Песни старой тополиныВ село Большерецк приехал важный гость — родственник владивостокских купцов Чуриных, у них здесь
торговля была — большая лавка. Хотели дело расширить.
Гость попросил село ему показать да об окружающей природе рассказать. Весьма любопытствующий гость попался. Пытались сначала его брагой рябиновой попотчевать, она такую силу имеет, что никуда идти уже не сможешь, с ног валит. Но гость своё — хочу, дескать, знакомство с селом иметь. Ведите — и всё.
Послали за Логиновым. Константин Петрович грамотеем и книгочеем по Большерецку значился. Да если случалось, что учитель приболел или отлучился, Петрович заменял его. И грамоту знал, и с ребятишками был хорош, занимать их умел. Кому же еще гостя препоручить?
Гость ждал Логинова в чуринской лавке. Приказал подать водки, но Константин Петрович отказался, сославшись на нездоровье. Гость с любопытством взглянул на него. Он наслышан был, что камчадалы не могут устоять, слабость питают к выпивке. Логинов решительно шагнул к двери.
Поднялись на высокий увал, поросший березовым парковым лесом да густыми кустарниками.
— А что, милейший, звери и впрямь здесь водятся? — поинтересовался гость.
— Да, всякого зверья хватает: зайцы, горноки, лисицы, в основном рыжие, чернобурые — те подальше от людей, а эти не боятся, от капканов да петель ловко уходят. И медведи захаживают, особенно если рыбы в верховьях мало или ягод нет.
— Ну а соболь, он как, где? — осторожно выспрашивал гость.
Петрович усмехнулся: ишь как зайцы ему не интересны, купец товар знает. Спокойно ответил:
— Соболь — зверь умный и осторожный. Подальше от людей селится. Далеко в сопках, в глухомани. — И перевел разговор на другое. Показал, что село окружено с трех сторон реками, про летние половодьярассказывал: — Снег летом в горах тает и реки переполняются. Вот тогда у нас, как в городе Венеции. Читал, что там вместо улиц каналы и ездят от дома к дому на лодках.
— Гондолы называются, — вставил гость.
— А у нас вместо гондол — баты от дома к дому, или баб в лавки, а то и в церковь везут. Оно бы ничего — и рыбы много в полые воды, и лес плавим с верховьев, и луга после половодья — куда как бравые, травы пырейные пышно растут. Сена вдоволь накашиваем, и скот пасется на добрых травах, молока, масла — хватает. Но бывает и беда в половодье: то дома подмоет, то сено уплывет, то огороды погибнут. Оно, как в жизни: то полоса белая, то черная. И никуда от этого не уйдешь.
Спустились к реке. Подивился гость на множество собак, привязанных к крепким кольям. Константин Петрович пояснил: зимой они в упряжках работают, а летом — отдых. А лают и злятся, что свободы им нет.
Осмотрел гость балаганы с юколой, подивился, сколько же рыбы на этих навесах.
— Так это же и для людей, и для собак в дорогу. Юкола в пути — первое дело: и легкая, и вкусная, и питание в любую погоду.
Гость слегка поморщился, видно, он с трудом представлял еду, которую ели вместе люди и собаки. Заметив это, Логинов усмехнулся: «Вот бы тебе дать понюхать да показать ямы с кислой рыбой, но, подумав, решил обойти их подальше».
Хотел было о старинной крепостице рассказать, или, как казаки называли, об «остроге», откуда долгие десятилетия шло управление Камчаткой, но передумал. Логинов хорошо знал историю села и охотно рассказывал о ней и взрослым, и детям.
Он почувствовал, что гостя интересует совсем другое. Тот так присматривался и принюхивался ко всему, что казалось — хотел бы он купить Большерецк со всеми его потрохами.
За поворотом появились первые домики села. Были они невзрачны, с крышами, покрытыми корьём, от старости поросшие мхом, маленькие окна с тусклыми стеклами, а иногда вместо стекол бычьи или рыбьи пузыри. Бедность выглядывала изо всех углов.
— Кто же живет в этих ужасных домах? — спросил гость.
— Люди живут, кто победнее. У одних болезни, немочь, не могут работать — вот и бедуют. А то есть лентяи, те не хотят работать или пьяницы. Живут абы как: день прошел — и ладно. Этих я не уважаю. А уж коли немощный — мы заботимся. Девки мои часто заходят сюда: кого полечат бабкиными снадобьями, кому мяса, молока или творога припасут, а то ребятишкам рубашонок да штанов нашьют из обрезков, да кукол смастерят на радость малым. Лавочных пирушек бедные не знают, не до того.
— Девы-патронессы — ваши дочери, не так ли? — усмехнулся гость. Заметив недовольный взгляд Логинова, любезно добавил:
— Нынче благотворительность в моде и в высшем обществе. Так что и для ваших дочерей почетно. Наслышан, что и собой хороши, и грамоту знают. Даже неожиданно в такой глуши... Рад был бы взглянуть на юных красавиц.
Но Логинов не слушал болтовни гостя, хмурился и ругал себя: «Эк, разговорился. Вот и получи!»
