ДОРОГА В ПОЛТОРА ВЕКА

Август 1995 года был юбилейным в истории старинного рода камчатских просветителей Логиновых-Лонгиновых. На севере Камчатки, куда отселилась родовая ветвь Логиновых, по вине дьячка, записывающего новорожденных в церковные книги, была допущена ошибка. В фамилию Логиновых незаметно прокралась ещё одна буква «н», и стали они Лонгиновыми. Родников признавали и уважали во всех уголках полуострова.

250-летний юбилей одного из старейших родов просветителей Камчатка отметила торжественно, как праздник породненных народов.

Камчатскому журналисту Сергею Вахрину удалось по архивным материалам установить родоначальника этой династии. Им является Петр Логинов, сын священника Михаила Романовича Логинова, погост Илаго Богородско-Казанской церкви близ Новгорода. Петр с отличием закончил начальную школу. Много читал, рвался учиться дальше.

Наконец такая возможность представилась. Его отправили в Москву, где он был зачислен в престижное по тем временам учебное заведение — Славяно-греко-латинскую Академию. Он мечтал стать священником и учителем, как и его отец, чтобы «слово божье проповедовать, очищать души от скверны… Истину перед людьми открывать» (С. Вахрин «Просветители»).

К выпускникам обратился архимандрит Иосиф Хотунцевский со страстным призывом идти за ним в Камчатку. И молодые люди откликнулись на этот страстный, может быть и не очень искренний, призыв и пошли нести знания и христианскую веру в далекие, необжитые земли, пошли с чистой душой, с открытым сердцем. Был среди них и Петр Логинов. Ему тогда исполнилось 23 года.

Точную дату прибытия Петра Логинова на Камчатку установить пока не удалось. Мы знаем его возраст в год окончания академии и год открытия первой камчатской школы в с. Большерецк, тогдашней столице Камчатки.

Можно предположить, что Петр Логинов прибыл на Камчатку со 2-й Камчатской экспедицией, в составе которой было много ученых, купцов, священников, студентов, промышленных людей, мореходов и других. Возглавлял эту экспедицию, как и 1-ю Камчатскую, известный мореплаватель Витус Беринг.

Пакетботы «Св. Петр» и «Св. Павел» прибыли в Авачинскую бухту осенью 1740 г. Зимовали там. В Большерецк Петр Логинов мог уехать на собаках с командой мичмана Елагина, который направлялся туда по приказу командора с особым заданием.

А мог приехать прямо в Большерецк морем из Охотска, как приехал туда в 1737 году Степан Крашенинников, знаменитый исследователь Камчатки.

В общем, к сороковым годам XVIII столетия дорог в Большерецк было уже достаточно и можно было выбрать более безопасную или удобную. Во всяком случае, в начале 40-х годов Петр Логинов был уже в Большерецке, где начал изучать жизнь населения, крестить камчадалов — и детей, и взрослых. Особенно внимательно присматривался к детям. У него уже сложилось твердое решение: камчадальским детям нужна школа. Помочь в этом могла церковь. Особых трудностей не возникло, в те времена церковь считала это своей святой обязанностью. И в августе 1745 года первая на Камчатке школа открылась.

Петр Логинов оказался отличным учителем, дети полюбили его и уроки посещали с удовольствием. А учителя радовала сообразительность, старание, любознательность его учеников. Они работали, не думая и не догадываясь о том, что в этот момент они уже попали в историю.

Весть о школе и о русском учителе быстро разнеслась по всему полуострову. Ведь это было так необычно и ново для Камчатки. В стойбищах и острожках горячо обсуждалось это событие.

Можно представить эти разговоры, а их не могло не быть, больно новость была велика и взволновала родителей.

— Ой, паря, что я слышала! В Большерецке школу открыли! Русский учит. К добру ли это? Может, дети теперь и слушаться перестанут, — мать, у которой было семеро детей, с тревогой смотрит на соседку. А та ей в ответ:

— Ты чё, дева? И не думай перечить, отправляй детей! Хоть считать научат, тогда уж приказчик не обманет. И читать будут книжки, ума набираться.

В разговор вступает древний дед:

— Не будет добра от этого! Все старые обычаи забудут, старших уважать перестанут, в другие земли, за моря разбегутся, забудут родную землицу. Не было у нас школы и не нужно: жить надо, как деды жили. Не верю я русским.

Но тут заговорил молодой парень:

— Вот я вырос, а читать и писать не умею, живу как медведь в берлоге. А родич мой, Епифашка, уже азы, буки и веди складывает и задачки решает. И про Землю говорит, будто шар и вертится. Не знаю, может, соврал. Я тоже решил учиться, буду просить учителя.

— А мне из стойбища шаман сказал, что русские хотят забрать всю Камчатку, а камчадальское племя изжить напрочь. Для этого и церковь, и школа. Кому верить? — снова заговорила мать семерых детей.

Может, такие, а может, другие разговоры вокруг только что открытой школы, безусловно, велись. Были и противники, и защитники. Последние оказались сильнее, иначе школа перестала бы существовать. А она жила и работала.

В Петропавловске, нынешнем областном центре, первая школа открылась только спустя сто лет. И учителем там был тоже Логинов, внук Петра — Георгий Логинов. И священником в Петропавловском соборе тоже был Логинов и тоже Георгий. У этого служителя церкви оказалась особая судьба: он был участником обороны Петропавловска от англо-французских интервентов в 1854 году. Он благословлял защитников на подвиг, обходил батареи, громыхающие выстрелами, помогал выносить раненых, принимал последние слова умирающих.

Так зародилась династия камчатских просветителей Логиновых, и жизнь её продолжается в нынешних поколениях.

В своей повести я рассказываю о большерецких Логиновых — большой ветви камчатских Логиновых-Лонгиновых. По традиции в этих семьях многие становились учителями, священнослужителями, народными лекарями. Камчатка всегда славилась ловкими и умелыми охотниками и рыбаками, Для камчадалов Логиновых промысел был их жизнью, независимо от главного дела, которое они избрали.

В роду Логиновых многие обладали великолепным слухом и отличными голосами, в каждой семье были певцы и музыканты.

Люди с интеллектуальными наклонностями, врожденными, переходящими из поколения в поколение способностями, Логиновы никогда не чурались физического труда, среди них всегда находились мастера-умельцы. Охотники, как правило, были отличными лыжниками и меткими стрелками.

Во второй половине XX века в роду появились представители новых профессий — моряки, геологи, инженеры, экономисты, научные работники, военные. В последние годы возникли частные предприятия. Частные предприниматели — знамение времени.

О большой семье Константина Петровича Логинова, родившегося в первой половине XIX века, довольно подробно написал дальневосточный писатель Дмитрий Логинов. Я тоже из этой семьи, давно занимаюсь сбором исторических материалов и хотела бы кое-что уточнить и дополнить.

Старый Большерецк. Малая Родина моих предков. Каким же ты был в годы твоего расцвета?

По рассказам моей мамы, Веринеи Константиновны Логиновой (Федотьевой), и её сестер, старый Большерецк был большим и красивым селом с интересной историей и богатейшей, не изуродованной еще в те времена природой. Как-то я сказала маме: «Не хочется верить, что это село бесследно исчезло с лица земли».

— Почему же бесследно? — возразила мама. — Вот когда отправитесь в гавань, остановитесь перед рекой Гольцовкой. Поднимитесь на высокий увал, посмотрите вокруг — и вы увидите наш старый Большерецк.

— Но Большерецка же давно нет, — удивилась я.

— Смотри хорошенько и увидишь, — усмехнулась мама.

И вот уже позади Гольцовка с её перекатами, подъем на увал, поросший кедровым стлаником, опушка с тремя могучими каменными березами. А с опушки перед нами открылась удивительная картина: среди светлой зелени четко вырисовывались темно-зеленые квадраты и прямоугольники. Они шли аккуратными рядами, образуя улицы и переулки. Мы насчитали их более 160.

Спустились вниз, походили по дворам. Они густо заросли могучей крапивой, раскормившейся на бывших подворьях. И стало как-то грустно от вида следов ушедшей отсюда жизни, бившей когда-то здесь горячим ключом.

Пройдут годы — исчезнут и эти последние следы. Как же сохранить образы дорогих и близких людей, пока ещё живущих в нашей памяти? Стараюсь вспомнить всё, что когда-то слышала, все, что узнала от родных и близких, что успела записать в разные годы. Теперь все это я решила собрать воедино, попытаться «одушевить» картины прошлой жизни, чтобы не исчезли они в будущем, не потерялись в грядущих веках. И пусть память о родниках будет долгой и благодарной.

Взгляните на карту России. На востоке, у края русской земли, вытянулась маленькой рыбкой Камчатка, хвостом прикрепилась к материку. Наибольшая ширина полуострова всего-то около пятисот километров.

Невелика землица, как говорили в старину, но чего тут только природа-матушка не припасла: и море глубокое, и океан великий, и горы высокие, а много и таких, которые огнем дышат, опаляя всё вокруг. А травы шеломайные, гигантские, в два роста человеческих. А ключи горячие — сила в них волшебная, лечат больных. А реки какие: то быстрые, стремительные, как молодые рысаки мчатся с гор; то тихие, широко разливающие свои светлые воды на многие километры среди широких долин.

Вспомнилось мне одно озерко, виденное в давние годы. Я тогда работала на телевидении. С кинооператорами Сашей Звалинским и Валерием Шестовым мы выехали на собаках на самый Северо-восток Камчатской области, в село Ачай-Ваям. В тундре снимали сюжет о знаменитом охотнике. Проехав часа два, остановились чаевать. Смотрим — вроде дымится тундра. «С чего бы? Мороз — сорок градусов, дыхание перехватывает, а тут дым», — размышляла я вслух.

— Не дым это, озеришко тут теплое. Можно выкупаться, — объяснил мне каюр. — Не бойся. Вода тоже сорок градусов, только тепла. Возьми кухлянку, она большая, разденешься как в палатке. И ныряй.

Я так и сделала. С мороза горячей водой будто обожгло. Но потом ничего, притерпелась, только голову пришлось обмотать полотенцем — волосы моментально покрывались инеем. Наслаждение от купания в горячей воде, на открытом воздухе, в сорокоградусный мороз представить довольно трудно. Это непередаваемо. Мы назвали этот киносюжет «-40;+40».

На севере узкий перешеек полуострова — печально знаменитый Парапольский дол. Ширина его невелика. От Охотского до Берингова моря тянется плоская тундра, без единого холмика, нет ни деревьев, ни кустов. Нет ни единого местечка, где можно было бы укрыться в непогоду. Для путников, особенно зимой, это очень опасное место. Здесь, словно два великана, в жестокой схватке встречаются ветры — западный и восточный. Тогда — берегись всё живое! Бешеные вихри, крутясь и завывая, сметают все на своем пути.

Южная точка полуострова, мыс Лопатка, высится крутым, неприступным скалистым обрывом. Здесь встречаются воды Охотского моря и Тихого океана. Встречаются неожиданно и буйно. При полной тишине вдруг с грохотом врывается огромная океанская волна, обрушивается целая пенящаяся река синей воды, отгоняя серо-зеленые волны Охотского моря. Но Охотское море, отступив немного, набирает силу и теперь уже первым рвется в бой. С огромной силой сталкиваются две могучие волны, потом рассыпаются на мелкие волночки и замирают, затихают. Но ненадолго. Набрав силы, — снова в бой, вечный бой, без перемирия.

Если верить, что Землю со всем её добром создал Господь Бог, то можно подумать, что Западное побережье Всевышний творил в плохом настроении. Не потрудился сотворить ни единой бухточки, залива или лимана, где могли бы отстояться в шторм суда. Нет вдоль побережья горных цепей, которые удержали бы порывы ветров, сила которых здесь необычайно велика.

Западное побережье — плоская лента серого песка и коричневой тундры, протянувшаяся почти на полтысячи километров, — таков берег холодного и угрюмого Охотского моря. Высоко вздымаются серо-зеленые волны, особенно на барах. Так называют довольно высокие пороги в устьях крупных рек. Преодолевать бары в штормовую погоду опасно, это может закончиться трагически, как случалось не раз. Большинство рек тянется вдоль морского берега, покрытого скудной растительностью: в основном мхи, лишайники, карликовые деревья и кустарники, изредка чахлые тальники.

Серое, низко нависшее над морем небо, суровый климат: холодные сырые ветры, густые туманы, короткое холодное лето и длинная, унылая зима с частыми пургами и глубокими снежными заносами.

Но не думайте, что все Западное побережье такое мрачное и неприветливое. Если бы вам удалось подняться вверх по реке Большой километров на тридцать-сорок, вы бы увидели здесь совсем иные картины природы, другой климат: больше солнца, тепла, реже туманы, слабее ветры. Исчезают серо-коричневые, тусклые краски морского побережья. Яркая зелень березовых лесов, множество ягодных кустарников оживляют ландшафт. А когда зацветает шиповник, которого здесь великое множество, то повсюду царствует розовый цвет и удивительный аромат. Среди берез белеют головки крупных ромашек, голубые ковры на склонах сопок — это цветет дикая герань, огоньками горят цветы сараны — здесь её называют тигровой лилией. И глаз невозможно оторвать от малиновых стрел цветущего кипрея. Весной вдоль рек зацветают высокорослые тополя, и тополиный пух, словно снег, ветром разносится по реке.

В те годы в лесах было полно зверья, а в реках — рыбы. Богатыми были стада лосося: кета, кижуч, нерка, горбуша. Доброе место для жизни людей. И местные жители, камчадалы, выбрали это место задолго до появления русских. И назвали его Большерецком. Это старинное поселение насчитывает в своей истории почти половину тысячелетия.

Камчадальские племена, жившие у реки Большой, в любое время могли ждать нападения врагов, которые забирали не только собак, выделанные шкуры зверей, запасы продуктов, но и уводили с собой женщин и детей.

В таких случаях даже самые древние крепостицы, сделанные из поваленных бурей деревьев (ни пил, ни топоров у них ещё не было), могли служить защитой от вражеских стрел и копий.

Впервые русские появились на западном берегу Камчатки в конце XVII века.

От старой большерецкой сказочницы бабушки Аполлоновны мы в детстве слышали старинное предание.

Достав из кармана серебряную табакерку, бабушка заправила в ноздри понюшку табака, минуту посидела, чихнула и начала свой рассказ:

— Давно-давно это было. Еще моя бабушка малой девчонкой была. И ваши бабушки и деды тоже мал-малы были. Моя прабабка сказки говорить умела, да про старину сказывать. Вот она-то и рассказала, как напугались и большие, и малые, когда вдруг по реке Большой баты спустились. Четыре или, может, пять с самых верховьев приплыли, где и охотники редко бывали. А на батах люди неведомые — лица белые, а у иных — волос рыжий, как огонь. Бороды мохнатые. Сначала думали — курилы нападают. Но нет, откуда курилам в верховьях реки Большой быть? Да и одежда у курил из рыбьей кожи или из птичьих шкурок. А у этих одежда добротная — как зелень-трава, то ровно пламень горит. И говорят по-иному.

Нашелся старик, понимал их слова. Мальчонкой его подобрали в лесу люди торгового человека Федота. Зиму у них прожил в зимовье и научился понимать, о чем говорили мурки, и сам немного начал говорить. Теперь вот снова помощь его понадобилась. Он сразу узнал, что это мурки, так у нас русских называли.

— Да чё я помню-то? Давно это было, — отнекивался старик. Но разобрался, что отряд казаков из Анадырского острога — русские. Соболиную реку они ищут. Русские её Камчаткой-рекой называют. Да не дошли до Камчатки-реки, может день, может два. При переправе баты утопли у них с оружием да припасами. А без оружия куда же? На Камчатке-реке сильные племена, чужих добром не пустят, — объяснял старик. — Шибко соболей русским надо, царю да боярам.

— Зачем соболь? — спросила бабушка. — Мех слабый, рвется быстро. И не очень греет. Скажи им — волк или рысь лучше.

Тогда Тайен подумал и сказал:

— Не надо говорить. Мех волка или рыси нашим охотникам нужен. Пусть соболя ищут. Можно помочь, тогда подарки дадут.

Взял он кусок угля из очага и на куске белой ровдуги начертил, как искать Соболиную реку.

— На, отдай. И отведи в пустую юрту. Там у очага пусть греются. Да девкам и молодым бабам спрятаться велю. А то до беды недалеко. Увезти могут. Старухи пусть подарки вынесут, чтобы знали — мурок встречаем как гостей.

Сделали все, как сказал Тойен.

Гости были мирные. Подарки приняли, Тойену нож подарили, старым женщинам бисера мешочек насыпали. Ходили по нашим жилищам. Увидели молодых женщин и сказали им ласковые слова. Те убегали и прятались — так сказал Тойен.

Потом погрузились на баты и сплавились по реке Большой. Далеко на юг направились, больше мы их не видели. Вот только имена их запомнили: старший— Лука, а помощник его, Иван, молодой был ещё. Ладный да пригожий, девкам понравился.

Можно предположить, что в предании сохранилась память о посещении Большерецка отрядом казаков под командованием Луки Морозко и Ивана Голыгина, которые прибыли в Большерецк в 1693 году. Они познакомились с жизнью аборигенов и дали первое, дошедшее до нас описание камчадалов (ительменов), далеких логиновских предков по женской линии.

В конце XVII века побывал в Большерецке Владимир Атласов. По его приказу была перестроена и укреплена крепостица, которую называли теперь Большерецким острогом, построена приказная изба. Отсюда теперь шли приказы по всему полуострову. Владимир Атласов в своих известных «скасках» и дал ценнейшие сведения о жителях Камчатки, описания их жилищ, одежды, пищи, образа жизни.

«Юрты у них зимние земляные, а летние на столбах... А питаются рыбой и зверьем; а едят рыбу сырую, мерзлую... и одежду носят соболью, лисью, оленью...»

Порою Атласов был жесток, но с местными жителями умел ладить, умел собрать ясак «ласкою и приветом».

Погиб «Камчатский Ермак», как назвал его Пушкин, трагически. 20 марта 1711 года, ночью, к нему явились с фальшивым письмом взбунтовавшиеся казаки. Вручили с поклоном. Атласов, взяв письмо, наклонился к свече — тут ему и всадили в спину нож.

Появление в Большерецке русских наносило некоторый урон местным жителям и природе, окружавшей острожки и стойбища, но, несомненно, и ускоряло их развитие. От природы этот народ обладал прекрасной восприимчивостью ко всем новшествам и был любознателен, терпелив и ловок в работе.

Некоторые казаки, прослужив много лет, находили себе подруг, создавали семьи и оставались жить в селе.

Камчадалы стали присматриваться, как строят русские свои жилища, быстро схватывали суть, и вскоре в селе появились первые дома, построенные камчадалами, удобные и теплые. Пооткрывались лавки купцов.

В Большерецке побывали известные исследователи: Стеллер, Крашенинников — автор знаменитой книги «Описание земли Камчатки», лучшей из того, что написано о Камчатке, известный мореплаватель Витус Беринг со своей командой. Большерецк становился известным.

Первый раз Витус Беринг и моряки с судна «Св. архангел Гавриил» побывали в Большерецкой крепости в июле 1728 года.

