Две свадьбы

Весна, долгожданная и желанная, наконец набрала силу. Ребятишки бегали по лужам и звонко кричали: «Весна! Весна!» После мучительно горькой и голодной зимы, унесшей столько жизней, весну встречали с особой радостью и взрослые, и дети.

Пришло время хоронить мертвых. Зимой, после затяжных метелей, легли глубокие снега. Люди хоронили мертвых прямо в снегу: до земли не могли добраться. Батюшка отслужил панихиду по усопшим. Отплакали над могилами осиротевшие люди, потерявшие родных и близких.

Но грусть, слезы и печаль постепенно уходили из села. Весна брала свое: несла надежды и радостные обещания.

На крылечки вышли старушки и старики. Жмурясь от яркого солнца, они улыбались, приговаривали:

— Вот и дожили... Пришла красавица! Зеленок, вот и зеленок...

Вышла на крыльцо и Любовь Ильинична. Она провожала дочерей за первой зеленью: для весенних салатов, зеленых супов хороша лесная крапива, а ростки горячих пучек и побеги шеломайника — отличный гарнир для свежежареных гольцов. Молодая зелень нужна не только людям, но и телятам, и первотелкам.

Девушки, звонко перекликаясь, собирались группами и отправлялись за село. Быстро наполняли мешки свежей шелковистой травой, в корзины, берестяные туеса набирали крапиву, черемшу. Молодые побеги шеломайника хрустели на зубах. Горячие пучки очищали и ели с осторожностью, стараясь не прикасаться к ним губами.

— Осторожно, девы, а то распухнут губы, как целоваться будете? — шутила Доня.

В полдень разожгли костерок, почаевали — уж больно сладок чаек на зеленой поляне, и сахара не надо. Листья брусники да кипрея и цвет, и запах чаю придают, да и пряников напекли заранее.

А там и песни затянули, и хороводы веселые повели, и через костер попрыгали. Хорошо! Весна...

И вдруг — грохот. Железный грохот. Может, гром? Но небо ясное, синее-синее. А грохот все сильнее, словно накатывая, приближается.

Испуганные девицы разбежались — только мелькали алые подвязки на легких торбасишках. Попрятались среди кустов и кочек. Ждали, что появятся какие-то чудовища.

Но к удивлению испуганных девушек из-за поворота выехала телега. Ее везла обыкновенная лошадь. А громыхала телега. Вожжи держал в руках худощавый человек, рыжеволосый и кудрявый, с небольшой бородкой.

Остановил телегу. Позвал девушек:

— А ну, красавицы, идите-ка сюда! Что вы прячетесь? Разбежались, как козы от волка. Подходите, подходите! Гостинцы вот. Держите! — кинул ярко-красный пакет подошедшим девушкам. Приняв угощение, девушки продолжали рассматривать приезжего. Елена, всплеснув руками, воскликнула:

— Глядите, сестры, у мурки глаза-то синие-синие, ровно колокольчики летом в тундре!

— Это за что же, стрекоза длинноногая, ты муркой меня обозвала? — грозно нахмурясь, строго спросил приезжий.

— Как это, обзываю, — обиделась Елена, — у нас всех русских так зовут.

— Нет, нет, — поспешила вступить в разговор Домна, — это не в обиду сказано. Мы ведь и сами наполовину русские. Прадед-то наш из самого Петербурга приехал.

— Самый настоящий мурка, — смеясь, добавила Мария.

Приезжий громко захохотал и, тряхнув рыжими кудрями, воскликнул:

— Ну решено! Значит, и я муркой буду.

— Ох, аж жар идет от кудрей! И бородка такая же, огнем паленая, — Доня, притворяясь испуганной, отступила на шаг.

Кто-то озорно пропел: «... и головушка кудрява, и бородка кучерява...»

Проезжий покачал головой:

— Ох, девы, чьи же вы такие бойкие?

— Мы — Логиновские, — с достоинством ответила Доня. — А скажи нам, путник проезжий, что это ты так гремел, будто гром громыхал? Мы уж думали — дьявол скачет.

Но путник не ответил. Он в это время внимательно рассматривал молчаливо стоявшую в стороне Веринею.

— Скажите-ка мне, кто из вас вернейшая, самая верная или Веринея?

— Вот она! Веня, это тебя зовет гость! Веринея, вот она! — зашумели девчата.

— Здравствуй, Веринея! — ласково поздоровался приезжий.

