|
Назад ЛихолетьеЛетнее воскресное утро. В голубом небе ярко светит солнце, освещая молодую зелень травы и нежные, недавно распустившиеся листочки берез. За селом гремит духовой оркестр. Звуки маршей и веселых песен вызывают улыбки у прохожих. Июнь на Камчатке еще пахнет весной, полно надежд и светлых ожиданий тепла и цветения земли.
В полку сегодня спортивный праздник и танцы. В соревнованиях участвуют красноармейцы и наши ребята из села — допризывники.
Мы отправились на праздник всей семьей. Мама, тетя Маня, да еще две их подружки устроились под сопкой, у родничка. Разожгли костер и, побродив по свежему зеленку, уселись пить чаек.
А мы с братьями отправились на стадион. У нас было прекрасное настроение — радовало все: и праздник, и музыка, и зеленый лес, и нарядная одежда.
Зимой старшие братья удачно поохотились, добыли несколько соболей, лис-сиводушек и даже две редко попадавшиеся лисы-крестовки. За меха мама приобрела в Союзпушнине целый тюк черного вельвета в мелкий рубчик и голубого батиста. Всем шестерым девочкам наши мамы нашили нежно-голубые кофточки с рюшками и нарядные жакетики из вельвета. А братья впервые купили себе настоящие шерстяные костюмы и яркие галстуки.
Валентин, Борис и Виталий участвовали в соревнованиях и заняли призовые места. Оркестр играл туш. Под аплодисменты победителям на плечи накинули гирлянды из полевых цветов и вручили красные майки.
Потом зазвучал вальс. В танце девочки проплывают мимо меня и я слышу их голоса:
Паня: «Как жаль, что на нас старенькие юбочки!»
Лена: «Вертись быстрее! Сначала будут рассматривать кофточки, рюшечки, жакетики. Дойдут до юбок — а нас уже нет!»
Люся: «Надька, которая живет за речкой, прямо прожигает взглядом!»
Ася: «Просто завидуют. Мы сегодня самые нарядные — я в этом убеждена. До завистников мне дела нет. Мне хорошо и весело!»
Милые, смешные сестрички. Как мало вам надо, чтобы радоваться жизни.
Потом зазвучала полька — и мы все закружились в веселом танце.
Вдруг музыка оборвалась. В громкоговорителе раздался тревожный мужской голос:
— Внимание! Говорит Москва! Передаем важное сообщение. Слушайте выступление наркома иностранных дел товарища Молотова.
— Война… Началась война… Эти слова тревожно стучали в мозгу.
Где-то далеко, над городами и селами гудят чужие самолеты, падают бомбы, рвутся снаряды… Рыдают матери над мертвыми телами детей, льется кровь, пылают пожарища… Такая жуткая ночь над страной!
А мы так беспечно, так весело смеялись, пели и танцевали. В мирном небе ярко светит солнце и мир прекрасен. А там — смерть и горе.
А наши ребята? Они же командиры, значит, тоже в бою? Господи, как страшно! Убереги их, если ты есть! — молила я бога, в которого никогда не верила.
Призвали в армию логиновских ребят, наших кормильцев. Теперь служили шестеро братьев. Жить стало намного труднее. Работали только мы с Марией Константиновной, а иждивенцев семеро. И все уже большие. Младшим, Виктору и Семе, было по четырнадцать лет — самые активные едоки.
Мы получали с тетей Маней по килограмму хлеба, а остальные по триста грамм. Весь хлеб получали по карточкам вместе. А потом Веринея Константиновна командовала:
— Елена, дели хлеб. Сначала на три равные части. Потом, когда садимся за стол, каждую треть на десять равных кусков и пусть каждый подумает, как ему распорядиться своим куском.
Младшие мальчики-подростки съедали хлеб сразу, не дожидаясь начала трапезы. А наши мамы потом, за обедом и ужином делили свои кусочки и тихонько подсовывали мальчишкам. Комок в горле вставал, когда я смотрела на это.
Веринея Константиновна подыскивала себе работу, чтобы можно было успеть и управиться со скотом, и приготовить еду на всю семью. Тут нам повезло. Приехал в Усть-Большерецк новый учитель-математик. Жена его была профессиональной актрисой. Теперь в клубе был свой театр и мы в нем активно участвовали. Я сыграла роль Липочки в пьесе Островского. Мама сшила мне платье — оно очень понравилось режиссеру, и начальство клуба пригласило маму на должность костюмерши. Мы готовили ей рисунки костюмов, мама шила, а мы помогали ей отделывать костюмы и делать разную бутафорию. Работали увлеченно.
Теперь мама получила рабочую карточку и жить нам стало немного полегче. Но проблемы возникали одна за другой.
Первая — с медведицей Машкой. До войны, когда хлеб можно было брать без ограничений, эта обязанность лежала на Виталии. Он за хлебом ходил с Машкой. Купив хлеб, он отламывал ей добрый кусок и Машка, встав на задние лапы, тут же съедала его на потеху зрителям. Теперь — война, хлеб по норме. Машка этого не знала, но магазин она запомнила. Не дождавшись Виталия, она сама отправилась к магазину. Люди, получив хлеб, отходили от окошка. И вдруг перед ними возникла огромная фигура на задних лапах и, рыча, потянула лапищу к хлебу. Люди с испугом разбегались. Одного мальчика Машка слегка помяла, хлеб отобрала и тут же съела.
Взяв в руки рыбину, мы кое-как заманили Машку в ее клетку. А назавтра, ранним утром, она снова вырвалась и, забравшись в кладовку, вылизала сметану со всех крынок, чем повергла в горькие слезы наших мам.
Конечно, жаль, ведь мы на месяц по карточкам получали на девять человек всего килограмм жира и полтора килограмма масла. И сметана была большой поддержкой для наших школьников.
На нас подали заявление в милицию, и мы, погоревав, дали согласие на отправку Машки во владивостокский зоопарк. Нам еще предлагали ее просто застрелить и съесть.
— Нет уж, — решили мы. — Пусть едет в зоопарк. — Хотя и жалко было — столько лет росла с нами!
И снова мы ранней весной отправлялись в лес. Собирали молодую крапиву, молодые ветки кедровника, кипрей, головки папоротника, черемшу, пучку — ко всему этому мы привыкли с детства. Еще наши предки определили высокую ценность этих растений, питательную и целебную. И через целую цепь поколений передали нам.
А теперь, когда продукты сразу куда-то исчезли и жить стало труднее, наследство предков помогло нам выжить.
И еще одно обстоятельство: в нашей семье охотиться и рыбачить умели не только мужчины и юноши, но и девочки. Так что рыбы и птицы у нас было в достатке. Да и на огороде, и на покосе тоже не ленились работать и наши мамы, и подростки. Так как ростом я была выше всех, то мама научила меня метать стога сена.
В доме новость. Приехала Шурочка, наша старшая сестричка. Мы обнимали, целовали Шурочку, радовались ее приезду. Но, увидев ее заплаканные глаза, умолкли.
А случилось вот что. Шура еще до войны влюбилась и вышла замуж. Это была красивая и счастливая пара. Они построили хороший домик в березовой роще на берегу реки. Шура работала санитаркой в больнице, вскоре стала заменять на дежурстве медсестер, даже освоила обязанности операционной сестры. Хирург восхищался ее способностями и уговорил ее ехать во Владивостокскую фельдшерскую школу. Окончила Шура ее с отличием. И вскоре с группой медиков уехала в Китай, в район, пораженный холерой. Теперь фельдшерица-акушерка Александра Анатольевна Логинова, по мужу Беленькая, вернулась работать на Камчатку.