Отстоявшись в широком, спокойном устье, моряки отдохнули от многодневной беспрерывной качки. В устье реки Большой бывают немалые штормовые накаты, когда вода бурлит и пенится, словно вскипает, и высоченные волны с грохотом обрушиваются на каменистые бары. Тогда ни один корабль, ни бот, ни шхуна не смеют даже близко к устью подойти.

Но в этот день — 12 июля 1728 года — бурное Пенжинское море (так раньше называлось Охотское) словно замерло и степенно катило через бары спокойные волны, а в небе, ясном и голубом, сияло солнце — такая редкость на Камчатке, особенно на Западном побережье.

Казалось, матушка-природа приветствует желанных гостей, обещая им приют и удачу в добрых делах.

Отдохнув от тяжелого перехода, судно медленно поднялось вверх по реке до крепости.

Большерецкая крепость, или острог, как тогда называли, была отстроена и укреплена после двух пожаров и теперь могла принять моряков и всех прибывших.

Гости недолго побыли в крепости, но успели оценить неприступность скалистого уступа со стороны реки Большой, которая крутила у крепостной стены крутые водовороты — улова. Из них не мог выплыть даже опытный пловец. Измерили стены, сложенные из неохватных могучих тополей. Бревна были пропитаны хвойными смолами с примесью толченых корней ядовитого «борца».

Такие стены могли стоять столетья. Концы бревен заострены. Ворота сделаны мастерами и закрывались накрепко.

Жилые помещения казаков были теплые и обустроенные. Поблагодарив хозяев, гости пообещали вернуться «вдесятеро».

И вернулись. Но случилось это только через десять, даже более лет. Подготовка ко 2-й Камчатской экспедиции оказалась сложной. Петра I, благословившего первую экспедицию Беринга и позаботившегося о постройке корабля для 2-й, уже не было в живых. Намного труднее стало пробивать равнодушие, лень, неповоротливость чиновников.

К началу XVIII века село разрослось. Большинство камчадалов приняли христианскую веру. Построили церковь с колокольней и в 1745 году открыли трехклассную церковно-приходскую школу. Это была самая первая школа на Камчатке. И первым учителем стал приехавший из Москвы Петр Логинов, наш пра-пра-прадед, глава династии камчатских просветителей.

Исследователи и ученые, в том числе Степан Крашенинников, предсказывали Большерецку расцвет и «доброе житье». С. Крашенинников в своей книге доказывал, что Камчатка «к житию человеческому не меньше удобна, как и страны всем изобильные». Это утверждение относилось и к Большерецку, который ученый избрал своим постоянным местом жительства в течение всех четырех лет, проведенных им на полуострове.

Однако со времени открытия Витусом Берингом Авачинской бухты и начала строительства там морского порта, а также с уходом в гавань, куда переместился административный центр полуострова, отряда казаков, развитие Большерецка приостановилось. Опустел, состарился, а со временем и разрушился Большерецкий острог и остался только в памяти людей.

Да и сам Большерецк исчез, нет его больше на земле. Но это не вина людей. Случилось непредвиденное.

Село окружали три реки. А в конце двадцатых годов нашего столетия две реки соединились, и летом, когда таяли в горах снега, в селе начинались наводнения. Опасность нарастала из года в год, и люди вынуждены были покинуть родное село и переселиться в другие места.

Каким же было исчезнувшее с лица земли большое старинное село, бывший центр Камчатки Большерецк?

Это представить и рассказать об этом вам можно только по немногим сохранившимся архивным материалам, из книг и по воспоминаниям близких из большого старинного рода Логиновых.

Они жили в этом селе. Здесь проходило их детство, юность, здесь они влюблялись и обретали семьи или теряли их. Многие прожили в Большерецке всю свою жизнь. И в этой земле покоится их прах.

Время подходило к обеду. Стол уже был накрыт — жда- ли возвращения хозяина из тайги. К приезду заботливо приготовили любимые блюда: олений язык, разваренные медвежьи лапы, фаршированные печенкой утиные яйца. По дому разносился аппетитный запах свежеиспеченных рыбных пирогов.

Но Константин Петрович задержался и приехал только на закате. Вид у него был измученный и усталый. Сестры быстро управились с собаками — дело привычное. Жена, как обычно, вынесла ему чистое белье.

Баня уже была натоплена. Раскаленные угли в очаге, сложенном из кусков базальта, играли синими и алыми огнями.

Любил Константин Петрович баньку, особенно после долгой дороги. Но в этот раз, к удивлению жены, отказался идти.

— Не могу мать. Что-то в груди сжимает, и голова будто колокол гудит и в затылке ломота.

Любовь Ильинична встревожилась:

— Бог с тобой, что же это? А может лучше бы попариться, кровь-то в жилах и разогналась бы? Ой, да и лицом ты будто серый.

Константин Петрович тяжело дышал, с трудом проговорил:

— Как-то ноги одубели, и руки вроде чужие. Нет, Любушка, не пойду. Повременю. Скажи девкам: завтра к полудню пусть баньку истопят. А ты дай мне умыться, да ноги попарить. И питье на травах дай.

На следующий день Константин Петрович почувствовал себя лучше. В охотку попарился, окатился холодной водой, бодро зашагал к дому. В столовую зашел задолго до обеда. Здесь ждала его младшая дочь Елена.

— Ну, Елечка, здравствуй, — он крепко поцеловал свою любимицу.

— Как учишься? Ведь скоро экзамены. Не транжирь время зря.

— Не тревожься, отец. К экзаменам я уже готова. Вот еще естествознание осталось, учебник поздно прислали. Но я одолею. Вот тебе свежий номер, — она протянула отцу журнал «Нива». Книги и журналы присылали старые друзья из гавани.

Любил Константин Петрович почитать, особенно про разные страны, и до приключений был охотник. После бани сидел распаренный, умиротворенный, с наслаждением вдыхая привычные запахи родного дома.

Любовь Ильинична принесла на подносе холодец, квашеную черемшу, соленые брошки и моченую бруснику. Все это любил Константин Петрович. Особенно после возвращения из зимних поездок. Жена поднесла ему бокал с душистой наливкой из голубики и княженики.

— Ох, мать, угодила! Царское питье! Один запах чего стоит, — и, крякнув, допил бокал темно-вишневого напитка, который так искусно умела приготовить Любовь Ильинична.

— Ну, Любушка, и поездка была. Врагу не пожелаешь. В горах попал в снегопад. Снежинки, не поверишь, размером в гривенник. Падали медленно, без остановки. А потом как закрутило, завертело — света белого не видно. По бездорожью пробирался. А в одном месте обрыв не заметил на склоне горы. Он, как козырек, навис над склоном. И я вместе с собаками, с груженной нартой ухнул с обрыва. Аршин сорок пролетел по воздуху, а может и больше. Думал все переломаю, но ничего — бог миловал. А собаки, смех и грех, как на крыльях опустились на лапы. И нарта цела. Груз пришлось перегружать — все сбилось набок.

Любовь Ильинична слушала мужа и волновалась.

— Вот неслухом, жаль, вырос! Тебе твой батюшка как велел жить? Учился бы в семинарии, куда тебя посылали, священнослужителем бы стал по мечте отца.

Константин Петрович поморщился, нехотя ответил:

— Оставь ты это, голубушка. Какой из меня поп? Нет, не мое это дело, не мое! И отец, и дед мой охотниками были, соболятниками. Я от них перенял охотничьи секреты, да ловкости и сноровке научился в охотничьем деле. Работа почетная, люди уважают удачливых охотников. А нонешнее мое дело тоже не из последних. Тут еще честность и порядочность в великом почете. Без этого торговому человеку нельзя. На малом наживешь — в большом прогадаешь. Но вот уставать стал. Недели две поезжу — домой тянет. Под твое крылышко, — он ласково погладил плечи жены.

Любовь Ильиничну волновали многодневные поездки Константина Петровича по тайге да сопкам. Это не каждому молодому и здоровому под силу. А её мужу уже давно за шестьдесят. Она вспомнила уговоры свекра. Тот близок был к церкви, пел в церковном хоре, голос у него был могучий.

Некоторые из соседей специально службы посещали, чтобы послушать его голос. Густой, глубокий и чистый голос передался от Петра Логинова и сыну. Ростом тоже удался в отца и лицом чист. Поэтому и видел в нем будущего священника отец.

Но сын, переняв от отца охотничий талант, церковными делами не увлекся. Охотник из него получился отменный, на редкость удачливый. И свою охотничью добычу умел очень выгодно продать. Помогало ему то, что Константин закончил церковно-приходскую школу с отличием. Этот документ в нарядной резной рамочке висел в горнице.

После женитьбы Константин Логинов сблизился с родственниками своей жены, местными торговцами. Они предложили ему закупать у них товар и на собаках отвозить его в сопки охотникам, уходившим на промысел на долгие месяцы.

По утреннему насту мчатся нарты с упряжкой сильных собак. Далеко в сопки ушли охотники. Иногда и дня не хватает добраться до них. Охотничьи становья разбросаны в сопках на многие сотни верст.

Частенько приходилось Константину Петровичу ночевать в лесу или в тундре. Переночует в меховом кукуле на подстилке из кедрача, почаюет у костерка — и дальше в сопки, которые становились все выше и круче.

Товар везет нужный для добытчиков: порох, дробь, гильзы, патроны, ножи и другие охотничьи припасы. Кроме того, подбросит галеты, кирпичный чай, резиновые сапоги, робы, котелки, сушеную и соленую рыбу... Да привезет посылочки от родных, письма. Потому и ждут его в охотничьих зимовьях.

Двое охотников внимательно всматриваются в седловину между двух высоких сопок.

— Вроде бы лай собак послышался, — седой, широкоплечий мужчина даже снял малахай, чтобы лучше слышать.

— Нет, паря, ничо не слышно. Ветер в ветках шумит, вот и помстилось тобе, — возразил второй, еще молодой совсем.

— Помстилось... Погляди-ка — вдали вроде собачья упряжка мелькнула и скрылась, — седой упорно продолжал смотреть вдаль.

— Может, почудилось? — усомнился молодой.

— Какое почудилось! Вон нарта из седловины выезжает. Кто же это?

Нарта приближалась, быстро вырастая в глазах. Собаки, почуяв жилье, забыли про усталость и мчались стрелой.

— А чо спрашивать? Петрович письма везет! — Охотник ждал письмо от молодой жены, для него это сейчас было главное.

— Да, Петрович, — узнал каюра и седой. — Беги-ка, растопи камелек, чай ставь. А я навстречу выйду, может, помочь нужно. Беги, беги, будет тебе письмишко.

Встреча была желанной и для Константина — его ждал отдых после трудной дороги, и для охотников, ждавших вестей из дома, да и припасы кончились — кстати приехал Логинов.

Они скучали по семьям и рады были любой весточке. К Константину же они относились с уважением и доверием, ценя его честность и добропорядочность. Поэтому охотно торговали с ним.

Кроме того, жители ценили грамотность Логинова. Он охотно помогал односельчанам в составлении нужных им бумаг, а иногда, если случалось, что в школе не было учителя, он занимался с детьми. Учил их и грамоте, и пению. Петь он любил и с детишками в школе, и дома со своими детьми.

Каким он был в молодости и в зрелые годы, я знаю только со слов мамы и тетушек. Видела я его уже стариком — высокий, чуть сутулый, загорелое лицо в морщинах и добрые карие глаза с искоркой.

С детьми он был строг, слово его было законом для всей семьи. Но отец Логинов никогда никого из детей не ударил и не оскорбил. Добрая и благодарная память об отце осталась у детей на всю жизнь.

И нежная любовь к матери. Любовь Ильинична Логинова была женщиной добрейшей. Умелая хозяйка, рукодельница, мастерица на все руки — она всему этому научила своих дочерей, кстати, сумела передать им свою красоту и щедрость сердца.

У Логиновых было шестеро дочерей и сын. Подробнее обо всех детях я расскажу в следующих главах. А пока давайте зайдем в логиновский дом и посмотрим, как они жили.

Дом был просторный, светлый, добротно построенный и хорошо обставленный. Я с детства помню эти нарядные комнаты и добрых людей, которые жили здесь. Дом нашей семьи в селе Хайково (Усть-Большерецк) был куда беднее и намного меньше.

Попробую восстановить все, о чем рассказывала мне мама, что сохранилось в моей памяти, в памяти моих сестер.

В доме было четыре комнаты, большая прихожая и просторная кухня. Запомнилась большая русская печь с вмазанным котлом для горячей воды. В прихожей — закрытая вешалка вдоль всей стены со множеством верхней одежды.

Очень удобно было нам, ребятишкам, играть в прятки. Только от потревоженной одежды резко пахло нафталином.

Столовая была небольшая. У стены стоял вместительный буфет темного дерева. Он был похож на замок — столько там было башенок, шпилей, точеных узорных украшений. Я подолгу рассматривала посуду в шкафу. Дома у нас такой не было. Поражал воображение сервиз темно-синего цвета с золотой каемкой. Много позже я узнала, что это кобальт — во все времена дорогая посуда. А моя двоюродная сестра Елена Логинова (Яковлева) запомнила нежно-розовые чашки с тонким изящным рисунком, очевидно, японские или китайские.

Вокруг большого стола с яркой цветастой клеенкой стояли венские стулья и такого же типа диванчик с гнутой спинкой.

Стены столовой, как и других комнат, были обтянуты тканью, похожей на плотный ситец. Рисунок на ткани во всех комнатах один и тот же, но цвета различные.

Запомнился мне и цвет ткани. В столовой светло-зеленый, как весенняя травка, а в комнате бабушки — сиреневый, с лиловым оттенком. Сверху вниз шли неширокие темные полосы, между ними — розочки.

Бабушка Люба уже редко выходила. От многолетнего ревматизма у нее распухали и болели ноги.

Нас с братом Валентином привели к бабушке. Она хотела видеть внуков, живших от нее далеко, в другом селе. Первое, что я увидела, — огромная оскаленная морда, выглядывавшая из-за плеча бабушки. Я закричала и выскочила из комнаты, брат за мной. На наш отчаянный крик прибежала мама. Она долго нас успокаивала, объясняла, что это всего лишь ковер; как на картинке нарисовано.

Мы снова вошли в спаленку. На этот раз увидели яркую зелень на ковре, крупные листья, обезьяну на ветке и уже не страшного тигра. Бабушка подошла к нам, погладила по головкам, сказала с улыбкой:

— Эка, славные внуки у меня, только шибко пугливые. Не надо бояться, зверь у меня смирный. Дайте, погляжу на вас хорошенько. — Она усадила нас на диванчик. Подивилась на синеву Валиных глаз.

— Надо же такое, синь-сине, будто небо осеннее. А у Дунюшки волосы — диво какое, совсем белые, да еще в колечко. Как расчесываешь-то, небось больно девчоночке? — обратилась она к маме.

А я в это время рассматривала мою бабушку. Седые волосы у нее заправлены под черный кружевной чепчик. Темная блузка с высоким глухим воротничком. На груди блузка тоже обшита кружевными полосками. У бабушки добрые глаза и много морщинок, когда она улыбается. В переднем углу комнаты сияли золотом и серебром богатые иконы и горела перед ними голубая лампада.

Скоро мы к тигру привыкли, а я даже потрогала его клыки в раскрытой пасти.

Сейчас я думаю, как жаль, что такой прекрасный ковер, великолепные старинные иконы, прекрасная посуда, ружья, как и другие вещи, были разворованы, дом был ограблен советскими властями и активистами. И ничего из этих вещей не досталось осиротевшим внукам Константина и Любови Логиновых.

Большая комната, в которой жили дочери Логиновых, была светлой, с белоснежными миткалевыми, искусно расшитыми занавесями на окнах, с нарядными кружевными, ручной вязки, покрывалами на кроватях. Но главное — в комнате стояли две новенькие швейные машины фирмы «Зингер», купленные отцом для повзрослевших дочерей. Повсюду лежали куски разноцветных тканей: все дочери отлично умели шить.

Одна из этих машин досталась в 1919 году моей маме, Веринее Константиновне, в приданое. А от нее перешла ко мне. И что удивительно — до сих пор безотказно работает.

На столах были раскиданы журналы «Нива», которые сестры покупали, когда ездили с отцом в гавань за товаром, или получали в подарок от родников, так у нас родственников называют. Картинки с модными туалетами были наклеены и на внутренних сторонах сундуков, где хранилось девичье приданое.

В детстве мы с Леной Логиновой, моей двоюродной сестрой, подолгу любовались нарядными дамами на картинках и выбирали платья для себя. Но, к сожалению, в молодости так и не пришлось нам покрасоваться на балах в вечерних платьях. Другой была наша жизнь.

Самой главной и самой богатой и просторной комнатой в доме была горница. Хочу описать ее так, как рассказывала мне мама.

Во время войны моих братьев и сестер призвали в армию. Остались мы с мамой да младшие ребята — школьники. В начале войны я работала учительницей в школе. Летом я была свободна и помогала маме на покосе.

Как-то мы выехали на покос с ночевой. Накосившись за день по кочковатому покосу, мы долго сидели у костра, пекли картошку, пили крепкий чай с чирчиханом. Вы, наверное, спросите, что это такое? Это чудесное камчатское блюдо. Омлет из лососевой икры, которую перетирали на металлическом сите, запекали в глубоком противне, добавляя сушеные клубни сараны. Это растение еще называют тигровой лилией.

И тут начинались долгие разговоры про давно ушедший из маминой жизни, но милый её сердцу старый Большерецк, про её юность, девичью Весну, про первую любовь. Из маминых рассказов (а у нее был природный дар рассказчицы) я подробно узнала, как выглядел её родительский дом, как жила большая и дружная семья Константина Петровича Логинова.

Вернемся к горнице в логиновском доме. Мама рассказывала, как её любимый, бесконечно дорогой ей человек, её жених Никифор, впервые пришел в дом своей невесты. Никифор жил в маленькой избушке вдвоем с матерью. И хотя он уже был опытным охотником-медвежатником, выбраться из бедности им не удавалось. Вид логиновской горницы поразил его.

Потрогав стену, обтянутую голубой тканью, Никифор спросил:

— Пошто бревна спрятали? Это сколько же шкур надо было, чтобы столько ситцу накупить?

Потом он, внимательно рассматривая большой, в шахматную клетку ковер на полу, сказал:

— Такую штуку я в лавке видел, когда в гавани был. Только не знал, что ее под ноги кладут.

Он подошел к окну и потрогал кружевную, туго накрахмаленную штору.

— А это что, тоже в лавке купили?

— Нет, паря, ошибаешься, — засмеялась Веня. Мы сами плетем шторы из ниток, своими руками. Дарью Фастовну знаешь? Вот она нас научила и шить, и кроить, и кружева плести. Она раньше в городе жила, белошвейкой слыла, модниц одевала.

Веня подвела Никифора к стенке, затянутой малиновым сукном и сказала:

— Постой здесь, а я на кухню сбегаю, помогу к столу управиться. Сегодня будем угощать жениха, — лукаво улыбнулась ему. — А ты рассмотри, что тут наш отец выставил.

Аппетитный запах сдобы из кухни дразнил Никифора. Что может быть лучше сдобного пирога с чавычей или неркой? Никифор проглотил голодную слюну. Весной в их доме, кроме соленой рыбы и моченой брусники, ничего не было.