Тем временем подошли к домам, что покрепче. Многие из них были украшены резными наличниками. Гостя поразило мастерство, с которым они были сработаны.
— Откуда это? — спросил купец. Видел такую красоту на Севере России — Вятка, Вологда...
— Мастера у нас свои. Но переняли от казаков. А они родом российские, есть из Сибири, с Урала.
На этих улицах и дворы были ухожены. Вокруг бегали здоровые, румяные ребятишки.
— В этих домах живут удачливые охотники, лень тут не приживается. Вся семья в работе. В доме сытность и уют. — Рассматривая дома, Петрович добавил: — И что еще я заметил: ребятишки веселые, сытые, досмотренные матерями, учатся в школе лучше. А ребятам из бедных домов, полуголодным, плохо одетым, заморенным, и учеба на ум не идет.
Наконец вышли в центр площади. Отсюда открывался красивый вид на церковь, стоящую на пригорке. С высокой колокольни разнесся тягучий, густой звон — звонили к обедне.
— А вот в этом доме, рядом с церковью, наша школа, церковно-приходская. Священник не вмешивается в работу учителя, а вот хор детский очень одобряет.
— Разве у вас есть музыканты? — изумился гость. — Кто же хором руководит?
— Музыкантов не водится, а вот хор поет, жаль, что не услышите. Мой отец любил это дело, и я, коли не в тайге, всегда часок найду. Душевное это дело. И дети охотно поют, и мне отдохновение.
На площади расположились лавки купцов. Большая — чуринская, поменьше — местных купцов. Площадь окружали дома довольно богатые и просторные, с большими окнами, нарядными крылечками, большими дворами, полными скота.
— О, эти дома мне знакомы, — сказал гость. — Я уже был приглашен в очень приличный дом Селивановых, в дом старосты и еще имел честь быть в доме очень приятной русской дамы Дарьи Фастовны. О, если бы не этот её ужасный объем! — с сожалением заключил свое перечисление приличных домов почетный гость.
Константин Петрович раскланялся, прощаясь с гостем, но тот вновь остановил его:
— А Вы — хитрец. Я уже слышал о Вашем доме, но приглашения не получил. Но я непременно найду случай быть у Вас. Прощайте.
Логинов облегченно вздохнул. Дома его ждали неотложные и очень важные дела. Да и гость ему не понравился. Он держал себя хозяином. Что и говорить: фирма Чуриных — это богатство, а значит и власть.
* * *С самого утра в доме Логиновых ждали сватов, почтенных, уважаемых людей. Веня в этот день не могла найти себе места. То бегала в кухню, то металась по девичьей спальне: никак не могла решить, какое платье надеть. Наконец выбрала новое сиреневое, из тонкой шерсти, сшитое по модному журналу, привезенному из гавани. Платье было красиво отделано темно-сиреневыми лентами, кружевными прошвами с маленькими перламутровыми пуговицами.
В спальню вошла Домнушка:
— Ну-ка, покажись. Красивое платье и очень идет тебе. Прямо настоящая городская барышня. Фигура-то будто нарисована на картинке! Но только для сватов не годится. Уж очень нарядное. Надо поскромнее. Хорошо бы белую кофточку с прошвами или кружевами и темную юбку.
В таком наряде Веня и вышла к сватам. Они уже выпили по стакану рябиновой бражки, да и к «смирновской» приложились. Разговор стал оживленным, даже шумным.
Только жених сидел молча, взволнованный и смущенный. Веня внесла пирог с чавычей — сдобный, с аппетитным запахом — лучшее блюдо камчатской кухни. За ней сестры расставили на столе разные закуски: оленьи языки, строганину, малосольную семгу, холодец и соленые грибы-волнушки, которые, словно пятачки поросят, выглядывали из зеленого блюда с квашеной черемшой.
Сваты, вдыхая ароматные запахи, прежде всего потянулись к рыбному пирогу.
— Ай да пирог! Ай да мастерица! Сразу видно, кто учил — это же матушка её, Любовь Ильинична, славится такими пирогами! — восклицали гости, накладывая себе на тарелки огромные куски горячего душистого пирога.
— Ой-ё, какая невеста — мастерица, искусница, какую девку прозевал, не успел посвататься, — шутил седоволосый сват Матвей Ворошилов.
Отец сидел на своем обычном месте, под образами. Он то застегивал, то расстегивал ворот голубой сатиновой косоворотки, покашливая от волнения.
— Ну вот, Веринея, сватать тебя пришли. Решать надо. Люди ждут ответа.
Громким трубным голосом заговорил сват Иннокентий Селиванов:
— Ты смотри, Веринея, не прозевай, понимаешь, парня: здоровый, непьющий, охотник такой, что скоро других будут завидки брать.
Заволновался сват Матвей:
— Вы пошто молчите-то? Или что другое задумали? Ты, Константин Петрович, не ищи норки.
Отец строго взглянул на дочь:
— Слово за тобой, Веринея. По нраву ли жених? Или подождем еще?