— Успокойся, родная, не надо плакать. Не знаем, как помочь тебе, — говорила мама, обнимая Шуру.
— Очень волновалась, подходя к дому. Он последнее время не отвечал на мои письма. Вошла в дом — увидела мужа в объятиях чужой женщины. Присмотрелась — узнала санитарного врача из исполкома. От порога двинуться уже не могла. Так и стояла, замерев от боли. Мне казалось, что мир обрушился и серый дым полз перед глазами. У меня упала сумка. Василий вскочил с постели, подхватил меня, начал что-то объяснять. Потом подбежала полураздетая женщина. Она что-то тоже говорила, много и громко. До меня плохо доходили ее слова, только поняла, что они любят друг друга и что будет ребенок, а у меня детей не будет и жестоко отнимать отца у ребенка.
Василий уговаривал ее уйти, дать мне отдохнуть после дальней дороги, говорил, что этот дом и мне принадлежит. Но я больше не стала слушать, еле собралась с силами и ушла. Долго бродила по лесу. Потом ноги привели меня к вам домой.
— Не надо, дорогая, плакать. Мы рады тебе, живи у нас, — уговаривала ее мама.
Но она, помолчав, сказала:
— Нет, родные мои, не могу, нельзя мне здесь. Это плохо может кончиться. Надо рвать все, уже не вернуть, — и зарыдала горько и безутешно.
На другой день мы провожали Шуру в далекий путь. Она попросила назначение в самый дальний рыбокомбинат района — Ичинский. И мы расстались надолго.
Муж Шуры пришел к нам, что-то долго и путанно объяснял, клялся, что любит Шуру.
Веринея Константиновна прервала его жалкие слова и сказала:
— Вася, если любишь, сейчас же все бросай и поезжай в Ичу. Если любишь, все еще можно вернуть. Ты оскорбил Шуру, обидел ее — ты должен и исправить.
— Но она отказалась остаться дома. Я предлагал, а она не захотела бороться за меня, уступила другой женщине.
Мама снова остановила его:
— Тот, кто любит, не станет говорить таких слов. Исправь ошибку. Торопись исправить, пока не поздно.
Он так никуда и не поехал — другая женщина не выпустила его из рук.
* * *Вторая военная зима дала себя почувствовать, дала понять, что шутки с ней плохо кончатся.
Трудно сказать, по чьей вине средняя школа оказалась на зиму без дров. Когда спохватились, заготавливать было уже поздно. Долго препирались начальники: школа на сельский Совет, сельский Совет на райисполком, райисполком на школу.
Пока начальники спорили, дети мерзли. В классах сидели в пальтишках и варежках. Тогда вмешался райком. Во время начальствующих размышлений взор секретаря райкома Пухова внезапно остановился на сопке, которая круто поднималась над рекой Амчагачей. Она в те далекие времена была покрыта густым березовым лесом, который летом издали казался пышной зеленой шубой. Амчагачинская сопка была любимым местом отдыха, игр для большерецких ребятишек, местом свиданий влюбленных. А зимой с ее крутых склонов мчались лыжники. Мимо них проносились березы, огромные, причудливо изогнутые и даже завязанные узлом — это потрудились зимние пурги с бешеными ветрами, бушевавшие над селом.
Долго смотрел партийный вождь на красавицу-сопку. И, вдруг, спасительная мысль посетила начальственную голову:
— Эврика! — воскликнул он. — Есть дрова! А из этих болванов никто не додумался! — и, гордясь собой, он отдал соответствующие распоряжения.
Чудо как хороша была Амчагачинская сопка, любимица всех сельчан. И какова же была боль и обида, когда в один из зимних дней военного сорок второго застучали на сопке десятки топоров, завизжали пронзительно пилы и любимица села была дочиста вырублена.
Немного неприятно подействовала на нервы партвождя толпа хайковцев, стоявшая угрюмо и молчаливо. Прислушался. Нет, никто не кричал, не возмущался вслух. А горестные вздохи старушек, вспоминавших, как в молодые годы берегли их любовь рябиновые кусты и ветви раскидистых берез, он не мог слышать. Это ему было недоступно. А вот угрюмые мужики…
— А, ерунда, сойдет. Война все спишет! — успокоил он свою так и не проснувшуюся совесть.
Надо сказать, что партийный босс Пухов оказался хорошим организатором. Он сумел собрать десять бригад, которые дружно и умело валили вековые березы, так украшавшие село.
Работу, к радости райкомовского вождя, закончили за один день. В некоторые бригады включили старших школьников. Это называлось тогда «почетным комсомольским поручением».
В одну из бригад включили и моих братьев, Виктора и Валентина. Они прибежали домой. Витя пытался успокоить Валю, бившегося в истерике:
— Не буду! Даже к топору не прикоснусь! Подлецы! Сто лет росли эти березы! Век, понимаешь, целый век!
— Да ты успокойся, Валя. Посиди дома. Скажу, что у тебя живот болит, — придумывал Витя. — Комсомол же поручил. Значит так надо!
— Надо? Кому такое надо? Это же грабеж! — продолжал спорить Валя. — Бездумные, бездарные ленивцы? Разве летом нельзя было в Толстом мысу заготовить уйму дров? Да кто бы из ребят отказался два-три дня пожить в палатке или шалаше? Красота! А такое сотворить с увалом могли только недоумки! — и, взглянув в окно, горестно вздохнул.
Амчагачинская красавица-сопка стояла ограбленная и обезображенная, страшная в своей оголенности.
Жизнь наша во многом изменилась. Подошли к концу запасы продуктов, дров, сена. Пополнять их было все труднее, хотя к концу сорок второго года я уже занимала солидный пост.
Многие парни из села были призваны в армию, в том числе и мои братья. Меня избрали первым секретарем райкома комсомола, вскоре я стала членом бюро райкома партии. Приходилось ездить по всему побережью: то на катерах, то на лошади верхом, то на собаках. Дела у меня ладились.
Первое время я не очень представляла, как и что мне делать, чтобы лозунг «Все для фронта, все для победы!» перестал быть только лозунгом, а вошел в жизнь, обрел реальное воплощение в делах комсомольских. Я понимала, что собраниями и вечерами не обойдешься.
Первым таким интересным, нужным и полезным делом было участие в массовых лыжных кроссах. Вначале соревновались команды, созданные в первичных комсомольских организациях.
А по выходным все сходились на берег реки. Связисты установили громкоговоритель, гремели военные марши, любимые песни тех лет. При радиосигнале «Слушайте! Слушайте!» — все и вся замирали. Голос Левитана, Москва: «Передаем сводку Совинформбюро!». В начале войны эти сводки вселяли страх, были горькими и тяжелыми. Но после разгрома немцев под Москвой начали передавать сводки, от которых тепло становилось на сердце, — оказывается, немцев можно бить.
Соревнования начинались по особому сигналу. Связисты давали фанфары — и полторы сотни лыжников мчались по пологому склону от старой школы и стремительно вылетали на белый, заснеженный простор замерзшей реки.
Конечно, в те годы не было ярких, нарядных спортивных костюмов, но разрумяненные морозом и быстрыми движениями молодые лица были так хороши, что о костюмах никто и не думал.
Я никогда не была первоклассной лыжницей, но пробежать в кроссе никогда не упускала возможности. И знала, что комсомольцы с одобрением смотрят на своего секретаря, бегущего рядом по лыжне. Значит, все правильно, и я радовалась удаче.
Но кросс зимой сорок третьего уже не был таким многолюдным и оживленным. Десятки наших односельчан — юноши и девушки — уже служили в армии.
