Беда не приходит одна

После смерти отца жизнь нашей семьи осложнилась. Пенсия, которую назначили, была невелика, всего 70 рублей. Еле-еле хватало на самое необходимое. Налаженная жизнь начала постепенно рушиться.

Отцовских лошадей, на которых он ездил в командировки, мама продала. Оставили лишь смирного Пегашку, мерина, выполнявшего домашние работы. Да еще был у нас козел — Ерема, «долгожитель» из стада коз и овец, привезенных отцом из Приморья. Остальных разодрали голодные псы, сорвавшиеся с привязи. Мы любили Ерему, каждый вечер приносили ему охапки зеленой травы. А он смешил нас, забираясь на карниз райисполкомовского дома, важно там расхаживал, тряся бородой. Две телки от коров-семминталок уже подросли и обещали быть красавицами. Но за ними нужен был тщательный уход, богатые корма. На это нужны были силы и деньги. И мама поменяла породистых телок на небольшую Буренку местной породы, выносливую и неприхотливую. Она и кормила-поила нас долгие, такие трудные годы.

Небогатые запасы продуктов в доме Федотьевых быстро таяли. Веринея Константиновна вынуждена была пойти работать.

Начальник почты Горданчук встретил ее приветливо:

— Рад помочь Вам, Веринея Константиновна. В память о Фадее Петровиче. Чем смогу. Вы согласились бы почтальоном поработать? Уверен — справитесь. Может, и уборку помещения на себя возьмете? Ваше трудолюбие и честность мне известны.

Мы с братом Валей помогали маме. Особенно нужна была помощь в дни, когда привозили почту из города. Газет и журналов — целые вороха. Сначала мы разбирали почту по улицам и домам. А затем уже шли разносить.

Мама легко двигалась от улицы к улице, от дома к дому. Ее встречали тепло, понимая, что горькая нужда погнала ее на работу, заставила бросить дома четверых малых ребят.

— А, Веня, ну что ты сегодня пришла? Пурга вон как дикует. Ну как тебе работается? Устаешь, небось? Ребятишки-то как? — участливо обращались к маме жители. — Ты уж в непогоду не носи! Подождем, когда развиднеется, а тебе день-два — облегченье, — жалели ее другие.

Близкие подруги приходили помочь по хозяйству, присмотреть за малышами.

Иногда нам с почты приносили телеграммы. Валя бросался к маме:

— Я быстро бегаю. Зачем тебе, мамуля, идти. Я мигом слетаю!

— Нет, сынок. Телеграмма — это дело серьезное, надо вручать осторожно. Может, беда к человеку пришла. Нет-нет, уж это я должна сама.

Мы очень гордились, что помогаем маме. Ведь это была настоящая работа.

— А деньги за такую работу платят? — спрашивал Валя.

— Конечно, платят. Только если хорошо будем работать, — успокаивала мама.

И восьмилетний Валя, хоть и уставал, но вида не подавал. Даже вечером он ни за что не хотел оставаться дома и отправлялся с нами на уборку здания почты. Мы мыли полы, выносили мусор. Это было даже интересно. Особенно, когда выбрасывали километровые полосы телеграфной ленты.

Точки, тире в различных комбинациях вызывали острый интерес. Это была тайна, которую нам непременно хотелось разгадать. Но в комнату, где стояли телеграфные аппараты, вход нам был воспрещен.

Когда еще отец был жив, он часто возил нас в лес за грибами. Ехали по лесной дороге, вдоль которой «шагали» телеграфные столбы. Провода на них таинственно гудели. Мне казалось, что они о чем-то говорят между собой. О чем?

Отец засмеялся:

— Эх, доченька, об этом в двух словах не расскажешь. А гудят столбы обо всем: о работе, о радости, о горе людском.

Мы остановились у одного столба. Отец похлопал по его теплому, согретому солнцем боку и начал рассказывать:

— А ты знаешь, что эти столбы мы с моими товарищами ставили и провода на двести верст тянули. Тяжело было работать. Но я думал о том, как нужна людям наша работа, и мне становилось легче. А как мы радовались, когда поставили последний столб и телеграфист отстучал самые первые слова!

Теперь, когда я держала в руках телеграфную ленту, я уже знала, что сообщения послать людям можно при помощи точек и тире. И меня неудержимо тянуло к волшебным аппаратам.

— Мамочка, можно я немножко постучу на ключе, совсем немножко, — уговаривала я маму.

— Что ты, бог с тобой, как можно? Это же казенные аппараты! — пугалась мама.

— А можно я здесь уборку сделаю? Я пыль везде вытру тряпочкой.

Мама отбирала тряпку и решительно выпроваживала меня из аппаратной. Уборку здесь она делала только сама.

Когда приходил телеграфист, то я долго подглядывала из-за дверей, как быстро он стучит на ключе, и мечтала быть телеграфисткой.

