Хайковские новоселыДорога в село Хайково была недалекой, да и нетрудной,
хорошо наезженной. Впрочем Веринея не видела ни
дороги, ни красивых березняков, которые за оттенок коры называют голубыми или японскими, не замечала полянок, покрытых крупными ромашками.
Фадей Петрович увлеченно говорил о красоте и богатстве лесов вокруг села, о множестве грибных и ягодных мест. Но Веня едва слушала его. У нее были свои нелегкие и невеселые думы.
Дорога с увала пошла вниз, к селу. Остановились у здания почты. Оно было видно еще издалека, новое, свежеокрашенное, довольно просторное. Веня одобрительно рассматривала его.
— Не туда смотришь, Венечка. Оглянись, вот сюда посмотри — это теперь твой дом.
Веня увидела маленький, в два окна, домик с деревянными завалинками, небольшие сени. Внутри — одна комната, да тесная кухня. Окна закрыты газетами. Неуютно, бедно, неухоженно — так выглядело жилье мужа. Особенно неприглядна была кровать: широкое, низкое ложе, сколоченное из досок. На нем куча не очень чистых одеял. Для Шурочки — узкий ящик, вроде сундука.
— Удобно очень, — объяснил хозяин, — и место для постели, и вещи есть куда положить.
Да еще стол и две табуретки — вот и вся мебель. Видя огорченные и растерянные лица новых хозяек, Фадей Петрович воскликнул:
— Не горюйте, девочки! Все наладим, все нарядим, будет и у нас не хуже, чем у других!
Веринея с сомнением осмотрела комнату и вздохнула, вспомнив просторный и нарядный родительский дом. Да еще Шурочка со слезами:
— Тетя Веня! Уедем отсюда! Мне здесь не нравится!
— Надо привыкать, Шура, — не очень уверенно сказала Веринея, — надо, милая.
Фадей Петрович внес вещи, еду, привезенную из дома родителей. Веня привычно вздула самовар. И когда на стол, покрытый белой скатерью, был водружен кипящий самовар, на окнах уже появились накрахмаленные миткалевые занавески. Дом стал выглядеть уютнее и веселее. Веня оглядела все и сказала:
— Ну что ж, будем жить.
На следующий день Фадей Петрович показывал село, носящее странное и не очень благозвучное имя — Хайково.
— Это оно в честь рыбки названо. Хаёк — рыбка, водится в здешних реках. Да жаль, редкой становится.
Фадей Петрович хвалил место, выбранное для села. Он пригласил свою семью на прогулку. Село было совсем маленькое. Наш дом был третьим, построенным после почтового здания. Но село строилось. Появлялись все новые дома, и кое-где виднелись деревянные срубы.
Поднялись на увал, высоко поднимавшийся над селом. Фадей Петрович обвел восхищенным взглядом широкую, действительно великолепную панораму.
— Вы только посмотрите, какое место! От морского берега всего восемь верст. Река называется Амчагача. По ней от морского побережья катера ходят и кавасаки — так японские плоскодонные суденышки называются. Через реку скоро мост будем строить, ведь люди уже начинают строиться и на другом берегу. Да и нужен удобный путь до реки Большой. До нее версты три, не больше. А туда даже парусники могут подходить по полой воде. А это значит изобилие товаров, торговля — село быстро начнет расти и скоро станет центром волости. А сопка какая! Вы только посмотрите на этих великанов! А каменные березы — века стоят, украшая землю.
Шура, внимательно рассматривая искривленный ствол дерева, спросила:
— А разве это красиво — такое кривое, скрутилось все?
— Да, немного кривоваты. Вот это просто узлом связано, так и выросло — это же просто чудо. От сильных ветров они стали такими. Но в этом своя прелесть и своеобразие.
Заметив молчание Вени, Фадей Петрович сменил тему:
— Поверьте мне, пройдет немного лет и здесь будет чудесный парк. Все как в больших городах: аллеи, скамейки, фонари. А для детей — качели и карусели.
Веринея усмехнулась:
— Ох и выдумщик ты!
— Будет так, будет! — горячился Фадей Петрович. — Мы с детьми здесь гулять по аллейкам будем. Даже фонтан устроим и гольцов туда запустим — пусть плавают. Ребятишки будут их кормить...
Веня вдруг перебила его:
— Парк — это хорошо, может и будет когда-нибудь. А вот скот нам привезут не сегодня, так завтра. А поместить его некуда — стайки нет.
— Не волнуйся. Завтра же начнем строить. Что там стайка — день, два — и готово! — пообещал хозяин. И правда, стайку построили... через месяц. Таков уж был Фадей Петрович.
Вскоре дом Федотьевых преобразился. Заблестели чисто вымытые окна, желтым и солнечным стал пол, натертый песком и толченым кирпичом. Перины, пуховые подушки, коврики, сплетенные из стеблей крапивы, кружевные покрывала создали в неказистом домике уют.
В украшении жилья принял участие и Фадей Петрович. Он повесил над кроватью ковер из японской соломки: по болоту гуляла какая-то длинноногая птица. На берегу, у зеленых кустов стояла девушка в красном кимоно. Из-под яркого зонтика смотрела на птиц, лицом была похожа на камчадалку.
Впечатление уюта дополняли запахи пекущихся сдобных пирогов.
Пришли первые гости. Две семьи — Кайровы с двумя маленькими детьми и Крыловы с дочерью Настенькой, ровесницей Шуры. Девочки быстро подружились и вскоре уже весело щебетали на завалинке.
Кайровых и Крыловых Фадей Петрович давно знал и дружил с ними, так что разговор сразу завязался оживленный. Веня к разговору особенно не прислушивалась, но поняла, что из села Апача перевели в Хайково телеграфиста. Парень — красавец, девки глаз не спускают, да и он не промах. Но это бы куда ни шло, но он еще и большевик, народ мутит. Начальник почты встревожен, а уволить нельзя — телеграфист классный.
Мужчины заговорили громче, взволнованнее, и женщины невольно прислушивались. Громче всех говорил Крылов:
— Я только что с почты. Горданчук, начальник почты, пригласил меня. Депеша из гавани. Горданчук просил ознакомить с ней и вас: «В Петропавловскую бухту вошли под прикрытием японских миноносцев военные суда «Свирь», «Взрыватель» и пароход «Кишинев». Прибыл карательный отряд есаула Бочкарева и генерал Поляков с отрядом белых. Также прибыл особо уполномоченный Меркуловского правительства рыбопромышленник Бирич. Примите надлежащие меры. Губернатор Мономахов».
За столом помолчали, не зная, как реагировать. Наконец, Кайров протер запотевшие очки и спросил:
— Какие же меры? И кто должен принять? Прятаться или встретить с хлеб-солью?
Подумав, Крылов ответил:
— Вряд ли нам что-нибудь угрожает. Посмотрим.