Он взглянул на ружья, висевшие на стене. Ого, целых три ружья — новенький винчестер, дробовик и карабин.

Никифор не мог заставить себя отойти от этой стены. Его собственное ружьишко досталось ему еще от деда. О добром ружье он мечтал давно, да никак не получалось. Уж очень много дыр набиралось дома.

Он потрогал винчестер: «Вот бы мне такое ружье...» — и мысленно увидел себя в лесу с новым ружьем на плече...

Отец колол во дворе дрова. К нему подошла младшая из дочерей и спросила:

— А ты знаешь, кто у нас в горнице? Жених Венин, — и ехидно добавила, — ружья твои разглядывает, будто выбирает, что ему подойдет.

— Не ёрничай! — прикрикнул отец. — Не твое это дело. Мала еще за женихами-то смотреть!

А сам отложил колун и задумался.

— Эх, хотел я для Вени жизни побогаче. Может, за купца бы пошла. Вон у купца Новограбленова парни какие! Дом на два этажа над самой гаванью. А может, пристав? Он все крутится возле Венюшки, глаза как у кота, масляные. Сватает, сладкую жизнь обещает. А она и слушать не хочет. — Пробовал уговорить:

— Ты, девка, глупая, будто нерпа. Пристав — это власть: и жить будешь в довольстве, в достатке, куча нарядов у тебя будет.

Но у Вени другого ответа не было:

— Нет! И еще раз — нет! Я люблю только одного. О других и слышать не хочу.

— Может и правда, — размышлял Константин Петрович, — какой из пристава жених? — Пропойца, от такого добра не жди. Обойдемся. Пусть уж Никифор. По любви идет Венюшка. Счастье-то не очень балует.

Никифор понимал, что отец колеблется, и очень смущался этим. Даже корил себя:

— Эк, куда замахнулся! Не по тебе дерево.

Но Веня, понимая тревогу любимого, успокаивала его, как могла:

— Ничего, все будет ладно. Будем работать — все наживем. Да и к чему богатство? Только бы вместе! Но вот только в нашу горницу вот такую лампу куплю.

Веня показала Никифору большую керосиновую лампу на бронзовых цепях под потолком. Над лампой розовым облаком раскинулся красивый абажур из тонкого полупрозрачного стекла. Никифор рассмеялся:

— Ох, рано насчет лампы-то, может? Когда еще горница наша будет?

Веня волновалась, принимая гостя. То водила его по горнице, то мчалась на кухню.

Все ладом получается. Скоро к столу позовут.

— Иди-ка сюда, иди, — она взяла Никифора за руку и подвела к столику, где сверкала лаком красно-желтая граммофонная труба.

— Я уже слышал про эту трубу. Соседи рассказывали. Чудо-голосом называли.

Никифор легонько притронулся к трубе. Граммофон был новинкой в селе. Целую неделю родники, логиновские друзья и соседи приходили слушать чудесную трубу, которая пела то густым басом, то нежно звучал проникновенный женский голос. До слез всех трогал романс «Вот вспыхнуло утро, румянятся зори...» Но грусть прошла, все заулыбались и готовы были пуститься в пляс, слушая, как лихо распевал какой-то парень про Дуню-тонкопряху.

Вдруг раздался громкий, красивого тембра густой звук — Никифор даже вздрогнул от неожиданности. Это ударили большие настенные часы.

— Не пугайся, — засмеялась невеста. — Скоро привыкнешь. Подожди, может, и мы такие заведем.

— Далеко нам, однако, еще до таких часов, — усмехнулся Никифор.

Прервав беседу молодых людей, вошел отец.

— Хочу хозяйство тебе, парень, показать. Сына Николая учиться отправим. Далеко, на материк поедет. В духовную семинарию. Священником будет. А тебе помогать придется, пока своим добром не обзаведетесь. Идем, а то скоро к столу позовут.

Они вышли с черного хода на большой, хорошо обустроенный двор. Логиновы держали трех дойных коров, да еще одна нетель, два бычка, шесть лошадей вьючных, одна в упряжке (телега с деревянными ободьями).

— Лошадей зимой в помещении не держим. Они кормятся на полянах, заросших хвойняком, копытами разбивают снежный покров. Собак у нас две упряжки, — Константин Петрович подробно рассказал о хозяйстве.

— Кто же сейчас работает? — спросил Никифор.

— Девки управляются. Работников не держим. Только летом, в ход рыбы, покос в это же время — тогда уж приходится брать помощника. Ведь сена до десяти стожков надо заготовить, да вывезти до большого снега.

— Трудно, однако, все-то сделать, — усомнился Никифор.

— Да ты не бойся, не все же на твои плечи взвалим. Как работали раньше, так и теперь. Только полегче будет, и девкам веселее, — засмеялся отец. — Ну вот, к столу зовут. Пошли, выпьем по маленькой. Есть за что. Теперь вы жених и невеста.

С того дня Никифор стал частым гостем в логиновском доме.

А жизнь здесь шла обычным путем. Кончились хлопоты по заготовке сена, рыбы для себя и собак, дров на зиму. Бочки наполнили моченой брусникой и рябиной. Наварили жимолостного варенья, заготовили грибов, чаячьих и утиных яиц. Засолили мяса и уток — можно было спокойно встречать долгую камчатскую зиму. Да еще заготовили, высушили целые копны крапивы. Зимой девкам работа: плести рогожки и коврики.

Наконец настал момент, когда отец приказал готовить лошадей и продукты. Он торопил дочерей, чтобы еще в теплые осенние дни караван вьючных лошадей отправился через хребты и реки, болота и тундры в сторону Гавани — так раньше называли Петропавловск.

Ночь перед отъездом не спали: пекли хлеб, слойки, сушили сухари, запекали мясо, медвежьи лапы (их любил наш дед), пекли чирчихан и всевозможные пироги. Путь ведь не близкий — более двухсот верст. Да и большая часть пути по горным тропам. Можно застрять надолго.

Тюки с пушниной упакованы заранее. Отец приготовил оружие:

— Себе возьму винчестер, может, медведь встретится. Год рыбный, у речек их много шатается. Домна, ты карабин бери, поможешь при случае. Веринея, тебе дробовик, уток дорогой стрелять. Ты, Маня, поедешь без оружия. Будешь нас рыбой обеспечивать. Для этого возьми «морду». Она удобна на перекатах. Да и утки-каменушки в нее попадали, но это уж если удача.

Тронулись еще до рассвета. За день должны добраться до села Апача. Переехали несколько мелких речушек, выбрались из густых зарослей шеломайника и по небольшому откосу выехали на сухую плоскую тундру. Это один из самых трудных участков пути. Полное безводье, вокруг ни единого деревца, ни кустика. Лишь майники с большими, как у подсолнуха, «головами». Может, поэтому и зовут их «медвежьими дудками». Зимой их высокие, крепкие стволы охотники используют на топливо.

В непогоду проезжим в этих местах круто приходится, особенно зимой. Пурги гуляют здесь вольно, с бешеной силой.

Но наши путники проехали благополучно. Сушняк для костра прихватили в долине за селом, воды в плоских американских флягах хватало до самой Апачи.

Наконец проехали густой березняк и остановились на вершине длинного увала. Внизу раскинулось большое по камчатским масштабам село, очень живописное: часть домов расположилась вдоль тракта или по берегу реки, остальные забрались на пологий увал у подножия высокой горы, покрытой низкорослым кедрачом, словно бархатом.

Дома на взгорье добротные, с нарядными резными наличниками, ухоженными подворьями.

В Апаче решили дневать. Лошадям надо было дать отдых, с родниками повидаться. Да и девки устали, еще не втянулись в дальнюю дорогу.

Недалеко от Апачи переправа через реку Плотникова. Река несется издали, от крутых отрогов Срединного хребта. Нрав ее бешеный, бег стремительный, вода даже летом ледяная. Переправа трудна.

Константин Петрович нанял двух опытных батовщиков. Они крепко связали сыромятными ремнями два бата, по бокам укрепили бревна для устойчивости. Первыми перевезли сестер, чтобы они встречали лошадей, которые преодолевали реку вплавь. А потом уже на баты загрузили тюки с пушниной, и с шестом встал сам хозяин.

Опытные лошади, хотя и не без труда, преодолевали быстрину, одна за другой выбирались на берег, где их уже ждали девушки. Но вот молодая лошадь Игрунька, которая была закреплена за Маней, никак не могла преодолеть стремительное течение, попала в водоворот и отчаянно ржала, словно молила о помощи.

Маня, не раздумывая, бросилась в воду, и ее тоже закрутило возле улова. Девчонки застыли в ужасе. Но отец и батовщики бросились в воду с длинными шестами и помогли Мане и Игруньке.

У маленького озерка Веня подстрелила утку — крупного селезня. Теперь отец сдвинул в сторону раскалившиеся угли костра, лопаткой с короткой ручкой быстро выкопал довольно глубокую яму. Доня быстро застелила ее крупными пахучими листьями шеломайника, а Маня уложила в яму обмазанного глиной селезня.

Сестры весело рассмеялись, отвечая на удивленный взгляд Мани:

— Ты сейчас на молодую маму была похожа! — воскликнула Домна.

— Будто запеленутого ребенка в кроватку уложила, — с улыбкой поддержала ее Веня.

Маня вдруг покраснела, выронила с лопатки раскаленные угли и бегом бросилась в кусты.

Старшие сестры переглянулись и пошли успокаивать Маню. Они догадались, что нечаянно причинили своими шутками сестре сердечную боль.

Отец удивленно посмотрел на разбежавшихся помощниц и сам закидал яму сначала землей, а потом раскаленными углями. Успокоившиеся дочери вернулись, когда отец уже разбил окаменевшую глину и разложил исходившую душистым паром утку на плоские дорожные миски.

После громадной серой тундры начался подъем на хребет Халзан. Узкая тропинка идет по крутому косогору. Кверху от тропинки поднимается каменная стена, обросшая разноцветными мхами. А далеко внизу узкой серебряной змейкой вьется стремительный Черельчик. Двенадцать раз пересекает он дорогу, извиваясь и буйствуя на своем пути.

Наконец трудный перевал пройден. Тропа плавно спускается к пологому косогору над бурной горной рекой. Здесь будет дневка. Уж очень напряженной была дорога через перевал.

Стоянка уже обжита. Просторная землянка с очагом и нарами. В ящике у стены — спички, сухая лучина, соль, немного крупы. Все это оставили проезжие, заботясь о тех, кто едет следом за ними. Эту древнюю охотничью традицию, прекрасную своей добротой и человечностью, в некоторых местах соблюдают на Камчатке и поныне.

На рассвете Домнушка и Веринея пошли к речке набрать воды и вдруг прибежали с криком: «Медведица! Вон там за речкой! Матуха с медвежатами! Идите скорее!»

По зеленому склону высокой сопки на противоположной стороне реки, косолапя и переваливаясь с бока на бок, поднималась от реки огромная бурая медведица, следом за ней бежали два медвежонка. Вдруг один отстал, что-то пытаясь выкопать из-под корня. Медведица оглянулась, сердито рявкнула — медвежонок не обратил внимания. Тогда матуха подбежала к непослушному дитяти и дала ему по заднице пару хороших шлепков. В это время она так была похожа всей повадкой и действиями на рассерженную женщину, что все путники громко рассмеялись. Испуганные неожиданной встречей Веня и Домнушка успокоились. Домна даже прицелилась из карабина, но отец остановил ее:

— Не надо, дочка. Ранишь без пользы, а малыши останутся без матери, погибнуть могут, силы еще не накопили.

Вечером долго девы сидели у костра, любуясь игрой лунных бликов и теней на острых пиках голых скал.

Словно причудливые башни каких-то волшебных замков таинственно сияли они на огромной высоте, будто готовясь вонзиться в темную густую синеву ночного неба.

— Отец говорил, что такие острые скалы называют «гольцами», — учительским тоном пояснила Домна.

Веня задумчиво еще раз взглянула на острые пики и тихо проговорила:

— Нет, «гольцы» — нехорошо. Будто рыба. А здесь как в сказке. Может, и волшебник там живет? Или царевна в башне...

Отец вышел из землянки, услышав слова дочери, засмеялся:

— Ох и выдумщица ты, Веринея! Надо же такое — царевна в башне... Ну вот что, царевны, идите-ка спать, как развиднеется — так и в путь. Теперь веселее дорога: спуск до самой Начикинской долины. А там — до Начик рукой подать.

В Начики прибыли еще засветло. Их встретил старый друг отца, бывший ссыльный.

— Ну, девки, повезло вам. Мы с Лукичом сами с конями управимся. Бегите на ключи, пока не потемнело.

Через несколько минут сестры уже плескались в горячей воде. Конечно, ванны того времени не сравнить с нынешними, белыми и блестящими, с удобными кранами. В те времена это были просто деревянные срубы, опущенные в ямы, из которых били горячие ключи.

Но наслаждение от горячей воды было ничуть не меньше, чем сейчас. Особенно после такой дальней и трудной дороги.

Скоро пришли отец с Лукичом. Залезли в ванну прямо в подштанниках.

— Да вы что, в подштанниках-то, — засмеялась Маня, — давайте мы вам их подрежем, удобнее будет.

Отец сердито оглянулся на дочь:

— Ах ты, бесстыдница! Да как это мы с голыми коленками в воду полезем? Срам какой! Вы уж своим мужьям подрезайте, может, они согласятся позор терпеть.

Вместе с Лукичом девки долго и весело смеялись, представляя своих кавалеров в обрезанных подштанниках.

А потом Лукич начал рассказывать, откуда берется в земле горячая вода, о вулканах и гейзерах, которыми так богата камчатская земля.

Еще одна короткая остановка в селе Коряки, и вот уже с высокого плато старым серебром тускло блеснула широкая гладь Авачинской бухты, и побежали навстречу домишки на окраине, чистое блюдце Култушного озера, и вот он перед путниками — город Петра и Павла.

В городе началась беготня по лавкам и магазинам российско-американской компании. В этих магазинах было много товаров, но довольно дорого. В лавках «Чурин и Ко» и у других российских купцов все было гораздо дешевле, но товары куда хуже американских.

Отец настаивал, чтобы брать товары в лавках Чурина и Новограбленова. Но дочери уговорили, уломали отца тонкие шерстяные ткани, шелка купить в магазинах компании. Возможно, уговорить отца было бы труднее, если бы не пришла неожиданно помощь.

Логиновы остановились на квартире у старых добрых друзей — Ивановых. У Николая Иванова была дочь Пашенька, невеста сына Константина Петровича. Она не была красавицей, но в ней было столько очарования, доброты, так сильно было её обаяние, что, казалось, нет лучше девушки на свете. С Николаем Логиновым они полюбили друг друга еще в юности, когда он учился в Петропавловском высшем начальном училище. А теперь она терпеливо ждала возвращения Коли из духовной семинарии.

Как и большинство девушек из интеллигентных семей, Пашенька разбиралась в моде, обладала хорошо развитым вкусом, прекрасно одевалась. Она помогла сестрам Логиновым убедить отца, что дешевые вещи и плохие ткани не стоит покупать. Вещи, сшитые из таких тканей, плохо выглядят, быстрее снашиваются.

Константин Петрович признал доводы своей будущей невестки разумными и разрешил дочерям купить в магазинах компании понравившиеся им крепы, муслины, шелка...

Паша подарила будущим золовкам столичные журналы мод и подшивку журналов «Нива». Отец подумал, подумал и купил своим дочерям швейную машину «Зингер». Но так как девушки готовили себе приданое и шили много, то через год пришлось купить еще одну. Впрочем, хотя машины стоили недешево, отец скоро убедился, что это выгодно. Раньше сестры шили на руках, на каждое платье уходило много времени. Теперь же платья шились в два-три раза быстрее и у девиц было больше времени для хозяйственных работ.

Торговые хлопоты закончены, товары закуплены, пора и в обратный путь. Зашел проститься Лукич, спросил у сестер:

— Город-то видели девицы-красавицы?

— Все видели! Большие дома! Магазины! А я лавку японскую видела! Улиц много! Парусник в ковш вошел! Красивый такой! — заверещали девицы.

Лукич огорченно вздохнул:

— Ничего-то вы, девки не видели. Грязные улицы, лавки да прилавки, балаганы на косе — вот и все. Так это и у вас есть.

Лукич любил Петропавловск, хотел видеть его другим, поэтому поругивал нерадивое начальство. Но это не уменьшало его горячей любви и искреннего восхищения дивной природой прекрасного края.

— Пойдемте-ка, девки, на Петровскую сопку. Вот оттуда вы увидите красоту, которая вам и не снилась.

Почти целый час поднимались большерецкие гости на Петровку. И вот вершина. Ветер разогнал негустые облака, небо ярко-синей чашей опрокинулось над бухтой. Не по-осеннему яркое солнце слегка окрасилось в золотисто-розовые тона и словно приблизило белоснежные конусы вулканов, с трех сторон окружающих город.

— А вот перед вами знаменитая Авача, — Лукич показал вниз на невообразимую ширь Авачинской бухты, — моряки говорят, что лучшей бухты нет в мире. Может, только американская бухта во Фриско не уступает ей. А еще мне один капитан рассказывал, что в американской газете нашу бухту называли настоящей жемчужиной. Знаете, что это такое?

— Знаем, из Голыгино нам привозили камешки такие красивые, блестящие, их в речке достают, они в раковинах прячутся, — пояснила Веня.

— Это речной жемчуг. Тоже красивый. Но настоящий, драгоценный жемчуг — из морских глубин. Вот эту драгоценную жемчужину и хотели отобрать у России англичане и французы. Целый флот сюда пригнали — еле отбились от них. А вот здесь, поперек входа в ковш, стояла знаменитая «Аврора», чуть дальше — фрегат «Двина». Бой здесь был, дорогие мои, не на жизнь, а на смерть.

— Да, нам дедушка рассказывал. Наши логиновские родники тоже воевали, — вступила в беседу Домна.

— Священник Георгий Логинов храбрец был, — добавила Веринея. Перед боем молебен отслужил, призвал храбро биться, не допустить разора родного города. А потом на батареях бывал, прямо под бомбами ходил. Отец рассказывал, что он помог князя Максутова, тяжело раненного, вынести с батареи. Матросы не могли от пушек отойти — бой жаркий был.

Долго сестры любовались красавицей бухтой. Но теперь она им казалась еще и грозной, и храброй защитницей города святых Петра и Павла.

А назавтра, еще задолго до рассвета, караван двинулся в обратный путь. Вьюки были нагружены плотно, груз тяжелый, не то, что меха. Ехал на лошади только отец. А девчонки, надев суконные жакетки, натянув легкие торбазишки, косы за спину, под накомарники, — двинулись пешком.

На седьмой день караван вошел в Большерецк, встреченный оравой звонкоголосых мальчишек.

На этот раз обошлось без особых приключений. Вот только Мане опять не повезло. Только выехали из Апачи, как при переходе через небольшую речушку Маня наступила на скользкий крупный камень, поскользнулась, упала в воду. Но это бы еще полбеды. Маня подвернула ногу, нога распухла, сильно болела, и Маня не могла идти пешком. Отцу пришлось посадить ее на свою лошадь, а самому шагать пешком. В его годы это было уже непросто. Но это не испортило впечатления о поездке.

Домашние радостно встретили вернувшихся путешественников. Рассказам о дорожных приключениях, о встречах с друзьями, о городе и горожанах не было конца.