Помогали мы и по хозяйству — копали огород, садили картошку, репу, капусту. Кроме огорода, возле дома у нас еще был небольшой участок в лесу. На расчищенной от шеломайника площадке (расчистить помог кто-то из большерецкой родни, так как корни этого гиганта камчатских трав очень мощные и крепкие и трудно поддаются корчевке) мы и посадили репу и капусту. Выросла на славу. Ловили рыбу в ручье, который протекал недалеко от нашего дома. Он весело бежал под самым увалом и впадал в реку Амчагачу. Ловили в основном гольцов, но порой, во время рунного хода заходили сюда и лососевые: горбуша, кета, кижуч. Однако этим рыбам здесь фатально не везло. Когда родители, отметав икру, погибали, их потомство — мальков, а иногда и только что вымеченную икру пожирали вечно голодные гольцы, не зная, что в других краях и странах они носят благородное имя «форель».

Рыбы мы заготавливали достаточно. При таком изобилии ее было бы смешно нуждаться в ней. Но соли было мало, и рыба часто портилась.

— Господи, опять «Афонасич», — вздыхала мама. И крупные, красивые рыбины, не потерявшие даже цвета, летели на корм собакам.

Научились собирать яйца. Это было не просто. Утки, крохали и чайки откладывали яйца на галечных отмелях. Галька мелкая, пестрая. Разглядеть среди камешков зеленоватые, с черными пятнышками яйца было трудно. От яркого солнца, от блеска воды все сливалось, воздух дрожал от обильных испарений — трудная работа не всем давалась. Но были и мастера. Наши ребята, Валя и Виктор, набирали яиц всегда больше, чем старшие.

Ранней весной, когда появлялась первая зелень на согретых солнцем полянках, мама отправляла нас в лес собирать молодые побеги различных съедобных растений: вечнозеленые листья брусники, молодые ветки кедрача с хвоей, а немного позже — клубни сараны выкапывать.

Весной мы питались в основном соленой рыбой, картофелем, соленым или вяленым мясом.

За зиму мы стосковались по зелени, свежему молоку, свежей рыбе. Сейчас я понимаю, что нам остро не хватало витаминов. Но мама этого не могла знать. Собирая нас в лес, она весело приговаривала:

— На зеленок, на зеленок! Вместе с зайцами и мышками, с тушканчиками и куропатками. И телятам соберите зеленок — они расти будут быстрее, а у вас на щеках румяные зорьки заиграют и зубки острыми и крепкими станут.

И мы отправились в лес.

Пятилетняя Ниса, выдернув из земли корешок черемши, показывала его мне:

— Это можно брать?

— Можно, даже съесть можно, — и я брала из ее рук светло-зеленые ростки с беленькими ножками, обутыми в малиновые носочки, мыла их в ручейке.

— На, жуй, будешь большая и сильная.

Мы набрали черемши, крапивы на супы, молодых корешков шеломайника. Валя принес пучок темных корней, переплетенных между собой, как змеи.

— Вот что выкопал. Лечиться будем, — он объяснил, что мама показала ему, как находить и выкапывать из земли корни шиповника.

— Можно чай заваривать. И если понос — лучше всяких лекарств. Это мне папа сказал. Он этим корнем быка от поноса вылечил.

Лечебный корень мы тоже помыли и уложили в сумку. Сбор мы уже закончили, изрядно устав при этом. Пора было отдохнуть — и домой. Из березового корья мы разожгли костерок. Собрав брусничных листьев, мы заварили в котелке чай и с наслаждением его попили. Брусничный чай очень вкусный, а о пользе его и говорить не приходится. Гипертоники нынешние позавидовали бы нам: чай этот регулирует давление крови и богат витаминами. Мы делали так, как издавна делали наши предки.

Как-то прибежал Вовка Голдобин:

— Идемте скорее. В колхоз трактор гонят, бежим встречать!

Все село примчалось в тундру, где скоро ждали появления трактора. Хайковцы шумно обсуждали необычайное событие.

— Тише! Тише! — успокаивал сельчан Вовка Голдобин, — а то не услышим!

— Уже подходит! Слышите шум, грохот какой-то? — и он с ватагой мальчишек умчался навстречу гостю.

Через минуту из-за поворота выскочил небольшой чумазый трактор, такой же чумазый, как и его хозяин. Но для камчатского села 1932 года это было настоящее техническое чудо, как и радиоприемник на почте, который мы бегали по вечерам слушать, и слушали так, словно в сказку окунались, замерев от восторга.

Колхоз «Заря» был тогда невелик, только-только начал вставать на ноги. Солидные хозяева пока не торопились в него вступать. Выжидали, что из этого получится.

Как-то мы пришли с братом Валей домой с узлами. Валина рубашка и мой фартук были полны необычных для села овощей.

— Что это такое? — спросила мама.

Перебивая друг друга, мы объяснили:

— Это турнепс, очень вкусный. Это морковка, видишь, какая большая.

— Там много, — объяснила я, заметив строгие глаза матери.

— У колхоза поле — во какое, и все растет, а сторож с ружьем далеко был, — путаясь, прояснил обстановку Валентин.

Мама наша разгневалась:

— Значит, у колхоза много — и вы украли? Да вас надо в милицию сдать! Это же грабеж!

Мы перепугались, представив себя за решеткой. Начали умолять маму не сдавать нас. Мама согласилась пока не сдавать, но предупредила:

— Если еще раз попробуете лезть в чей-нибудь огород, и в колхозный тоже — все, что вырвете, понесете обратно и при мне положите на стол председателю. И мне будет очень стыдно.

Больше мы никогда чужого ничего не брали.