На совещании у военного комиссара я увидела несколько командиров из полка и начальника милиции Шишкова. Речь шла о том, что японцы превратили Курильские острова в крепость. И эта крепость не столько на земле, сколько под землей. Мощно разветвленные коммуникации связывали между собой все острова. Японские транспортные суда, миноносцы, крейсера смело входили в территориальные воды Камчатки. Не исключалась высадка десанта на западном побережье Камчатки. Предлагалось создать истребительный батальон, обучить, чтобы совместно с воинскими подразделениями обеспечить охрану и защиту райцентра.
Военком обратился ко мне:
— Вас мы просим подобрать крепких, здоровых девчат, обеспечить учебу по программе Рокковских курсов.
Выполнить эту работу мне удалось довольно быстро. Большинство девушек охотно откликнулось на наш призыв. Они не испугались, что их возьмут на военный учет и даже могут послать на фронт. И фронт, может быть, не где-то далеко на Западе, а совсем рядом, в нашем районе, может, рядом с их домом.
Побывав на нескольких занятиях, я решила и сама поучиться, тем более, что давалось мне это легко, без всякого напряжения.
В начале октября объявили общий учебный сбор совместно с полком, который был расквартирован недалеко от села. Явка в шесть часов утра. Нашему санотделению приказано было явиться в полной боевой готовности, с носилками, санитарными сумками и прочим.
Трое суток мы то рыли окопы, то маршировали, то ползали по-пластунски, то учились маскироваться и стрелять. А главное — таскали «раненых», перевязывали их. Вдруг — марш-бросок с переправой через небольшую речку без плавсредств. Перед переправой, на высоком берегу бег немного замедлили, но военком громко крикнул:
— Вперед! В атаку! — и кинулся в воду. Я за ним, за мной мои девчонки.
Вдруг крики:
— Тонет! Катька тонет! Ой! Спасите! Спас... Буль..., буль...
Катя была маленького роста, много ниже меня. И я должна была об этом помнить и вовремя предотвратить беду. Катю мы, конечно, спасли, но я получила выговор и строгое предупреждение.
Ночью батальон подняли по тревоге и сразу же быстрым маршем по тундре, к берегу моря. Тот, кто ходил без дорог по тундре, знает, что это такое: ноги тонут, увязают в мягких моховых кочках, цепляются за мелкий кустарник. Через каждые два километра — короткий отдых. Все падают на мягкую тундровую постель в изнеможении.
Наконец берег моря. Он плоский, как стол, но довольно высоко поднят над прибрежной полосой. Близость моря определяли только по шуму прибоя, да по влажному, солоноватому дыханию огромного водяного пространства.
Мы удобно располагаемся в готовых окопах, сработанных солдатами полка. Военком дает команду и ее передают из окопа в окоп, как по живому телефону:
— Прекратить всякое передвижение! Полная тишина! Наблюдать за морем и берегом!
Наблюдать пока было нечего. Густой туман закрыл все вокруг. Уже за пять метров ничего не было видно. Но свежий предутренний ветер раскидал туман на клочья, открыл горизонт — и мы обомлели: на траверзе мыса, где располагались наши окопы, мы увидели громаду японского крейсера, а с обоих бортов его два эсминца. Возможно, что с кораблей заметили передвижение войск, а может по какой иной причине, но вдруг палубы ожили, орудия вмиг были расчехлены и развернулись к берегу.
Военком дал мне на минутку бинокль — и я чуть не вскрикнула, увидев близко лица японских моряков и крупно, как кадр в кино, круглые отверстия стволов корабельных пушек. Мне стало жутко от одной мысли: что останется от всех наших окопов и блиндажей, если грянут эти мощные орудия? А вслед за ними десант — тысячи отлично вооруженных и обученных солдат.
Уже много позже мы узнали, что японцы ждали известия о падении Сталинграда. Это было бы сигналом для японского наступления, в частности для захвата Приморья, Сахалина, Камчатки.
Но долгожданное известие так и не пришло. Русские отчаянно дрались за каждую улицу, каждый дом. Больше того, начали подходить подкрепления. Советские войска укрепляли свои позиции и готовились к окружению немецких войск.
Поэтому японские корабли покинули территориальные воды Камчатки так неожиданно и поспешно.
Последний день боевых учений был особенным. После завтрака нас вывели на опушку леса и построили повзводно. Сюда же прибыло несколько батальонов полка. На краю опушки стояла старая могучая береза. Возле нее поставили стол, покрыли его красной скатерью. За стол сели трое военных. К столу подошел командир полка и военком. Кто-то из них объявил, что сейчас будет заседать военный трибунал.
Вначале я думала, что это тоже часть военного учения. Но когда ввели молодого солдата без ремня и следователь рассказал, что он украл винтовку, патроны и дезертировал из части, я убедилась, что это не учение, а настоящее происшествие. И уже по-настоящему поверила в реальность происходившего, когда ввели солдата с бледным лицом и перевязанным плечом. Рассказали, что дезертир добрался до рыбалки, где двое солдат заготовляли рыбу, и пытался силой отобрать у них продукты. Встретив сопротивление, он в упор дважды выстрелил и обоих ранил. Солдат еле спасли.
Трибунал вынес решение: расстрел. И на наших глазах дезертира расстреляли.
Вечером мы вернулись в село. Но перед моими глазами долго еще стояла эта тяжелая картина. Мне все-таки было очень жаль этого молодого, красивого парня, так глупо потерявшего свою жизнь.
* * *Работа в райкоме требовала частых выездов в командировки. Длились они, обычно, около месяца. Но в мае сорок второго года мама вызвала меня телеграммой, сообщив, что девочек призывают в армию. Я бросила все дела и приехала. Девочки, Ася и Люся, были в военкомате. Люся уже оформила документы, а Ася сидела на скамье и горько обливалась слезами. Ей еще не исполнилось восемнадцати лет, и военком не хотел оформлять на нее документы, но на долгий рев и море слез он ответил:
— Зови мать сюда, будем с ней решать вместе!
Следом за мной появилась и мама. Мы долго все вместе уговаривали девочку подождать немного. Со следующей партией ее смогут отправить — призвать. Но Ася хотела с подружками из своего класса, чтобы все были вместе. Наконец мама сказала:
— Пусть идет, а то от ее слез скоро наводнение начнется.
Ася бросилась всех целовать, в том числе и военкома, красивого мужчину строгих правил, далекого от всяких вольностей. Мама стояла, переминаясь с ноги на ногу.
— У вас еще что-нибудь? — участливо спросил военком.
— Да вот, хотела спросить, старшую-то вы у меня не заберете? Это ведь кормилица наша. Теперь, когда ребят и даже девчат забираете, семья голодать будет. Школьников еще четверо остается, да еще сиротку Маню Шмелькову приютила. Мать ее бросила, а девочке всего семь лет, робкая да болезненная. Куда же ее? Мы с сестрой зарабатываем мало, а детей и кормить, и одевать надо.
Военком внимательно ее выслушал и сказал:
— Не волнуйтесь. Старшая дочь с вами останется. Ей и здесь работы хватит. Я лично в ее помощи по организации многих дел с молодежью очень нуждаюсь. — Он повернулся ко мне. — Пришел приказ о подготовке села к обороне. Вы зайдите завтра, я вас ознакомлю.
Утром мы проводили девочек служить в армию. И кто знал, что их ждет. Войне конца не видно. Пожар разгорается все сильнее. Так жалко было девочек: ведь они только закончили школу, отплясали, откружились в вальсах на балу, получили отличные аттестаты с правом поступления в ВУЗы без экзаменов и уже институт себе выбрали — Новосибирский технологический.