— Дела! — воскликнул Фадей Петрович. — Большерецк они в покое не оставят. Слышали, что телеграфист Рябиков уже партизанский отряд сколачивает. И так во всех районах. И если большевики дадут перцу бочкаревцам и всем иным — ведь в отряде много коренных жителей, знающих местные условия, привыкших по много месяцев проводить в горах и тундре, к тому же метких охотников, — вот тогда бочкаревцам и остальным белым станет жарко. Бежать на материк будут через Большерецк и Гижигу. Вот тут не попадайся на пути. Все под метлу — и пушнина, и золото, и продукты.
— Подожди, Фадей. Ты не учел, что белых взяли под охрану японцы. Партизаны и носа не высунут из сопок, а власть Бочкарева тем временем укрепится.
— Логично, — поддержал Крылова его друг Кайров, — только японцы за «просто так» охранять и поддерживать белых не будут. Они Камчаткой завладеют, рыбными промыслами на всем побережье.
— Я вот о Фадее думаю. Он член Волисполкома, — тревожно заговорил Крылов. — Как бы худо не было. Выбирать тебе надо! Или ты активный член исполкома — тогда иди к партизанам, или ты мирный ветфельдшер, ученый ботаник, — и политикой не интересуешься.
— Нет, это не подойдет. Кто же поверит, если я на каждом исполкоме выступаю. Да и не хочу прятать голову в песок, задницу, как у страуса, все равно будет видно. Посадят, да еще помогать заставят.
— Знаешь что, будем следить за обстановкой. Чуть что — Фадей уедет в командировку на юг, до Озерной, на Курилы устроим вызов, — Кайров улыбался, радуясь своей выдумке. — Вот и ладно будет.
Фадей Петрович часто уезжал на охоту. По нескольку дней его не было дома. Но привозил не уток, не долгожданную свежатину, а снова и снова камни, глину, растения. На упреки жены спокойно отвечал:
— Утки? Сейчас будут.
Через пару часов приносил пару уток, правда, не очень свежих. Где-то выпросил.
Несколько раз уходил с научной экспедицией. Его охотно приглашали, так как он понимал толк в лошадях, мог оказать помощь и лошадям, и людям. Приезжал радостный:
— Посмотри, какая редкость! Это же наперстянка, великое средство от боли сердца.
По вечерам долго сидел, разбирая привезенное. Писал, называя какие-то непонятные слова.
— Латынь, — объяснил он Шуре, — учись, узнаешь, что это такое.
Дни бежали за днями. Женщины управлялись с хозяйством, ходили за ягодами, варили варенье, солили рыбу — скучать было некогда. Да и друзья появились. Шура встречалась с Настенькой. Бегали в клуб или на телеграф слушать радио. Веня подружилась с Кайровой, с Шурой Попцовой.
Мирное течение жизни внезапно нарушилось. На этот раз в беду попала Шура. Фадей Петрович послал её на японскую базу:
— Возьми Воронка и мчись туда и обратно. Вот записка. Нужен доктор, раненого охотника привезли.
Шура любила быструю езду. И на этот раз Воронок мчался как ветер. На обратном пути ослабла подпруга. Седло перевернулось — и Шура оказалась под брюхом лошади. Пыталась выбраться — не смогла. Слетел платок с головы, косы распустились и мотались подобно флагу на ветру. Воронок косил глазом, испуганно ржал и подбавлял скорости. На бегу он порой наступал Шуре на волосы и вырывал их клочьями. Шура от боли и страха потеряла сознание. Вот такую, неподвижную и окровавленную, привез её во двор Воронок.
У испуганной Веринеи начались схватки. Фадей Петрович метался между ней и Шурой, пока не догадался послать за Матреной. Вскоре Матрена поздравила родителей:
— Вот и славно все получилось. Все ладно. Девку родила. Да еще белую как снег.
Веня заболела. Японский доктор обнаружил врожденный порок сердца и признаки ревматизма. Лечили настойкой желчи медведя. Мама потом всю жизнь благодарила этого доктора: так он ей помог, буквально на ноги поставил. Но ребенок требовал неустанного внимания, а Веня еле передвигалась.
— Няня нужна, — посоветовала Кайрова.
— Будет няня, — ответил Фадей Петрович.
И няня появилась — высокого роста, с длинной косой, длинными узкими глазами и странным именем Ван-Си.
— Да это же мужик, — вглядевшись в лицо, с испугом закричала Веня.
— Не волнуйся, очень хорошая няня, имеет отличные рекомендации. Посмотришь, все будет хорошо!
И правда, Ван скоро превратился в Ваню, был отличной няней — чистоплотной, умелой, спокойной. Отец привез ящик манной крупы. Ван варил отличную манную кашу, незнакомую в доме до этого. Каша очень нравилась ребенку и всей семье. Мама рассказывала, что Ван пел какие-то нежные свои песни, под которые Дунюшка отлично засыпала. Два года не знали горя. Родился Валя — он и с ним еще нянчился. Но наступило время Вану возвращаться в Китай. Вызывал хозяин к своей внучке.
Веня совсем уже выздоровела, похорошела, но тут её ждал еще один удар. Подруга Соня Кайрова призналась ей, что без памяти влюбилась в нового телеграфиста — Рябикова. Как их свела судьба — кто знает. Но Соня готова была последовать за ним куда угодно.
Илларион Рябиков был революционером. Он свято верил в революцию и в то, что революция принесет счастье людям. Он был красноречив, и Соня готова была ради прекрасных идей и ради любимого безоглядно идти в революцию, бросив двух детей-малюток. Она призналась мужу, очень умному человеку, много старше её. Он пытался уговорить, но все напрасно. И вдруг Соня узнает, что у Рябикова любовная связь с другой девушкой, работавшей на почте, и та ждет от него ребенка.
Услышав от рыдающей Сони о случившемся, муж сказал:
— Ну вот, Соня, и разрешилось. Оставь их в покое, пусть любят. А ты с нами останешься.
Но Соня не осталась. Не смогла. В глухую осеннюю ночь она вышла на середину моста и кинулась в Амчагачу. Кто-то увидел, хотели спасти, но она, видно, ударилась об опору моста. Вытащили её из воды уже мертвую. Муж Сони тяжело заболел, а Веня забрала малюток, и они жили в нашем доме, пока Кайров не поднялся после длительной болезни и не увез детей к своей сестре, которая их и воспитала.
Через много лет, когда у меня было уже трое детей, мы поехали с мамой во Владивосток. Заехали к Кайровым. Мама бросилась к вышедшей навстречу девушке.
— Соня, Сонюшка, — плакала мама, — как же ты похожа на свою маму.
Перед нами стояла высокая девушка с очень красивыми, пушистыми, вьющимися волосами. Они были с легкой рыжинкой. Тонкое лицо с нежной кожей освещали удивительные глаза — серо-голубые с длинными золотистыми ресницами, круто загнутыми вверх.
— Господи! Да она на царевну похожа, — воскликнула я.
Тут девушка прошла по комнате — она сильно хромала. Заметив мой взгляд, сказала: «Это с детства, когда мама... когда мама ушла от нас».