Тут уже решительно заговорил Иннокентий:
— Чего ждать-то? Чего ждать? Какого тебе еще, Константин, жениха надобно? Они же, понимаешь, любят друг друга. Любовь — это, понимаешь, ценить надо, не всегда она бывает.
Веня знала, что отцу не очень нравился Никифор. Он мечтал о женихе побогаче. Но Веня в сердце держала только одного, ненаглядного дружка своего Никифора. И она твердо ответила сразу, чтобы отец не передумал:
— Я согласна. Мне другого не надобно.
Никифор вскочил с места, рванулся к Веринее:
— Веня! Венюшка! Соболюшка моя, золотая! Я беречь тебя буду! Все у нас сладится! Светло заживем!
Он готов был схватить Веню в объятия, но сват Матвей остановил его:
— Будет, парень! Всему свое время. Сосватали твою любушку. Теперь мы по обряду побеседуем, как положено. А вы идите, поворкуйте на свободе, — и легонько подтолкнул их к двери.
Проводив гостей, Константин Петрович сел на крылечко и задумался: «Вот и Веринею сосватали. Красивая девка, и ума не занимать, гляну — чисто Люба в молодости. А жених... парень-то — добрый добытчик и в работе не из последних. Только ведь гол как сокол. Беднота. Избушка на бок валится. Поди, лет сто, а то и более стоит. Мать одна сына вырастила, в нужде постоянно. А вот Вене он по душе пришелся. Да что и говорить, хорош собой! Глаза-то, будто звезды, горят. Рост. Выправка».
Пошел в горенку к жене, ласково обнял:
— Будем свадьбу ладить, Любушка. Может, Ольга приедет. Хотя до Завойко не близко, да и хозяйство у нее. Машихин — мужик строгий, но может отпустить её к родителям.
— Ох, что ты говоришь! А дети как? Шура-то подросла. А Гоша совсем еще маленький. Да, писала намедни, кажется, третьего понесла. Куда ей с животом-то в такую дорогу, по горам, да по речкам. Дута и Доня помогут, слава богу, что рядом.
Мать начала перечислять, что подготовить к свадьбе. Дело-то ведь это хлопотное не только для жениха и невесты, но и для всей семьи. И расходов требует немалых. Дни эти счастливые и тревожные.
Незадолго перед свадьбой зашла в дом Дарья Фастовна. Она всегда была желанной гостьей, так как учила логиновских девок шитью и рукоделию.
Оглядев Венины наряды к свадьбе, она как-то особо пристально взглянула в её глаза и сказала:
— Давай-ка, дева, погадаю тебе, — и достала из-под своих необъятных юбок замусоленные карты. Любовь Ильинична запротестовала было, но Веня, весело смеясь, ответила:
— Гадайте! Я и заранее знаю, как будет!
Фастовна долго раскладывала карты, вглядываясь в них. Потом взяла одну и, тяжело вздохнув, сказала:
— Эка, дева, как неладно. Черная дама. Встречь тебе движется. Сторожкой бы тебе быть.
Но Веня весело засмеялась и воскликнула:
— Какие еще дамы? Никаких дам я не страшусь! Ни черных, ни белых!
Материковский гость все же напомнил о себе. В сопровождении старосты явился без приглашения.
— Простите за смелость. Буду счастлив познакомиться с Вашей супругой и дочерьми. Дамы — моя слабость.
Со слащавой улыбкой приветствовал смущенных дам, преподнес угощение — коробки со сладостями.
Накрыли стол. Гость хвалил слойки, пироги. Потом неожиданно сказал:
— А ведь я к Вам по делу. Мы решили пригласить Вас скупщиком пушнины. Охотники Вас знают, ценят. Мы тоже не обидим. Дело пойдет с выгодой для Вас и нам не в убыток.
Логинов решительно отказался. Этот человек вызывал в нем недоверие, был неприятен.
— Вы еще пожалеете. Наши лавки и здесь, и в гавани для Вас будут закрыты.
Но не помогла и угроза. «Подожду зятя. Он заменит меня», — подумал Константин Петрович.
Веринея готовилась к последней вечерке, самой последней. Готовясь к вечеру, Веня думала: «Теперь буду замужняя, чего по вечерам бегать? Дом надо ладить, гнездо вить. А там дети малые пойдут, не до вечерок будет. Но на последнюю вечерку положено пойти: так еще со старины ведется. И угощение должны принести — и жених, и невеста — с другами да подружками попрощаться».
Веня напекла пряников, слойки сделала, пирожков с зайчатиной, да сладких — с рябиной. Пирожки маленькие, из слоеного теста, прямо в рот прыгают.
Никифор купил в Чуринской лавке недорогих конфет, полосатых подушечек, да плитку чая прессованного, чтобы чаек покрепче заварить. Мать его, Елизавета Коновна, насыпала сушеной малины, кедровых орехов. Наливая жбан рябиновой браги, наказывала:
— Угощай в кухне, да только парней позови. Девкам на вечерке не след пить, не к лицу. Да и парни чтоб меру знали, присмотрит пусть Павел, он постарше и хозяин в доме.