Но вместо институтской кафедры их ждала казарма. Строгая воинская дисциплина, солдатская выучка, марши к столовой и обратно с солдатскими песнями, а там, может, и фронт. Но они, вроде, не очень переживали:
— Еще успеем учиться и закончим институт. А вот войну прозеваем, не пойдем защищать Родину в трудную минуту — потом всю жизнь не простим себе. Пусть даже трудно потом будет, зато будет что рассказать детям и внукам.
— Трудности меня не пугают, — размышляла Люся. — Я и стрелять умею, и в спорте не последняя, но времени потерять мне жаль. Война — это серьезно. Вот ты, Ася, насчет внуков. Но их может и не быть, если нас пристрелят снайперы. Но страха у меня нет. Страна вон какая, не могут ее победить враги. Так что ждите, если не с орденами, то с медалями.
Девочек увезли в Петропавловск-Камчатский в авиачасть. Только через год я увидела их в военной форме.
Загрустили наши мамы, проводив дочерей в армию. Притихли шумливые подростки, редко слышалась музыка и смех.
Я дома бывала редко. По месяцу, а то и больше ездила по командировкам. Дороги на западном побережье нелегкие, а порой и опасные.
Как-то осенью возвращалась я из Ичи — это самый северный рыбокомбинат в нашем районе. Другого транспорта не было и я отправилась на стареньком плоскодонном суденышке, «кавасаки», оно нам досталось от японцев. Море штормило. Но было еще терпимо, хотя наш «корабль» то и дело носом зарывался в крутую волну.
Но когда подошли к Крутогоровскому комбинату, разыгрался настоящий шторм. Старшина решился на риск — прорваться через бары в устье реки Крутогоровой и там, в небольшой лагуне, переждать шторм.
Но не повезло. Разогнавшееся суденышко с размаху крепко село на мель. Свирепые волны с грохотом обрушивались на кавасаки. Трещали переборки. В море унесло бухту троса и все, что было на палубе.
На счастье, матрос заметил сквозь волны маленький островок. Несколько раз бросали якорек (кошку). Наконец он зацепился за какую-то корягу на островке. Началась переправа. Мужчины обвязались тонкой веревкой (линем) и прыгали. Кувыркаясь в волнах, добирались до островка. Наконец подошла и моя очередь. Но, взглянув на огромные зеленые волны, я замерла и не могла двинуться с места. Плавать я тогда не умела.
Услышала крик капитана:
— Бортовые доски рвет, скоро конец!
Но даже и это не сдвинуло меня с места. Тогда он крикнул:
— Обвяжите ее линем, сбросьте за борт! Быстрее спасайте!
Через минуту я была за бортом, кувыркаясь в разъяренных волнах. Но вскоре меня вытащили на островок. Отдышавшись, отплевавшись от соленой воды, я наконец смогла взглянуть на наше судно. Взглянула и обомлела: перед моими глазами был скелет «кавасаки». Остался киль и рангоут. С обшивкой, палубой, рубкой безжалостно расправилось море.
У меня что-то холодом сжалось внутри от мысли: а что было бы, если бы меня не столкнули в воду? Нет, решила я, больше уж не стану трусить.
Утром рыбаки забрали нас с островка, и вскоре мы уже ели горячую уху и пили обжигающий чай, стараясь отогреться от ночного холода.
Не успели мы отойти от переживаний после отъезда Шурочки, как новое горе обрушилось на нашу семью. Пришло трагическое известие из Сталинграда — в бою смертью храбрых погиб лейтенант Костя Логинов, наш Костенька, певун, весельчак, музыкант, отличник учебы, золотой работник и высокой души человек. Не стал он геологом, как мечтал, не успел встретить свою любовь, не допел своих песен.
Из армии он прислал письмо и фото моей маме еще из военного училища. Вот последние слова, которые мы сохранили: «На долгую память дорогой тете Вене. Пожелаю вам всего хорошего в жизни! Ваш Костя. 21/VII.41» А через год он погиб, отбиваясь со своим взводом от атакующих танков. Случилось это в селе Цаца под Сталинградом. Взводу было приказано стоять насмерть до подхода наших танков. Взвод отбивался, но силы были неравными. Вражеские танки надвигались, все уже сжималось кольцо вокруг отчаянно сражавшихся советских воинов. Последние заряды. Кончались боеприпасы. Тогда Костя во весь рост поднялся над окопами, за ним бойцы, обвязавшиеся гранатами, — и по команде Кости кинулись навстречу подходившим танкам. Немногие из храбрецов остались живыми, но бой под Цацей оттянул на себя значительные силы врага и позволил другим частям продержаться до подхода наступающих советских войск.
Все это мы узнали из письма Костиных товарищей, которые подробно описали, как сражался и как геройски погиб их командир и друг. А Костя умел быть верным товарищем и добрым другом.
На сорокапятилетие Победы младшая сестра Елена Логинова ездила в Цацу. Отвезла фотокарточку погибшего брата. В селе построен памятный обелиск над братской могилой, на котором перечислены имена защитников Цацы. И среди них — имя камчатского парнишки-сироты, ставшего командиром и достойно выполнившего свой святой долг перед Родиной.
В райцентре я находилась мало, приходилось часто выезжать. Поездки по району были интересными, но порой нелегкими.
Так была очень трудной одна их поездок на Север, до Ичи. На траверзе Кихчикского комбината нас прихватил шторм. Пытались добраться до устья, но высокие, яростные валы не дали пробиться через бар . Отошли подальше от берега в надежде, что в открытом море, на больших глубинах шторм потише. Но напрасно. Высокие волны накрывали катерок «с головой». И было жутко. Мелькала где-то в глубине сознания мысль: а вдруг не сможет выкарабкаться, задохнется — тогда конец.
Старшина катера принял решение: выбрасываться на берег. Бригада курибанов уже ждала катер на берегу. Меня укачало, и мне разрешили подняться наверх и остаться в ходовой рубке.
Катерок отошел подальше, остановился, словно спортсмен перед прыжком и, набравшись сил, ринулся вперед, прямо на берег.
В последний момент я все же не выдержала и закрыла от страха глаза. Удар! Посыпались стекла. Я почувствовала боль — и что-то горячее побежало по моему лицу. В это время катер уже подхватили сильные руки молодых парней и не дали завалиться ему набок.
У меня мучительно болел лоб и перед глазами плыли цветные пятна. Оказывается, я во время выброса врезалась с размаху в стекло(довольно прочное), разбила его и поранила себе лоб. Хорошо, что не глаза. Остальное зажило через пару недель.
В Ичинском комбинате я встретилась со своей сестрой Шурочкой. У нее уже была семья — муж и приемный сын, славный семилетний парнишка, крепко привязавшийся к своей новой маме. Она в мальчике не чаяла души, как видно, рядом с ним отогревалась от пережитой боли.
Шура подлечила мой разбитый лоб, поохала над «прыжком« через волны. Пригласила меня поехать в корякское стойбище.
— Собирайся быстрее, — торопила меня, — там женщина мучается. Третьи сутки не может разродиться. Бери чемоданчик, поедем. Будешь помогать.
Целые сутки мы не выходили из продымленной юрты. Шура что-то «колдовала» над животом измученной женщины, наконец вскричала:
— Все! Удалось развернуть. Сейчас родит! Будет наш спасенный приемыш!
Через час Шура уже держала в руках орущего младенца, а я помогала обмывать его и завернуть в прихваченную нами из дома мягкую ткань.
После юрты на свежем воздухе нас слегка покачивало. Мы отошли на берег и на зеленом пригорке уснули.