Веня молча в поклоне склонила голову.

— Что же ты в стороне ото всех и молчишь? — продолжал разговор с Веней гость.

— Про телегу думала, пошто гремучая, — заговорила Веринея, — а ответа не слышала. А надо бы узнать.

Гость улыбнулся:

— Вон ты какая. И любознательная, и настойчивая. Что ж, слушайте, красавицы. Лошадь у меня обыкновенная. А телега особая. У вас телеги на деревянном ходу, а у меня и ободья, и оси — все железное. Грохочет, но легка на ходу и крепкая. Служит долго. Вот и весь секрет.

— И нам бы не мешало такие телеги, — пусть гремят, да быстро едут, — обратилась Мария к сестрам.

— Будут и у вас непременно, подождите немного, — пообещал приезжий. И снова к Вене:

— Садись, Веринеюшка, подвезу.

— Спасибо. Мы уж все вместе доберемся. Счастливой дороги Вам, — сдержанно ответила Веринея.

— Ладно! Поехал! Еще увидимся.

Телега тронулась, загрохотала во всю мощь. Сестры обсуждали гостя со всех сторон и вдруг замерли: грохочущая телега свернула в ворота Логиновского дома.

У Веринеи на миг замерло, затем часто-часто застучало сердце.

— Господи! Не ко мне ли? Не судьба ли моя? Чужой, незнакомый... Не знаю. Как же без любви? Жить-то как? Это ж на всю жизнь. Он, может, и полюбит, а у меня в сердце будто ледышка. Нет, не хорошо...

Все сестры давно уже вошли в дом, успели переодеться. А Веринея все возилась во дворе, все оттягивала встречу с незнакомцем. Во двор вышла Любовь Ильинична, позвала Веню:

— Иди, Веня. К тебе он приехал. Сватается. Иди в дом, переоденься. Ждет он. И отец хмурится.

В горницу Веринея вошла в темном, наглухо закрытом платье. Она еще носила траур. Единственное светлое пятнышко — приколотый на груди маленький букетик голубых незабудок.

Вот такой мамин портрет и сохранился у нас: молодая, тридцатилетняя женщина, печальная и бледная, с большими грустными глазами, и на ее темном платье словно светится маленький букетик полевых цветов.

В горнице торжественно принимали суженого Веринеи. Жених представился:

— Фадей Петрович Федотьев, по профессии — ветеринар, сорок три года. Работаю в местном отряде. Строили телеграфную линию из Петропавловска до Хайкова. Смотрю за лошадьми, лечу других животных, иногда и людей при нужде. Имею дом в Хайково. Решил там обосноваться на постоянное жительство.

Родители подробно расспрашивали, будет ли вести хозяйство. Сможет ли прокормить семью, если родятся дети. Потом Константин Петрович поинтересовался, откуда родом. Фадей Петрович на минуту задумался, потом сказал:

— Ладно, давайте все по порядку. Родился я далеко отсюда, в Белой Руси — у нас называется Белоруссия. Родился в семье учителей, недалеко от Минска. Родители мечтали, чтобы я учителем стал, но меня влекло другое.

Через наше село часто проходили то уланы, то драгуны, то гусары. Как они гарцевали! Какая форма! Какими молодцами выглядели! Я мысленно видел себя в форме гусара. Выбрал себе боевого коня — мечта уносила меня в горячий бой.

Наверное, все-таки я бы послушался родителей, так и стал бы учителем в белорусском селе, прожил бы там всю жизнь, наплодил детей и не увидел бы России, Тихого океана, далекой Камчатки, да и Сахалина тоже.

Но помог случай. Приехал к отцу старый друг. Ему рассказали о наших спорах. Он серьезно к этому отнесся и сказал: «Нет, силой заставлять не следует, пусть будет военным. О, я же знаю отличное училище, где готовят военных ветеринаров. Очень хорошее дело, почетное и выгодное. И на военной службе, и для работы в селе. Давайте-ка я отвезу его, покажу начальству. Кажется, подойдет». Так моя судьба была решена.

Учился я охотно. Мы ежедневно занимались на конном дворе. Лошадей я очень любил и сейчас люблю больше всех других животных. Вечерами собирались и спорили о политике — такое уж время было. А потом шли к «топтуше» — это небольшой кабачок, где молодые люди собирались, веселились. Говорят, я лихо плясал «Бульбу» (бульба — так у нас называют картошку).