Всю зиму сестры упорно работали. Опробовали швейную машину — радость была велика. Теперь каждый вечер из девичьей комнаты доносился стрекот машинки: по модным журналам шилось приданое.

А по субботним и воскресным вечерам в доме тишина. Девки, нарядившись в обновки, шли на вечерки.

Вечерку нынче устроили у Селивановых. У них горница просторная, а главное, они тоже граммофон купили, а логиновские девицы новые пластинки привезли. Пашенька модные танцы с ними разучила: краковяк, «польку-бабочку».

«Польку-бабочку» живо разучили — движения несложные, а краковяк только попробовали. Посмеялись над неловкостью кавалеров и перешли к своей любимой «восьмерочке». Тут уж плясали все: и ноги не путались, не задевали друг друга. В два голоса ладно запевали Доня и Елена Логиновы песню «Мчится тройка», остальные дружно подхватывали, а потом кто-то запел с притопом и прихлопом: «Эх, ты, Ванька, ты Ванька-горюн». И весело смеялись над Ильей Бречаловым, который забавно изображал пьяного охотника за куропатками.

Все было хорошо. Но настроение испортили два парня, поссорившиеся из-за девушки и бросившиеся друг на друга с ножами. Еле разняли и утихомирили разбушевавшихся кавалеров.

Но тут кто-то затеял игру в фанты и дело сразу наладилось. И снова зазвучал веселый смех, посыпались шутки.

Никифор в этот вечер не отходил от Веринеи. Они уже не скрывали, что стали женихом и невестой.

Вечерка еще не кончилась, но влюбленным хотелось побыть вдвоем, разлуку перенести трудно. Стосковались.

— Уйдем, Венюшка! Пойдем к своей тополинке, на берег реки. Ох и долгими же показались эти дни без тебя, — Никифор нежно поцеловал Веню. — Из рук все валилось, любушка ты моя.

— И я стосковалась. В городе все думала: вот бы вместе побыть, в гавани все посмотреть, — Веня застенчиво улыбнулась. — Вдвоем интереснее было бы.

— Еще побудем, — успокоил невесту Никифор. — И детям своим покажем, может, учить их в городе станем.

Над речкой спустился густой туман. Старая, рассохшаяся тополина тихонько звенела, словно пела влюбленным свою песнь о любви и счастье.

— Венюшка, родная моя, дозволь мне сватов заслать. Пора ведь уже. Проверили себя, не обманемся. Чего еще ждать? — Никифор упорно настаивал на своем.

— Ладно, милый мой, не будем больше ждать. Только с мамой поговорю. Утром рано буду говорить. И сразу дам тебе знать, — повернулась к тополине:

— Пой, пой, милая! Скоро у нас другие песни начнутся.

Молчала тополинка. Не умела говорить. Жаль. Могла бы шепнуть:

— Не отпускай его от себя! Ни за что не отпускай!

В село Большерецк приехал важный гость — родствен- ник владивостокских купцов Чуриных, у них здесь тор- говля была — большая лавка. Хотели дело расширить.

Гость попросил село ему показать да об окружающей природе рассказать. Весьма любопытствующий гость попался. Пытались сначала его брагой рябиновой попотчевать, она такую силу имеет, что никуда идти уже не сможешь, с ног валит. Но гость своё — хочу, дескать, знакомство с селом иметь. Ведите — и всё.

Послали за Логиновым. Константин Петрович грамотеем и книгочеем по Большерецку значился. Да если случалось, что учитель приболел или отлучился, Петрович заменял его. И грамоту знал, и с ребятишками был хорош, занимать их умел. Кому же еще гостя препоручить?

Гость ждал Логинова в чуринской лавке. Приказал подать водки, но Константин Петрович отказался, сославшись на нездоровье. Гость с любопытством взглянул на него. Он наслышан был, что камчадалы не могут устоять, слабость питают к выпивке. Логинов решительно шагнул к двери.

Поднялись на высокий увал, поросший березовым парковым лесом да густыми кустарниками.

— А что, милейший, звери и впрямь здесь водятся? — поинтересовался гость.

— Да, всякого зверья хватает: зайцы, горноки, лисицы, в основном рыжие, чернобурые — те подальше от людей, а эти не боятся, от капканов да петель ловко уходят. И медведи захаживают, особенно если рыбы в верховьях мало или ягод нет.

— Ну а соболь, он как, где? — осторожно выспрашивал гость.

Петрович усмехнулся: ишь как зайцы ему не интересны, купец товар знает. Спокойно ответил:

— Соболь — зверь умный и осторожный. Подальше от людей селится. Далеко в сопках, в глухомани. — И перевел разговор на другое. Показал, что село окружено с трех сторон реками, про летние половодьярассказывал: — Снег летом в горах тает и реки переполняются. Вот тогда у нас, как в городе Венеции. Читал, что там вместо улиц каналы и ездят от дома к дому на лодках.

— Гондолы называются, — вставил гость.

— А у нас вместо гондол — баты от дома к дому, или баб в лавки, а то и в церковь везут. Оно бы ничего — и рыбы много в полые воды, и лес плавим с верховьев, и луга после половодья — куда как бравые, травы пырейные пышно растут. Сена вдоволь накашиваем, и скот пасется на добрых травах, молока, масла — хватает. Но бывает и беда в половодье: то дома подмоет, то сено уплывет, то огороды погибнут. Оно, как в жизни: то полоса белая, то черная. И никуда от этого не уйдешь.

Спустились к реке. Подивился гость на множество собак, привязанных к крепким кольям. Константин Петрович пояснил: зимой они в упряжках работают, а летом — отдых. А лают и злятся, что свободы им нет.

Осмотрел гость балаганы с юколой, подивился, сколько же рыбы на этих навесах.

— Так это же и для людей, и для собак в дорогу. Юкола в пути — первое дело: и легкая, и вкусная, и питание в любую погоду.

Гость слегка поморщился, видно, он с трудом представлял еду, которую ели вместе люди и собаки. Заметив это, Логинов усмехнулся: «Вот бы тебе дать понюхать да показать ямы с кислой рыбой, но, подумав, решил обойти их подальше».

Хотел было о старинной крепостице рассказать, или, как казаки называли, об «остроге», откуда долгие десятилетия шло управление Камчаткой, но передумал. Логинов хорошо знал историю села и охотно рассказывал о ней и взрослым, и детям.

Он почувствовал, что гостя интересует совсем другое. Тот так присматривался и принюхивался ко всему, что казалось — хотел бы он купить Большерецк со всеми его потрохами.

За поворотом появились первые домики села. Были они невзрачны, с крышами, покрытыми корьём, от старости поросшие мхом, маленькие окна с тусклыми стеклами, а иногда вместо стекол бычьи или рыбьи пузыри. Бедность выглядывала изо всех углов.

— Кто же живет в этих ужасных домах? — спросил гость.

— Люди живут, кто победнее. У одних болезни, немочь, не могут работать — вот и бедуют. А то есть лентяи, те не хотят работать или пьяницы. Живут абы как: день прошел — и ладно. Этих я не уважаю. А уж коли немощный — мы заботимся. Девки мои часто заходят сюда: кого полечат бабкиными снадобьями, кому мяса, молока или творога припасут, а то ребятишкам рубашонок да штанов нашьют из обрезков, да кукол смастерят на радость малым. Лавочных пирушек бедные не знают, не до того.

— Девы-патронессы — ваши дочери, не так ли? — усмехнулся гость. Заметив недовольный взгляд Логинова, любезно добавил:

— Нынче благотворительность в моде и в высшем обществе. Так что и для ваших дочерей почетно. Наслышан, что и собой хороши, и грамоту знают. Даже неожиданно в такой глуши... Рад был бы взглянуть на юных красавиц.

Но Логинов не слушал болтовни гостя, хмурился и ругал себя: «Эк, разговорился. Вот и получи!»

Тем временем подошли к домам, что покрепче. Многие из них были украшены резными наличниками. Гостя поразило мастерство, с которым они были сработаны.

— Откуда это? — спросил купец. Видел такую красоту на Севере России — Вятка, Вологда...

— Мастера у нас свои. Но переняли от казаков. А они родом российские, есть из Сибири, с Урала.

На этих улицах и дворы были ухожены. Вокруг бегали здоровые, румяные ребятишки.

— В этих домах живут удачливые охотники, лень тут не приживается. Вся семья в работе. В доме сытность и уют. — Рассматривая дома, Петрович добавил: — И что еще я заметил: ребятишки веселые, сытые, досмотренные матерями, учатся в школе лучше. А ребятам из бедных домов, полуголодным, плохо одетым, заморенным, и учеба на ум не идет.

Наконец вышли в центр площади. Отсюда открывался красивый вид на церковь, стоящую на пригорке. С высокой колокольни разнесся тягучий, густой звон — звонили к обедне.

— А вот в этом доме, рядом с церковью, наша школа, церковно-приходская. Священник не вмешивается в работу учителя, а вот хор детский очень одобряет.

— Разве у вас есть музыканты? — изумился гость. — Кто же хором руководит?

— Музыкантов не водится, а вот хор поет, жаль, что не услышите. Мой отец любил это дело, и я, коли не в тайге, всегда часок найду. Душевное это дело. И дети охотно поют, и мне отдохновение.

На площади расположились лавки купцов. Большая — чуринская, поменьше — местных купцов. Площадь окружали дома довольно богатые и просторные, с большими окнами, нарядными крылечками, большими дворами, полными скота.

— О, эти дома мне знакомы, — сказал гость. — Я уже был приглашен в очень приличный дом Селивановых, в дом старосты и еще имел честь быть в доме очень приятной русской дамы Дарьи Фастовны. О, если бы не этот её ужасный объем! — с сожалением заключил свое перечисление приличных домов почетный гость.

Константин Петрович раскланялся, прощаясь с гостем, но тот вновь остановил его:

— А Вы — хитрец. Я уже слышал о Вашем доме, но приглашения не получил. Но я непременно найду случай быть у Вас. Прощайте.

Логинов облегченно вздохнул. Дома его ждали неотложные и очень важные дела. Да и гость ему не понравился. Он держал себя хозяином. Что и говорить: фирма Чуриных — это богатство, а значит и власть.

С самого утра в доме Логиновых ждали сватов, почтенных, уважаемых людей. Веня в этот день не могла найти себе места. То бегала в кухню, то металась по девичьей спальне: никак не могла решить, какое платье надеть. Наконец выбрала новое сиреневое, из тонкой шерсти, сшитое по модному журналу, привезенному из гавани. Платье было красиво отделано темно-сиреневыми лентами, кружевными прошвами с маленькими перламутровыми пуговицами.

В спальню вошла Домнушка:

— Ну-ка, покажись. Красивое платье и очень идет тебе. Прямо настоящая городская барышня. Фигура-то будто нарисована на картинке! Но только для сватов не годится. Уж очень нарядное. Надо поскромнее. Хорошо бы белую кофточку с прошвами или кружевами и темную юбку.

В таком наряде Веня и вышла к сватам. Они уже выпили по стакану рябиновой бражки, да и к «смирновской» приложились. Разговор стал оживленным, даже шумным.

Только жених сидел молча, взволнованный и смущенный. Веня внесла пирог с чавычей — сдобный, с аппетитным запахом — лучшее блюдо камчатской кухни. За ней сестры расставили на столе разные закуски: оленьи языки, строганину, малосольную семгу, холодец и соленые грибы-волнушки, которые, словно пятачки поросят, выглядывали из зеленого блюда с квашеной черемшой.

Сваты, вдыхая ароматные запахи, прежде всего потянулись к рыбному пирогу.

— Ай да пирог! Ай да мастерица! Сразу видно, кто учил — это же матушка её, Любовь Ильинична, славится такими пирогами! — восклицали гости, накладывая себе на тарелки огромные куски горячего душистого пирога.

— Ой-ё, какая невеста — мастерица, искусница, какую девку прозевал, не успел посвататься, — шутил седоволосый сват Матвей Ворошилов.

Отец сидел на своем обычном месте, под образами. Он то застегивал, то расстегивал ворот голубой сатиновой косоворотки, покашливая от волнения.

— Ну вот, Веринея, сватать тебя пришли. Решать надо. Люди ждут ответа.

Громким трубным голосом заговорил сват Иннокентий Селиванов:

— Ты смотри, Веринея, не прозевай, понимаешь, парня: здоровый, непьющий, охотник такой, что скоро других будут завидки брать.

Заволновался сват Матвей:

— Вы пошто молчите-то? Или что другое задумали? Ты, Константин Петрович, не ищи норки.

Отец строго взглянул на дочь:

— Слово за тобой, Веринея. По нраву ли жених? Или подождем еще?

Тут уже решительно заговорил Иннокентий:

— Чего ждать-то? Чего ждать? Какого тебе еще, Константин, жениха надобно? Они же, понимаешь, любят друг друга. Любовь — это, понимаешь, ценить надо, не всегда она бывает.

Веня знала, что отцу не очень нравился Никифор. Он мечтал о женихе побогаче. Но Веня в сердце держала только одного, ненаглядного дружка своего Никифора. И она твердо ответила сразу, чтобы отец не передумал:

— Я согласна. Мне другого не надобно.

Никифор вскочил с места, рванулся к Веринее:

— Веня! Венюшка! Соболюшка моя, золотая! Я беречь тебя буду! Все у нас сладится! Светло заживем!

Он готов был схватить Веню в объятия, но сват Матвей остановил его:

— Будет, парень! Всему свое время. Сосватали твою любушку. Теперь мы по обряду побеседуем, как положено. А вы идите, поворкуйте на свободе, — и легонько подтолкнул их к двери.

Проводив гостей, Константин Петрович сел на крылечко и задумался: «Вот и Веринею сосватали. Красивая девка, и ума не занимать, гляну — чисто Люба в молодости. А жених... парень-то — добрый добытчик и в работе не из последних. Только ведь гол как сокол. Беднота. Избушка на бок валится. Поди, лет сто, а то и более стоит. Мать одна сына вырастила, в нужде постоянно. А вот Вене он по душе пришелся. Да что и говорить, хорош собой! Глаза-то, будто звезды, горят. Рост. Выправка».

Пошел в горенку к жене, ласково обнял:

— Будем свадьбу ладить, Любушка. Может, Ольга приедет. Хотя до Завойко не близко, да и хозяйство у нее. Машихин — мужик строгий, но может отпустить её к родителям.

— Ох, что ты говоришь! А дети как? Шура-то подросла. А Гоша совсем еще маленький. Да, писала намедни, кажется, третьего понесла. Куда ей с животом-то в такую дорогу, по горам, да по речкам. Дута и Доня помогут, слава богу, что рядом.

Мать начала перечислять, что подготовить к свадьбе. Дело-то ведь это хлопотное не только для жениха и невесты, но и для всей семьи. И расходов требует немалых. Дни эти счастливые и тревожные.

Незадолго перед свадьбой зашла в дом Дарья Фастовна. Она всегда была желанной гостьей, так как учила логиновских девок шитью и рукоделию.

Оглядев Венины наряды к свадьбе, она как-то особо пристально взглянула в её глаза и сказала:

— Давай-ка, дева, погадаю тебе, — и достала из-под своих необъятных юбок замусоленные карты. Любовь Ильинична запротестовала было, но Веня, весело смеясь, ответила:

— Гадайте! Я и заранее знаю, как будет!

Фастовна долго раскладывала карты, вглядываясь в них. Потом взяла одну и, тяжело вздохнув, сказала:

— Эка, дева, как неладно. Черная дама. Встречь тебе движется. Сторожкой бы тебе быть.

Но Веня весело засмеялась и воскликнула:

— Какие еще дамы? Никаких дам я не страшусь! Ни черных, ни белых!

Материковский гость все же напомнил о себе. В сопровождении старосты явился без приглашения.

— Простите за смелость. Буду счастлив познакомиться с Вашей супругой и дочерьми. Дамы — моя слабость.

Со слащавой улыбкой приветствовал смущенных дам, преподнес угощение — коробки со сладостями.

Накрыли стол. Гость хвалил слойки, пироги. Потом неожиданно сказал:

— А ведь я к Вам по делу. Мы решили пригласить Вас скупщиком пушнины. Охотники Вас знают, ценят. Мы тоже не обидим. Дело пойдет с выгодой для Вас и нам не в убыток.

Логинов решительно отказался. Этот человек вызывал в нем недоверие, был неприятен.

— Вы еще пожалеете. Наши лавки и здесь, и в гавани для Вас будут закрыты.

Но не помогла и угроза. «Подожду зятя. Он заменит меня», — подумал Константин Петрович.

Веринея готовилась к последней вечерке, самой последней. Готовясь к вечеру, Веня думала: «Теперь буду замужняя, чего по вечерам бегать? Дом надо ладить, гнездо вить. А там дети малые пойдут, не до вечерок будет. Но на последнюю вечерку положено пойти: так еще со старины ведется. И угощение должны принести — и жених, и невеста — с другами да подружками попрощаться».

Веня напекла пряников, слойки сделала, пирожков с зайчатиной, да сладких — с рябиной. Пирожки маленькие, из слоеного теста, прямо в рот прыгают.

Никифор купил в Чуринской лавке недорогих конфет, полосатых подушечек, да плитку чая прессованного, чтобы чаек покрепче заварить. Мать его, Елизавета Коновна, насыпала сушеной малины, кедровых орехов. Наливая жбан рябиновой браги, наказывала:

— Угощай в кухне, да только парней позови. Девкам на вечерке не след пить, не к лицу. Да и парни чтоб меру знали, присмотрит пусть Павел, он постарше и хозяин в доме.

От Никифорова угощения парни слегка захмелели. Смеясь, вспоминали, как в старину пили для веселья настой сладкой травы — кипрея, а коряки в своих становищах пожуют мухомор — и пускайся в пляс.

Гармонист научился у казака-инвалида играть печальный и задушевный вальс «Осенний сон». Музыка — аж за сердце берет. Плывут в танце пары... Еще не очень уверенно — спотыкаются, сбиваются, но посмотрят друг на друга с улыбкой, и ноги уже легче несут в такт музыке.

А потом — кадриль «Восьмерочка», этот танец знаком с детства, и нет в селе девушки или парня, кто не умел бы его танцевать. Легкий, живой танец. За вечер его три-четыре раза танцуют и не надоедает.

Иногда затягивали песню. Одна из самых любимых: «Через жёлтенький песочек, через легонький мосточек шел-пришел милок...» или песню с приплясом: «Эх ты, Ванька, ты Ванька-горюн, на кого же ты надеешься?»

А потом Веня любовалась, как Никифор со своим другом Алексеем отплясывал «Камаринскую». Лихо плясали. Начинали медленно, а потом все убыстряли, подыгрывая друг другу по ходу пляски.

Никифор в этот вечер был по-настоящему красив. Новая розовая сатиновая рубашка отлично сочеталась с его гладкой смуглой кожей, с черными, слегка волнистыми волосами. Хороши были его темные блестящие глаза. Этот тип камчадалов довольно часто встречался на Камчатке. Проследить их родословную бывает довольно трудно — тут переплелись ительмены, курилы, казаки, русские.

Весело плясали в этот вечер. Особенно — любимую «Восьмерочку». Между танцами сестры Логиновы разносили крепко заваренный чай, Веня угощала подруг пирожками и разными печеньями, да и Никифорово угощение пошло в ход.