Проснулись от гулкого звука корякского барабана. Кругом горели костры, смешались гортанные звуки «песен радости». Коряки пели и танцевали, приветствуя рождение маленького мужчины. На резном деревянном блюде нам преподнесли подарки: искусно расшитые бисером торбаcа. И утром мы были дома.
Выезжая в командировки по району, я старалась побывать в рыболовецких бригадах и на небольших базах. Ведь тогда даже не везде было радио, газеты доставлялись с больши опозданием, а людям, особенно молодым, хотелось знать о событиях на фронте, о международной обстановке. Кроме бесед я еще по памяти читала стихи Симонова, Твардовского, Суркова и других поэтов.
Однажды из Большерецкого комбината мне надо было попасть на небольшую базу. Расстояние было небольшое, всего семь километров. И я отправилась пешком. Шагала по прибойной полосе, по плотно слежавшемуся песку, как по тротуару. Рассматривала море, небо, низко нависшее над землей, и вдруг запнулась и чуть не упала. Остановилась взглянуть, за что же я зацепилась. И в испуге отпрянула. Из песка торчала человеческая рука какого-то желто-серого цвета. Пальцы были скрючены и мне показалось, что даже слегка пошевелились. Я не могла двинуться с места. И вдруг услышала низкий мужской голос:
— Кто такая? И что вы здесь делаете?
Я даже не сразу сообразила, откуда идет этот голос. Но затем услышала смех и передо мной оказались два пограничника. Я молча показала им на торчавшую из песка руку.
— Ах, это? Еще один! Не бойтесь. Он мертвый. Сейчас мы его откопаем. Мертвец был в каком-то странном костюме, вроде комбинезона. Пограничник объяснил:
— Это легкий скафандр, используется на небольших глубинах и небольших расстояниях. А хозяин костюма — японец. Наверное, высадку десанта отрабатывали где-то неподалеку от наших берегов. А подводная лодка, скорее всего американская, а может быть и наша, потопила судно. И теперь сотни мертвецов по берегу валяются. Вот и собираем их. Костюмы нашим рыбакам передаем. Очень удобные. Со спецодеждой трудно — вот и выручаем.
За разговорами мы незаметно добрались до заставы. Там меня угостили солдатским обедом и пригласили вечером на костер, пообещав необычное зрелище.
Вечером мы с группой ребят и девушек пришли к заставе. В стороне от домов, на небольшом увальчике был сложен костер. Выложен он был в виде довольно высокой клетки. Нам указали место, где можно расположиться, и объяснили, что будут сжигать трупы японцев.
Вскоре костер запылал. Как видно, подбросили или подлили какое-то горючее. Высокое пламя охватило всю клетку — и вдруг началось что-то страшное. Все трупы пришли внезапно в движение: сгибали и разгибали руки и ноги, вставали на колени, выгибали спины. В ужасе закричали женщины, заплакали перепуганные ребятишки. Люди стали разбегаться. Пограничники пытались успокоить гостей, говорили, что забыли разрезать сухожилия у трупов, чем и объясняется эта, такая жуткая в ночи, при пламени костра, дикая пляска.
Когда все успокоились, выступил начальник заставы. Он рассказал, что Япония укрепляет Курилы, призвал к осторожности и бдительности.
В начале сорок четвертого года у меня наступила новая пора в жизни — райком партии предложил мне перейти на партийную работу в качестве заместителя заведующего отделом пропаганды с перспективой последующего назначения завотделом. Работать на руководящей партийной работе в те годы считалось весьма престижно.
И я согласилась. Надо было ездить по району, бывать на рыбокомбинатах, базах, в селах. Но поездки, после работы в комсомоле, меня уже не пугали. Я могла прилично ездить на лошади, самостоятельно переправляться на бату или лодке через реку, сносно ходить на лыжах, даже на дальние расстояния.
Райком поручил мне читать лекции, проводить беседы о событиях на фронтах. Свободно владея географической картой и обладая хорошей памятью, я легко овладевала вниманием слушателей. Слушали меня с интересом. Это радовало меня и работала я с увлечением.
Да и материальное положение нашей семьи значительно улучшилось. Райком заботился о своих работниках.
Вначале все было хорошо. То дров подбросят, то консервов с рыбозавода по себестоимости, то есть почти даром, то по особому списку одежду или обувь, которой так не хватало нашим, бурно растущим школьникам. Да и в командировках хозяева старались подкармливать подешевле.
Но однажды все оборвалось. По заданию райкома я была на одном из комбинатов. Туда приехал один из районных «вождей».
После совещания с активом, которое он проводил, я вернулась в свою комнату, куда меня временно поселили, и обнаружила «высокого гостя», развалившегося на моей постели. Стараясь сдержаться, я спросила:
— Объясните, пожалуйста, что это значит?
Похохатывая, он ответил:
— Да вот, за отчетом зашел. Надо же знать, чем вы тут занимаетесь.
Взяв со стола лист с отчетом, протянула ему:
— Отчет готов. У вас есть вопросы?
— Вопросов нет, отчет посмотрю позже. А сейчас хватит валять дурочку! Раздевайся и ложись!
Задохнувшись от возмущения, я подошла к нему вплотную и, глядя прямо в глаза, сказала:
— Да вы мне совсем не нравитесь. Не испытываю к вам ни малейшей симпатии. Но если вы настаиваете, то как секретарю райкома…
Его как ветром сдуло с моей постели! Подскочив к двери, рванул ее и бросил мне:
— Подожди, стерва. Я проучу тебя, узнаешь, как ломаться! На коленях будешь ползать! — и, матерясь, выскочил за дверь.
Домой я вернулась с тяжелым чувством, зная, что меня ждет расплата за непочтительное отношение к желаниям высокого начальства. И очень скоро убедилась, какой эта расплата может быть жестокой и безжалостной.
Зима уже вступила в свои права. В этот год холода наступили очень рано. И вдруг я узнала, что мы остались без дров — меня вычеркнули из списков. Заготовить дрова мы уже не могли — выпал глубокий снег. Мы перебивались на валежнике, истопили старый забор, добрались до бревен от старого сарая.
Вычеркнули меня и из списков на обувь для членов семьи — а у нас четверо школьников были без обуви. Наконец я обратилась к партчиновнику, ведавшему списками, и попросила объяснить, что же это значит. Он сказал:
— Такое распоряжение, я не при чем. Поручили сказать тебе: «Чтобы знала и запомнила на будущее». Так что ни на продукты, ни на товары не рассчитывай.
И еще одно наказание придумали для меня. Началась подписка на заем. Это был особенно важный заем, заем военного времени. Всех рабоников райкома отправили по району. Уже наступила весна, ходили катера и добраться до любого пункта на побережье не стоило большого труда.
Но мне предстояло провести подписку в глубинном селе Утка, в сорока километрах от райцентра. Дороги туда нет, только тропа для верховых лошадей. Да еще переправа через бурную реку вдали от села. Лошади мне не дали, а вернуться приказали через два дня и доложить о стопроцентной подписке в селе. Задание явно невыполнимое, а за срыв подписки — снять с работы. Война, все точно рассчитано.
Но Господь Бог и на этот раз послал мне удачу, улыбнулся в усы:
— Ладно, живи, безбожница!
В село приехал старый друг отца, дядя Иринарх. Он возил почту в далекие села на двух верховых лошадях. Мама рассказала ему о моей беде.
— Ну ладно, Веня, будет тебе печалиться! Возьму я Дуню, пусть собирается. Как развиднеется, так и тронемся. К обеду в Утке будем.
Вечером Иринарх собрал сельчан, рассказал о беде, которая случилась с моим отцом на реке Утке, о его гибели и моем задании, не выполнив которое, я не могу вернуться домой. Сельчане расстрогались, пожалели меня и все подписались.