Когда пригрело майское солнышко, мама отправила нас за молодыми побегами папоротника. Отец объяснил нам, что они очень вкусные и полезные. Он говорил, что корейцы и китайцы делают из папоротника, из молодых побегов ценные лекарства, которые прибавляют человеку силы, бодрости. Человек радуется миру, в котором живет.

Собирая нас в путь, мама советовала отправиться на Орлиную горку:

— Там, на склоне горы, у небольшой речушки папоротников уйма. Солнышко хорошо прогревает склон — и побеги уже в силе. Только осторожно, с орлами там не балуйте. Орел — птица серьезная, спуску не даст. Лучше к орлиным березам не лезьте. Они там хозяева, орлы-то. Ну, пора в путь. Не задерживайтесь дотемна.

Часа через два мы подошли к Орлиной горке. Еще издали увидели орла, парившего над горкой.

— Хозяева, — пробурчал Валентин, — пойдем, посмотрим, нет ли там птенцов.

Он ловко забрался на огромную старую березу. Она была такой высокой, что десятилетний брат с земли казался совсем маленьким и мне стало тревожно за него. Я пожалела, что не отговорила его. Наконец он добрался до гнезда. Там оказался довольно большой птенец. Судить об этом можно было по тому, как он кричал и бил крыльями, когда Валя пытался вытащить его из гнезда.

И вдруг мелькнула темная тень, раздался то ли грозный клекот, то ли гортанный крик, и над березами начал кружить громадный орел. Он кругами летал вокруг березы, все сужая их. Мы закричали:

— Валя, слезай! Давай вниз! Скорее!

Валя начал торопливо спускаться, с трудом нащупывая сучки, по которым взбирался вверх.

Мы торопили его, как вдруг из-за леса поднялся еще один орел, наверное орлица-мать, потому что ее крики были особенно гневными. Она стремительно ринулась к дереву.

Валя тоже увидел орлицу и, торопясь спуститься, вдруг сорвался. Мы отчаянно закричали, представив, что сейчас он упадет и разобьется. Но Валя не упал. Он зацепился краем рубашки за сучок и повис вниз головой. Он закрывал голову — орел начал бить его крылом. Валя отчаянно кричал, а мы, бессильные ему помочь, рыдали внизу.

Но, слава Богу, рубашка оказалась не очень крепкой. От судорожных движений брата, пытавшегося отогнать разгневанных птиц ткань порвалась — и Валя упал с дерева. Подбежав к нему, я увидела, что лицо и плечо его в крови, а он не двигается. С ужасом я смотрела на него и думала, как же маме сказать о гибели брата. Но вдруг он открыл глаза и сказал чуть слышно:

— Воды... Пить... Голову больно.

Из речки я набрала воды, напоила его, обмыла лицо. Раны были неглубокие, но еще кровоточили. Я вспомнила, что мама говорила про подорожник, и, натерев обмытые листья, приложила их к ранам. Потом разорвала на ленты свой платок и, связав их, обвязала брату голову.

Валя еще долго не мог подняться. И мы сидели у костра, отгоняя от него комаров. Домой явились уже затемно, так и не набрав стеблей папоротника. Не до того было. Ведь еще предстояло неприятное объяснение с мамой.

В этот раз мама встретила нас какая-то взволнованная:

— Слушайте меня, ребятки. Мука у нас кончилась и пшено на исходе, риса давно уже нет, масло растительное на донышке, — она опять тяжело вздохнула и, помолчав, снова заговорила:

— Тут приходили из райисполкома. Ученый какой-то доктор приехал. Прослышал про отцовские листы с травами сухими. Пришел к нам, показала я ему все, что в отцовском шкафу осталось. Вцепился он, аж дрожит: «Продайте да продайте, — все твердит, — очень ценные работы, дам сто рублей». Но я пока не решилась. Сказала — подожду. С вами решила поговорить. Если такое ценное, может, вам потом пригодится. Вот Дунюшка ветеринаром, как отец, хочет быть. Побоялась продать, чтоб не обделить вас.

У нас в доме, кроме молока и соленой рыбы, уже ничего не было. А ученый дядя все настойчивее торговался, прибавляя постепенно цену. И райисполкомовский товарищ тоже уговаривал помочь советской науке, а не держать эту траву «у деревянном шкафе», как он выразился. Наконец, когда предложили триста рублей, мама не выдержала и согласилась.

Мы с грустью смотрели, как жирные, жадные руки вытаскивали из шкафа десятки плотных листов с аккуратно наклеенными растениями, где под каждой веточкой или цветочком стояла написанная красивым отцовским почерком надпись на незнакомом языке. А вдобавок еще забрали несколько толстых тетрадей, вроде дневников отца или описания растений — мы так и не узнали, что там было.

Триста рублей для нас были деньги, конечно, порядочные и помогали нам выжить в этот тяжелый год. А вот для ученого дяди эти деньги, думаю, были пустяком, но получил он ценнейшую коллекцию лекарственных растений Камчатки, а может, и не только Камчатки и, вдобавок к ней, записи наблюдений и выводов. Это я поняла много лет спустя. В общем, по дешевке, с помощью исполкомовского болвана, а может и взяточника, получил материал для целой научной работы этот ученый, а может и не ученый, а просто проходимец, поддержанный советской властью.