Соня спросила про Рябикова. Мы рассказали ей про его страш-ную судьбу. Рябиков был партизанским разведчиком, командиром Большерецкого отряда. Был он смелым, ловким, удачливым.
На вражеское судно пошел добровольно. Но ловкость на этот раз изменила ему. Бочкаревцы поймали его, избили, бросили в трюм. Давали соленую рыбу, а питье только показывали. Били нагайками, а потом свежие раны поливали крепким рассолом. Руки его облили керосином и подожгли. Он, как страшно пылающий факел, стоял на борту, крепко привязанный к мачте. Бочкаревцы хотели знать партизанские силы и их расположение, сроки нападения на город. Илларион понимал, что ему не вырваться, что жизнь кончена, но им слова не ответил, не выдал ни одной тайны.
Сонечка вздохнула и сказала:
— Понимаю, что герой, в мужестве и бесстрашии не откажешь. Но я не могу его простить. Зачем он погубил маму? Зачем за светлое будущее, не знаю чье, он не щадил ни своей жизни, ни тех, кто слепо ему верил.
Соня смотрела перед собой странным взглядом, ушла вглубь себя. Никого не видела. Мы тихонько встали, молча поклонились ей и вышли из комнаты. На другой день пароход увозил нас на Камчатку. Соню мы больше никогда не видели.
* * *В Усть-Большерецке, так теперь называлось Хайково, жизнь шла своим чередом. Веринея постепенно привыкала к новой жизни, к иному укладу. Училась мириться с причудами мужа. Иногда её томила тоска по ушедшей любви, горько было на душе от несбывшихся надежд на счастье.
Дети были большой радостью в её жизни, она нежно любила их, радовалась, что они растут здоровыми, быстро развиваются. Но все-таки у Веринеи оставалась какая-то пустота и это мешало ей жить и наслаждаться счастьем.
Мне кажется, что моя мать относилась к таким женщинам, которые созданы для Большой Любви. Без этого они рано увядают, не могут полностью реализоваться как личность. Спасти в таком случае их может только щедрое сердце и добрая душа, открытая людям. В целом родители жили неплохо, хотя по-разному смотрели на мир. Слишком велика была разница в возрасте, а главное — в развитии интеллекта и уровня образованности. Маме ведь очень мало довелось учиться, всего лишь три класса церковно-приходской школы, хотя и окончила ее она с отличием. Природа щедро одарила Веринею — ум, своеобразная речь и светлая душа, не говоря уже о способности неустанно трудиться и в этом находить радость.
Фадей Петрович был человеком увлекающимся, большим выдумщиком и фантазером: то он собирался организовать сбор растений, изготовлять из них лекарства для лечения животных, открыть аптеку, где продавать эти лекарства. Мама сомневалась:
— Кто же будет покупать лекарства-то? Людей в Хайково — двадцать, может, тридцать, да и скота мало.
— Эх, Веня, без фантазий ты человек, — огорчался отец. — Я ведь хочу помочь людям завезти в Хайково коз, овец, породистых коров. Вот ты говоришь, у тебя есть корова? Рассчитываешь накормить детей этим молоком? — спросил он Веринею.
— А как же! Коровушка справная, будет и молоко. Болтушку буду делать, будет молочко, — прибавила уверенно Веринея.
— Боже мой! Нагляделся я на этих местных коровенок — смех и грех. Ты не обижайся, Веня, — повернулся к жене. — Малы, худосочны, лохматы. Молока дают как кошки. А на материке люди завели каких животных! Чудо — скот! Я видел коров-семминталок, огромные, круторогие. Молока дают ведра — хоть залейся, даже выкупаться можно. А козы? Вы знаете, что такое козы? Ах, на картинке видели. Коза — это мясо, шкуры, молоко целебное. Ведь это такое богатство! Надо людей научить ухаживать за скотом. Вот тогда наша аптека и пригодится. Шурочка! Учи латынь, будешь в белом халате за продавца.
— А где же ты деньги возьмешь? Вчера мне миткаль ребятам не на что было взять. А ведь скот этот такой дорогой. — Веринея тревожно посмотрела на мужа.
— Не пугайся, жена. Деньги есть. Я в прошлом году лечил двух породистых сук одного из владельцев японского рыбного завода. Чумкой заболели. Я сварил такую травку — мать покойная научила, да желчь медвежью употребил. Вот и поднял красавиц. А то хозяин уже гробы им приготовил. А он мне доллары заплатил щедро. Можно стадо скота закупить. А мы с тобой, Веня, станем уважаемыми гражданами в волости. Даже разбогатеть можем. Вот тогда заживем.
Фадей Петрович встал во весь рост — чуть не два метра, расправил костистые плечи, медленно прошелся по комнате. Веня и Шура смотрели на него во все глаза. Фадей Петрович был теперь совсем другим, не похожим на себя. Не было пожилого, уставшего, ворчливого человека. Перед ними прохаживался довольный жизнью важный господин, которому вдруг улыбнулась госпожа-удача.
— Ой, по-моему, все это выдумки, — усомнилась Веринея. — Может, и есть где такие коровы, да не скоро еще Камчатке доведется их увидеть.
— Нет, моя дорогая. Я все это еще в ссылке продумал, когда в бараке замерзал от холода и не мог уснуть до рассвета.
— В какой ссылке? — удивилась Веня. — Что ты? Может у тебя с головой нехорошо?
— Разве я тебе не рассказывал? Давно собирался, да все забывал, — он взял руки Вени, словно боялся, что они исчезнут. — Да-да, Венюшка, в ссылке, на каторге.
— Кто же ты? — спросила Шура, строго сдвинув брови. — Убивец?
— Нет, нет Шура, — улыбнулся отец. — Сейчас я вам все расскажу. Садитесь поудобнее. Рассказ будет длинный.
Не так давно, лет пятнадцать назад, точно в 1905 году в России вспыхнула революция. Первая в России. Заволновалась вся страна. В городах с оружием в руках шли рабочие и студенты в столицу. Крестьяне жгли помещичьи усадьбы. Всюду лозунги, плакаты. Долой самодержавие! Долой царя! Даешь свободу! Рвались в бой за революцию и солдаты. Заволновался и наш полк.
Но революция в России потерпела поражение. Затихало все. А наш полк в 1907 году, когда уже дело шло на спад, восстал. И восстание было подавлено. Зачинщиков расстреляли, а нас, тридцать шесть человек, отправили на каторгу. Вот так я попал на Сахалин. Работать нас посылали на погрузку угля в порт. Работа тяжкая, адская, особенно в зимнюю пору — на Сахалине бешеные ветры и обжигающие морозы. Угольная пыль забивала дыхание. Судорожный кашель изнурял людей. Над причалом стояло серое марево, сквозь него весь мир казался серым и мерзким. Да еще холод в грязных бараках. Я мечтал о побеге. Решил — или побег, или с причала в воду.