Веню смущало всеобщее внимание. Подруги разглядывали ее новое голубое платье из дорогой узорчатой ткани, всем понравился высокий гребень с разноцветными каменьями, воткнутый в основание длинной косы. Восторг девушек вызвали низкие сафьяновые сапожки с серебряными пряжками — подарок старшей сестры Ольги. Она купила их в американской лавке, когда была в гавани. Отдала за них шкурку соболя, правда, не черного, а с рыжинкой. Продавец был так доволен, что даже красавицей Ольгу назвал, чем удивил и обрадовал.

После вечерки жених и невеста, распрощавшись с друзьями, пошли к реке, в последний раз послушать песню своей любимой тополины. Как видно, и ей было грустно прощаться с ними. Песня ее была особенно жалобной и печальной.

Веня ласково погладила ствол старого дерева и сказала:

— Не плачь, милая, не грусти. Мы еще придем к тебе. Как родится первый сынок или доченька, принесем к тебе покачать на твоих ветках.

Проговорили до первой зореньки. Все толковали, как будут жить, радовались, что нашли друг друга. Даже страшно было думать, что могли как-то стороной пройти, не остановиться — и не было бы счастья. У Вени даже сердце замерло — не дай бог. Да нет, не могло такого случиться.

Подсчитали — до свадьбы оставалось тридцать четыре часа. Вдруг Никифор сказал:

— Ты прости, Венечка, мне надо уходить, успеть собраться. Через час встречаемся у реки с ребятами.

Веня испуганно вздрогнула:

— Ты что? Куда? Зачем?

— Ты успокойся. Вчера с верховьев Гольцовки спустился Павел Бурнашев. Медведя-шатуна видел. Здоровенный, как бык. Договорились — пойдем, погоняем его, может, и запромыслим. — Никифор поднялся с удобного места на развилке тополины, где он сидел, и накинул на плечи пиджак:

— Иди домой, поспи хоть часочек, — ласково сказал он, обняв Веню за плечи. Но Веринея не могла двинуться с места.

— Да как же это? Они же опасные теперь, голодные и злые шатаются.

— Не бойся, ничего с нами не случится до самой свадьбы, — пошутил Никифор. Да и, кроме того, чего же пугаться, если с нами Кеша Коллегов пойдет, первый охотник. От него еще ни один медведь не уходил.

Веня прижалась к груди жениха, тихо попросила:

— Не надо. Не ходи. Что-то в сердце у меня дрогнуло... Не ходи, прошу тебя. Да еще Фастовна приходила, — добавила тревожно.

— Фастовна? — удивился Никифор. — Зачем? Разве ты не все пошила, что задумала?

— Нет, тут другое... Гадала она мне, — неохотно призналась Веня.

— Гадала? — изумился Никифор. — Что же она нагадала? Может, про мост, который рухнул, — как в песне поется.

— Да нет, — отмахнулась от шутки невеста. — Про черную даму, которая идет ко мне навстречу, — и снова прижалась к плечу жениха.

— Боюсь я ее. Страшно мне что-то...

— Да перестань, глупенькая, — успокаивал Веню, — нету в лесу ни черных дам, ни рыжих. Только медведи, да еще лисицы рыжие...

Смеясь, Никифор спросил:

— Ты что ж, так и будешь меня дома у печи держать? Я же охотник и, кстати, не новичок. Иди домой, успокойся и жди меня. Какая же свадьба без свежатины?

Уже совсем рассвело, давно пора бы дома быть. А Веринея все страшилась оторваться от любимого.

Снизу от реки раздался свист.

— Пора, соболюшка моя, уже собрались. Ждут меня, — он поцеловал пушистый завиток у виска, еще раз сказал: «Жди!» — и исчез в утреннем тумане, словно растаял.

У калитки Веню поджидала мать.

— Поздно, Венюшка, я уже растревожилась. Денечек с небольшим осталось — и вы уже вместе на всю жизнь.

Она обняла дочь и взглянула на небо:

— Вот уже и утро разгорелось. Солнышко-то ясное всходит, вроде улыбается тебе, — и по морщинистому лицу матери разбежались во все стороны лучики-морщинки.

— Прости, мама. Испугалась и расстроилась я. Не могла удержать Никифора. На заре уплыл с охотниками, — у Вени дрогнул голос и на глаза набежали слезы.

Мать успокоила ее:

— Будет тебе. Поутру и вернется, дело привычное. А у нас сегодня дел невпроворот. Поди-ка, помоги сестрам.

Предпраздничные дни в логиновском доме были полны забот, хлопот. Работы столько, что казалось и не переделать им за такое короткое время.

Старшая, Антонида, дома ее ласково называли Дутой, была мастерица готовить рыбу. На накрытые в горнице длинные столы она уже выставила всевозможные рыбные закуски: соленые лососевые брюшки, мелко нарезанные и уложенные в виде звездочек, пересыпанные колечками корейского лука. Вкусный, необыкновенно запашистый, темно-красного цвета паратунский балычок, вырезанный из спинки весенней нерки и прокопченный на ольховых ветках. Этот балычок прислала Ольга, его умеют по-настоящему делать только в селе Паратунка. Икра рыбная, как положено, из нерки и кижуча, кетовые соленые головы, нарезанные на тонкие пластинки острым ножом, сальтисон из рыбьих молок, с кусочками печени и сердечек, жареная чавыча в густом соусе и, конечно же, главное, всеми любимое блюдо — фаршированные гольцы, зарумяненные в русской печи, уложенные на овальные блюда и посыпанные зеленью — луком, черемшой, морковной травой.

Паша из гавани прислала большую посылку со всякими сладостями: огромные коробки разноцветного печенья и шоколадных конфет. И среди всего этого пакетик с незнакомой душистой травой, укропом называется. Посыпать блюда, как велела Паша, не решились. Поставили в блюдечках — кто захочет, пусть пробует.

По мясным блюдам издавна славилась Домнушка. Возле нее вертелся маленький Алеша. Пробовал и оценивал каждое блюдо, хвалил, хитро поблескивая ярко-голубыми глазами. И откуда бы таким глазам? У отца и у Дони глаза темные, блестящие, цвета спелой шикши. Но тем дороже был этот голубоглазый.

Уже разлит по глубоким тарелкам холодец, остывают длинные, остро пахнущие колбасы, в овальных блюдах улеглись аппетитного вида рулеты с утиными яйцами внутри.

— Вот это мясо мне нравится, — заявил Алеша, отведав нежного оленьего языка. Доня поставила ему тарелку оленины особого приготовления. Она почти сутки вымачивала оленье мясо в молоке, а потом жарила, сильно раскалив сковороду. Ели остуженным, нарезанным на ломти.

Из горячих блюд решено было приготовить жареные утки, подав их с брусникой, и телятину с картошкой.

Логиновы этой осенью впервые сняли урожай своей картошки. А то привозили из гавани или покупали в лавках. Своя-то оказалась куда вкуснее. Теперь бы семян раздобыть и можно было заготавливать на всю зиму.

Мария и Веринея переняли от Любови Ильиничны ее талант к изделиям из теста. А она была великой мастерицей в этом деле. И «секреты» она передала своим дочерям.

Каких только пирогов не напекли к свадьбе: и с картошкой, и с мясом, и сладкие разных видов и форм. Тут были и слойки, и пончики, пироги слоеные и пироги пышные из мастерски сделанного теста. Мне с детства запомнились пироги из ванильного теста с брусничным вареньем, но самые-самые с вареньем из княженики. Какая же это чудесная ягода! Недаром к царскому столу ее присылали в березовых туесах.

До свадьбы оставались сутки, всего лишь одни сутки. В доме Логиновых уже все было готово. До блеска перемыта посуда, миткалевые шторы на окнах заменены прозрачной узорчатой кисеей. Дорожки домашнего плетения уступили место ковровым, привезенным из гавани.

Веня тщательно уложила свой сундук с приданым. Младшая сестра Еля заканчивала вышивать цветным шелком нарядный бархатный кисет — подарок Вениному жениху.

За вечерним чаем все собрались в столовой. Мать посмотрела на Веню:

— Вот и кончилось твое девичество, доченька. Теперь у тебя свой очаг будет, свое гнездо. Береги его, Венюшка. Мир в доме храни. Суженого своего жалей и оберегай. Что же он не зашел сегодня?

— Они на рассвете с Иннокентием Коллеговым и Мишкой Паутовым на медведя ушли, — сказала Веня с тревогой, не покидавшей ее с самого утра. — Мясо свежее на свадьбу хочет привезти.

Мать удивилась:

— Зачем мясо? У нас же хватает. Всего полно.

— Я отговаривала, — объясняла Веня, — но он сказал, что мясо к свадебному столу — это забота жениха.

— Пусть пробежится перед свадьбой, — засмеялась младшая сестра Елена, — кончается свобода! Теперь, небось, запряжешь так, что и дохнуть ему будет некогда. И дети пойдут малые, и хозяйство. Отец сказал, что телку и бычка отдает тебе в приданое.

— Помолчи-ка, балаболка, тут дело серьезное, мужское. Никифор — парень небогатый, а гордость в нем есть, умеет себя держать. Я еще намедни заметил: неловко ему за стол садиться, коли все наше. Дома-то у него, кроме юколы, ничего нет. Ну, может, еще бочка с моченой брусникой. А вот положить Веринее к ногам медведя — ничего не скажешь — в долю вошел. Мужик, что и говорить, это уж нам, Логиновым, по нраву.

Ночью Веня долго не могла заснуть. Тревожные мысли не покидали ее. Зачем отпустила? Почему не удержала? Но потом вспомнила, что ведь уже завтра они соединятся навеки, навсегда.

А все-таки страшновато вступать в новую жизнь. Как-то получится? Ведь у некоторых подружек горе-горькое. Все глаза выплакали от своих муженьков. Куда и любовь подевалась.

— Ну нет, Никифор не такой. Он хороший, добрый, — тихо шептала она в свою подушку. — Дорогой, любимый мой...

На рассвете задремала в сладком сне. И вдруг — стук в окно:

— Веня, выйди! Скорее!

Веня мгновение прислушивалась. А голос все громче, все настойчивее:

— Выходи, Веня! Беда!

— Что же это? Господи! Никифор? Где он? Это же голос Иннокентия. — Веня кое-как накинула одежонку и выскочила на крыльцо. Там уже стоял отец. Он обнял Веню за плечи.

— Крепись, доченька. Горе у тебя. Никифор...

Веня резко перебила отца:

— Не надо! Не говори ничего! Его нету. Я знала...

Веня рванулась и помчалась по мокрой траве, не помня себя. У реки ее перехватили сестры. Иннокентий предупредил Марию, не заходя к Логиновым. Они с Антонидой подхватили Веню на руки, крепко держали ее.

— Веня, Венечка, держись, родная. Что ж делать? Кто мог ожидать такого? — Дута гладила мокрые щеки и шею сестры.

— Утешься, милая, — пыталась она хоть немного успокоить горькие рыдания сестры.

— Медведь раненый был. Ушел от охотников.

— Не говорите! Ничего мне не говорите. Я знаю, что нет его. Я сама, сама его отпустила, — рыдала Веня.

Ночью у Вени началась лихорадка. Сознание помутилось, перед глазами плыли чудовища, то надвигаясь, то исчезая в каком-то красноватом тумане. Откуда-то издалека слышались голоса, они тоже то приближались, то исчезали.

Только на пятый день пришла в себя Веня. Упросила мать привести к ней Иннокентия. Вот что он ей рассказал:

— К берлоге-то мы вышли быстро, шли торопко. Уж очень спешил Никифор медведя завалить да невесте к ногам положить в день свадьбы...

Такой обычай был в далекую старину, теперь уже редко кто о нем вспоминает.

— Медведь уже было в берлогу залег, да снова вышел. Может, потревожил кто, а может, оголодал, вот и пошел шататься. Заметили мы его недалеко от берлоги, в густом ольховнике. Пугнули — он на нас с ревом и выскочил. Громадный такой. Я выстрелил, но не попал. Ты скажи, Веня, ведь не бывало со мной такого! Никифор тут же выстрелил, но матерый уже в тумане скрылся с ревом таким, видно от боли. Поранили мы его. Теперь сторожко надо идти. Страшный он раненый.

Ждать больше нечего было. Мы погрелись у костра, почаевали и двинулись домой. И надо же такому случиться — у Никифора ремешок на торбасе лопнул:

— Идите, ребята, я сейчас догоню вас, — так бойко, весело сказал.

А тут поворот к логотине, шеломайник, как лес густой. Мы только завернули — вдруг крик, страшный — не передать. Мы обратно бегом. Да поздно уже было. Увидели Никифора с проломанной головой, и кожу лапами снял с лица и черепа. Умер сразу, не мучился. Но силы медведь, видно, в Никифора последние вложил. В пяти саженях увидели мы мертвого убийцу.

Долго стояли мы над мертвым другом и мертвым медведем. Не могли двинуться. Как матери сказать? Одна ведь осталась. Думала внуков дождаться, шумно и весело в доме будет. И о тебе думали, каково тебе перед свадьбой-то? Вот ведь жизнь, ровно стебелек травы в поле. Махнул медведь лапой, и улетело счастье. Остался бы жив — сыграли бы свадьбу, нарожала детей, выросли бы девки-красавицы, парни. Эх, что там говорить. Жалко Никифора, добрую душу он имел. Еще жальче вас, баб горемычных.

Веринея словно окаменела, слушая горький рассказ охотника. Он волновался, снова и снова повторял уже сказанное. Уж очень жаль ему было несчастной матери, потерявшей единственного сына, и бедной девушки, которая ждала и не дождалась своего суженого. Счастье оборвалось — и ничем его уже не воротить.

Он посмотрел на лицо Веринеи, и сердце у него горестно замерло. Она сидела бледная, даже какая-то синеватая, губы сжаты, а глаза помертвели.

— Ох, Веня, ты бы хоть заплакала, все ж полегчало бы хоть немного, — осторожно посоветовал охотник. — Ведь изведешься так. Жить-то надо.

Проводить гостя Веринея вышла на крыльцо. Долго стояла, не чувствуя холода.

— Что же это все такое серое стало? Немилое, ненужное. Зачем мне оно? Вернись, не уходи. Плохо мне без тебя. Я же не сказала тебе о своей любви. Чего таилась? Мало ласковых слов ты слышал. А ведь ты ждал их. А я все думала — успею еще. А вот не успела. Не успела... Как же теперь жить? Как жить? Зачем я берегла свою нежность и теплоту, огонь любви? Не отдала тебе их, скупой была. Вернись! Все будет по-другому! Вернись, любимый!

Она молила небо, молила Богородицу вернуть ей суженого. Небо молчало, затянулось хмурыми тучами, закапало дождем.

— Где же ты, Бог? Да и есть ли ты, раз позволил разрушить наше счастье? Чем мы провинились перед тобой? Ответь мне! Неужели ты не слышишь боли моего сердца, душевной муки? Мы так мало жили на свете, так ждали светлого счастья. За что наказывать нас? За что? За что?

Веня ничего не видела и не слышала, только бесконечно повторяла одни и те же слова.

Родные встревожились. Сестра Доня накинула ей на плечи меховую накидку, растерла ей похолодевшие руки и тихонько увела Веню в дом.

С той поры Веринея ушла в работу, выбирая самую тяжелую и неприятную. Она косила сено на самых трудных участках, метала стога, выделывала шкуры зверей, часами сгибаясь над правилами, на которые натягивали шкуры, с сухих шкур снимала мездру, в кровь обдирая руки.

Зимой кормила собак, вскрывая ямы с кислой рыбой. Разбивая мерзлые вонючие куски, бросала их остервенело лающим псам.

Она не ждала от жизни никакой радости. Ходила хмурая, глядела куда-то внутрь себя. Подолгу стояла неподвижно, забыв обо всем.

Шли месяцы, складывались в годы. Острая боль притупилась, но горечь утраты, ничем невосполнимой утраты, так и осталась.

Веринея за эти годы очень изменилась. Лицо осунулось, поблек румянец на щеках. Глаза чудесного, темно-зеленого цвета потеряли свой прежний блеск, тонкими ниточками пролегли первые морщинки.

Веня часто думала: «Неужели жизнь так и пройдет? Серая, не нужная никому...»

Встряхнула Веринею пришедшая в село беда. Взметнулась над селом страшная болезнь — черная оспа. Косила людей, словно косой. То над одним, то над другим домом печально повисали черные полотнища — вестники побывавшей здесь смерти.

Пришла беда и в семью Логиновых: заболела старшая из дочерей Любови Ильиничны — Антонида. Бабушка рыдала в своей спаленке:

— Дута, донечка моя, что же это будет? За что Бог наказывает нас? А деточки, деточки, как они останутся? Приведите их ко мне.

— Нельзя, мама, опасно. Они пока в лазарете, у фельдшерицы. Их надо проверить — карантин называется, — объясняла Домнушка. — Да ты не волнуйся, не плачь, за ними Маня присматривает.

Любовь Ильинична вздрогнула:

— Как Маня? Она же ребенка ждет! Как же вы? Нельзя ей. Я уже старая, век прожила. Меня отведите к внукам, Маню верните.

В комнату к матери вбежала запыхавшаяся, с растрепанными косами Елена:

— Мамочка, не плачь, не тревожь свое сердце. Все устроилось! Шурочку и Андрюшу поместили в старый бречаловский домик. Я там полы и окна помыла, чистое белье постелила. Фельдшерица уже повела их туда, — Еля обняла плачущую мать, гладила ее плечи. — Не плачь, голубушка ты наша! Фельдшерица Ксения Потаповна сказала: — Дети здоровы, никаких признаков болезни. Но надо еще несколько дней проверить. Ой, забыла, как это называется, а-а, вспомнила — контакт был тесный. Это, значит, с Дутой они были, когда болезнь уже поселилась в ней. Она их кормила, одевала и не знала, что злодейка уже делает в ней свое черное дело. Ой, страшно как! И ребятишек жалко. Если хочешь, мама, я отведу тебя к ним и буду с тобой вместе.

— Подожди, подожди, тебе по осени учиться надо ехать. Решили с отцом в гавань тебя отправить к Ивановским. На учительницу будешь учиться. — Сказав это, мать вдруг снова встревожилась: — Веня где? Я ее с ночи не видела. Она ведь досель не в себе.

— Мы не хотели тебя тревожить, мама, — Доня волновалась, беспокоясь за мать и сестру. — Веня ушла еще вечером, как только узнала про Дуту. У нее она, в домике. Сама решила. Сказала, что больше некому, а ей все равно жизнь не мила. Теперь она из дома Дуты не выйдет до самого конца.

— Богородица святая, помоги моим дочерям, — молила мать, глядя на иконы, — жить им надо, они же совсем еще молодые, будь милосердной, спаси их, сохрани им жизнь! Мою возьми, если нужны тебе жертвы!

Икона святой Богородицы была в богатом золотом окладе. Но, как видно, золота было мало святой деве. Глаза ее холодны и равнодушны. И не было ей дела до боли и отчаяния в материнском сердце, до человеческих страданий.