Но маму мы винить ни в чем не могли. Она исполнила свой материнский долг, спасая детей от голода.

На полученные деньги мама купила, кроме продуктов и зимней одежды, еще капканы и патроны для берданы, сетки для ловли птиц и другое снаряжение.

В начале зимы мама несколько раз ходила на охоту с Валентином, учила его охотничьему ремеслу. А вскоре брат уже сам ловил петлями зайцев и ловко охотился с сеткой на куропаток. Но из берданы мама только сама стреляла, добыла несколько зайцев, подстрелила огромного глухаря. А Вале, мечтавшему о ружье, сказала:

— Подрасти, наберись силы, да охотничьей смекалки, тогда подарю. Еще будешь охотником, как деды твои и прадеды.

Начала охотиться и я. Мне тогда едва исполнилось одиннадцать лет. Мама очень жалела меня, неохотно отпускала в лес. Но я уже понимала, что иначе нельзя, да и нравился мне зимний лес, хотя одной иногда бывало страшновато.

Зимой в пять утра еще темно. Но мама уже будит меня. А вставать так не хочется.

Написала эти строки и откуда-то, из далекого уголка памяти всплывает до боли знакомая картина: мама наклонилась над моей постелью и тихонько говорит:

— Пора собираться. Вставай, Дунюшка! Сегодня подморозило, крепкий наст, хорошо будет идти и для охоты славно — перенога. Только одевайся потеплее. Я тебе приготовила заячью шапку, поверх телогрейки наденешь меховую безрукавку.

Мама налила мне горячего молока, дала пару ржаных лепешек, еще с пылу-жару. Подсела со мной к столу:

— Ох, не посылала бы я тебя, но для школы нужно тебе новое платье. Из старого ты совсем выросла, растешь, как на дрожжах. Вот напромышляешь еще пять-шесть горноков — и платье тебе будет, да и из бельишка что-нибудь. Сошью тебе черное платье — вельвет присмотрела. С белым воротничком, а для праздников манжеты сделаем с кружевом, вот и будешь нарядная.

Проводила меня в предрассветную мглу, еще раз напомнила:

— Капканы осторожно ставь. Пальцы не покалечь. Снежком сверху присыпь, веткой замети следы. Все аккуратно сделай — все окупится.

Пройдя через сонное еще село, я подошла к замерзшей логотинке. Здесь я надела лыжи и по пологому увалу поднялась к опушке. Передо мною стоял лес — тихий, застывший, молчаливый. Мне стало немного жутко. Но когда я внимательно прислушалась, то услышала где-то стук дятла, и шуршание, и шорохи. Нет, лес не мертвый! Он живет, только надо внимательно слушать и смотреть.

Я вошла в лес. В это время в небе заиграла утренняя заря и осветила верхушки берез. И они заиграли, словно запели свою, непонятную людям, утреннюю песню. И таким прекрасным был этот нежно-розовый отсвет, и такая была чистота и прелесть в голубоватых на рассвете снежных сугробах, что сердце мое замерло от восторга и счастья. Нет, я не могла тогда выразить это словами, я только чувствовала сердцем, как прекрасен мир, который меня окружает.

Легкий пушистый иней окутал ветви кустов и деревьев, как будто шубку нарядную с белой заячьей опушкой подарил им Дед Мороз. Но вдруг картина изменилась: сквозь тучи пробились первые солнечные лучи. И что тут началось: тысячи, миллионы (мы только вчера решали задачи с миллионами, и я уже знала, как это много) разноцветных крохотных огоньков-искорок заиграли на снежных шапках кустов и деревьев. Это было настоящее волшебство, зимняя чудесная сказка. Мне даже послышалась тихая музыка.

Но вдруг низко над лесом пролетела с карканьем стая ворон — и сказка исчезла, волшебство кончилось: я вспомнила, зачем я в лесу. «Перенога», — деловито подумала я и потрогала пушистый слой снега на твердом насте, — следы зверей можно читать, как буквы в книжке».

Вскоре я уже сняла с капкана третьего белоснежного с черным хвостиком горностая и забросила затвердевшие тушки зверьков в старую школьную сумку, служившую теперь для сбора охотничьих трофеев. Капканы я тщательно обтерла ветошью, смазала остро пахнущим нерпичьим жиром, установила, где положено, слегка присыпала снежком — охота закончилась.

Через час я уже входила в село, шла гордая, с очень добрым чувством исполненного долга.

Старый Большерецк снова в тревоге. Жители вот уже несколько лет замечают, что с реками, окружающими село, творится неладное. Размываются берега во время паводков, все более узкими становятся перемычки. И вот в самом конце двадцатых годов пришла беда, страшная и непоправимая в те годы.

В июле приехал Алеша Логинов и привез недобрые вести. Он рассказал про буйный летний паводок:

— Такого паводка еще не бывало. Даже старики говорят — не было реки, как нынче. Перешеек снесло начисто. Теперь реки-то с трех сторон в полукольцо зажали — от Быстрой до Большой. Тревожно в селе, боятся люди. Уже плывут стога сена, бревна. Да и дома некоторые пустились в плавание. Логиновский дом и другие большие дома вода затопила до окон. А наш домишко и тети Маши — до крыши.

Веринея испуганно воскликнула:

— Как же люди? Маня с детьми где?