Утром в назначенный день я явилась в райком и положила на стол подписной лист. Все удивились несказанно. А я подумала: «А если бы не дядя Иринарх?»
С этих пор жить нам стало намного труднее. Вернувшись домой, я рассказала все маме и тете Мане. Все дружно решили, что унижаться мне не надо и на колени не вставать с просьбой о прощении. Хотя все казалось непросто. Не знала, что еще могут придумать. Терпеть дальше было невозможно, я решила уйти из райкома. И вдруг утром узнала, что меня вызывают в обком партии — посылают на партийную учебу.
И случилось тут еще одно чудо: в течение недели нашу семью обеспечили всем необходимым. Наверное, опасались, что расскажу в обкоме обо всех издевательствах.
Но я и не думала начинать новую жизнь с жалоб. Еще кто-нибудь вздумает «пожалеть» — не обрадуешься.
После окончания учебы мне представилась возможность остаться работать в Петропавловске.
Уже здесь я получила страшные письма о тяжелых трагедиях, снова обрушившихся на семью Марии Константиновны Ворошиловой.
Осенью наших подростков, Сему и Виктора, отправили в колхоз в село Апачу. Апача — одно из самых крупных сел Усть-Большерецкого района. Это красивое и богатое село. Но война и здесь задела людей. Громадное картофельное поле с большими гуртами собранного картофеля. Колхозницы продолжают уборку. И растет гурт за гуртом. А вывозить некому. Молодых, здоровых мужчин всех призвали в армию.
И вот из района прислали ребят-семиклассников. Научили их запрягать лошадей, управлять повозкой — и работа началась. Но кормили подростков неважно: жидковатая похлебка, иногда уха и кусок хлеба. Активно идущим в рост да еще работающим на поле подросткам этого явно было мало. Они потихоньку на опушке разжигали костры и пекли картошку. И не дождавшись пока испечется, хватали и, обжигаясь, съедали ее вместе с подгоревшими корками и кусочками золы.
Наглотались полусырой картошки и наши ребята, Сема Ворошилов и Витя Федотьев. Подъехав к гурту, Сема спрыгнул с телеги и вдруг отчаянно вскрикнул:
— Больно! Ой, больно, — и, побледневший, стал кататься по земле. Скоро у него началась рвота, к вечеру живот у мальчика вздулся, лицо стало серым, а глаза, полные слез, молили о помощи. Но помочь было некому. В селе был фельдшер. Но он был настолько пьян, что его невозможно было добудиться.
Пришел председатель колхоза. Горестно вздохнув, с трудом заговорил:
— Надо домой отвезти, а мне послать некого. Вот-вот жди дождя — и тогда погиб урожай. А солдат надо кормить. Что же делать? — потом повернулся к Виктору. — Слушай! Как тебя, Виктор? Вы же братья. Я дам тебе лошадь, оставишь в колхозе «Заря». Отвези брата. Да тебе и не надо здесь больше оставаться. Не до работы тебе. Сейчас же и поедешь. Собирайся!
Витя сел на телегу и долго не мог тронуть вожжи, с ужасом думая, как он встретит тетю Маню, какие слова найдет, чтобы рассказать о том, что случилось. Потом опомнился:
— Что же я сижу? Может, еще спасти можно? Но, трогай! — прикрикнул он на седого от старости мерина. И телега тронулась. Ночь провели в селе Ленино. Мальчиков поместили в палатке возле дома. Сема все время стонал, иногда начинал громко кричать от невыносимой боли. Виктор не спал. Смачивал Семе губы мокрым платком, плакал отвернувшись, искусал себе губы от отчаяния и бессилия помочь брату. Под утро задремал. Проснулся от какой-то страшной тишины. Бросился к Семе и вдруг увидел его открытые глаза, застывшие на искаженном от боли лице. Понял, что Сема мертв.
Он бросился в дом, рыдая и заикаясь от волнения:
— Скорее! Идите! Там Сема… Сема… Я не знаю, жив или нет. Помогите!
Хозяйка вбежала в палатку. И скоро вышла, заплаканная:
— Умер твой брат. Бедный мальчик, в таких мучениях скончался.
Виктор еще раз взглянул на лицо Семы. Глаза его были закрыты пятаками. Зарыдав, он бросился на берег реки и долго плакал от отчаяния, не зная, как он привезет матери мертвое тело сына.
Хозяин запряг лошадь и помог Виктору выехать из села.
Рано утром лошадь с повозкой обнаружили у колхозной конюшни. На повозке было два мальчика: один мертвый, второй без сознания. У этого подростка были седые волосы. Мальчика привели в чувство, выслушали его горестный рассказ и сообщили матери.
Трудно найти слова, чтобы описать горькое отчаяние Марии Константиновны. Ведь она потеряла третьего ребенка. Здорового, способного в учебе, так радовавшего ее отличными оценками. Такого доброго и ласкового.
— Сема… Семушка… Как же это? — шептали ее губы и рыдания снова душили несчастную мать.
И снова всплывало в памяти злое лицо тетки мужа, лицо похожей на ведьму Александры, которая прокляла их семью до седьмого колена. И самое страшное, что это проклятие сбывается. И Бог не слышит молитв о спасении детей, и Божья матерь не вступится. Где же твои милости, Господи!
Правда или нет, что сила в этом проклятии, но страшный рок преследует эту семью, сомнений нет.
Теперь, после горьких сообщений о смерти Семы, меня страшили телеграммы и письма из дома. Волновала судьба братьев и сестер, служивших в армии. И тревога была не напрасной: умер в госпитале Авив, сын Марии Константиновны. Еще одного сына потеряла несчастная мать. Это был уже четвертый из семерых. И опять смерть, которой могло не быть. Врачи госпиталя не смогли установить точный диагноз. Лечили желтуху, а что в печени поселился страшный червь — эхинококк, определить не смогли. А ведь достаточно было операции — и парень был бы жив. И вот ушел из жизни двадцатичетырехлетний лейтенант, рвавшийся на фронт, мечтавший о подвиге. Он с отличием закончил военное училище, так же как перед армией отлично закончил среднюю школу. Как и другие дети Ворошиловых, он, безусловно, был умен, таланлив, трудолюбив.
Иногда еще в юности, сидя у костра, мы мечтали, кто кем станет в будущем. И все сходились в одном: Костя выйдет в начальники, а Виве быть ученым. Особенно его влекли химия и биология. Кто мог ожидать, что жизнь их будет так коротка и не дожить им до свадьбы-женитьбы, нерожденными останутся их дети, внуки и правнуки.
Останется память о них. Лица на немногих фотографиях, навеки молодые. Костины песни под звон гитары. А Вива оставил свою библиотеку, книги, которые он несколько лет собирал на заработанные летом деньги, его любимые книги по русской и зарубежной классике. Младшие братья и сестры учились по этим книгам и сберегли их для своих внуков и правнуков.
После смерти Вивы погасли все еще живые искорки в глазах тети Мани, прибавилось морщин на ее милом и добром лице и серебра в ее темных волосах.
После всего случившегося оставаться в Усть-Большерецке было нельзя. Тетю Маню надо было уговорить сменить обстановку, переехать в Петропавловск. Мама долго уговаривала ее. Не хотела Мария Константиновна покидать дорогие могилы, но, чувствуя, что теряет силы, она решилась на переезд. Хотела непременно дождаться своих детей из армии.
Весной сорок пятого года я перевезла в город всю свою семью. Да и немного нас осталось: мы с мамой, Лена да мой трехлетний сынишка Костя. Переехала и Мария Константиновна. С ней осталась только младшая дочь Паня. Мы общими силами купили небольшой дом в четыре комнаты и стали ждать наших служивых.