Через несколько дней детям Дуты позволили вернуться в дом Логиновых, к бабушке и дедушке. Родители отца ребятишек были уже совсем старенькие. Дед их был священником Успенской церкви, дослуживал свои последние службы и с нетерпением ждал свою замену — Николая Константиновича Логинова. Ждали его и дома. Особенно волновались родители.

Николай Константинович блестяще закончил духовную семинарию, вернулся в Петропавловск, где год служил в соборе, получил церковный чин дьякона. Женился на дождавшейся его горячо любимой Пашеньке Ивановой. И с малым дитем они уже собирались в Большерецк. Да задержала их весть об эпидемии. В Большерецке был строгий карантин. А приезда их с нетерпением ждала вся семья. Николая и Пашеньку все любили.

Да и отцу уже достаточно было мотаться по горам да по тундрам, добираться тяжкими путями до охотничьих зимовий. Возраст сказывался, да и ноги ревматизмом крутило, круглые ночи не спал. Целые букеты из цветов дикого хмеля ставил на стол и нюхал. Лекарством, приготовленным из желчи старого медведя, он спасался от болей. Проезжий китаец научил его этому средству.

Интересно, что от втирания спиртового настоя желчи не только уходила боль в ногах и руках, но и лучше стало работать сердце. Это уже чудеса тибетской медицины.

А черная смерть с коротким именем «оспа» продолжала свой полет над обреченными домами. И безжалостно уносила то стариков, то младенцев. Гибли люди в расцвете сил и совсем еще юные.

По утрам в дом Антониды стучала в окошко фельдшерка Ксения. Она ставила на крыльцо лекарство и быстро уходила от дома — боялась заразы. Да это и немудрено — столько смертей на ее глазах.

Веринею опасность не пугала. Она как-то ожила, окрепла, двигалась быстро, как и прежде, четыре года назад. Была энергичной и деятельной. Опасность, нависшая над сестрой и всем селом, как бы разбудила ее силы. А сознание, что она бескорыстно, с желанием исполняет свой сестринский долг, подвергает себя опасности, поднимало ее в собственных глазах, придавало ей силы и смелости. Она только жалела, что не училась медицине, чувствовала, что это было бы делом ее жизни.

За несколько дней Дута страшно изменилась. На лице, на руках, а потом и на всем теле у нее высыпала сыпь. Высокая температура вызывала бред. Она все время рвалась вылезти из какого-то зловонного болота, звала на помощь погибшего мужа, детей, умоляла о помощи отца и мать. Стало слабеть сердце.

Глаза у Дуты не открывались, их закрыли отечные веки. Мучил страшный, нестерпимый зуд. Она расчесывала себя до крови. Ранки скоро заполнились гноем с кровью и почернели. Начались боли в спине. Больная не могла спать.

Лекарства, которые приносила фельдшерица, — аспирин, присыпка для ран, йод, валериана — оказывали очень слабое действие. И тогда Веринея вспомнила про бабушку Матрену, как она учила травами лечить болезни.

Бабушку Матрену привезли из другого села, где она принимала роды. Она бесстрашно вошла в дом с кучей мешочков, баночек, пакетов.

— Ты, дева, чем лечишь-то? Матрена понюхала лекарства. — А мы ее травками, травками, сила великая в них. Учись.

Лечение началось.

Веринея с благодарностью вспоминала бабушку Матрену, многому научилась у нее и потом сама оказывала помощь.

Через несколько дней у Дуты очистилось лицо, открылся один глаз, утихли боли и зуд. Появилась надежда. Но больное сердце не выдержало. И ночью тихо, без стона Дута умерла.

Веня одна похоронила сестру. Бабушку Матрену уже увезли к другой больной. А больше никого Веня к гробу не подпустила. Все ждала, что заболеет сама, но судьба на этот раз была к ней милостива. К радости домашних, она осталась живой и здоровой.

Потеря любимого сделала ее более зрелой, общая беда — более мудрой и отважной.

Нет, теперь она не хотела умирать. Чувствовала, что может быть полезной людям, а значит, есть смысл жить.

Весна, долгожданная и желанная, наконец набрала силу. Ребятишки бегали по лужам и звонко кричали: «Весна! Весна!» После мучительно горькой и голодной зимы, унесшей столько жизней, весну встречали с особой радостью и взрослые, и дети.

Пришло время хоронить мертвых. Зимой, после затяжных метелей, легли глубокие снега. Люди хоронили мертвых прямо в снегу: до земли не могли добраться. Батюшка отслужил панихиду по усопшим. Отплакали над могилами осиротевшие люди, потерявшие родных и близких.

Но грусть, слезы и печаль постепенно уходили из села. Весна брала свое: несла надежды и радостные обещания.

На крылечки вышли старушки и старики. Жмурясь от яркого солнца, они улыбались, приговаривали:

— Вот и дожили... Пришла красавица! Зеленок, вот и зеленок...

Вышла на крыльцо и Любовь Ильинична. Она провожала дочерей за первой зеленью: для весенних салатов, зеленых супов хороша лесная крапива, а ростки горячих пучек и побеги шеломайника — отличный гарнир для свежежареных гольцов. Молодая зелень нужна не только людям, но и телятам, и первотелкам.

Девушки, звонко перекликаясь, собирались группами и отправлялись за село. Быстро наполняли мешки свежей шелковистой травой, в корзины, берестяные туеса набирали крапиву, черемшу. Молодые побеги шеломайника хрустели на зубах. Горячие пучки очищали и ели с осторожностью, стараясь не прикасаться к ним губами.

— Осторожно, девы, а то распухнут губы, как целоваться будете? — шутила Доня.

В полдень разожгли костерок, почаевали — уж больно сладок чаек на зеленой поляне, и сахара не надо. Листья брусники да кипрея и цвет, и запах чаю придают, да и пряников напекли заранее.

А там и песни затянули, и хороводы веселые повели, и через костер попрыгали. Хорошо! Весна...

И вдруг — грохот. Железный грохот. Может, гром? Но небо ясное, синее-синее. А грохот все сильнее, словно накатывая, приближается.

Испуганные девицы разбежались — только мелькали алые подвязки на легких торбасишках. Попрятались среди кустов и кочек. Ждали, что появятся какие-то чудовища.

Но к удивлению испуганных девушек из-за поворота выехала телега. Ее везла обыкновенная лошадь. А громыхала телега. Вожжи держал в руках худощавый человек, рыжеволосый и кудрявый, с небольшой бородкой.

Остановил телегу. Позвал девушек:

— А ну, красавицы, идите-ка сюда! Что вы прячетесь? Разбежались, как козы от волка. Подходите, подходите! Гостинцы вот. Держите! — кинул ярко-красный пакет подошедшим девушкам. Приняв угощение, девушки продолжали рассматривать приезжего. Елена, всплеснув руками, воскликнула:

— Глядите, сестры, у мурки глаза-то синие-синие, ровно колокольчики летом в тундре!

— Это за что же, стрекоза длинноногая, ты муркой меня обозвала? — грозно нахмурясь, строго спросил приезжий.

— Как это, обзываю, — обиделась Елена, — у нас всех русских так зовут.

— Нет, нет, — поспешила вступить в разговор Домна, — это не в обиду сказано. Мы ведь и сами наполовину русские. Прадед-то наш из самого Петербурга приехал.

— Самый настоящий мурка, — смеясь, добавила Мария.

Приезжий громко захохотал и, тряхнув рыжими кудрями, воскликнул:

— Ну решено! Значит, и я муркой буду.

— Ох, аж жар идет от кудрей! И бородка такая же, огнем паленая, — Доня, притворяясь испуганной, отступила на шаг.

Кто-то озорно пропел: «... и головушка кудрява, и бородка кучерява...»

Проезжий покачал головой:

— Ох, девы, чьи же вы такие бойкие?

— Мы — Логиновские, — с достоинством ответила Доня. — А скажи нам, путник проезжий, что это ты так гремел, будто гром громыхал? Мы уж думали — дьявол скачет.

Но путник не ответил. Он в это время внимательно рассматривал молчаливо стоявшую в стороне Веринею.

— Скажите-ка мне, кто из вас вернейшая, самая верная или Веринея?

— Вот она! Веня, это тебя зовет гость! Веринея, вот она! — зашумели девчата.

— Здравствуй, Веринея! — ласково поздоровался приезжий.

Веня молча в поклоне склонила голову.

— Что же ты в стороне ото всех и молчишь? — продолжал разговор с Веней гость.

— Про телегу думала, пошто гремучая, — заговорила Веринея, — а ответа не слышала. А надо бы узнать.

Гость улыбнулся:

— Вон ты какая. И любознательная, и настойчивая. Что ж, слушайте, красавицы. Лошадь у меня обыкновенная. А телега особая. У вас телеги на деревянном ходу, а у меня и ободья, и оси — все железное. Грохочет, но легка на ходу и крепкая. Служит долго. Вот и весь секрет.

— И нам бы не мешало такие телеги, — пусть гремят, да быстро едут, — обратилась Мария к сестрам.

— Будут и у вас непременно, подождите немного, — пообещал приезжий. И снова к Вене:

— Садись, Веринеюшка, подвезу.

— Спасибо. Мы уж все вместе доберемся. Счастливой дороги Вам, — сдержанно ответила Веринея.

— Ладно! Поехал! Еще увидимся.

Телега тронулась, загрохотала во всю мощь. Сестры обсуждали гостя со всех сторон и вдруг замерли: грохочущая телега свернула в ворота Логиновского дома.

У Веринеи на миг замерло, затем часто-часто застучало сердце.

— Господи! Не ко мне ли? Не судьба ли моя? Чужой, незнакомый... Не знаю. Как же без любви? Жить-то как? Это ж на всю жизнь. Он, может, и полюбит, а у меня в сердце будто ледышка. Нет, не хорошо...

Все сестры давно уже вошли в дом, успели переодеться. А Веринея все возилась во дворе, все оттягивала встречу с незнакомцем. Во двор вышла Любовь Ильинична, позвала Веню:

— Иди, Веня. К тебе он приехал. Сватается. Иди в дом, переоденься. Ждет он. И отец хмурится.

В горницу Веринея вошла в темном, наглухо закрытом платье. Она еще носила траур. Единственное светлое пятнышко — приколотый на груди маленький букетик голубых незабудок.

Вот такой мамин портрет и сохранился у нас: молодая, тридцатилетняя женщина, печальная и бледная, с большими грустными глазами, и на ее темном платье словно светится маленький букетик полевых цветов.

В горнице торжественно принимали суженого Веринеи. Жених представился:

— Фадей Петрович Федотьев, по профессии — ветеринар, сорок три года. Работаю в местном отряде. Строили телеграфную линию из Петропавловска до Хайкова. Смотрю за лошадьми, лечу других животных, иногда и людей при нужде. Имею дом в Хайково. Решил там обосноваться на постоянное жительство.

Родители подробно расспрашивали, будет ли вести хозяйство. Сможет ли прокормить семью, если родятся дети. Потом Константин Петрович поинтересовался, откуда родом. Фадей Петрович на минуту задумался, потом сказал:

— Ладно, давайте все по порядку. Родился я далеко отсюда, в Белой Руси — у нас называется Белоруссия. Родился в семье учителей, недалеко от Минска. Родители мечтали, чтобы я учителем стал, но меня влекло другое.

Через наше село часто проходили то уланы, то драгуны, то гусары. Как они гарцевали! Какая форма! Какими молодцами выглядели! Я мысленно видел себя в форме гусара. Выбрал себе боевого коня — мечта уносила меня в горячий бой.

Наверное, все-таки я бы послушался родителей, так и стал бы учителем в белорусском селе, прожил бы там всю жизнь, наплодил детей и не увидел бы России, Тихого океана, далекой Камчатки, да и Сахалина тоже.

Но помог случай. Приехал к отцу старый друг. Ему рассказали о наших спорах. Он серьезно к этому отнесся и сказал: «Нет, силой заставлять не следует, пусть будет военным. О, я же знаю отличное училище, где готовят военных ветеринаров. Очень хорошее дело, почетное и выгодное. И на военной службе, и для работы в селе. Давайте-ка я отвезу его, покажу начальству. Кажется, подойдет». Так моя судьба была решена.

Учился я охотно. Мы ежедневно занимались на конном дворе. Лошадей я очень любил и сейчас люблю больше всех других животных. Вечерами собирались и спорили о политике — такое уж время было. А потом шли к «топтуше» — это небольшой кабачок, где молодые люди собирались, веселились. Говорят, я лихо плясал «Бульбу» (бульба — так у нас называют картошку).

Вдруг Фадей Петрович вскочил и громко закричал:

— Эй, девки, бабы, подтягивай. Все, все выходите плясать «Барыню»!

Он вышел на середину комнаты и начал танец, кокетливо поводя плечами, притоптывая ногами. Мелодия все ускорялась, а с ней и пляска. Уже плясали все сестры, и даже Константин Петрович на месте притопывал ногами и в такт хлопал в ладоши.

Отдохнув две-три минуты, Фадей Петрович продолжал рассказ:

— Меня послали в Минский драгунский полк. Я постоянно был со своими любимыми лошадьми. Ухаживал, лечил, учил молодых. Служба шла как надо, уже и капитанский чин выслужил. Но тут начались волнения в полку. Меня в полковой комитет избрали, несмотря что офицерское звание имел. Солдат я не обижал. Даже спрятал одного, избитого офицером до полусмерти, вылечил его.

Вся страна бурлила в первую русскую революцию. Не отстали и мы. Но восстание разгромили, участников уволили из армии. Ну пока все. А как попал на Камчатку, расскажу в другой раз. Время у нас для этого будет. Так ведь, Веринея? — Фадей Петрович, рассказывая, все смотрел на Веню и улыбался, довольный своим выбором. Повернувшись к отцу, он сказал:

— Мне Ваша дочь очень понравилась. Мила, ничего не скажешь. Глаза хороши. А имя! Как у греческой богини.

Веня все похвалы слушала совершенно равнодушно. Ее все мучили сомнения, хотя она понимала, что ждать нечего, уже за тридцать. Разве вдовец какой посватает. Есть такие, но пьяницы. А этот от второй рюмки отказался. Отцу и матери понравился.

Тут послышался голос отца:

— Смотри, Веринея, человек деловой. Опять же образование имеет. Доктор. Лечить лошадей может, говорит, что даже и людей.

Мать тоже уговаривала:

— Веня, соглашайся. Может, Бог даст детей — радость в жизни. А здесь так и засохнешь у кислых ям. Да и всю молодость на могилах проплачешь. Попробуй новую жизнь начать.

И Веринея решилась. Свадьбу, по просьбе Вени, сыграли тихую, скромную. Позвали только родных и близких. Шумным, говорливым был только жених. Шутки, прибаутки так и сыпались. То он пел протяжные русские песни или белорусские, то плясал «Барыню», молодо потряхивая рыжей шевелюрой, в которой Веня заметила седину. «Не стар, а в голове седина, от чего бы это? Может, болел». Ей и в голову не приходило, какую сложную, трудную и опасную жизнь прожил ее жених.

О приданом договорились: швейную машину, лошадь, корову и бычка решено было доставить в Хайково позже, по полой воде — тогда легче будет проехать.

Через три дня железную телегу снова готовили в путь. На этот раз с двумя пассажирками. Веринея брала с собой восьмилетнюю Шурочку, дочь умершей сестры Дуты. Она удочерила девочку.

Телегу нагрузили подарками: пакеты, сумки, корзины, туески — для того, чтобы Вене и Шурочке было не так тоскливо в первые дни.

Наконец телега, загромыхав, тронулась. Веринея Логинова поехала в новую жизнь.

Отшумев капелями, пролившись первыми весенними дождями, заиграв яркими солнечными лучами в голубом небе, весна хозяйкой вошла в село. В логиновский дом весна принесла не только тепло и обильную еду. Весна привела в дом желанных гостей — две свадьбы.

Разными были они, эти свадьбы, но обе изменили жизнь и судьбу логиновских дочерей.

Свадьба Веринеи принесла счастье жениху. Он был очарован своей невестой. Правда, хотелось чаще видеть улыбку на ее лице, но она зачастую была печальна и сумрачна. Для Веринеи свадьба была полна волнений и тревоги: совсем чужой человек, из другого мира. Сможет ли она смириться, привыкнуть...

Свадьба Марии была совсем другой. Она соединила измученных людей. Соединила большую любовь.

После отъезда Веринеи в доме успокоились. Да и осталось их немного от большой семьи: Николай с Пашей и детишками, очень спокойными и послушными, Маня с малышкой да старики.

И вдруг у Логиновых опять тревожно: Мария забрала двухлетнего сына и ушла из родительского дома. Они измучились с Саней, добиваясь благословения родителей и согласия церкви на венчание. Решили жить вместе, надеясь на милость Бога.

Особенно горестно переживала все случившееся мать, Любовь Ильинична, горячо верившая и в Божью милость, и в Божий гнев. Измученное тревогой сердце слабело, и это очень беспокоило Константина Петровича. Всеми силами он старался успокоить ее.

Вернувшись с рыбалки, он вошел в спаленку. Посмотрев на расстроенное лицо жены, Константин Петрович тревожно спросил:

— Молчишь про Маню? Все плачешь. Что же делать? Может, помиримся?

— Не рви ты мне сердце, — горестно воскликнула Любовь Ильинична, прижимая дрожащие руки к груди.

— Пусть бы как Ольга, как Антонида, да как Павел — все по-доброму, по закону. Все как у людей: сваты, венчание, свадьба — сердце радуется. Как же можно за родню замуж идти?

— Да и молодая, подождать могла бы, жених, может, хороший нашелся бы, — отец вздохнул. Он очень любил немного озорную, бойкую на слово и ловкую в работе Маню.

— Хоть и досадно, а не могу не любоваться ею. Идет-то как: высокая, ладная, ровно тополек молодой. А лицом в тебя пошла — светла и румяна.

— Да сама все вижу, но как же без церковного благословения? Грех какой! Не отмолить ей греха, — заплакала мать. — А еще как подумаю про Александру, тетку Сани. Прокляла ведь их. Чистая ведьма! До седьмого, говорит, колена проклятие на вас. И детей, и внуков ваших кляну! Как же это так о родном племяннике? Родную-то кровь чернить? — Любовь Ильинична вся кипела: — Ох ненавижу! Ты же знаешь мою обиду на эту семью. Не хочу мириться!

— Будет тебе, Люба. Давно было. Твоих обидчиков уже нет и на свете, и могила их травой заросла. Одна тетка Александра доживает свой век, — уговаривал жену Константин Петрович. — Кости их давно истлели, а ты всё в гневе.

— Саня Ворошилов — хороший парень, и любят они друг друга. Да и детки уже есть. Пусть живут. Помочь им надо. Коля попытается.

Константин Петрович обнял жену, погладил её седые волосы:

— Давай пожелаем им счастья. Жизнь-то у человека короткая и для счастья немного времени.

Он даже не подозревал, как скоро и страшно сбудутся его слова.

Саня Ворошилов и Мария тяжело переживали отказ родителей жениха благословить их брак. Особенно страшным было жуткое проклятие купчихи Александры, Саниной тетки.

Мария Логинова была глубоко верующим человеком. И она с ужасом думала, что это проклятие тяжким крестом ляжет на судьбы её детей, которых она ждала и мечтала о них. Даже во сне она слышала какой-то каркающий голос старой девы:

— Будьте вы прокляты! Прокляты, прокляты навеки! Не видать вашим выродкам ни радости, ни покоя!