— Не волнуйся, тетя Веня, их уже в логиновский дом перевезли, — Алеша засмеялся, — пожалела их госпожа Весна! Живите! — сказала им.

Веня начала быстро собираться. Послала ребят к подругам.

— Еду с тобой, Леша. Негоже мне в стороне быть. Коле надо помочь собраться. Эка, беда какая! Это же не только вещи собрать. И тех немало. Но надо и сам дом перевезти. Оставайтесь дети, за вами присмотрят, помогут. Ты, Дуняша, за старшую. Береги детей.

И мама уехала на целую неделю. На работе ее тоже подменили. А мы без мамы старались и за порядком в доме смотреть, и на огороде работали. А по вечерам, когда укладывались в постель, я рассказывала младшим сказки, которые сама придумывала. Одна из сказок: «Как злая колдунья Водянища наворожила беду и большерецкие дома переехали на новое место».

Приезд сестры обрадовал Николая:

— Ох, как ты вовремя, Венюшка! Я тут прямо не знаю с чего и начать. Вот накатила напасть!

Веринея успокаивала брата:

— Не кручинься, все сладим! Я тут с кухни начну, потом одежду, белье. А ты, Коля, со старшими мебель да ковры упакуйте, а потом хозяйственными постройками да инвентарем разным займитесь, сети да ружья уложите. Дел хватит.

Работа закипела. За три дня все разобрали и уложили.

Николай с трудом добрался до берега. Вместо улиц — бурные потоки воды. Они катились вниз с ревом и грохотом. Люди метались по берегу, молились всем святым. Но небеса молчали. Помощи ждать было неоткуда. Рассчитывать можно было только на себя. Спасались на чердаках, перевозили женщин и детей из опасных мест в дома, стоявшие на взгорьях.

Как сошла полая вода, собрались односельчане и порешили село перенести в район реки Начилово. Там богатые, нетронутые угодья, место красивое, рядом река.

И начался переезд.

Даже из одного дома в другой трудно переехать, а уж тут, когда целое село, — это даже не передать словами. Дома разбирали по бревнам и сплавляли по реке. Дело в том, что сухопутной дороги в Кавалерское (так называлось новое село) не было. Если пешим или верхом, то надо переезжать две, а то и три реки. А реки-то горные, быстрые и холодные.

Сплавлялись, в основном, на спаренных батах; для прочности еще с боков привязывали бревна. Получалось вроде плота с хорошей подъёмностью. Скот перевозили через реки с трудом.

Много было сложностей, помогали друг другу. Выявились лидеры. Один из них — Александр Ворошилов. Он был энергичен, неутомим, скор на выдумку, умел быстро найти выход из трудных положений. И люди тянулись к нему.

Переехали и Логиновы. Но только семьи Николая и его сестры Марии с мужем и детьми. Константин Петрович незадолго перед этим скончался. Больное сердце не выдержало волнений и хлопот предстоящего переезда родного села в другое место.

— Нас с матерью не трогайте, — говорил он сыну.

— Отсюда не двинемся. На увале соорудим избушку. Много ли на двоих надо? Поздно нам новые места обживать, — сердито говорил он своим детям. — Нам только место на погосте приглядеть — и ладно. Родники и други здесь похоронены, и дети наши, Дута да Пашенька — не след их бросать. А ты, Коля, поезжай. Тебе детей растить и внуков колыбели качать. За могилками присмотрим, не трать душу, для детей береги себя. Вот только жалко, что церковь решили не перевозить. Как же без церкви? Ребятишки как нехристи будут расти? Им ведь души надо сберечь, человека в себе сохранить. Беда это. Нехорошо. Недоброе дело затеяли.

Старая церковь, простоявшая в Большерецке почти полтора столетия, как будто услышала слова старого охотника и ответила на них по-своему: в осеннюю бурную ночь ярко блеснула молния, грянул гром — церковь дрогнула, запылала и в одночасье сгорела.

Тяжкие испытания не хватило сил пережить и у Любови Ильиничны. Умерла через месяц после смерти мужа. Все дочери и сын горько рыдали на могилах родителей, так быстро ушедших из жизни. Они прощались с дорогими и близкими людьми, отдавшими своим детям душевное тепло, нежность и любовь. Они прощались и со своим родным гнездом, с селом, где столько пережито и счастливых, и горьких дней и лет. Они прощались с могилами, где оставался прах их предков.

И вот новое село — Кавалерское. О жизни в этом селе рассказывает моя двоюродная сестра Людмила Александровна Рудько (Ворошилова), дочь Марии Константиновны Логиновой:

— Переезд в новое село был тяжелым. Переезжали на спаренных батах. Они прочно держались на воде, можно даже было переходить с носа на корму. Но управлять батами было сложно и опасно. Реки очень быстрые, струи так и неслись мимо, и старые коряги повсюду из воды торчали. Вещи перевезли позже. Наша семья большая — девять человек, а баты нарасхват. Ведь все переезжали. Наконец баты пристали к берегу.

Село стоит на берегу реки Семейки. Место удобное, красивое, ровное. Недалеко березовый лес с перелесками. Километрах в пяти открывалась тундра. Множество ягод — жимолости, голубики, шикши, рябины — и прямо рядом с домами. Речка была неглубокая, с песочком, с галькой. В ней мы всегда купались. На более глубоких местах был гагайник (зеленая длинная растительность, похожая на зеленую ленту), в эти заросли опасно попадать.