От Никифорова угощения парни слегка захмелели. Смеясь, вспоминали, как в старину пили для веселья настой сладкой травы — кипрея, а коряки в своих становищах пожуют мухомор — и пускайся в пляс.
Гармонист научился у казака-инвалида играть печальный и задушевный вальс «Осенний сон». Музыка — аж за сердце берет. Плывут в танце пары... Еще не очень уверенно — спотыкаются, сбиваются, но посмотрят друг на друга с улыбкой, и ноги уже легче несут в такт музыке.
А потом — кадриль «Восьмерочка», этот танец знаком с детства, и нет в селе девушки или парня, кто не умел бы его танцевать. Легкий, живой танец. За вечер его три-четыре раза танцуют и не надоедает.
Иногда затягивали песню. Одна из самых любимых: «Через жёлтенький песочек, через легонький мосточек шел-пришел милок...» или песню с приплясом: «Эх ты, Ванька, ты Ванька-горюн, на кого же ты надеешься?»
А потом Веня любовалась, как Никифор со своим другом Алексеем отплясывал «Камаринскую». Лихо плясали. Начинали медленно, а потом все убыстряли, подыгрывая друг другу по ходу пляски.
Никифор в этот вечер был по-настоящему красив. Новая розовая сатиновая рубашка отлично сочеталась с его гладкой смуглой кожей, с черными, слегка волнистыми волосами. Хороши были его темные блестящие глаза. Этот тип камчадалов довольно часто встречался на Камчатке. Проследить их родословную бывает довольно трудно — тут переплелись ительмены, курилы, казаки, русские.
Весело плясали в этот вечер. Особенно — любимую «Восьмерочку». Между танцами сестры Логиновы разносили крепко заваренный чай, Веня угощала подруг пирожками и разными печеньями, да и Никифорово угощение пошло в ход.
Веню смущало всеобщее внимание. Подруги разглядывали ее новое голубое платье из дорогой узорчатой ткани, всем понравился высокий гребень с разноцветными каменьями, воткнутый в основание длинной косы. Восторг девушек вызвали низкие сафьяновые сапожки с серебряными пряжками — подарок старшей сестры Ольги. Она купила их в американской лавке, когда была в гавани. Отдала за них шкурку соболя, правда, не черного, а с рыжинкой. Продавец был так доволен, что даже красавицей Ольгу назвал, чем удивил и обрадовал.
После вечерки жених и невеста, распрощавшись с друзьями, пошли к реке, в последний раз послушать песню своей любимой тополины. Как видно, и ей было грустно прощаться с ними. Песня ее была особенно жалобной и печальной.
Веня ласково погладила ствол старого дерева и сказала:
— Не плачь, милая, не грусти. Мы еще придем к тебе. Как родится первый сынок или доченька, принесем к тебе покачать на твоих ветках.
Проговорили до первой зореньки. Все толковали, как будут жить, радовались, что нашли друг друга. Даже страшно было думать, что могли как-то стороной пройти, не остановиться — и не было бы счастья. У Вени даже сердце замерло — не дай бог. Да нет, не могло такого случиться.
Подсчитали — до свадьбы оставалось тридцать четыре часа. Вдруг Никифор сказал:
— Ты прости, Венечка, мне надо уходить, успеть собраться. Через час встречаемся у реки с ребятами.
Веня испуганно вздрогнула:
— Ты что? Куда? Зачем?
— Ты успокойся. Вчера с верховьев Гольцовки спустился Павел Бурнашев. Медведя-шатуна видел. Здоровенный, как бык. Договорились — пойдем, погоняем его, может, и запромыслим. — Никифор поднялся с удобного места на развилке тополины, где он сидел, и накинул на плечи пиджак:
— Иди домой, поспи хоть часочек, — ласково сказал он, обняв Веню за плечи. Но Веринея не могла двинуться с места.
— Да как же это? Они же опасные теперь, голодные и злые шатаются.
— Не бойся, ничего с нами не случится до самой свадьбы, — пошутил Никифор. Да и, кроме того, чего же пугаться, если с нами Кеша Коллегов пойдет, первый охотник. От него еще ни один медведь не уходил.
Веня прижалась к груди жениха, тихо попросила:
— Не надо. Не ходи. Что-то в сердце у меня дрогнуло... Не ходи, прошу тебя. Да еще Фастовна приходила, — добавила тревожно.
— Фастовна? — удивился Никифор. — Зачем? Разве ты не все пошила, что задумала?
— Нет, тут другое... Гадала она мне, — неохотно призналась Веня.
— Гадала? — изумился Никифор. — Что же она нагадала? Может, про мост, который рухнул, — как в песне поется.
— Да нет, — отмахнулась от шутки невеста. — Про черную даму, которая идет ко мне навстречу, — и снова прижалась к плечу жениха.
— Боюсь я ее. Страшно мне что-то...
— Да перестань, глупенькая, — успокаивал Веню, — нету в лесу ни черных дам, ни рыжих. Только медведи, да еще лисицы рыжие...
Смеясь, Никифор спросил:
— Ты что ж, так и будешь меня дома у печи держать? Я же охотник и, кстати, не новичок. Иди домой, успокойся и жди меня. Какая же свадьба без свежатины?