Веселая, румяная хохотушка, никогда не унывающая Маня, вдруг завяла, погрустнела, погас блеск её серых глаз. А тут еще удар: церковь отказалась венчанием освятить их брак из-за родственных отношений — они были троюродными братом и сестрой. Совсем загоревала Мария. И только Саня, милый, добрый Санечка был её поддержкой и утешением.

Скоро построили дом, обзавелись хозяйством. Один за другим рождались дети: три мальчика, четыре девочки. Жили небогато. Но редко можно было встретить такую дружную, трудолюбивую и веселую семью. Дети росли здоровыми, жизнерадостными. Учеба им всем давалась необыкновенно легко, четверки были редкостью в этой семье.

Три года отказывала церковь в венчании. И только Николаю Константиновичу, уже ставшему священником, удалось через главную епархию добиться отмены запрета.

Венчание было торжественным. Все село собралось, поздравляли молодых и радовались за них. Эту пару любили за доброту, отзывчивость на чужие беды и легкость характеров, не знающих уныния.

Облегченно вздохнула Любовь Ильинична:

— Спасибо тебе, Господи, услышал ты наши молитвы, пожалел малых деточек!

Константин Петрович обнял сына:

— И рад же я, Коля! Добился все же! Я уже и надежду потерял. Маня извелась. Она ведь верила, что это уже кара Господня за грех. И проклятье этой старой ведьмы Александры уже в ходу. Теперь все ладно будет.

— Знаешь, мать, — повернулся он к жене, — у молодых с деньгами туговато. Давай пригласим родников. Кстати, Веня с Фадеем Петровичем приедут. Пусть будет праздник. Теперь уж все законно.

И пир был на славу, как всегда у Логиновых. Старшие ребята умчались на речку, а детей помладше отправили к Ворошиловым.

О своем доме в Большерецке рассказала мне Люся Ворошилова. В ту пору ей было всего шесть лет, но она многое запомнила:

— Дом наш стоял на самом берегу реки Паранычевой. В летние дни, когда таяли в горах снега, вода сильно поднималась в речке и подходила к самому дому, — Люся засмеялась, вспомнив, как весело было шлепать по двору, залитому водой и брызгаться. Но взрослым было не до смеха. Вода заливала подвалы, погреба, ямы, в которых хранилась картошка.

— Поэтому папа сделал высокий фундамент. И в дом вело высокое крыльцо с перильцами. — Ты помнишь, — обратилась она ко мне, — каким был наш дом?

Я вспомнила довольно просторную горницу, куда нас ввели из прихожей: стены, обтянутые голубым ситцем с мелкими разноцветными букетиками. На окнах много цветов. Некоторые цвели, украшая комнату. И еще вспомнила — белый пол. Я никогда не видела такого пола и хорошо его запомнила.

— Ведь был такой пол?

— Был, был! — улыбаясь ответила Люся. — Большое полотнище было сшито из мешков, в которых американцы привозили белую муку. А крупные сине-красные надписи легко отпаривались. Ткань была прочная, хорошо стиралась. И нам казалось, что у нас нарядные и удобные ковры.

Мы разулись и бегали по комнате в чижах — единственная обувь, в которой в холодную погоду разрешалось входить в горницу. Мимоходом заглянули в спальню. Пахло чисто выстиранным бельем, как будто его сушили на морозном ветру, и еще чем-то незнакомым, как цветущая черемуха пахнет или княженика. Много позже мы узнали, что пахло духами. Тетя Маня их очень любила. Я потрогала красиво расшитые нежно-розовые занавески на окнах.

— Мама говорит, что эта вышивка «Ришелье» называется. И когда мы купим много-много материала, она научит нас так вышивать.

Но это Люсино желание не сбылось. Скоро для дочерей Марии настало такое время, что о вышивках думать не приходилось.

Эта весна была последней весной в родном Большерецке.

— Знаешь, Дуся, я вспомнила сейчас давнее пасхальное утро. Все ушли в церковь, а меня не разбудили. Я проснулась, забралась на окно и долго смотрела на церковь. Потом пошла в горницу и, увидев праздничный стол, стоявший посередине комнаты, замерла от восторга. Главное украшение — огромные куличи, размером с ведро. На большом блюде красовался зажаренный лебедь, украшенный бумажными розами. На другом блюде — большая, целиком фаршированная рыба. И в центре — искусно украшенная пирамида творожной «пасхи». Мне даже стало жалко, что придут гости и все разрушат.

— Вот ты, Люся, заговорила о замечательном камчатском блюде — лососе, фаршированном и целиком запеченном в печи. Тут весь фокус был в том, чтобы удачно снять с рыбы шкурку, не повредив ее, как чулок с ноги. А потом взять вкусный фарш, заправленный специями, набить этот «чулок» и запечь до румяной корочки. А вокруг зелень — это блюдо можно на любую выставку.

— А в рунный ход лосося сколько было! — воскликнула Люся. — Мы еще малышами были. Мама пошлет нас на речку посуду мыть. Мы ее бросим на песок, а сами хватаем палки и бегом к воде. Рыба идет сплошной стеной, только горбы торчат из воды. Мы ставим палки между рыбами, и палки сами двигаются вверх по реке — рыбы их тащат, не обращая ни на что внимания.

Иногда мы ловили рыбу просто руками, а потом ее бросали. Нас наказывали за это. Папа терпеливо объяснял, почему рыба так торопится в верховья рек и к озерам, там у нее родные места, она вымечет икру и погибнет. А дети будут жить, подрастут и спустятся в море. А через четыре года, уже взрослыми, снова вернутся и будут также торопиться выполнить свой родительский долг и умереть. Человек должен ловить столько рыбы, сколько ему надо для жизни, иначе — это великий грех перед Богом и Природой.

Рассказ отца произвел на нас большое впечатление, и никогда больше мы не мешали рыбам идти к своим родным местам.

Дорога в село Хайково была недалекой, да и нетрудной, хорошо наезженной. Впрочем Веринея не видела ни дороги, ни красивых березняков, которые за оттенок коры называют голубыми или японскими, не замечала полянок, покрытых крупными ромашками.

Фадей Петрович увлеченно говорил о красоте и богатстве лесов вокруг села, о множестве грибных и ягодных мест. Но Веня едва слушала его. У нее были свои нелегкие и невеселые думы.

Дорога с увала пошла вниз, к селу. Остановились у здания почты. Оно было видно еще издалека, новое, свежеокрашенное, довольно просторное. Веня одобрительно рассматривала его.

— Не туда смотришь, Венечка. Оглянись, вот сюда посмотри — это теперь твой дом.

Веня увидела маленький, в два окна, домик с деревянными завалинками, небольшие сени. Внутри — одна комната, да тесная кухня. Окна закрыты газетами. Неуютно, бедно, неухоженно — так выглядело жилье мужа. Особенно неприглядна была кровать: широкое, низкое ложе, сколоченное из досок. На нем куча не очень чистых одеял. Для Шурочки — узкий ящик, вроде сундука.

— Удобно очень, — объяснил хозяин, — и место для постели, и вещи есть куда положить.

Да еще стол и две табуретки — вот и вся мебель. Видя огорченные и растерянные лица новых хозяек, Фадей Петрович воскликнул:

— Не горюйте, девочки! Все наладим, все нарядим, будет и у нас не хуже, чем у других!

Веринея с сомнением осмотрела комнату и вздохнула, вспомнив просторный и нарядный родительский дом. Да еще Шурочка со слезами:

— Тетя Веня! Уедем отсюда! Мне здесь не нравится!

— Надо привыкать, Шура, — не очень уверенно сказала Веринея, — надо, милая.

Фадей Петрович внес вещи, еду, привезенную из дома родителей. Веня привычно вздула самовар. И когда на стол, покрытый белой скатерью, был водружен кипящий самовар, на окнах уже появились накрахмаленные миткалевые занавески. Дом стал выглядеть уютнее и веселее. Веня оглядела все и сказала:

— Ну что ж, будем жить.

На следующий день Фадей Петрович показывал село, носящее странное и не очень благозвучное имя — Хайково.

— Это оно в честь рыбки названо. Хаёк — рыбка, водится в здешних реках. Да жаль, редкой становится.

Фадей Петрович хвалил место, выбранное для села. Он пригласил свою семью на прогулку. Село было совсем маленькое. Наш дом был третьим, построенным после почтового здания. Но село строилось. Появлялись все новые дома, и кое-где виднелись деревянные срубы.

Поднялись на увал, высоко поднимавшийся над селом. Фадей Петрович обвел восхищенным взглядом широкую, действительно великолепную панораму.

— Вы только посмотрите, какое место! От морского берега всего восемь верст. Река называется Амчагача. По ней от морского побережья катера ходят и кавасаки — так японские плоскодонные суденышки называются. Через реку скоро мост будем строить, ведь люди уже начинают строиться и на другом берегу. Да и нужен удобный путь до реки Большой. До нее версты три, не больше. А туда даже парусники могут подходить по полой воде. А это значит изобилие товаров, торговля — село быстро начнет расти и скоро станет центром волости. А сопка какая! Вы только посмотрите на этих великанов! А каменные березы — века стоят, украшая землю.

Шура, внимательно рассматривая искривленный ствол дерева, спросила:

— А разве это красиво — такое кривое, скрутилось все?

— Да, немного кривоваты. Вот это просто узлом связано, так и выросло — это же просто чудо. От сильных ветров они стали такими. Но в этом своя прелесть и своеобразие.

Заметив молчание Вени, Фадей Петрович сменил тему:

— Поверьте мне, пройдет немного лет и здесь будет чудесный парк. Все как в больших городах: аллеи, скамейки, фонари. А для детей — качели и карусели.

Веринея усмехнулась:

— Ох и выдумщик ты!

— Будет так, будет! — горячился Фадей Петрович. — Мы с детьми здесь гулять по аллейкам будем. Даже фонтан устроим и гольцов туда запустим — пусть плавают. Ребятишки будут их кормить...

Веня вдруг перебила его:

— Парк — это хорошо, может и будет когда-нибудь. А вот скот нам привезут не сегодня, так завтра. А поместить его некуда — стайки нет.

— Не волнуйся. Завтра же начнем строить. Что там стайка — день, два — и готово! — пообещал хозяин. И правда, стайку построили... через месяц. Таков уж был Фадей Петрович.

Вскоре дом Федотьевых преобразился. Заблестели чисто вымытые окна, желтым и солнечным стал пол, натертый песком и толченым кирпичом. Перины, пуховые подушки, коврики, сплетенные из стеблей крапивы, кружевные покрывала создали в неказистом домике уют.

В украшении жилья принял участие и Фадей Петрович. Он повесил над кроватью ковер из японской соломки: по болоту гуляла какая-то длинноногая птица. На берегу, у зеленых кустов стояла девушка в красном кимоно. Из-под яркого зонтика смотрела на птиц, лицом была похожа на камчадалку.

Впечатление уюта дополняли запахи пекущихся сдобных пирогов.

Пришли первые гости. Две семьи — Кайровы с двумя маленькими детьми и Крыловы с дочерью Настенькой, ровесницей Шуры. Девочки быстро подружились и вскоре уже весело щебетали на завалинке.

Кайровых и Крыловых Фадей Петрович давно знал и дружил с ними, так что разговор сразу завязался оживленный. Веня к разговору особенно не прислушивалась, но поняла, что из села Апача перевели в Хайково телеграфиста. Парень — красавец, девки глаз не спускают, да и он не промах. Но это бы куда ни шло, но он еще и большевик, народ мутит. Начальник почты встревожен, а уволить нельзя — телеграфист классный.

Мужчины заговорили громче, взволнованнее, и женщины невольно прислушивались. Громче всех говорил Крылов:

— Я только что с почты. Горданчук, начальник почты, пригласил меня. Депеша из гавани. Горданчук просил ознакомить с ней и вас: «В Петропавловскую бухту вошли под прикрытием японских миноносцев военные суда «Свирь», «Взрыватель» и пароход «Кишинев». Прибыл карательный отряд есаула Бочкарева и генерал Поляков с отрядом белых. Также прибыл особо уполномоченный Меркуловского правительства рыбопромышленник Бирич. Примите надлежащие меры. Губернатор Мономахов».

За столом помолчали, не зная, как реагировать. Наконец, Кайров протер запотевшие очки и спросил:

— Какие же меры? И кто должен принять? Прятаться или встретить с хлеб-солью?

Подумав, Крылов ответил:

— Вряд ли нам что-нибудь угрожает. Посмотрим.

— Дела! — воскликнул Фадей Петрович. — Большерецк они в покое не оставят. Слышали, что телеграфист Рябиков уже партизанский отряд сколачивает. И так во всех районах. И если большевики дадут перцу бочкаревцам и всем иным — ведь в отряде много коренных жителей, знающих местные условия, привыкших по много месяцев проводить в горах и тундре, к тому же метких охотников, — вот тогда бочкаревцам и остальным белым станет жарко. Бежать на материк будут через Большерецк и Гижигу. Вот тут не попадайся на пути. Все под метлу — и пушнина, и золото, и продукты.

— Подожди, Фадей. Ты не учел, что белых взяли под охрану японцы. Партизаны и носа не высунут из сопок, а власть Бочкарева тем временем укрепится.

— Логично, — поддержал Крылова его друг Кайров, — только японцы за «просто так» охранять и поддерживать белых не будут. Они Камчаткой завладеют, рыбными промыслами на всем побережье.

— Я вот о Фадее думаю. Он член Волисполкома, — тревожно заговорил Крылов. — Как бы худо не было. Выбирать тебе надо! Или ты активный член исполкома — тогда иди к партизанам, или ты мирный ветфельдшер, ученый ботаник, — и политикой не интересуешься.

— Нет, это не подойдет. Кто же поверит, если я на каждом исполкоме выступаю. Да и не хочу прятать голову в песок, задницу, как у страуса, все равно будет видно. Посадят, да еще помогать заставят.

— Знаешь что, будем следить за обстановкой. Чуть что — Фадей уедет в командировку на юг, до Озерной, на Курилы устроим вызов, — Кайров улыбался, радуясь своей выдумке. — Вот и ладно будет.

Фадей Петрович часто уезжал на охоту. По нескольку дней его не было дома. Но привозил не уток, не долгожданную свежатину, а снова и снова камни, глину, растения. На упреки жены спокойно отвечал:

— Утки? Сейчас будут.

Через пару часов приносил пару уток, правда, не очень свежих. Где-то выпросил.

Несколько раз уходил с научной экспедицией. Его охотно приглашали, так как он понимал толк в лошадях, мог оказать помощь и лошадям, и людям. Приезжал радостный:

— Посмотри, какая редкость! Это же наперстянка, великое средство от боли сердца.

По вечерам долго сидел, разбирая привезенное. Писал, называя какие-то непонятные слова.

— Латынь, — объяснил он Шуре, — учись, узнаешь, что это такое.

Дни бежали за днями. Женщины управлялись с хозяйством, ходили за ягодами, варили варенье, солили рыбу — скучать было некогда. Да и друзья появились. Шура встречалась с Настенькой. Бегали в клуб или на телеграф слушать радио. Веня подружилась с Кайровой, с Шурой Попцовой.

Мирное течение жизни внезапно нарушилось. На этот раз в беду попала Шура. Фадей Петрович послал её на японскую базу:

— Возьми Воронка и мчись туда и обратно. Вот записка. Нужен доктор, раненого охотника привезли.

Шура любила быструю езду. И на этот раз Воронок мчался как ветер. На обратном пути ослабла подпруга. Седло перевернулось — и Шура оказалась под брюхом лошади. Пыталась выбраться — не смогла. Слетел платок с головы, косы распустились и мотались подобно флагу на ветру. Воронок косил глазом, испуганно ржал и подбавлял скорости. На бегу он порой наступал Шуре на волосы и вырывал их клочьями. Шура от боли и страха потеряла сознание. Вот такую, неподвижную и окровавленную, привез её во двор Воронок.

У испуганной Веринеи начались схватки. Фадей Петрович метался между ней и Шурой, пока не догадался послать за Матреной. Вскоре Матрена поздравила родителей:

— Вот и славно все получилось. Все ладно. Девку родила. Да еще белую как снег.

Веня заболела. Японский доктор обнаружил врожденный порок сердца и признаки ревматизма. Лечили настойкой желчи медведя. Мама потом всю жизнь благодарила этого доктора: так он ей помог, буквально на ноги поставил. Но ребенок требовал неустанного внимания, а Веня еле передвигалась.

— Няня нужна, — посоветовала Кайрова.

— Будет няня, — ответил Фадей Петрович.

И няня появилась — высокого роста, с длинной косой, длинными узкими глазами и странным именем Ван-Си.

— Да это же мужик, — вглядевшись в лицо, с испугом закричала Веня.

— Не волнуйся, очень хорошая няня, имеет отличные рекомендации. Посмотришь, все будет хорошо!

И правда, Ван скоро превратился в Ваню, был отличной няней — чистоплотной, умелой, спокойной. Отец привез ящик манной крупы. Ван варил отличную манную кашу, незнакомую в доме до этого. Каша очень нравилась ребенку и всей семье. Мама рассказывала, что Ван пел какие-то нежные свои песни, под которые Дунюшка отлично засыпала. Два года не знали горя. Родился Валя — он и с ним еще нянчился. Но наступило время Вану возвращаться в Китай. Вызывал хозяин к своей внучке.

Веня совсем уже выздоровела, похорошела, но тут её ждал еще один удар. Подруга Соня Кайрова призналась ей, что без памяти влюбилась в нового телеграфиста — Рябикова. Как их свела судьба — кто знает. Но Соня готова была последовать за ним куда угодно.

Илларион Рябиков был революционером. Он свято верил в революцию и в то, что революция принесет счастье людям. Он был красноречив, и Соня готова была ради прекрасных идей и ради любимого безоглядно идти в революцию, бросив двух детей-малюток. Она призналась мужу, очень умному человеку, много старше её. Он пытался уговорить, но все напрасно. И вдруг Соня узнает, что у Рябикова любовная связь с другой девушкой, работавшей на почте, и та ждет от него ребенка.

Услышав от рыдающей Сони о случившемся, муж сказал:

— Ну вот, Соня, и разрешилось. Оставь их в покое, пусть любят. А ты с нами останешься.

Но Соня не осталась. Не смогла. В глухую осеннюю ночь она вышла на середину моста и кинулась в Амчагачу. Кто-то увидел, хотели спасти, но она, видно, ударилась об опору моста. Вытащили её из воды уже мертвую. Муж Сони тяжело заболел, а Веня забрала малюток, и они жили в нашем доме, пока Кайров не поднялся после длительной болезни и не увез детей к своей сестре, которая их и воспитала.

Через много лет, когда у меня было уже трое детей, мы поехали с мамой во Владивосток. Заехали к Кайровым. Мама бросилась к вышедшей навстречу девушке.

— Соня, Сонюшка, — плакала мама, — как же ты похожа на свою маму.

Перед нами стояла высокая девушка с очень красивыми, пушистыми, вьющимися волосами. Они были с легкой рыжинкой. Тонкое лицо с нежной кожей освещали удивительные глаза — серо-голубые с длинными золотистыми ресницами, круто загнутыми вверх.