Первой приехала Люся Ворошилова. Ах, надо было видеть счастливое лицо тети Мани, обнимавшей свою дочь после долгой и тревожной разлуки. К вечеру были готовы пироги (как же без них?), и мы до поздней ночи слушали рассказы «бывалого солдата» о прожитом и пережитом.
Передаю ее рассказ так, как она сама его написала.
«В ноябре сорок второго мы прибыли в сто двадцать восьмую авиадивизию для прохождения службы. Первые два месяца проходили курс молодого бойца. Мы, девушки, были на равных правах с мужчинами. Нам, конечно, было очень трудно. Боевые тревоги, строевая подготовка, стрельба из боевого оружия, несение караульной службы. Все это не так легко давалось нам. Затем начались занятия на курсах шоферов, радистов, телеграфистов. Я и Ася учились на водителей автомашин. Меня направили в автороту водителем стартера. Мне приходилось вставать в три-четыре часа утра, ехать на аэродром к дежурному звену на автомашине-стартере, чтобы в любое нужное время завести самолет. Дежурить приходилось до позднего вечера. Иногда ходила в караул.
В службе мне очень помогала моя физкультурная закалка, полученная в школе. Особенно лыжная подготовка. Умение отлично ходить на лыжах дало возможность принимать участие в лыжных соревнованиях. Значок «ворошиловский стрелок» — большая подмога в боевой стрельбе. Во время войны с Японией я вместе с полком летчиков-истребителей принимала участие в боевых действиях. Летчики восемьсот восемьдесят восьмого истребительного полка вместе с бомбардировщиками принимали участие в разгроме японцев на островах Шумшу и Парамушир.
Хочу рассказать вам об одном случае, который произошел со мной на службе. Как-то ночью объявили в полку тревогу, меня вызвали первой. Я быстро оделась, выскочила к машине-стартеру, завела и помчалась на аэродром. По объздной дороге было далеко, а я решила сократить путь. Эта дорога быстро выводила меня к аэродрому, и я не раз по ней ездила. Однако я не знала, что накануне по деревянному мостику, который был проложен через глубокий овраг, проходил трактор и разрушил его. Я быстро мчалась на аэродром, с ходу влетела на мостик и провалилась вместе с машиной в овраг.
Боль и ушибы меня не так огорчали, как ужас от мысли, что я сама не могу выбраться и вовремя прибыть к самолетам по тревоге. Пока разобрались, где я, пока вызвали помощь, пока вытащили меня, прошло много времени. И, конечно, к своевременному вылету истребителей я опоздала. Вспоминаю, какой стыд я испытывала, когда сняли с меня ремень и вели на гауптвахту. Невеселое место гауптвахта. Темноватое помещение с одним маленьким окошечком, деревянными нарами, на которых не было никакой постели. Днем лежать не разрешали, читать не давали. Можно было только сидеть и думать о случившемся. Кормили один раз в сутки. Девочки тайком приносили мне хлеб, кусочки сахара, отрывая от своих пайков. Гауптвахта послужила мне горьким уроком. Я поняла, что военная служба требует точного выполнения приказов. И со мной бы ничего не случилось, если бы я точно выполнила приказ, а не мудрила с «короткой» дорожкой».
Мы посочувствовали Люсе и весело посмеялись над ее незадачливой поездкой.
Настоящий праздник мы устроили по поводу возвращения из армии наших «курильцев», как в шутку мы называли братьев, участвовавших в освобождении от японцев острова Шумшу. Получилась настоящая пресс-конференция. Первой начала тетя Маня:
— Где воевали-то? Это что такое Сум-Су или Шум-Шу? От Камчатки далеко ли? И что за земля? Кровь-то не зря ли проливали?
Отвечали все сразу, дополняя друг друга. На вопрос своей мамы взялся ответить Миша Ворошилов. Да это и понятно. Он перед самой войной с отличием закончил педучилище и в географии места событий разбирался свободно.
— Вы слышали что-нибудь о мысе Лопатка? От гряды скалистых утесов вплоть до Первого Курильского пролива протянулся узкий зеленый «язык», едва возвышающийся над морем. Это и есть мыс Лопатка. До Курил рукой подать. В ясную погоду видны вершины курильских сопок и белоснежные конусы вулканов. Это и есть остров Шумшу. Природа здесь сурова и величественна. Кругом невообразимый водный простор и богатая земля, еще не освоенная человеком. Сюда советское командование решило высадить десант.
— Вы представить себе не можете, в каких трудных условиях нам предстояло высаживаться, — вступил в разговор Виталий, — на Шумшу есть одно-единственное место, где можно было высадить десант. И здесь все было готово к отпору. Японцы подготовили нам «подарочки».
Борис, как всегда, останавливался на деталях:
— Высадка началась в четыре часа утра примерно, в составе двух полков: пограничники и морская пехота. Мы прибыли к острову на десантных судах. А потом нас перегрузили на баржи и отправили к берегу. Вот тут-то и началось.
Японцы нас уже ждали. Заговорили вражеские орудия, укрытые в прибрежных скалах. Перекрестный огонь пронизывал весь простор бухты. Десантные суда оказались под жестоким обстрелом. К берегу прорвались только отдельные самоходные баржи. А тут еще беда: сильный прибой не давал приблизиться вплотную к берегу. Мощные волны относили суда, словно перышки. Моряки прыгали прямо в бущующие волны. Одни быстро выбирались на берег, а других относило волной. Раздавались крики: «Помогите! Тону!!! На помощь!». Солдаты покрепче и поопытнее бросались на помощь, но спасти удалось далеко не всех.
В это время засверкали огнями вражеские доты. Пулеметные очереди слились с орудийными залпами. Ожила японская оборона. Появились первые раненые и убитые.
Местность трудная: крутые склоны, каменистые обрывы, овраги. По извилистому косогору — десятки дотов. Перед ними две линии траншей.
— Занять траншеи, — слова командира мигом передаются по цепи. Шепот, хриплое дыхание.
Японские солдаты под напором советских десантников бежали. В пустом доте мы обнаружили полевой телефон, кучу шинелей, одеял, оружие. Бой то затихал, то вспыхивал с новой силой. Японцы не хотели признать свое поражение и продолжали бой, сражаясь насмерть.
Молчавший до сих пор Виктор заговорил, волнуясь и даже немного заикаясь:
— Мне такое довелось увидеть, что до сих пор не могу опомниться. Я услышал голос командира:
— Блокировать правый дот! Добровольцы, ко мне! — он ранен в руку, но держится.
Шагнули трое. Среди них старшина Николай Вилков.
Тяжкими показались минуты ожидания. А пулемет все бьет и бьет. И вдруг — тишина. Пулемет замолк. А через полчаса показались бойцы. На самодельных носилках они несли старшину. Тельняшка на груди окрасилась кровью.
Старшина Николай Вилков кинулся на вражескую амбразуру и своим телом закрыл ее.
И нас уже ничто не могло остановить. Мчались вперед, не замечая ни пуль, ни разрывов снарядов. Мы не думали об опасности. Страх пришел потом, когда все кончилось.
Только через год после всех наших фронтовиков приехала домой Ася, моя младшая сестра. Она два семестра проучилась в Московском финансовом институте. Но дольше не выдержала. Стосковалась по дому. Ведь увезли ее в сорок втором, а вернулась она уже в сорок шестом.
Из Москвы она сообщила, что едет домой. Но день приезда мы не знали — путь не близкий: двадцать дней на поезде, потом неделю на пароходе. Ехали обычно в твиндеке — верхняя палуба в грузовом трюме.