Вдруг Фадей Петрович вскочил и громко закричал:

— Эй, девки, бабы, подтягивай. Все, все выходите плясать «Барыню»!

Он вышел на середину комнаты и начал танец, кокетливо поводя плечами, притоптывая ногами. Мелодия все ускорялась, а с ней и пляска. Уже плясали все сестры, и даже Константин Петрович на месте притопывал ногами и в такт хлопал в ладоши.

Отдохнув две-три минуты, Фадей Петрович продолжал рассказ:

— Меня послали в Минский драгунский полк. Я постоянно был со своими любимыми лошадьми. Ухаживал, лечил, учил молодых. Служба шла как надо, уже и капитанский чин выслужил. Но тут начались волнения в полку. Меня в полковой комитет избрали, несмотря что офицерское звание имел. Солдат я не обижал. Даже спрятал одного, избитого офицером до полусмерти, вылечил его.

Вся страна бурлила в первую русскую революцию. Не отстали и мы. Но восстание разгромили, участников уволили из армии. Ну пока все. А как попал на Камчатку, расскажу в другой раз. Время у нас для этого будет. Так ведь, Веринея? — Фадей Петрович, рассказывая, все смотрел на Веню и улыбался, довольный своим выбором. Повернувшись к отцу, он сказал:

— Мне Ваша дочь очень понравилась. Мила, ничего не скажешь. Глаза хороши. А имя! Как у греческой богини.

Веня все похвалы слушала совершенно равнодушно. Ее все мучили сомнения, хотя она понимала, что ждать нечего, уже за тридцать. Разве вдовец какой посватает. Есть такие, но пьяницы. А этот от второй рюмки отказался. Отцу и матери понравился.

Тут послышался голос отца:

— Смотри, Веринея, человек деловой. Опять же образование имеет. Доктор. Лечить лошадей может, говорит, что даже и людей.

Мать тоже уговаривала:

— Веня, соглашайся. Может, Бог даст детей — радость в жизни. А здесь так и засохнешь у кислых ям. Да и всю молодость на могилах проплачешь. Попробуй новую жизнь начать.

И Веринея решилась. Свадьбу, по просьбе Вени, сыграли тихую, скромную. Позвали только родных и близких. Шумным, говорливым был только жених. Шутки, прибаутки так и сыпались. То он пел протяжные русские песни или белорусские, то плясал «Барыню», молодо потряхивая рыжей шевелюрой, в которой Веня заметила седину. «Не стар, а в голове седина, от чего бы это? Может, болел». Ей и в голову не приходило, какую сложную, трудную и опасную жизнь прожил ее жених.

О приданом договорились: швейную машину, лошадь, корову и бычка решено было доставить в Хайково позже, по полой воде — тогда легче будет проехать.

Через три дня железную телегу снова готовили в путь. На этот раз с двумя пассажирками. Веринея брала с собой восьмилетнюю Шурочку, дочь умершей сестры Дуты. Она удочерила девочку.

Телегу нагрузили подарками: пакеты, сумки, корзины, туески — для того, чтобы Вене и Шурочке было не так тоскливо в первые дни.

Наконец телега, загромыхав, тронулась. Веринея Логинова поехала в новую жизнь.

Отшумев капелями, пролившись первыми весенними дождями, заиграв яркими солнечными лучами в голубом небе, весна хозяйкой вошла в село. В логиновский дом весна принесла не только тепло и обильную еду. Весна привела в дом желанных гостей — две свадьбы.

Разными были они, эти свадьбы, но обе изменили жизнь и судьбу логиновских дочерей.

Свадьба Веринеи принесла счастье жениху. Он был очарован своей невестой. Правда, хотелось чаще видеть улыбку на ее лице, но она зачастую была печальна и сумрачна. Для Веринеи свадьба была полна волнений и тревоги: совсем чужой человек, из другого мира. Сможет ли она смириться, привыкнуть...

Свадьба Марии была совсем другой. Она соединила измученных людей. Соединила большую любовь.

После отъезда Веринеи в доме успокоились. Да и осталось их немного от большой семьи: Николай с Пашей и детишками, очень спокойными и послушными, Маня с малышкой да старики.

И вдруг у Логиновых опять тревожно: Мария забрала двухлетнего сына и ушла из родительского дома. Они измучились с Саней, добиваясь благословения родителей и согласия церкви на венчание. Решили жить вместе, надеясь на милость Бога.