И вот случай подвернулся. С бригадой заключенных нас направили на погрузку японского судна «Сато-Мару». Самая тяжелая работа в трюме, в этой огромной, глубокой, черной дыре. Я молил всех богов, чтобы попасть туда. И боги услышали мою страстную молитву. Попал в трюм. Попал — и не вышел. С другом спрятались в глубокой яме у самого борта и засыпались углем. Искали нас долго. Пароход задержали на сутки, потом отступились. В море вылезли из угля, черные, как черти в преисподней, и когда два японских кочегара спустились в трюм для погрузки угля в лебедочный ящик, мы подошли к ним и предложили поработать за них. Японцы, смеясь, согласились. А в благодарность кинули нам соленой рыбы и банку риса, спустили бутыль с водой. Жизнь снова улыбалась нам. А на четвертые сутки «Сато-Мару» бросило якоря в Авачинской бухте.
Японцы вывели нас на берег ночью, дали узел с одеждой и показали, как можно выйти из порта, минуя охрану.
Вскоре мы вылезли на крутобокую Сигнальную сопку. Уже отмывшись от угольной пыли, оделись в синие японские куртки и такие же штаны, на ноги обули резиновые сапоги. Город лежал перед нами, посвечивая редкими огоньками. Спустились утром, и первое, что увидели, было красивое объявление о срочном наборе рабочих в линейный отряд для строительства телеграфной линии Петропавловск — Усть-Большерецк.
— Слушай, Клим, ведь это то, что нам надо, — воскликнул я, хлопнув по плечу Клима. Рабочие нужны срочно, особенно разбираться не будут, кто, да откуда. Приехали на заработки, да и все.
— А паспорта? — спросил Клим.
— Украли! У меня лично украли. А у тебя? — смеясь спросил я у Клима.
— Да, да, мы напились пьяные и нас обокрали. Все украли, — фантазировал Клим, — все деньги, даже жены любимой фотографию.
Вскоре на руках у них были временные паспорта, выданные по просьбе начальника линейного отдела, и аванс, который они потратили на необходимые в дороге вещи. На остальные деньги купили в японской лавке бутылку сакэ и выпили за свое спасение.
Только теперь это были совсем новые люди. Не было Тереха, а был Федотьев, и вместо Новикова был Топоров.
Вскоре начался долгий, но очень радостный путь в Усть-Большерецк. Не страшной была самая тяжелая работа — чувство свободы окрыляло бывших каторжников. И природа, и люди казались им прекрасными. И они заслуженно пользовались уважением. Фадея Петровича очень ценили еще и за умение обращаться с лошадьми и лечить, если с ними что-то случалось.
С этим добрым чувством он остался в Усть-Большерецке, решив здесь обосноваться навсегда. И вот есть у него и дом, и семья — любимая жена и милые сердцу дети.
— Вот такая жизнь у меня получилась. Теперь вы все знаете. И я счастлив, черт меня побери! — и он закружился с Дунюшкой на руках по комнате.
Веринея сидела задумавшись...
— Да, конечно, — думала она, — он счастлив, несмотря на все пережитое, он любит. Вон как нежно обнял мои плечи, как прижал Дунюшкину голову к своей груди. Я же знаю сама, как бывает, когда любишь. Как светло в мире, даже в непогоду, даже в пургу. А как же мне? Так и пройдет жизнь с нелюбимым. Теперь уже и дети, куда с ними? Надо собраться и терпеть. О Господи! Зачем же дана человеку любовь, если она проходит мимо и мимо.
Унылой и пасмурной была осень 1922 года. Неделями моросил нудный, мелкий дождь, сырость пропитала и землю, и жилища. Даже белье не сохло на веревках, и хозяйки досадливо морщились, досушивая его у печек. Сквозь серое небо не проникало ни одного солнечного луча.
Фадей Петрович каждый день мотался по покосам. Сено не сохло, нельзя было метать стога. А это значит, что скот останется без корма. А что было делать с породистыми коровами? Ведь они требовали особого ухода, улучшенного корма. Попробовали закладывать скошенную траву в широкие и глубокие канавы. В журнале Фадей Петрович прочел, что в Дании, где частые дожди и туманы, так делают еще добавки. Рекомендуют как питательный корм для скота. Как будто получилось неплохо и у Фадея Петровича на удивление всему селу.
Из города доходили тревожные слухи. Власть там переходила из рук в руки: то красные, то белые. Но сейчас силу взяли бочкаревцы и белые из отряда генерала Полякова. Красные собирали силы в подполье.
Кто победит — неизвестно. Но уже сейчас связь с материком была нерегулярной, прекратился нормальный подвоз продуктов. Американские и японские торговые суда опасались заходить в порт, бесчинствовали грабители. Не хватало самого необходимого. Фадей Петрович мучительно думал: «Как выйти из такого положения. Что делать?».
Тревожные думы его прервал Крылов. От самого порога тот начал говорить крайне взволнованно и громко:
— Что ты, Фадей, дома сидишь? Тут такие дела! Не знаем, что и делать! Надо собраться и вместе подумать, — он протянул серый листок. — Опять депеша. Читай!
Фадей Петрович взял листок и прочитал: «10 ноября красные партизанские отряды вступили в Петропавловск и на Камчатке установилась Советская власть».
— Ого, весьма решительно! — воскликнул Фадей Петрович.
— Вряд ли белые до зубов вооруженные отряды с опытными офицерами так быстро сдадутся, — усомнился Крылов. — Думаю, что это лишь блеф красных командиров и волноваться нечего.
Фадей Петрович возразил:
— У красных свои плюсы. Их поддерживают рыбаки, охотники, вся беднота на их стороне. Мне кажется, что эта драчка продлится еще долго, — вздохнул Фадей.
— Ты мне вот что скажи, как ты относишься к «Автономной Камчатке»? — неожиданно спросил Крылов.
— Поосторожнее бы с такими вопросами, — открывая дверь, проговорил Кайров.
— Не пугай, Митя, какая тут тайна, — остановил его Крылов. — Все знают, это главная тема для разговоров и в семьях, и на улице. Я, лично, поддерживаю эту идею. Было бы неплохо выдворить красных с полуострова. Мы бы спокойно жили. Камчатка для камчадалов — это здорово придумано.
— В общем решено: закрыть Америку. Пусть одни индейцы живут, — усмехнулся в усы Дмитрий Кайров.
Крылов немедленно бросился в атаку, но тут вступил в разговор Фадей Петрович:
— «Автономная Камчатка», значит? Только каким образом она может быть автономной, то есть, как я понимаю, с самостоятельным управлением, если девяносто процентов всех рыбных промыслов Камчатки в руках японских рыбопромышленников, а Франция вкупе с питерскими толстосумами на двадцать лет откупила промыслы котиков и каланов. А американец Олаф Свенсон хозяйничает на Чукотке и подбирается к границам корякских владений — вот вам и автономия на радость его превосходительствам, «мусью» и «мистерам», а камчатцам — фигу с маслом. И богатейший край превратится в обыкновенную колонию. Я — решительный противник, — заключил Фадей Петрович свою горячую речь.