В тальниках было много травы, мама нас посылала серпом резать ее для телят. Помню, как пойдем на покос, начнут косить траву, а в ней княженики столько, что глаза разбегались. Отодвинешь траву, а там крупная, красная с желтым бочком, сочная, с чудесным, стойким запахом, очень сладкая и вкусная ягода.

Потом нигде, никогда такой крупной княженики я не встречала — ни в Усть-Большерецке, ни в Петропавловске. Ягоду мама заливала в бочках кипяченой водой, и вся она стояла в амбаре. Потом замерзала, а зимой из нее варили кисели, делали начинки. Шикшу, бруснику мама тоже мочила в бочке. Черемшу солили, а корешки квасили — и тоже бочками. За зиму все съедали. С бабушкой Аполлоновной ходили за сараной, которую сушили. Стебли кипрея скоблили, растирали, смешивали с жиром — называлось «толкуша».

Здесь, в Кавалерском, я, да и все мы пошли в школу. Первой учительницей была Людмила Павловна Величко. В третьем и четвертом классе учил Михаил Уксусников.

Мама работала в колхозе дояркой. Работа тяжелая, она очень уставала, поэтому мы всегда ей помогали: чистили коровник, таскали сено коровам, поили их. Посильное участие вся наша семья принимала в помощи колхозу. Летом, помню, когда начиналась рыбалка и рыбу надо было быстро убирать, выходили на рыбный берег все дети села. Взрослые рыбу пластали, а мы вешали ее на жерди, чтобы сохла (юкола), таскали рыбу и укладывали ее в бочки с рассолом. Бросали рыбу в ямы, потом засыпали ее землей, чтобы зимой кормить ею собак. Ходили со взрослыми на покосы. Они косили, мы переворачивали сено, сушили, гребли. Нам нравилось работать. Колхоз выделял кухарку. Она готовила вкусно и сытно. Вдоволь было сметаны, творога, балыка, рыбы, мяса, молока.

И когда начало строиться новое село, то люди решили, что легче работать вместе. Сначала родилась рыбартель, а потом оформили как колхоз. Первым председателем единогласно избрали моего отца Александра Ворошилова, ставшего руководителем и душой села.

А ближайшим его помощником стал Николай Константинович Логинов. Он был и счетоводом, и учетчиком, и организатором работ на участках. Образование и хорошее воспитание помогали ему решать многие психологические задачи, порой так трудно решаемые другими, малоподготовленными руководителями. Николай Константинович обладал даром убеждения. Люди ему верили, уважали его еще и потому, что в течение многих лет знали его честность, бескорыстие и глубокую порядочность. Таким он был в церкви, таким остался и в новых условиях в колхозе.

Колхоз в молодом селе Кавалерском рос и набирал силу. Быть бы ему вскоре на первом месте в районе, но пришла новая беда. Начались аресты. Искали врагов народа. То в одном, то в другом доме по ночам зажигался свет, слышались рыдания жен и матерей, громкий плач испуганных детишек.

Такова уж жизнь. Успехи одних вызывают у других черную зависть — страшного врага человечества. Подлецы писали гнусные пасквили, оплевывали людей, лгали. Разбираться было некогда, да и не было такого указания. «Взять!» — и все. И уходили в неведомое лучшие люди. За подлость никто не отвечал.

Последние дни Николай Константинович очень тревожился. Пугали частые аресты ни в чем не повинных людей. Минует ли беда? Не за себя боялся. Дети… Не успели окрепнуть. А Леночка… совсем еще крошка, пяти еще нет. Не дай бог сиротами останутся.

— Помоги, Богородица, защити от беды, — молился он.

Но беда не миновала.

К Логиновым постучали в два часа ночи. Все в доме давно спали, устав после тяжелого трудового дня — была пора рунного хода лососевых рыб.

С берега не уходили с рассвета до поздней ночи. По вечерам на берегу горели плошки с нерпичьим жиром, давая, хотя и не яркий, но все же свет. Трудились все — от мала до велика, работали, не разгибая спины. Даже маленькая Леночка собирала в ведерки икру и молоки. Надо было успеть за короткое и такое дорогое время заготовить рыбу: от этого зависела жизнь семьи. Рыбу солили, сушили на юколу, коптили балыки, делали икру. На речке Карымчиной уже заполняли рыбой глубокие ямы, засыпая их доверху землей — это корм собакам на зиму.

Семья Николая Константиновича успела выполнить задание сельсовета, теперь надо успеть для себя заготовить. Но ночной стук и грубый окрик: «Открывайте! Живее пошевеливайтесь!» — не только разбудил, но и поломал все планы, да и всю жизнь семьи Логиновых.

В открытую дверь вломились двое военных и за ними представители советской власти. Пряча глаза, вошла Зоя Бречалова (семье Бречаловых, не вылезавшей из бедности из-за пьянства отца, Логиновы всегда помогали. И Зое было неловко, она даже не успела снять юбку, подаренную ей тетей Пашей), за ней шел Павел Уксусников, которому Николай Константинович помогал в учебе. Но теперь и Зоя, и Павел видели в Николае Логинове и даже в его детях врагов народа, только врагов. Был еще кто-то из комитета бедноты, не могли вспомнить.