Особенно горестно переживала все случившееся мать, Любовь Ильинична, горячо верившая и в Божью милость, и в Божий гнев. Измученное тревогой сердце слабело, и это очень беспокоило Константина Петровича. Всеми силами он старался успокоить ее.

Вернувшись с рыбалки, он вошел в спаленку. Посмотрев на расстроенное лицо жены, Константин Петрович тревожно спросил:

— Молчишь про Маню? Все плачешь. Что же делать? Может, помиримся?

— Не рви ты мне сердце, — горестно воскликнула Любовь Ильинична, прижимая дрожащие руки к груди.

— Пусть бы как Ольга, как Антонида, да как Павел — все по-доброму, по закону. Все как у людей: сваты, венчание, свадьба — сердце радуется. Как же можно за родню замуж идти?

— Да и молодая, подождать могла бы, жених, может, хороший нашелся бы, — отец вздохнул. Он очень любил немного озорную, бойкую на слово и ловкую в работе Маню.

— Хоть и досадно, а не могу не любоваться ею. Идет-то как: высокая, ладная, ровно тополек молодой. А лицом в тебя пошла — светла и румяна.

— Да сама все вижу, но как же без церковного благословения? Грех какой! Не отмолить ей греха, — заплакала мать. — А еще как подумаю про Александру, тетку Сани. Прокляла ведь их. Чистая ведьма! До седьмого, говорит, колена проклятие на вас. И детей, и внуков ваших кляну! Как же это так о родном племяннике? Родную-то кровь чернить? — Любовь Ильинична вся кипела: — Ох ненавижу! Ты же знаешь мою обиду на эту семью. Не хочу мириться!

— Будет тебе, Люба. Давно было. Твоих обидчиков уже нет и на свете, и могила их травой заросла. Одна тетка Александра доживает свой век, — уговаривал жену Константин Петрович. — Кости их давно истлели, а ты всё в гневе.

— Саня Ворошилов — хороший парень, и любят они друг друга. Да и детки уже есть. Пусть живут. Помочь им надо. Коля попытается.

Константин Петрович обнял жену, погладил её седые волосы:

— Давай пожелаем им счастья. Жизнь-то у человека короткая и для счастья немного времени.

Он даже не подозревал, как скоро и страшно сбудутся его слова.

Саня Ворошилов и Мария тяжело переживали отказ родителей жениха благословить их брак. Особенно страшным было жуткое проклятие купчихи Александры, Саниной тетки.

Мария Логинова была глубоко верующим человеком. И она с ужасом думала, что это проклятие тяжким крестом ляжет на судьбы её детей, которых она ждала и мечтала о них. Даже во сне она слышала какой-то каркающий голос старой девы:

— Будьте вы прокляты! Прокляты, прокляты навеки! Не видать вашим выродкам ни радости, ни покоя!

Веселая, румяная хохотушка, никогда не унывающая Маня, вдруг завяла, погрустнела, погас блеск её серых глаз. А тут еще удар: церковь отказалась венчанием освятить их брак из-за родственных отношений — они были троюродными братом и сестрой. Совсем загоревала Мария. И только Саня, милый, добрый Санечка был её поддержкой и утешением.

Скоро построили дом, обзавелись хозяйством. Один за другим рождались дети: три мальчика, четыре девочки. Жили небогато. Но редко можно было встретить такую дружную, трудолюбивую и веселую семью. Дети росли здоровыми, жизнерадостными. Учеба им всем давалась необыкновенно легко, четверки были редкостью в этой семье.

Три года отказывала церковь в венчании. И только Николаю Константиновичу, уже ставшему священником, удалось через главную епархию добиться отмены запрета.

Венчание было торжественным. Все село собралось, поздравляли молодых и радовались за них. Эту пару любили за доброту, отзывчивость на чужие беды и легкость характеров, не знающих уныния.

Облегченно вздохнула Любовь Ильинична:

— Спасибо тебе, Господи, услышал ты наши молитвы, пожалел малых деточек!

Константин Петрович обнял сына:

— И рад же я, Коля! Добился все же! Я уже и надежду потерял. Маня извелась. Она ведь верила, что это уже кара Господня за грех. И проклятье этой старой ведьмы Александры уже в ходу. Теперь все ладно будет.