— Значит, ты за Советы? — спросил Крылов.
— Да, надо попробовать. Может, что и получится. У них еще опыта нет. Надо подсказать, помочь, — размышлял Фадей.
Кайров вздохнул и, внимательно рассматривая приятелей, сказал:
— Думаю, что вы, друзья, собираетесь встать по разные стороны баррикад. Плохо. Боюсь потерять друзей. Давайте-ка лучше подумаем, как пережить эту зиму. Фадею надо помочь, иначе погибнет его элитное стадо.
Крылов хлопнул себя по лбу.
— Господи, да я ведь за этим и пришел. Что у тебя? Придумал что-нибудь? Думаю тебе пару рабочих подбросить, пока не удрали к Рябикову. Помогут траву в ямах заквасить, да мешков пять ржаной муки дам. Да двух телок оставь у нас. Выкормим. У нас полегче. Глядишь и выберешься, сохранишь маток. Будем создавать новую породу камчатских коров, доброе дело.
Наиболее тяжелым был 1924 год. И семья Федотьевых снова впала в уныние. Снабжение продовольствием резко ухудшилось. Муки еле хватало для людей, где уж тут скот накормить.
А породистое стадо выросло. Теперь прибавился еще молодняк — две телки-нетели и два бычка круторогих. Коровы давали так много молока, что доить помогали соседки. Обеспечивали молоком почти все село.
Летом шли проливные дожди, даже пару раз сверкала такая редкая на Камчатке молния. Гремел гром с раскатами, такой непривычный для слуха камчатцев. Старушки молились, уверяя, что это приближается конец света.
Сено погибло, убирать было нельзя, а сбрасывать в яму некому — парни где-то партизанили, некоторые обустроились в городе, где начиналась новая жизнь, пока еще невероятно трудная.
Четыре породистые дойные коровы и молодняк — надежда семьи на благополучие и достаток — под угрозой. И ухаживать за ними трудно: Веринея ждала третьего ребенка. Шуре одной не справиться. Невозможно было представить, что придется пускать под нож знаменитых породистых симменталок. Выход подсказал Крылов:
— Не горюй, Фадей. Я говорил на японской базе с синдо — ищут надежного сторожа, сказал поищу. Лучше тебя никого не найти. И тебе выход: оставляют шесть мешков риса, подкупишь муки — и живы твои симменталки. А будет молоко и мука — и детей есть чем кормить. А там и на охоте что-нибудь добудешь.
И по осени Федотьевы выехали зимовать на японскую рыбалку. Поначалу вроде все шло хорошо. Корма коровам вдоволь, еще и сена успели немного заготовить.
Но вот опять началась цепь неудач. Сначала чуть не случилась беда с Дунюшкой. Я помню, как это было. Мама отпустила меня погулять недалеко от барака. Я подобрала большую черную шляпу с высокой тульей. Бродила по высокой морской траве, воображая себя охотником. Голубоватая, жесткая как жестянка, морская трава росла высокой и шелестела на ветру.
Вдруг грохот. Шляпа слетела. Я с перепугу упала и громко закричала. Запомнила крик мамы, полный отчаяния и боли. Прибежал отец, схватил на руки.
— Цела! Ничего, не волнуйся — она цела. Напугалась только, — успокаивал он маму.
Веринея бессильно опустилась на траву, не могла сдержать рыданий. Наконец все успокоилось. Оказывается, отец, увидев из окна движущийся черный предмет, решил, что это медведь к реке пробирается. Его предупредили, что в этом году их много. Вот и пальнул. Но пуля, к счастью, пробила только шляпу.
Вечером сели спокойно за ужин, вспоминая все случившееся уже с улыбкой. Внезапно с криком вбежала Шура:
— Скорее, коровы пробили переборку и объелись рисом! Теперь им плохо. Скорее!
Все побежали к несчастным животным. Отец использовал весь свой опыт, пытался помочь коровам, но их неимоверно раздутые животы, жалобное мычание, слезы, катившиеся из больших глаз, говорили, что сделать уже ничего нельзя. Одна за другой погибли все четыре. Отец проклинал свою беспечность и беспомощность. Гибла его мечта. Горько плакала Веринея, обнимая свою любимицу Зорьку. Но этим беда не кончилась.
У разволновавшейся, потрясенной горем Веринеи начался сердечный приступ. Она забеспокоилась, что нет рядом бабушки Матрёны. Та умела приготовить успокоительное питье и снять острую сердечную боль.
Фадей Петрович успокаивал жену:
— Не волнуйся, Венечка, у меня тоже найдется лекарство, да и травы есть — ландыш, наперстянка, да и валериана не повредит. К ногам и рукам — грелки. Откроем форточку — сейчас тебе будет легче.
Однако, несмотря на принятые меры, приступы повторялись. Приехавший врач нашел, что Веринее оставаться на базе, вдали от больницы, опасно. Она ждала ребенка, и болезнь могла осложниться.
Рано утром отец запряг собак, и по насту нарта помчалась в село. Зимовка семьи не состоялась. Отец один провел эту зиму на японской базе.
Когда встретились весной, отец сказал:
— Нет, никогда больше не расстанусь с вами. Нельзя расставаться. Не могу без вас. Тоска.
— Как жить будем? — горько заплакала Веня, вспомнив погибших животных.
— Не горюй, Венечка. Лишь бы вы были здоровы. А коровы — не беда, наживем. Спасибо Крыловым, сохранили для нас двух телочек. Не пропадем!
Он схватил меня на руки и закружил по комнате:
— Выберемся, даю слово — выберемся! Еще на Дунюшкиной свадьбе погуляем!
Он собирался жить долго — столько в нем было энергии и жизненной силы.
По весне у Федотьевых родилась вторая дочь. Назвали по далекой белорусской родне Анисьей.
Летние дни принесли в село успокоение. Жизнь понемногу налаживалась. Село расстраивалось. Дорога теперь проходила до берега реки Большой. Туда подходили катера и кавасаки (плоскодонные катера по типу японских) с ранней весны до поздней осени. Значительно облегчилась доставка грузов. С постройкой деревянного моста началось массовое заселение левого берега Амчагачи.
Организовалась кооперативная торговля, называлась «Интеграл»: построили новые большие склады на самом берегу реки, открыли магазин, правда, пока еще не очень богатый товарами.
И еще одно очень важное дело — контора и склад «Союзпушнины». Здесь по твердым государственным ценам специалистами принималась пушнина. И под пушнину можно было приобрести дефицитные товары и продукты, необходимые охотникам и их семьям.
Открылись начальная школа, больница, аптека.
Все эти работы возглавил райисполком. Выборы районного Совета состоялись 1 апреля 1926 года. С этого времени на карте Камчатки появился Усть-Большерецкий район с районным центром — селом Усть-Большерецк.