Обыск длился до рассвета. Все перевернули, многие вещи попортили. Так с дорогих икон варварски сорвали, а потом и украли золотые и серебряные оклады, якобы для проверки: не спрятано ли что-нибудь за иконами. Оголенные иконы бросали на пол, а были это иконы XVII-XVIII веков, оклады незаметно куда-то исчезали. Белье и одежду выбрасывали из сундуков, на пиджаках и пальто ножами разрезали подкладку, да так, что ее потом и пришить было невозможно.

У Логинова были старинные церковные книги в кожаных переплетах с бронзовыми застежками. Это был подарок старого настоятеля из Спасского монастыря, бывшего преподавателя семинарии. Логинов очень дорожил этим подарком и с болью и ужасом смотрел, как обращались с драгоценными книгами эти изверги и дикари.

Он так мечтал передать святые книги в наследство своему среднему сыну Виталию. У мальчика быстро развивался интеллект, образная речь. Он много читал, тянулся к знаниям, к тому же обладал приятной внешностью и мягким характером. Николай Константинович мечтал отправить сына в духовную семинарию. «Пусть будет священником или учителем. Пусть хранит род просветителей — логиновский род. А там, может, передаст книги кому-нибудь из своих детей. Книги эти живут уже два века и еще столько же проживут», — думал он.

— Пожалуйста, осторожнее с этими книгами. Они старинные и редкие, — тихо попросил Николай Константинович.

— Обойдемся без твоих объяснений, поповская твоя душа. Кому они нужны, твои книжицы в наше время. Вот потрясем их, проверим — можешь в сортир их отнести. — Ночные «гости» захохотали громко и бесстыдно. Слова «главного» явно казались им остроумными.

— Расскажите об этих книгах вашим внукам и правнукам. Я уверен, что они будут поражены и возмущены вашими действиями, — так же тихо сказал Николай Константинович.

— А ну замолчь, вражина! Ишь, раскудахтался, петух общипанный, — прикрикнул старший, и все снова засмеялись.

Одежда, белье, посуда, книги, кухонная утварь — все сбрасывалось в кучу, рвалось, ломалось, приходило в полную негодность. Но Николая это уже не трогало. Он думал только о детях. А дети с ужасом смотрели на происходящее: они не могли понять, что же это такое? Старшие знали об арестах в селе и понимали, что беда пришла и к ним. Девочки, Мила и Лена, пытались спрятать кукол. Но один из представителей сказал:

— Положите на место, девочки. Теперь это не ваше. И платья тоже положите. Другие возьмете, старенькие. Вам далеко придется ехать.

— Куда? Детей куда? — глухо, прерывающимся голосом спросил отец.

— Пока не знаем. Запросили город. Там есть детский дом.

Кеша рванулся к отцу:

— Папа, не надо в детдом! Ни за что не соглашайся. Мы будем дома тебя ждать. Мы справимся. Ты… ты надейся. Будем ждать тебя.

— Папа, — закричал Виталик, — мы же все умеем делать, прокормимся, проживем!

И снова грубый голос:

— Вот что, пацанва. Не проживете! Нечем будет у вас жить. Все ваше хозяйство конфискуется. Передается государству. А там, как решат. Может, колхозу отдадут, а вещи беднякам, — и зачитал какую-то бумагу: «Конфискации подлежит дом с хозяйственными пристройками, скот, оружие, дорогие вещи: мебель, ковры, дорогая одежда, меха, собачьи упряжки и лошади с упряжью, нарты и баты, сети и охотничьи принадлежности...», — так что дом у вас будет пустой и через несколько дней его передадут переселенцам с побережья.

Николай Логинов стоял, прислонившись к стене, и спрашивал об одном и том же:

— Скажите мне, только об одном прошу: что будет с детьми? Поймите меня, у вас же у самих дети!

Старший из военных нетерпеливо отмахнулся и небрежно бросил:

— Куда-нибудь отправят. Может, в Петропавловск, может, в район Владивостока. Старших будут, наверное, учить на рабочих, а младших в детдом. И не приставай больше, а то как бы в Магадан их не забросили. Так что лучше уж помалкивай, не то хуже будет.

Потом Николай повернулся к детям:

— Верьте, дети, я ни в чем не виноват. Это ошибка или чей-то злобный наговор. Живите вместе, тогда ничего не страшно. Верьте в лучшее, что есть на свете. Я вернусь к вам. Благословляю вас! Мои сестры и друзья вас не оставят.

И снова (в который раз!!) злой окрик:

— Ну, хватит, разговорился, раскомандовался. «Живите вместе», — передразнил он Николая, — еще позволят ли! Это уж нам решать. — Он весь кипел от злобы. Можно было подумать, что Николай Логинов — его кровный враг.

— Эй, товарищ от комсомола, — обратился он к Зое Бречаловой, — отбери для семьи одежду и обувь попроще, наряжаться им больше некуда. Из постели тоже только самое необходимое, посуду самую простую. Остальное опишите и сдайте на склад. Красноармеец Диков тебе поможет.