— Знаешь, мать, — повернулся он к жене, — у молодых с деньгами туговато. Давай пригласим родников. Кстати, Веня с Фадеем Петровичем приедут. Пусть будет праздник. Теперь уж все законно.

И пир был на славу, как всегда у Логиновых. Старшие ребята умчались на речку, а детей помладше отправили к Ворошиловым.

О своем доме в Большерецке рассказала мне Люся Ворошилова. В ту пору ей было всего шесть лет, но она многое запомнила:

— Дом наш стоял на самом берегу реки Паранычевой. В летние дни, когда таяли в горах снега, вода сильно поднималась в речке и подходила к самому дому, — Люся засмеялась, вспомнив, как весело было шлепать по двору, залитому водой и брызгаться. Но взрослым было не до смеха. Вода заливала подвалы, погреба, ямы, в которых хранилась картошка.

— Поэтому папа сделал высокий фундамент. И в дом вело высокое крыльцо с перильцами. — Ты помнишь, — обратилась она ко мне, — каким был наш дом?

Я вспомнила довольно просторную горницу, куда нас ввели из прихожей: стены, обтянутые голубым ситцем с мелкими разноцветными букетиками. На окнах много цветов. Некоторые цвели, украшая комнату. И еще вспомнила — белый пол. Я никогда не видела такого пола и хорошо его запомнила.

— Ведь был такой пол?

— Был, был! — улыбаясь ответила Люся. — Большое полотнище было сшито из мешков, в которых американцы привозили белую муку. А крупные сине-красные надписи легко отпаривались. Ткань была прочная, хорошо стиралась. И нам казалось, что у нас нарядные и удобные ковры.

Мы разулись и бегали по комнате в чижах — единственная обувь, в которой в холодную погоду разрешалось входить в горницу. Мимоходом заглянули в спальню. Пахло чисто выстиранным бельем, как будто его сушили на морозном ветру, и еще чем-то незнакомым, как цветущая черемуха пахнет или княженика. Много позже мы узнали, что пахло духами. Тетя Маня их очень любила. Я потрогала красиво расшитые нежно-розовые занавески на окнах.

— Мама говорит, что эта вышивка «Ришелье» называется. И когда мы купим много-много материала, она научит нас так вышивать.

Но это Люсино желание не сбылось. Скоро для дочерей Марии настало такое время, что о вышивках думать не приходилось.

Эта весна была последней весной в родном Большерецке.

— Знаешь, Дуся, я вспомнила сейчас давнее пасхальное утро. Все ушли в церковь, а меня не разбудили. Я проснулась, забралась на окно и долго смотрела на церковь. Потом пошла в горницу и, увидев праздничный стол, стоявший посередине комнаты, замерла от восторга. Главное украшение — огромные куличи, размером с ведро. На большом блюде красовался зажаренный лебедь, украшенный бумажными розами. На другом блюде — большая, целиком фаршированная рыба. И в центре — искусно украшенная пирамида творожной «пасхи». Мне даже стало жалко, что придут гости и все разрушат.

— Вот ты, Люся, заговорила о замечательном камчатском блюде — лососе, фаршированном и целиком запеченном в печи. Тут весь фокус был в том, чтобы удачно снять с рыбы шкурку, не повредив ее, как чулок с ноги. А потом взять вкусный фарш, заправленный специями, набить этот «чулок» и запечь до румяной корочки. А вокруг зелень — это блюдо можно на любую выставку.

— А в рунный ход лосося сколько было! — воскликнула Люся. — Мы еще малышами были. Мама пошлет нас на речку посуду мыть. Мы ее бросим на песок, а сами хватаем палки и бегом к воде. Рыба идет сплошной стеной, только горбы торчат из воды. Мы ставим палки между рыбами, и палки сами двигаются вверх по реке — рыбы их тащат, не обращая ни на что внимания.

Иногда мы ловили рыбу просто руками, а потом ее бросали. Нас наказывали за это. Папа терпеливо объяснял, почему рыба так торопится в верховья рек и к озерам, там у нее родные места, она вымечет икру и погибнет. А дети будут жить, подрастут и спустятся в море. А через четыре года, уже взрослыми, снова вернутся и будут также торопиться выполнить свой родительский долг и умереть. Человек должен ловить столько рыбы, сколько ему надо для жизни, иначе — это великий грех перед Богом и Природой.

Рассказ отца произвел на нас большое впечатление, и никогда больше мы не мешали рыбам идти к своим родным местам.