Первым председателем был Петров Василий Васильевич. Членом райисполкома избрали и Федотьева Фадея Петровича, чем он весьма гордился. Фадей Петрович был назначен районным ветеринарным врачом.
Ветлечебница у нашего домика была расширена и благоустроена специальными загонами для скота.
— Теперь я человек государственный и лечебница тоже государственная, — при этих словах отец принимал важный вид. — Должен быть порядок и чистота.
Он ездил по всему западному побережью от Ичи до мыса Лопатки. Работал он увлеченно, с большим интересом. Он даже стал селькором областной газеты. Как только приходила газета с его статьей, он буквально врывался в дом:
— Вот, читайте! Видите подпись: «Федотьев Ф.П., селькор, с. Усть-Большерецк».
Заметку читал вслух, непременно требуя внимания и одобрения. В областном архиве сохранилась газета с его статьей.
Мама тихонько усмехалась горячности мужа и его желанию похвалиться.
В семье Федотьевых появились новые хлопоты и заботы, особенно у главы семьи. Он закупал бревна, доски, кирпич и другие материалы для строительства нового, более просторного дома, и уже летом был заложен фундамент. Дом, как и задумал отец, строился на берегу «Федотьевского ручья», как называли его друзья отца.
Но вдруг тяжелая весть, полученная из Большерецка, потрясла семью. Федотьевы срочно выехали к родным.
Погибла Пашенька, жена брата Николая, и как страшно погибла. А ведь у нее было уже шестеро детей и ждала седьмого. Старшие дети Кеша, Боря, Виталик уже ходили в школу. Милочка и Костя начали читать по складам, а маленькой Леночке только что исполнилось три года. Родители молодые, им было по тридцать шесть лет. Пашенька обожала своих детей, послушных, веселых, способных в учебе, старательно помогавших дома.
Незадолго до трагедии мы ездили в Большерецк на Пасху. Бабушка взяла меня в церковь. И там я увидела Николая Константиновича во время церковной службы. Он был в богато расшитой рясе, высокий, со светлым румяным лицом. Длинные, вьющиеся волосы лежали на плечах. Он пел густым, красивым голосом. Кто-то из женщин, стоявших рядом прошептал: «Прямо артист, ему бы в театре петь!» А вечерами в доме тоже пели веселые и тихие задушевные песни. Всех детей Логиновых судьба одарила красивыми голосами и отличным природным слухом.
О случившейся беде рассказала мне мамина младшая сестра Елена. Она приехала из города на пасхальные каникулы, и на ее глазах все произошло.
Шумная, разноголосая, веселая, а главное счастливая жизнь в Логиновском доме внезапно оборвалась.
Рано утром Пашенька, тяжело переваливаясь (она была на седьмом месяце беременности), пошла пригнать корову на дойку. Долго искала корову и нашла ее в стороне от стада. Возле коровы крутился громадный, круторогий бык. Паша взяла хворостину и попыталась отогнать корову. Но бык свирепо взревел, глаза налились кровью и он повернул голову к Пашеньке. Она пыталась отогнать его хворостиной. Бежать не могла: от волнения и страха подкосились ноги и она упала на траву. Бык ударил рогами в землю и, подняв голову, бросился на несчастную женщину. Рога с размаха вонзились в живот Пашеньки, и она от боли потеряла сознание.
Прибежали мужчины, отогнали рассвирипевшее животное. Подбежал Николай Константинович. Он кинулся к жене:
— Паша, Пашенька... Паша, Пашенька..., — но, увидев обильно хлеставшую кровь, закричал: — Скорее носилки, простыни, что-нибудь! Ее не надо поднимать на ноги! На бат и к врачу. Скорее! Может, еще можно спасти!
Батовщики уже ждали. Пашу бережно уложили в бат. Николай прикрыл ее теплым одеялом и, бережно придерживая жену, ловил ее хриплое дыхание и редкие стоны.
Но не проплыли по реке и половину пути, как Николай остановил бат:
— Приставайте-ка к берегу.
Долго вслушивался он в сердце Пашеньки, которое перестало биться. На Николая было страшно смотреть. Глаза его были как у безумного. Он бесконечно повторял одни и те же слова: «Паша, Паша, Пашенька, не уходи, не уходи, не уходи...»
Стояли у берега долго. Тело уже начало холодеть, когда двинулись в обратный путь.
Николай нес жену до самого дома на руках, никому не позволял помочь ему. Положил ее в горнице. Потом схватил ружье и выскочил из дома.
Друзья задержали его. Уговорили. Напомнили, что дома шестеро ребят, потерявших мать. Нельзя, чтобы и без отца остались.
Домой он вернулся только утром. И ни единого слова от него не слышали, пока Пашеньку не опустили в могилу.
Опять в Логиновском доме собрались все сестры, но уже не на веселый пир, а на горькую тризну.
На другой день Веринея, срезав на подоконниках все цветы, с Николаем Константиновичем с самого утра ушли на кладбище. Долго стояли у свежей Пашенькиной могилы. Не стыдясь слез плакали. Веня пошла на могилу Дуты. Подправив могилку, положила срезанные цветы и тихонько шептала умершей сестре:
— Дута, милая, пришла вот проведать тебя. Растут твои ребятишки, ты не волнуйся. Андрюша с Колиными ребятами на охоту ходит, скоро в город учиться поедет. Шурочка у меня, славная, послушная, на тебя похожа. Они к тебе сегодня придут. Я пришла с Колей, без детей, чтобы поплакать у могил, облегчить душу. Не хотела при детях.
— Дута, милая, не ладится у меня жизнь. Троих детей родила, радуюсь, глядя на них, вроде светлеет в душе. А потом снова тоска одолевает. Без любви, без радости живу. Муж ласков со мной. Только во мне все застыло. Разные мы. Все тоскую о Никифоре и, может это грех, не могу Бога простить, что допустил такое, лишил меня радости, отнял счастье, которое было мне так близко.
— Спи спокойно, земля пусть будет тебе пухом! Пойду к Никифору, побуду с ним, поплачу о невозвратимой утрате.
Большой букет красных цветов положила на могилу Никифора. Обняла старушку мать, с поникшей головой стоявшую у могилы сына. Они долго говорили, вспоминая бесконечно дорогого им человека, горько плакали, что так рано ушел от них.
Проводив Елизавету Коновну до дома, Веринея вернулась на кладбище. Подошла к Коле, неподвижно сидевшему на скамеечке у могилы жены. Окликнула его, тронула за плечо. Только тогда он обернулся, ничего не ответил, махнул рукой. Веня поняла, что надо оставить его, он еще не может расстаться с Пашенькой.
А ей надо пойти попрощаться с Тополинкой, любимой Тополинкой, сберегавшей их любовь. Поклониться ей от себя и от Никифора, погладить ее шершавый ствол и послушать ее песню. Ведь она обещала принести к ней и покачать дитя Никифора. Нет, не получилось. Нет у нее детей Никифора, не может выполнить свое обещание.