Ася тихо вошла в наш дом и сказала:
— Господи! Неужели я дома? — она бросилась к шагнувшей ей навстречу маме.
Обнимали, целовали ее и очень внимательно разглядывали. Мои сестры ведь все уже стали совсем взрослыми девушками, расцвели и похорошели. Но Ася, она стала настоящей красавицей. Приехала в военной форме. Новенькая гимнастерка, затянутая в талии широким офицерским ремнем, синяя шерстяная юбочка приоткрывала колени. На ногах легкие сапожки.
О ее послевоенной жизни я напишу с ее слов. В память о ней.
Заметив наши недоуменные, построжавшие лица, Ася сказала:
— Не торопитесь осуждать. Эту новенькую форму я получила по распоряжению маршала Новикова. Мне поручили сопровождать на «Дугласе» его больную жену и двоих ребятишек. Я подала рапорт, что хочу учиться. И меня досрочно демобилизовали. А с детьми я всю дорогу возилась. Так что заслужила.
Мы усадили Асю за праздничный стол. И начались рассказы про службу, про Москву.
— А что же ты, доченька, институт-то бросила? Я ведь так надеялась на тебя, думала, будет у тебя хорошая специальность, — мама огорченно вздохнула.
— Не сердись, дорогая. Я так намерзлась в холодном общежитии, да и на улицах в одной шинелишке не сладко. И голодная. Мне все время хотелось есть. Не выдержала, хоть и стыдно признаваться.
Хороший выход подсказал Миша:
— Тебе, Ася, в горком комсомола надо идти, они помогут тебе устроиться на работу, подскажут что-нибудь подходящее.
Вечерами мы много раз возвращались к рассказам Аси об ее службе в армии. Я записала некоторые из них:
«Подъезжая к части, я мысленно представила себя стройной девушкой в военной форме. Гимнастерка затянута ремнем, подчеркивая талию. Длинные косы уложены вокруг головы. Маленькие легкие сапожки и красивый берет. Но это в моих мечтах.
А на деле — косы подрезали, подстригли «под мальчика», кирзовые сапоги сорокового-сорок первого размера никак не украшали девичьи ноги. Но больше всего нас шокировали мужские кальсоны, ватные брюки пятидесятого размера и солдатская шапка-ушанка. Девичья краса напрочь изчезла под этим нарядом.
И еще одно обстоятельство — двухярусные нары. Во время тревоги с нар буквально сыпались полусонные девчонки, иногда на головы тех, кто был в это время внизу.
Конец сорок второго года. Мужчин в части становилось все меньше — забирала война. А в наступление пошла матушка-зима: холода, слякоть, дожди с мокрым снегом. В казармах холодно, и нам пришлось самим заготавливать себе топливо. Я и сейчас, через полвека, не могу слышать визг пилы. Деревья, которые мы пилили, с большим трудом подчинялись нашим рукам или валились не туда, куда надо, а чаще всего на нас.
Ох, и берегли мы эти дрова, добытые таким тяжелым трудом. Не легче было и в учебе. Дело в том, что нас готовили шоферами грузовых машин. И не думайте, что учились мы в светлых и теплых классных комнатах. Нет, на открытых площадках, где свистел ветер. От холода стыли руки. Машины нам дали старые, изношенные. Мы перебирали детали, промывали их в бензине, керосине. Запах этот преследовал нас даже во сне. И все-таки мы справились с таким трудныи делом.
Курсы закончили быстро. Я и сейчас храню групповой снимок у развернутого знамени части и с гордостью читаю слова «За отличную боевую и политическую подготовку…»
В авиаполку нашу группу стали знакомить с парашютным делом и готовить к прыжкам. Особенно запомнился мне мой первый прыжок. Страха не чувствовала, но, к сожалению, мой первый прыжок был неудачен и чуть не оказался для меня единственным и последним.
Основной парашют не раскрылся, и слава Богу. Как впоследствии выяснилось, кто-то вырезал кусок парашютного шелка. Я летела стремительно вниз, земля мчалась мне навстречу. Я громко закричала: «Мама!» и тут увидела красную ручку запасного парашюта. Дернула за нее — парашют раскрылся, но удар о землю был сильный, меня оглушило. Только через две недели, уже в госпитале, стала ходить. Навестил меня командир и сказал:
— А вы счастливая, ведь запасной парашют раскрылся всего в двухстах метрах от земли.
Со временем я продолжила прыжки, это очень увлекательное занятие. Но стала самым тщательным образом проверять укладку парашюта.
Перед началом войны с Японией часть подразделений перебазировалась в авиаполк под Хабаровском. В мае меня перевели в штаб фронта и избрали секретарем комсомольской организации.
Мне часто приходилось ездить по военным частям и выступать перед молодыми летчиками, которые готовились к боевым вылетам. Я желала им вернуться живыми, с победой и говорила, что любимые девушки будут ждать их возвращения.
И запомнился еще один эпизод. В столице меня пригласила в гости семья генерал-лейтенанта Мичугина, с которым я была хорошо знакома в штабе. Жена Мичугина представила меня гостю, партизанскому генералу Ковпаку. Я с интересом слушала его рассказы о партизанских рейдах. А потом ответила на его вопросы о Дальнем Востоке, о Камчатке».
* * *Кончилось лихолетье. Вернулись все наши ребята, оставшиеся в живых. Отчитались. И мы слушали их, словно побывали в военных частях. Стояли в карауле, падали вместе с Люсиной машиной в глубокий ров, с Асей прыгали с парашютом, видели зарево боев в небе Маньчжурии, вели беседу с Ковпаком, бросались в бушующие волны с обстреливаемой баржи, прыгали в японские окопы, бились насмерть с самураями.
Самым коротким был рассказ Валентина. Он не попал на фронт, не участвовал в боях, но служба его была не менее опасна. Склад боеприпасов. Сюда свозили снаряды с Курильских островов. И команда, где служил Валентин, взрывала их в глубоком карьере. К сожалению, без потерь и здесь не обошлось. Несколько раз снаряды взрывались не там, где надо и не тогда, когда надо.
Насмешил нас Валя рассказом об одном телефонном разговоре.
После дежурства в карьере он отдыхал в землянке. Зазвонил телефон.
— Федотьев слушает, — ответил Валентин. И вдруг вопрос:
— Какое у вас звание, товарищ Федотьев? — спросил густой бас.
— Ефрейтор, — ответил Валентин, — а кто говорит?
— Генерал Петров, — ответил бас.
Перепуганный Валентин чуть не выронил трубку и дрожащим голосом залепетал:
— Извините, виноват, товарищ генерал.
Бас кашлянул и сказал:
— Запомните, ефрейтор Федотьев, у вас почетное и высокое воинское звание. Поэтому не стесняйтесь называть звание, когда отвечаете, кто вы такой. О нашем разговоре доложите командиру.
— Слушаюсь, товарищ генерал, — рявкнул Валентин.
Неделю ждал Валентин наказания, но, как видно, генерал забыл или удовлетворился испугом солдата. И, посмеявшись, успокоился.
Мы жили в старом домике на Ленинской улице, носили еще военную форму и, когда собирались за столом, еще и еще вспоминали военные годы, плакали о погибших братьях и друзьях, пели песни военных лет.
Воспоминания наших воинов — это уже история. Еще тогда, в сороковые, я сделала краткие записи рассказов и сохранила их. А теперь они вошли в повесть об истории рода большерецких Логиновых.
А время неумолимо двигалось вперед. Мы стали совсем взрослыми, у каждого своя судьба: избрали профессии, создавали семьи. Появились дети, внуки, а теперь уже и правнуки.
Годы бегут...
Назад |