще одна нетель, два бычка, шесть лошадей вьючных, одна в упряжке (телега с деревянными ободьями).

— Лошадей зимой в помещении не держим. Они кормятся на полянах, заросших хвойняком, копытами разбивают снежный покров. Собак у нас две упряжки, — Константин Петрович подробно рассказал о хозяйстве.

— Кто же сейчас работает? — спросил Никифор.

— Девки управляются. Работников не держим. Только летом, в ход рыбы, покос в это же время — тогда уж приходится брать помощника. Ведь сена до десяти стожков надо заготовить, да вывезти до большого снега.

— Трудно, однако, все-то сделать, — усомнился Никифор.

— Да ты не бойся, не все же на твои плечи взвалим. Как работали раньше, так и теперь. Только полегче будет, и девкам веселее, — засмеялся отец. — Ну вот, к столу зовут. Пошли, выпьем по маленькой. Есть за что. Теперь вы жених и невеста.

С того дня Никифор стал частым гостем в логиновском доме.

А жизнь здесь шла обычным путем. Кончились хлопоты по заготовке сена, рыбы для себя и собак, дров на зиму. Бочки наполнили моченой брусникой и рябиной. Наварили жимолостного варенья, заготовили грибов, чаячьих и утиных яиц. Засолили мяса и уток — можно было спокойно встречать долгую камчатскую зиму. Да еще заготовили, высушили целые копны крапивы. Зимой девкам работа: плести рогожки и коврики.

Наконец настал момент, когда отец приказал готовить лошадей и продукты. Он торопил дочерей, чтобы еще в теплые осенние дни караван вьючных лошадей отправился через хребты и реки, болота и тундры в сторону Гавани — так раньше называли Петропавловск.