Веня долго стояла, слушая поскрипывание старого дерева, печальное и грустное. А ведь какие веселые, легкие и радостные песни слышались здесь в ту далекую Весну. Весну их любви.
В эти тяжелые дни Веринее очень хотелось побыть с убитой горем семьей, но Фадей Петрович торопился. Его ждала срочная работа, которая не позволяла ему задерживаться. И малышку Асю дома с Шурой оставили, и Веня тревожилась.
* * *С назначением Фадея Петровича на должность жизнь семьи немного улучшилась. Жалование хоть и невелико, но заработок был постоянный и обеспечивал все нужды семьи.
Ветлечебница работала весьма активно и безотказно. Отец был человеком общительным и никому не отказывал в помощи. Зато неизменно пользовался уважением и относились к нему с почтением.
Нам с Валентином очень нравилось соседство лечебницы. До сих пор помню запах креозота и каких-то мазей, которые отец варил на каминчике в углу лечебницы. Лай больных собак, мычание коров, которым делали уколы громадным шприцем, — эти запахи и звуки теперь сопровождали наше детство. Но они нам не мешали, было даже интересно, и мы постоянно вертелись возле дверей лечебницы, а частенько и в помещение забегали.
Мама волновалась, что мы можем заразиться, а отец говорил:
— Ничего, ничего, лучше жизнь будут знать. А Дунюшку я потихоньку подучиваю. Знания и умение еще никому не были в тягость. Лекарственные травы будет знать, да в грибах разбираться. И то — польза. А там может...
О чем-то он, видимо, еще мечтал. Да не довелось ему осуществить свои замыслы. Прожил мало.
Иногда отец говорил мне:
— Собирайся, Дуня, пойдем работать, будешь помощницей. А может, со временем и заинтересуешься — станешь врачом-ветеринаром. Интересное дело, если умно подойти.
Я уже мысленно видела себя в белом халате и приставляла к животам коров трубочку, слушала сердце.
— А ну-ка, помощница, — окликнула меня мама, — подойди ко мне, я тебе кое-что приготовила.
И мама надела на меня белый халат и шапочку с красным крестом.
Отец воскликнул:
— Ой, да ты совсем как настоящая медсестра. Тогда держи баульчик. Только смотри, там инструменты. Пошли на операцию.
Отец кастрировал бычков, а яички жарил. Выпивал рюмку водки (всегда одну) и, закусывая, приговаривал:
— О, прелесть какая, нежные, сочные. Жаль, Веня, не хочешь попробовать.
Но мама, зажав рот, выскакивала из комнаты. Она выделила специальную сковороду и предупреждает:
— Не смей другую трогать! Не погань посуду!
Но против операций не возражала. За кастрирование платили хорошие деньги, а дома их было не густо. Отец много времени тратил на сбор трав и приготовление лекарств.
Как-то осенью отец приехал из села, где жили в основном корейцы. Он восхищался их умением выращивать богатый урожай овощей. Смеясь, он рассказал, как хозяин дома, где он остановился, объяснял:
— Гость был, большой, хороший гость, очень хороший — сери много-много. Другой гость был плохой, совсем плохой — сери мало-мало.
— Фекалии, черти, здорово использовали, — объяснил отец, — все отходы уходили в дело.
— Да, ребятишки, зайчики вам подарки прислали! — и достал из сумки пирожки.
— Посмотрела бы ты, Веня, какая у них морковка. Попробуй пирожки, они с морковью и мясом. Мы с удовольствием съели пирожки, они оказались вкусными. И только тогда отец, с хитринкой посмотрев на маму, сказал:
— Они с собачьим мясом. Совсем еще молодые собаки.
Мама с возмущением посмотрела на отца.
— Бессовестный ты человек, как мог детям такую погань давать!
Отец долго объяснял, что собачье мясо очень чистое и полезное. Но у мамы сильны были предубеждения и привычки: сломить их она не могла.
Отец очень любил лошадей. Для выездов в командировки он использовал обычно двух. На них же он, теперь уже изредка, ездил на охоту и на поиски лекарственных растений. Возвращался возбужденный находками:
— Смотри, Веня, настоящая орхидея. Это же редчайшее растение в России, а на Камчатке есть, и показал скромный цветок странной формы и неяркой расцветки.
У Фадея Петровича была еще одна довольно странная страсть: он любил менять лошадей. Уезжал в командировку на каурой, возвращался на вороной, потом менял ее на гнедую. Однажды приехал на лошади в яблоках и очень хвалил ее, как обычно. Но сколько же было смеха, когда красавица в яблоках оказалась слепой на один глаз.
Отцу приходилось бывать в селе Запорожье на самом юге Камчатки. Это украинское село. Жители его приехали на Камчатку в середине XIX века.
Однажды отец сказал мне:
— Пойдем в магазин, платки будем девкам покупать. В Запорожье очень красивые девки, румяные и все как одна кудрявые. И всем надо красивые платки.
Отец накупил десятка два ярких платков из тонкой шерсти и добавил:
— Выбирай, Дунюшка, себе платок. В школу в нем пойдешь.
Этот ярко-голубой платок с розами я носила лет до двадцати шести, очень берегла его, как память об отце.
А девушек-красавиц, дочерей и внучек женщин, которыми любовался отец, мне удалось повидать. Отец был прав: девушки чудо как хороши.
Во время войны я была избрана первым секретарем райкома комсомола. Много ездила по району и как-то приехала в Запорожье. Утром хозяйка разбудила меня:
— Там старики к вам пришли. Спрашивают, правда ли, что вы дочка фельдшера Фадея Петровича.
Два часа сидели мы со стариками. Они рассказывали про отца много интересного.
— Приедет — голос с одного конца села до другого доносится, веселый был человек. Больного полечит, здорового насмешит. Лечил всех: коров, собак, людей, роды у баб принимал.
Седой, видно, очень старый человек сказал:
— Кожа белая, как у отца, — и ласково погладил мою руку. — Вот видишь — нога. Половина осталась, но если бы не Фадей, не было бы меня на свете. «Антонов огонь» у меня начинался. Это значит конец. Но Фадей отпоил меня травами — все нутро выворачивало, но остался жив. А часть ноги отпилил к хренам собачьим, оставил культю. Живу. Детей кучу нажил, прожил по-человечески. Вот каков твой отец был. Сохрани память о нем, как мы храним. Жалко, что помер рано. Много бы еще добра людям мог сделать.
Другой старик спросил:
— А ты как, дочка, в начальниках не задираешь голову? Не чураешься простых людей?
Я заверила, что не задаюсь и не чураюсь.
И все-таки любовь не обошла Веринею. Не такая, как в юности она испытала, — прекрасная, нежная, как цветок дикой розы. Нет, совсем другая, но обдала жаром, смяла, снесла все преграды. Федор был моложе ее лет на десять. Но коренастая, плотная фигура, короткая шея, широкое смуглое лицо делали его на первый взгляд старше.