Они долго копались в вещах, пока не нашли такие, которые хозяева не успели сжечь или выбросить за ненадобностью. Заставили ребят переодеться. Девочки пытались убежать, спрятаться, не хотели надевать старые, изношенные платья. Но их одели насильно.

На рассвете отца увели. Девочки долго рыдали, особенно пятилетняя Леночка. Мальчики, бледные и растерянные, угрюмо молчали.

Утром пришла со старшими детьми Мария Константиновна. Приготовила завтрак, но логиновские ребята ничего не могли есть. Потрясение после жуткой ночи еще не прошло. Украдкой, задворками пробралась Лукерья Уксусникова. Об аресте Николая Константиновича она узнала от сына. Переведя дыхание от волнения, она сказала:

— Помочь сироткам надо бы. Может, рыбку свежую отнесу им?

— Ты соображаешь, что язык твой болтает? Кому помочь? Врагам народа? — закричал Павел. — А то и до тебя доберутся за... за... это, как его? По...посо...пособничество, — выговорил наконец незнакомое слово и важно надул щеки. Он чувствовал себя деятелем, борцом за правду и считал, что, помогая арестовывать «врага народа», он делал правое и справедливое дело. А ведь, в общем, Павел Уксусников был неплохим и незлым человеком. Но он верил в советскую власть и готов был исполнить любой приказ.

Мария целыми днями металась между двумя домами. Одной было трудно управляться. Ведь у нее своих семеро осталось, да Логиновых шестеро. Да к тому же коров отобрали, рыбу, заготовленную на зиму, тоже куда-то увезли. Ни собак, ни нарт, ни батов, ни ружей — всего лишились.

— Господи! Да что же это, — шептала Мария. — Даже капканы, и те забрали, и невод, и сети — все подчистую. Чем кормить детей? Как сохранить ребят?

И вдруг со двора радостные голоса:

— Тетя Веня! Тетя Веня приехала! — слезы и улыбки — все сразу.

Вечером, задами, за баней и сараями пришел Иван Селиванов. Он принес мешок свежей рыбы.

— Ох, Веня здесь! Самое время поддержать ребят. Вы не шибко слезы лейте, может, еще разберутся. Какие они враги, Саня да Коля? Лучших-то людей во всем белом свете немного сыщешь. В селе все об этом знают.

Маня вздохнула:

— Знать-то знают, а при встрече обойти стараются. Боятся, за себя боятся, а до нас и дела нет.

— Ну ты, кума, так не говори. Оно, конечно, страшновато, а, главное, непонятно! За что? Почему? А кто следующий? Может, и меня упекут, — рассуждал Иван, быстро пластая рыбины.

Тихий стук в кухонное окно. Через минуту Маня и Иннокентий Коллегов втащили заднюю ногу огромного медведя.

Ответив на приветствие, Веня воскликнула:

— Куда же столько? И как ты доволок этот «окорочок»?

После ареста отцов и кормильцев это был первый спокойный вечер. Младшие ребята быстро уснули. Старшие остались за столом. Кеша с горечью рассказал, что его уже два раза вызывали в сельсовет и предложили немедленно покинуть дом.

— Так и нас уже выселили. Живем в амбарушке у Коллеговых. Да что за жизнь? — добавила Маня.

— Послушайте-ка меня, — вступила в разговор Веринея, — давайте уедем в Хайково и там будем жить. Все вместе — так легче будет.

Предложение было настолько неожиданным, что несколько минут все молчали. К Кавалерскому уже успели привыкнуть, хороша здесь и охота, и рыбалка. Но это все уже в прошлом. Надо начинать новую жизнь.

— Венечка, где же мы разместимся? У тебя же своих четверо, — спросила Маня с тревогой.

— Пока тесновато будет. Но при постройке нового дома остались бревна, есть доски. Мне-то они ни к чему, чуть не продала их. А теперь с такой ватажкой все по силам. Пристроим еще полдома.

Кеша, Борис и Виталий, старшие Логиновские, сразу согласились.

— Спасибо, тетя Веня! Здесь нам жизни нет. Начнем новую. И школа там есть — семилетка. Нам же еще учиться надо. И место красивое, река рядом. И все же волостной центр, — перебивая друг друга, они словно торопились отыскать в новом месте что-то хорошее и доброе.

Веринея вглядывалась в лица ребят, рада была, что они быстро согласились, слушала их доводы, а сама думала: «Есть еще и главное. Переезд на новое место давал возможность не видеть каждый день родной дом и беспрестанно вспоминать ту ужасную ночь, когда они вслед за горячо любимой матерью потеряли и самого дорогого человека — отца. И потеряли так жутко и непонятно».

Согласилась на переезд и Маня, только сказала, что задержится ненадолго, чтобы доработать в колхозе месяц и, может, хоть бочку соленой рыбы получить за работу.

Назавтра Веня с ребятами обследовали весь дом. Нашли на чердаке кирпичный чай, целый ящик (как его не заметили «гости»), несколько медвежьих шкур, кукули из оленьего меха. Старые, потертые, с дырками, но можно починить и еще пригодятся, две камлейки, несколько пар старых торбасов, кое-что из посуды и, наконец, о радость! Целый ящик, вернее, старый сундук, обитый жестью, со старыми кофтами, платьями, пиджаками — все это в будущем очень пригодилось. Мама несколько лет перешивала эти вещи и одевала детей.