Уже совсем рассвело, давно пора бы дома быть. А Веринея все страшилась оторваться от любимого.
Снизу от реки раздался свист.
— Пора, соболюшка моя, уже собрались. Ждут меня, — он поцеловал пушистый завиток у виска, еще раз сказал: «Жди!» — и исчез в утреннем тумане, словно растаял.
У калитки Веню поджидала мать.
— Поздно, Венюшка, я уже растревожилась. Денечек с небольшим осталось — и вы уже вместе на всю жизнь.
Она обняла дочь и взглянула на небо:
— Вот уже и утро разгорелось. Солнышко-то ясное всходит, вроде улыбается тебе, — и по морщинистому лицу матери разбежались во все стороны лучики-морщинки.
— Прости, мама. Испугалась и расстроилась я. Не могла удержать Никифора. На заре уплыл с охотниками, — у Вени дрогнул голос и на глаза набежали слезы.
Мать успокоила ее:
— Будет тебе. Поутру и вернется, дело привычное. А у нас сегодня дел невпроворот. Поди-ка, помоги сестрам.
Предпраздничные дни в логиновском доме были полны забот, хлопот. Работы столько, что казалось и не переделать им за такое короткое время.
Старшая, Антонида, дома ее ласково называли Дутой, была мастерица готовить рыбу. На накрытые в горнице длинные столы она уже выставила всевозможные рыбные закуски: соленые лососевые брюшки, мелко нарезанные и уложенные в виде звездочек, пересыпанные колечками корейского лука. Вкусный, необыкновенно запашистый, темно-красного цвета паратунский балычок, вырезанный из спинки весенней нерки и прокопченный на ольховых ветках. Этот балычок прислала Ольга, его умеют по-настоящему делать только в селе Паратунка. Икра рыбная, как положено, из нерки и кижуча, кетовые соленые головы, нарезанные на тонкие пластинки острым ножом, сальтисон из рыбьих молок, с кусочками печени и сердечек, жареная чавыча в густом соусе и, конечно же, главное, всеми любимое блюдо — фаршированные гольцы, зарумяненные в русской печи, уложенные на овальные блюда и посыпанные зеленью — луком, черемшой, морковной травой.
Паша из гавани прислала большую посылку со всякими сладостями: огромные коробки разноцветного печенья и шоколадных конфет. И среди всего этого пакетик с незнакомой душистой травой, укропом называется. Посыпать блюда, как велела Паша, не решились. Поставили в блюдечках — кто захочет, пусть пробует.
По мясным блюдам издавна славилась Домнушка. Возле нее вертелся маленький Алеша. Пробовал и оценивал каждое блюдо, хвалил, хитро поблескивая ярко-голубыми глазами. И откуда бы таким глазам? У отца и у Дони глаза темные, блестящие, цвета спелой шикши. Но тем дороже был этот голубоглазый.
Уже разлит по глубоким тарелкам холодец, остывают длинные, остро пахнущие колбасы, в овальных блюдах улеглись аппетитного вида рулеты с утиными яйцами внутри.
— Вот это мясо мне нравится, — заявил Алеша, отведав нежного оленьего языка. Доня поставила ему тарелку оленины особого приготовления. Она почти сутки вымачивала оленье мясо в молоке, а потом жарила, сильно раскалив сковороду. Ели остуженным, нарезанным на ломти.
Из горячих блюд решено было приготовить жареные утки, подав их с брусникой, и телятину с картошкой.
Логиновы этой осенью впервые сняли урожай своей картошки. А то привозили из гавани или покупали в лавках. Своя-то оказалась куда вкуснее. Теперь бы семян раздобыть и можно было заготавливать на всю зиму.
Мария и Веринея переняли от Любови Ильиничны ее талант к изделиям из теста. А она была великой мастерицей в этом деле. И «секреты» она передала своим дочерям.
Каких только пирогов не напекли к свадьбе: и с картошкой, и с мясом, и сладкие разных видов и форм. Тут были и слойки, и пончики, пироги слоеные и пироги пышные из мастерски сделанного теста. Мне с детства запомнились пироги из ванильного теста с брусничным вареньем, но самые-самые с вареньем из княженики. Какая же это чудесная ягода! Недаром к царскому столу ее присылали в березовых туесах.
До свадьбы оставались сутки, всего лишь одни сутки. В доме Логиновых уже все было готово. До блеска перемыта посуда, миткалевые шторы на окнах заменены прозрачной узорчатой кисеей. Дорожки домашнего плетения уступили место ковровым, привезенным из гавани.
Веня тщательно уложила свой сундук с приданым. Младшая сестра Еля заканчивала вышивать цветным шелком нарядный бархатный кисет — подарок Вениному жениху.
За вечерним чаем все собрались в столовой. Мать посмотрела на Веню:
— Вот и кончилось твое девичество, доченька. Теперь у тебя свой очаг будет, свое гнездо. Береги его, Венюшка. Мир в доме храни. Суженого своего жалей и оберегай. Что же он не зашел сегодня?