Веринею он видел каждый день, так как федотьевские просторные стайки после гибели коров опустели и их временно переделали для военных лошадей. И Федор смотрел за ними. Он помогал хозяйке, ласково на нее поглядывал — она была еще хороша собой: стройная, ловкая. Трудно было оторваться от ее темно-зеленых глаз и доброй улыбки. И у Вени в душе снова всеми красками заиграла, запела, забурлила Весна. Она была влюблена, и это украшало ее, как и всякую женщину.
Наверное, ничего нет удивительного, что между ними возникли теплые чувства и близость. Скоро Веринея поняла, что ждет ребенка. Федор успокоил ее, сказав, что поможет воспитать ребенка, а не останется в стороне.
Четвертый ребенок Веринеи, Виктор, родился маленьким, смуглым, большеглазым, очень похожим на камчадальских детей и не вызывал ни у кого подозрений. Рос он спокойным, забавным, выговаривал слова медленно. Мама обожала его и жалела всю свою жизнь. Мы любили маленького брата, так непохожего на нас, голубоглазых и светловолосых .
Федор, когда не было дома отца, уносил его за стайку, где росли густые кусты, и там, вдали от людских глаз, играл с ним или убаюкивал, что-то напевая.
Как-то мама попросила меня присмотреть за Виктором. Я отправилась с ним к старой школе. Там девочки играли в прятки. Игра была очень веселой, и я забыла о братишке. А он в это время подошел к краю довольно крутого и высокого обрыва над Амчагачей, стал рассматривать блестевшую на солнце реку и, поскользнувшись, кубарем покатился вниз. Кто-то из девочек закричал:
— Мальчишка сорвался! Там, под обрывом!
Я вихрем подлетела к обрыву и, не успев ничего подумать, уже летела с кручи вниз. Виктор лежал неподвижный, раскинув ручонки в стороны.
— Убился! — кто-то закричал. Я подбежала к брату с одной мыслью: «Как же я маме скажу? Как?». Осторожно подняла голову ребенка. Он вдруг широко открыл глаза и улыбнулся.
Немного у меня было в жизни таких, по-настоящему счастливых минут. Виктор жив! Все хорошо, Боже, как хорошо! Мы долго взбирались вверх, гора казалась нам бесконечной. Как же это я отважилась прыгнуть с такой высоты?
* * *Что-то долго не ладилось у Фадея Петровича перед последней командировкой — что-то рвалось, что-то ломалось. Он был раздражен, нервничал. Потом долго стоял молча у окна.
Веринея осторожно сказала:
— Может, не ехать. Переждать время.
— Нет, нельзя. Больные ждут. Обещал быть. Надо ехать! — и уехал, против обыкновения, едва простившись.
Весна 1930 года была дождливая, бурная, многоводная. Веня посмотрела в залитое дождем окно, встревоженно сказала:
— Вон весна-то какая, прямо дикует. Может, и зря поехал. Предчувствие у него какое-то, не быть бы беде.
Предчувствие это было или еще что, но беда пришла. Одним апрельским утром Фадея Петровича привезли охотники. Он никого не узнавал, бредил, жалобно звал свою маму, жаловался, что болит нога и в груди больно.
Охотники рассказали, что нашли его на самом берегу реки Утка. Он и тогда уже бредил. Принял их за охранников тюрьмы и хотел стрелять. Кричал, что готов скорее умереть, но на каторгу не пойдет. Еле угомонили, связали и уложили в бат. Наконец он очнулся, спросил, где лошади, но вскоре снова начал бредить. С трудом погрузили на лошадь — и вот привезли.
Врач осмотрел больного, нашел у него вывих ноги, осложненный воспалением связок, и крупозное воспаление легких, очень тяжелое, затянувшееся в пути. Температура была выше сорока градусов.
Лечение продвигалось с трудом, и Фадей Петрович долго не мог еще рассказать, что же с ним случилось. Наконец врачи разрешили ему говорить:
— Переправились через реку вплавь с конем — дело привычное. На пути от Ичи до Запорожья десятки рек и до сих пор все было хорошо. Но здесь ждала неудача. Уже выходя на берег после переправы, я споткнулся о торчащую из воды корягу, не удержался и упал. Пронзила резкая боль. Пытался подняться — не смог. Каурый терпеливо ждал, когда я подойду, но я не мог. От острой боли мутило сознание. Я звал коня, умолял его бежать в село. Тогда бы помощь быстро пришла. Но Каурый не отходил от меня. Он звал меня, подходил, нюхал, трогал. Но я не мог преодолеть боль. Прошли сутки, другие, третьи. Дальше я уже ничего не помню. Даже холод перестал чувствовать, — отец зашелся в кашле. Страшно было смотреть. Трое суток пролежал он на сырой земле. А теперь он понимал, как трудно будет выбраться.
— Вот видите, какое дело. Веня, пошли кого-нибудь к корейцам, сало щенка надо. И меду бы. Да где его возьмешь? Шура! Запиши травы, возьмешь у меня в амбулатории, заварите, — распоряжения были точные и четкие.
Все меры были приняты, но простуда не поддавалась. Врач сказал непонятые нами тогда слова:
— Жаль. Начались необратимые процессы. Боюсь, что начинается отек легких.
Измученный болезнью, отец все же не терял надежды и был по-преженему оживленный и остроумный. Продиктовал подошедшей Шуре свою автобиографию, сказав:
— Это для потомков, внуков и правнуков. Полезно будет, особенно парням.
Потом попросил Шуру взять кусок картона и написать:
ОБЪЯВЛЕНИЕ. ВСЕМ ГРАЖДАНАМ СЕЛА УСТЬ-БОЛЬШЕРЕЦКА.
(Оставь место для числа) августа 1930 года в (оставь место) <>часов скончался ФАДЕЙ ПЕТРОВИЧ ФЕДОТЬЕВ.
Просил простить ему обиды, если у кого они есть. Он желал всем благополучия. Пусть село растет, а люди живут счастливыми. Умираю, ни о чем не жалея. Правильно прожил свою жизнь. Помогите семье. Оберегите малых детей.
Ваш Ф. ФЕДОТЬЕВ.
— Дай распишусь. Мою подпись знают. Когда помру, повесишь на почте, очень тебя прошу, Шура. Не надо плакать. Жаль умирать рано, можно было бы еще пожить, но против судьбы не пойдешь.
Ранним утром 19 августа Фадей Петрович скончался.
Часом позже Шура приклеила на почте объявление, у которого сразу же собрались люди. Читали молча.
Хоронили всем селом. Выбрали место под раскидистой березой. Было сказано много теплых слов, признаний за добрые дела. И казалось — остался от человека только крест.
Но нет, сохранилась и память у детей, друзей, людей, которым помог в тяжкий час. Теперь будут знать и помнить внуки и правнуки, дети и внуки правнуков. Для них пишу и завещаю сохранить память о Фадее Петровиче Федотьеве (Терехе), об отце большой семьи и об удивительном человеке, в котором так необычно сочетались свойства врачевателя и фантазера, о человеке с чистой и высокой душой.
Назад |