— Они на рассвете с Иннокентием Коллеговым и Мишкой Паутовым на медведя ушли, — сказала Веня с тревогой, не покидавшей ее с самого утра. — Мясо свежее на свадьбу хочет привезти.
Мать удивилась:
— Зачем мясо? У нас же хватает. Всего полно.
— Я отговаривала, — объясняла Веня, — но он сказал, что мясо к свадебному столу — это забота жениха.
— Пусть пробежится перед свадьбой, — засмеялась младшая сестра Елена, — кончается свобода! Теперь, небось, запряжешь так, что и дохнуть ему будет некогда. И дети пойдут малые, и хозяйство. Отец сказал, что телку и бычка отдает тебе в приданое.
— Помолчи-ка, балаболка, тут дело серьезное, мужское. Никифор — парень небогатый, а гордость в нем есть, умеет себя держать. Я еще намедни заметил: неловко ему за стол садиться, коли все наше. Дома-то у него, кроме юколы, ничего нет. Ну, может, еще бочка с моченой брусникой. А вот положить Веринее к ногам медведя — ничего не скажешь — в долю вошел. Мужик, что и говорить, это уж нам, Логиновым, по нраву.
Ночью Веня долго не могла заснуть. Тревожные мысли не покидали ее. Зачем отпустила? Почему не удержала? Но потом вспомнила, что ведь уже завтра они соединятся навеки, навсегда.
А все-таки страшновато вступать в новую жизнь. Как-то получится? Ведь у некоторых подружек горе-горькое. Все глаза выплакали от своих муженьков. Куда и любовь подевалась.
— Ну нет, Никифор не такой. Он хороший, добрый, — тихо шептала она в свою подушку. — Дорогой, любимый мой...
На рассвете задремала в сладком сне. И вдруг — стук в окно:
— Веня, выйди! Скорее!
Веня мгновение прислушивалась. А голос все громче, все настойчивее:
— Выходи, Веня! Беда!
— Что же это? Господи! Никифор? Где он? Это же голос Иннокентия. — Веня кое-как накинула одежонку и выскочила на крыльцо. Там уже стоял отец. Он обнял Веню за плечи.
— Крепись, доченька. Горе у тебя. Никифор...
Веня резко перебила отца:
— Не надо! Не говори ничего! Его нету. Я знала...
Веня рванулась и помчалась по мокрой траве, не помня себя. У реки ее перехватили сестры. Иннокентий предупредил Марию, не заходя к Логиновым. Они с Антонидой подхватили Веню на руки, крепко держали ее.
— Веня, Венечка, держись, родная. Что ж делать? Кто мог ожидать такого? — Дута гладила мокрые щеки и шею сестры.
— Утешься, милая, — пыталась она хоть немного успокоить горькие рыдания сестры.
— Медведь раненый был. Ушел от охотников.
— Не говорите! Ничего мне не говорите. Я знаю, что нет его. Я сама, сама его отпустила, — рыдала Веня.
Ночью у Вени началась лихорадка. Сознание помутилось, перед глазами плыли чудовища, то надвигаясь, то исчезая в каком-то красноватом тумане. Откуда-то издалека слышались голоса, они тоже то приближались, то исчезали.
Только на пятый день пришла в себя Веня. Упросила мать привести к ней Иннокентия. Вот что он ей рассказал:
— К берлоге-то мы вышли быстро, шли торопко. Уж очень спешил Никифор медведя завалить да невесте к ногам положить в день свадьбы...
Такой обычай был в далекую старину, теперь уже редко кто о нем вспоминает.
— Медведь уже было в берлогу залег, да снова вышел. Может, потревожил кто, а может, оголодал, вот и пошел шататься. Заметили мы его недалеко от берлоги, в густом ольховнике. Пугнули — он на нас с ревом и выскочил. Громадный такой. Я выстрелил, но не попал. Ты скажи, Веня, ведь не бывало со мной такого! Никифор тут же выстрелил, но матерый уже в тумане скрылся с ревом таким, видно от боли. Поранили мы его. Теперь сторожко надо идти. Страшный он раненый.
Ждать больше нечего было. Мы погрелись у костра, почаевали и двинулись домой. И надо же такому случиться — у Никифора ремешок на торбасе лопнул:
— Идите, ребята, я сейчас догоню вас, — так бойко, весело сказал.
А тут поворот к логотине, шеломайник, как лес густой. Мы только завернули — вдруг крик, страшный — не передать. Мы обратно бегом. Да поздно уже было. Увидели Никифора с проломанной головой, и кожу лапами снял с лица и черепа. Умер сразу, не мучился. Но силы медведь, видно, в Никифора последние вложил. В пяти саженях увидели мы мертвого убийцу.
Долго стояли мы над мертвым другом и мертвым медведем. Не могли двинуться. Как матери сказать? Одна ведь осталась. Думала внуков дождаться, шумно и весело в доме будет. И о тебе думали, каково тебе перед свадьбой-то? Вот ведь жизнь, ровно стебелек травы в поле. Махнул медведь лапой, и улетело счастье. Остался бы жив — сыграли бы свадьбу, нарожала детей, выросли бы девки-красавицы, парни. Эх, что там говорить. Жалко Никифора, добрую душу он имел. Еще жальче вас, баб горемычных.
Веринея словно окаменела, слушая горький рассказ охотника. Он волновался, снова и снова повторял уже сказанное. Уж очень жаль ему было несчастной матери, потерявшей единственного сына, и бедной девушки, которая ждала и не дождалась своего суженого. Счастье оборвалось — и ничем его уже не воротить.
Он посмотрел на лицо Веринеи, и сердце у него горестно замерло. Она сидела бледная, даже какая-то синеватая, губы сжаты, а глаза помертвели.
— Ох, Веня, ты бы хоть заплакала, все ж полегчало бы хоть немного, — осторожно посоветовал охотник. — Ведь изведешься так. Жить-то надо.
Проводить гостя Веринея вышла на крыльцо. Долго стояла, не чувствуя холода.
— Что же это все такое серое стало? Немилое, ненужное. Зачем мне оно? Вернись, не уходи. Плохо мне без тебя. Я же не сказала тебе о своей любви. Чего таилась? Мало ласковых слов ты слышал. А ведь ты ждал их. А я все думала — успею еще. А вот не успела. Не успела... Как же теперь жить? Как жить? Зачем я берегла свою нежность и теплоту, огонь любви? Не отдала тебе их, скупой была. Вернись! Все будет по-другому! Вернись, любимый!
Она молила небо, молила Богородицу вернуть ей суженого. Небо молчало, затянулось хмурыми тучами, закапало дождем.
— Где же ты, Бог? Да и есть ли ты, раз позволил разрушить наше счастье? Чем мы провинились перед тобой? Ответь мне! Неужели ты не слышишь боли моего сердца, душевной муки? Мы так мало жили на свете, так ждали светлого счастья. За что наказывать нас? За что? За что?
Веня ничего не видела и не слышала, только бесконечно повторяла одни и те же слова.
Родные встревожились. Сестра Доня накинула ей на плечи меховую накидку, растерла ей похолодевшие руки и тихонько увела Веню в дом.
С той поры Веринея ушла в работу, выбирая самую тяжелую и неприятную. Она косила сено на самых трудных участках, метала стога, выделывала шкуры зверей, часами сгибаясь над правилами, на которые натягивали шкуры, с сухих шкур снимала мездру, в кровь обдирая руки.
Зимой кормила собак, вскрывая ямы с кислой рыбой. Разбивая мерзлые вонючие куски, бросала их остервенело лающим псам.
Она не ждала от жизни никакой радости. Ходила хмурая, глядела куда-то внутрь себя. Подолгу стояла неподвижно, забыв обо всем.
Шли месяцы, складывались в годы. Острая боль притупилась, но горечь утраты, ничем невосполнимой утраты, так и осталась.
Веринея за эти годы очень изменилась. Лицо осунулось, поблек румянец на щеках. Глаза чудесного, темно-зеленого цвета потеряли свой прежний блеск, тонкими ниточками пролегли первые морщинки.
Веня часто думала: «Неужели жизнь так и пройдет? Серая, не нужная никому...»
* * *Встряхнула Веринею пришедшая в село беда. Взметнулась над селом страшная болезнь — черная оспа. Косила людей, словно косой. То над одним, то над другим домом печально повисали черные полотнища — вестники побывавшей здесь смерти.
Пришла беда и в семью Логиновых: заболела старшая из дочерей Любови Ильиничны — Антонида. Бабушка рыдала в своей спаленке:
— Дута, донечка моя, что же это будет? За что Бог наказывает нас? А деточки, деточки, как они останутся? Приведите их ко мне.
— Нельзя, мама, опасно. Они пока в лазарете, у фельдшерицы. Их надо проверить — карантин называется, — объясняла Домнушка. — Да ты не волнуйся, не плачь, за ними Маня присматривает.
Любовь Ильинична вздрогнула:
— Как Маня? Она же ребенка ждет! Как же вы? Нельзя ей. Я уже старая, век прожила. Меня отведите к внукам, Маню верните.
В комнату к матери вбежала запыхавшаяся, с растрепанными косами Елена:
— Мамочка, не плачь, не тревожь свое сердце. Все устроилось! Шурочку и Андрюшу поместили в старый бречаловский домик. Я там полы и окна помыла, чистое белье постелила. Фельдшерица уже повела их туда, — Еля обняла плачущую мать, гладила ее плечи. — Не плачь, голубушка ты наша! Фельдшерица Ксения Потаповна сказала: — Дети здоровы, никаких признаков болезни. Но надо еще несколько дней проверить. Ой, забыла, как это называется, а-а, вспомнила — контакт был тесный. Это, значит, с Дутой они были, когда болезнь уже поселилась в ней. Она их кормила, одевала и не знала, что злодейка уже делает в ней свое черное дело. Ой, страшно как! И ребятишек жалко. Если хочешь, мама, я отведу тебя к ним и буду с тобой вместе.
— Подожди, подожди, тебе по осени учиться надо ехать. Решили с отцом в гавань тебя отправить к Ивановским. На учительницу будешь учиться. — Сказав это, мать вдруг снова встревожилась: — Веня где? Я ее с ночи не видела. Она ведь досель не в себе.
— Мы не хотели тебя тревожить, мама, — Доня волновалась, беспокоясь за мать и сестру. — Веня ушла еще вечером, как только узнала про Дуту. У нее она, в домике. Сама решила. Сказала, что больше некому, а ей все равно жизнь не мила. Теперь она из дома Дуты не выйдет до самого конца.
— Богородица святая, помоги моим дочерям, — молила мать, глядя на иконы, — жить им надо, они же совсем еще молодые, будь милосердной, спаси их, сохрани им жизнь! Мою возьми, если нужны тебе жертвы!
Икона святой Богородицы была в богатом золотом окладе. Но, как видно, золота было мало святой деве. Глаза ее холодны и равнодушны. И не было ей дела до боли и отчаяния в материнском сердце, до человеческих страданий.
Через несколько дней детям Дуты позволили вернуться в дом Логиновых, к бабушке и дедушке. Родители отца ребятишек были уже совсем старенькие. Дед их был священником Успенской церкви, дослуживал свои последние службы и с нетерпением ждал свою замену — Николая Константиновича Логинова. Ждали его и дома. Особенно волновались родители.
Николай Константинович блестяще закончил духовную семинарию, вернулся в Петропавловск, где год служил в соборе, получил церковный чин дьякона. Женился на дождавшейся его горячо любимой Пашеньке Ивановой. И с малым дитем они уже собирались в Большерецк. Да задержала их весть об эпидемии. В Большерецке был строгий карантин. А приезда их с нетерпением ждала вся семья. Николая и Пашеньку все любили.
Да и отцу уже достаточно было мотаться по горам да по тундрам, добираться тяжкими путями до охотничьих зимовий. Возраст сказывался, да и ноги ревматизмом крутило, круглые ночи не спал. Целые букеты из цветов дикого хмеля ставил на стол и нюхал. Лекарством, приготовленным из желчи старого медведя, он спасался от болей. Проезжий китаец научил его этому средству.
Интересно, что от втирания спиртового настоя желчи не только уходила боль в ногах и руках, но и лучше стало работать сердце. Это уже чудеса тибетской медицины.
А черная смерть с коротким именем «оспа» продолжала свой полет над обреченными домами. И безжалостно уносила то стариков, то младенцев. Гибли люди в расцвете сил и совсем еще юные.
По утрам в дом Антониды стучала в окошко фельдшерка Ксения. Она ставила на крыльцо лекарство и быстро уходила от дома — боялась заразы. Да это и немудрено — столько смертей на ее глазах.
Веринею опасность не пугала. Она как-то ожила, окрепла, двигалась быстро, как и прежде, четыре года назад. Была энергичной и деятельной. Опасность, нависшая над сестрой и всем селом, как бы разбудила ее силы. А сознание, что она бескорыстно, с желанием исполняет свой сестринский долг, подвергает себя опасности, поднимало ее в собственных глазах, придавало ей силы и смелости. Она только жалела, что не училась медицине, чувствовала, что это было бы делом ее жизни.
За несколько дней Дута страшно изменилась. На лице, на руках, а потом и на всем теле у нее высыпала сыпь. Высокая температура вызывала бред. Она все время рвалась вылезти из какого-то зловонного болота, звала на помощь погибшего мужа, детей, умоляла о помощи отца и мать. Стало слабеть сердце.
Глаза у Дуты не открывались, их закрыли отечные веки. Мучил страшный, нестерпимый зуд. Она расчесывала себя до крови. Ранки скоро заполнились гноем с кровью и почернели. Начались боли в спине. Больная не могла спать.
Лекарства, которые приносила фельдшерица, — аспирин, присыпка для ран, йод, валериана — оказывали очень слабое действие. И тогда Веринея вспомнила про бабушку Матрену, как она учила травами лечить болезни.
Бабушку Матрену привезли из другого села, где она принимала роды. Она бесстрашно вошла в дом с кучей мешочков, баночек, пакетов.
— Ты, дева, чем лечишь-то? Матрена понюхала лекарства. — А мы ее травками, травками, сила великая в них. Учись.
Лечение началось.
Веринея с благодарностью вспоминала бабушку Матрену, многому научилась у нее и потом сама оказывала помощь.
Через несколько дней у Дуты очистилось лицо, открылся один глаз, утихли боли и зуд. Появилась надежда. Но больное сердце не выдержало. И ночью тихо, без стона Дута умерла.
Веня одна похоронила сестру. Бабушку Матрену уже увезли к другой больной. А больше никого Веня к гробу не подпустила. Все ждала, что заболеет сама, но судьба на этот раз была к ней милостива. К радости домашних, она осталась живой и здоровой.
Потеря любимого сделала ее более зрелой, общая беда — более мудрой и отважной.
Нет, теперь она не хотела умирать. Чувствовала, что может быть полезной людям, а значит, есть смысл жить.
Назад |