— Господи! Да она на царевну похожа, — воскликнула я.

Тут девушка прошла по комнате — она сильно хромала. Заметив мой взгляд, сказала: «Это с детства, когда мама... когда мама ушла от нас».

Соня спросила про Рябикова. Мы рассказали ей про его страш-ную судьбу. Рябиков был партизанским разведчиком, командиром Большерецкого отряда. Был он смелым, ловким, удачливым.

На вражеское судно пошел добровольно. Но ловкость на этот раз изменила ему. Бочкаревцы поймали его, избили, бросили в трюм. Давали соленую рыбу, а питье только показывали. Били нагайками, а потом свежие раны поливали крепким рассолом. Руки его облили керосином и подожгли. Он, как страшно пылающий факел, стоял на борту, крепко привязанный к мачте. Бочкаревцы хотели знать партизанские силы и их расположение, сроки нападения на город. Илларион понимал, что ему не вырваться, что жизнь кончена, но им слова не ответил, не выдал ни одной тайны.

Сонечка вздохнула и сказала:

— Понимаю, что герой, в мужестве и бесстрашии не откажешь. Но я не могу его простить. Зачем он погубил маму? Зачем за светлое будущее, не знаю чье, он не щадил ни своей жизни, ни тех, кто слепо ему верил.

Соня смотрела перед собой странным взглядом, ушла вглубь себя. Никого не видела. Мы тихонько встали, молча поклонились ей и вышли из комнаты. На другой день пароход увозил нас на Камчатку. Соню мы больше никогда не видели.

В Усть-Большерецке, так теперь называлось Хайково, жизнь шла своим чередом. Веринея постепенно привыкала к новой жизни, к иному укладу. Училась мириться с причудами мужа. Иногда её томила тоска по ушедшей любви, горько было на душе от несбывшихся надежд на счастье.

Дети были большой радостью в её жизни, она нежно любила их, радовалась, что они растут здоровыми, быстро развиваются. Но все-таки у Веринеи оставалась какая-то пустота и это мешало ей жить и наслаждаться счастьем.

Мне кажется, что моя мать относилась к таким женщинам, которые созданы для Большой Любви. Без этого они рано увядают, не могут полностью реализоваться как личность. Спасти в таком случае их может только щедрое сердце и добрая душа, открытая людям. В целом родители жили неплохо, хотя по-разному смотрели на мир. Слишком велика была разница в возрасте, а главное — в развитии интеллекта и уровня образованности. Маме ведь очень мало довелось учиться, всего лишь три класса церковно-приходской школы, хотя и окончила ее она с отличием. Природа щедро одарила Веринею — ум, своеобразная речь и светлая душа, не говоря уже о способности неустанно трудиться и в этом находить радость.

Фадей Петрович был человеком увлекающимся, большим выдумщиком и фантазером: то он собирался организовать сбор растений, изготовлять из них лекарства для лечения животных, открыть аптеку, где продавать эти лекарства. Мама сомневалась:

— Кто же будет покупать лекарства-то? Людей в Хайково — двадцать, может, тридцать, да и скота мало.

— Эх, Веня, без фантазий ты человек, — огорчался отец. — Я ведь хочу помочь людям завезти в Хайково коз, овец, породистых коров. Вот ты говоришь, у тебя есть корова? Рассчитываешь накормить детей этим молоком? — спросил он Веринею.

— А как же! Коровушка справная, будет и молоко. Болтушку буду делать, будет молочко, — прибавила уверенно Веринея.

— Боже мой! Нагляделся я на этих местных коровенок — смех и грех. Ты не обижайся, Веня, — повернулся к жене. — Малы, худосочны, лохматы. Молока дают как кошки. А на материке люди завели каких животных! Чудо — скот! Я видел коров-семминталок, огромные, круторогие. Молока дают ведра — хоть залейся, даже выкупаться можно. А козы? Вы знаете, что такое козы? Ах, на картинке видели. Коза — это мясо, шкуры, молоко целебное. Ведь это такое богатство! Надо людей научить ухаживать за скотом. Вот тогда наша аптека и пригодится. Шурочка! Учи латынь, будешь в белом халате за продавца.

— А где же ты деньги возьмешь? Вчера мне миткаль ребятам не на что было взять. А ведь скот этот такой дорогой. — Веринея тревожно посмотрела на мужа.

— Не пугайся, жена. Деньги есть. Я в прошлом году лечил двух породистых сук одного из владельцев японского рыбного завода. Чумкой заболели. Я сварил такую травку — мать покойная научила, да желчь медвежью употребил. Вот и поднял красавиц. А то хозяин уже гробы им приготовил. А он мне доллары заплатил щедро. Можно стадо скота закупить. А мы с тобой, Веня, станем уважаемыми гражданами в волости. Даже разбогатеть можем. Вот тогда заживем.

Фадей Петрович встал во весь рост — чуть не два метра, расправил костистые плечи, медленно прошелся по комнате. Веня и Шура смотрели на него во все глаза. Фадей Петрович был теперь совсем другим, не похожим на себя. Не было пожилого, уставшего, ворчливого человека. Перед ними прохаживался довольный жизнью важный господин, которому вдруг улыбнулась госпожа-удача.

— Ой, по-моему, все это выдумки, — усомнилась Веринея. — Может, и есть где такие коровы, да не скоро еще Камчатке доведется их увидеть.

— Нет, моя дорогая. Я все это еще в ссылке продумал, когда в бараке замерзал от холода и не мог уснуть до рассвета.

— В какой ссылке? — удивилась Веня. — Что ты? Может у тебя с головой нехорошо?

— Разве я тебе не рассказывал? Давно собирался, да все забывал, — он взял руки Вени, словно боялся, что они исчезнут. — Да-да, Венюшка, в ссылке, на каторге.

— Кто же ты? — спросила Шура, строго сдвинув брови. — Убивец?

— Нет, нет Шура, — улыбнулся отец. — Сейчас я вам все расскажу. Садитесь поудобнее. Рассказ будет длинный.

Не так давно, лет пятнадцать назад, точно в 1905 году в России вспыхнула революция. Первая в России. Заволновалась вся страна. В городах с оружием в руках шли рабочие и студенты в столицу. Крестьяне жгли помещичьи усадьбы. Всюду лозунги, плакаты. Долой самодержавие! Долой царя! Даешь свободу! Рвались в бой за революцию и солдаты. Заволновался и наш полк.

Но революция в России потерпела поражение. Затихало все. А наш полк в 1907 году, когда уже дело шло на спад, восстал. И восстание было подавлено. Зачинщиков расстреляли, а нас, тридцать шесть человек, отправили на каторгу. Вот так я попал на Сахалин. Работать нас посылали на погрузку угля в порт. Работа тяжкая, адская, особенно в зимнюю пору — на Сахалине бешеные ветры и обжигающие морозы. Угольная пыль забивала дыхание. Судорожный кашель изнурял людей. Над причалом стояло серое марево, сквозь него весь мир казался серым и мерзким. Да еще холод в грязных бараках. Я мечтал о побеге. Решил — или побег, или с причала в воду.

И вот случай подвернулся. С бригадой заключенных нас направили на погрузку японского судна «Сато-Мару». Самая тяжелая работа в трюме, в этой огромной, глубокой, черной дыре. Я молил всех богов, чтобы попасть туда. И боги услышали мою страстную молитву. Попал в трюм. Попал — и не вышел. С другом спрятались в глубокой яме у самого борта и засыпались углем. Искали нас долго. Пароход задержали на сутки, потом отступились. В море вылезли из угля, черные, как черти в преисподней, и когда два японских кочегара спустились в трюм для погрузки угля в лебедочный ящик, мы подошли к ним и предложили поработать за них. Японцы, смеясь, согласились. А в благодарность кинули нам соленой рыбы и банку риса, спустили бутыль с водой. Жизнь снова улыбалась нам. А на четвертые сутки «Сато-Мару» бросило якоря в Авачинской бухте.

Японцы вывели нас на берег ночью, дали узел с одеждой и показали, как можно выйти из порта, минуя охрану.

Вскоре мы вылезли на крутобокую Сигнальную сопку. Уже отмывшись от угольной пыли, оделись в синие японские куртки и такие же штаны, на ноги обули резиновые сапоги. Город лежал перед нами, посвечивая редкими огоньками. Спустились утром, и первое, что увидели, было красивое объявление о срочном наборе рабочих в линейный отряд для строительства телеграфной линии Петропавловск — Усть-Большерецк.

— Слушай, Клим, ведь это то, что нам надо, — воскликнул я, хлопнув по плечу Клима. Рабочие нужны срочно, особенно разбираться не будут, кто, да откуда. Приехали на заработки, да и все.

— А паспорта? — спросил Клим.

— Украли! У меня лично украли. А у тебя? — смеясь спросил я у Клима.

— Да, да, мы напились пьяные и нас обокрали. Все украли, — фантазировал Клим, — все деньги, даже жены любимой фотографию.

Вскоре на руках у них были временные паспорта, выданные по просьбе начальника линейного отдела, и аванс, который они потратили на необходимые в дороге вещи. На остальные деньги купили в японской лавке бутылку сакэ и выпили за свое спасение.

Только теперь это были совсем новые люди. Не было Тереха, а был Федотьев, и вместо Новикова был Топоров.

Вскоре начался долгий, но очень радостный путь в Усть-Большерецк. Не страшной была самая тяжелая работа — чувство свободы окрыляло бывших каторжников. И природа, и люди казались им прекрасными. И они заслуженно пользовались уважением. Фадея Петровича очень ценили еще и за умение обращаться с лошадьми и лечить, если с ними что-то случалось.

С этим добрым чувством он остался в Усть-Большерецке, решив здесь обосноваться навсегда. И вот есть у него и дом, и семья — любимая жена и милые сердцу дети.

— Вот такая жизнь у меня получилась. Теперь вы все знаете. И я счастлив, черт меня побери! — и он закружился с Дунюшкой на руках по комнате.

Веринея сидела задумавшись...

— Да, конечно, — думала она, — он счастлив, несмотря на все пережитое, он любит. Вон как нежно обнял мои плечи, как прижал Дунюшкину голову к своей груди. Я же знаю сама, как бывает, когда любишь. Как светло в мире, даже в непогоду, даже в пургу. А как же мне? Так и пройдет жизнь с нелюбимым. Теперь уже и дети, куда с ними? Надо собраться и терпеть. О Господи! Зачем же дана человеку любовь, если она проходит мимо и мимо.

Унылой и пасмурной была осень 1922 года. Неделями моросил нудный, мелкий дождь, сырость пропитала и землю, и жилища. Даже белье не сохло на веревках, и хозяйки досадливо морщились, досушивая его у печек. Сквозь серое небо не проникало ни одного солнечного луча.

Фадей Петрович каждый день мотался по покосам. Сено не сохло, нельзя было метать стога. А это значит, что скот останется без корма. А что было делать с породистыми коровами? Ведь они требовали особого ухода, улучшенного корма. Попробовали закладывать скошенную траву в широкие и глубокие канавы. В журнале Фадей Петрович прочел, что в Дании, где частые дожди и туманы, так делают еще добавки. Рекомендуют как питательный корм для скота. Как будто получилось неплохо и у Фадея Петровича на удивление всему селу.

Из города доходили тревожные слухи. Власть там переходила из рук в руки: то красные, то белые. Но сейчас силу взяли бочкаревцы и белые из отряда генерала Полякова. Красные собирали силы в подполье.

Кто победит — неизвестно. Но уже сейчас связь с материком была нерегулярной, прекратился нормальный подвоз продуктов. Американские и японские торговые суда опасались заходить в порт, бесчинствовали грабители. Не хватало самого необходимого. Фадей Петрович мучительно думал: «Как выйти из такого положения. Что делать?».

Тревожные думы его прервал Крылов. От самого порога тот начал говорить крайне взволнованно и громко:

— Что ты, Фадей, дома сидишь? Тут такие дела! Не знаем, что и делать! Надо собраться и вместе подумать, — он протянул серый листок. — Опять депеша. Читай!

Фадей Петрович взял листок и прочитал: «10 ноября красные партизанские отряды вступили в Петропавловск и на Камчатке установилась Советская власть».

— Ого, весьма решительно! — воскликнул Фадей Петрович.

— Вряд ли белые до зубов вооруженные отряды с опытными офицерами так быстро сдадутся, — усомнился Крылов. — Думаю, что это лишь блеф красных командиров и волноваться нечего.

Фадей Петрович возразил:

— У красных свои плюсы. Их поддерживают рыбаки, охотники, вся беднота на их стороне. Мне кажется, что эта драчка продлится еще долго, — вздохнул Фадей.

— Ты мне вот что скажи, как ты относишься к «Автономной Камчатке»? — неожиданно спросил Крылов.

— Поосторожнее бы с такими вопросами, — открывая дверь, проговорил Кайров.

— Не пугай, Митя, какая тут тайна, — остановил его Крылов. — Все знают, это главная тема для разговоров и в семьях, и на улице. Я, лично, поддерживаю эту идею. Было бы неплохо выдворить красных с полуострова. Мы бы спокойно жили. Камчатка для камчадалов — это здорово придумано.

— В общем решено: закрыть Америку. Пусть одни индейцы живут, — усмехнулся в усы Дмитрий Кайров.

Крылов немедленно бросился в атаку, но тут вступил в разговор Фадей Петрович:

— «Автономная Камчатка», значит? Только каким образом она может быть автономной, то есть, как я понимаю, с самостоятельным управлением, если девяносто процентов всех рыбных промыслов Камчатки в руках японских рыбопромышленников, а Франция вкупе с питерскими толстосумами на двадцать лет откупила промыслы котиков и каланов. А американец Олаф Свенсон хозяйничает на Чукотке и подбирается к границам корякских владений — вот вам и автономия на радость его превосходительствам, «мусью» и «мистерам», а камчатцам — фигу с маслом. И богатейший край превратится в обыкновенную колонию. Я — решительный противник, — заключил Фадей Петрович свою горячую речь.

— Значит, ты за Советы? — спросил Крылов.

— Да, надо попробовать. Может, что и получится. У них еще опыта нет. Надо подсказать, помочь, — размышлял Фадей.

Кайров вздохнул и, внимательно рассматривая приятелей, сказал:

— Думаю, что вы, друзья, собираетесь встать по разные стороны баррикад. Плохо. Боюсь потерять друзей. Давайте-ка лучше подумаем, как пережить эту зиму. Фадею надо помочь, иначе погибнет его элитное стадо.

Крылов хлопнул себя по лбу.

— Господи, да я ведь за этим и пришел. Что у тебя? Придумал что-нибудь? Думаю тебе пару рабочих подбросить, пока не удрали к Рябикову. Помогут траву в ямах заквасить, да мешков пять ржаной муки дам. Да двух телок оставь у нас. Выкормим. У нас полегче. Глядишь и выберешься, сохранишь маток. Будем создавать новую породу камчатских коров, доброе дело.

Наиболее тяжелым был 1924 год. И семья Федотьевых снова впала в уныние. Снабжение продовольствием резко ухудшилось. Муки еле хватало для людей, где уж тут скот накормить.

А породистое стадо выросло. Теперь прибавился еще молодняк — две телки-нетели и два бычка круторогих. Коровы давали так много молока, что доить помогали соседки. Обеспечивали молоком почти все село.

Летом шли проливные дожди, даже пару раз сверкала такая редкая на Камчатке молния. Гремел гром с раскатами, такой непривычный для слуха камчатцев. Старушки молились, уверяя, что это приближается конец света.

Сено погибло, убирать было нельзя, а сбрасывать в яму некому — парни где-то партизанили, некоторые обустроились в городе, где начиналась новая жизнь, пока еще невероятно трудная.

Четыре породистые дойные коровы и молодняк — надежда семьи на благополучие и достаток — под угрозой. И ухаживать за ними трудно: Веринея ждала третьего ребенка. Шуре одной не справиться. Невозможно было представить, что придется пускать под нож знаменитых породистых симменталок. Выход подсказал Крылов:

— Не горюй, Фадей. Я говорил на японской базе с синдо — ищут надежного сторожа, сказал поищу. Лучше тебя никого не найти. И тебе выход: оставляют шесть мешков риса, подкупишь муки — и живы твои симменталки. А будет молоко и мука — и детей есть чем кормить. А там и на охоте что-нибудь добудешь.

И по осени Федотьевы выехали зимовать на японскую рыбалку. Поначалу вроде все шло хорошо. Корма коровам вдоволь, еще и сена успели немного заготовить.

Но вот опять началась цепь неудач. Сначала чуть не случилась беда с Дунюшкой. Я помню, как это было. Мама отпустила меня погулять недалеко от барака. Я подобрала большую черную шляпу с высокой тульей. Бродила по высокой морской траве, воображая себя охотником. Голубоватая, жесткая как жестянка, морская трава росла высокой и шелестела на ветру.

Вдруг грохот. Шляпа слетела. Я с перепугу упала и громко закричала. Запомнила крик мамы, полный отчаяния и боли. Прибежал отец, схватил на руки.

— Цела! Ничего, не волнуйся — она цела. Напугалась только, — успокаивал он маму.

Веринея бессильно опустилась на траву, не могла сдержать рыданий. Наконец все успокоилось. Оказывается, отец, увидев из окна движущийся черный предмет, решил, что это медведь к реке пробирается. Его предупредили, что в этом году их много. Вот и пальнул. Но пуля, к счастью, пробила только шляпу.

Вечером сели спокойно за ужин, вспоминая все случившееся уже с улыбкой. Внезапно с криком вбежала Шура:

— Скорее, коровы пробили переборку и объелись рисом! Теперь им плохо. Скорее!

Все побежали к несчастным животным. Отец использовал весь свой опыт, пытался помочь коровам, но их неимоверно раздутые животы, жалобное мычание, слезы, катившиеся из больших глаз, говорили, что сделать уже ничего нельзя. Одна за другой погибли все четыре. Отец проклинал свою беспечность и беспомощность. Гибла его мечта. Горько плакала Веринея, обнимая свою любимицу Зорьку. Но этим беда не кончилась.

У разволновавшейся, потрясенной горем Веринеи начался сердечный приступ. Она забеспокоилась, что нет рядом бабушки Матрёны. Та умела приготовить успокоительное питье и снять острую сердечную боль.

Фадей Петрович успокаивал жену:

— Не волнуйся, Венечка, у меня тоже найдется лекарство, да и травы есть — ландыш, наперстянка, да и валериана не повредит. К ногам и рукам — грелки. Откроем форточку — сейчас тебе будет легче.

Однако, несмотря на принятые меры, приступы повторялись. Приехавший врач нашел, что Веринее оставаться на базе, вдали от больницы, опасно. Она ждала ребенка, и болезнь могла осложниться.

Рано утром отец запряг собак, и по насту нарта помчалась в село. Зимовка семьи не состоялась. Отец один провел эту зиму на японской базе.

Когда встретились весной, отец сказал:

— Нет, никогда больше не расстанусь с вами. Нельзя расставаться. Не могу без вас. Тоска.

— Как жить будем? — горько заплакала Веня, вспомнив погибших животных.

— Не горюй, Венечка. Лишь бы вы были здоровы. А коровы — не беда, наживем. Спасибо Крыловым, сохранили для нас двух телочек. Не пропадем!

Он схватил меня на руки и закружил по комнате:

— Выберемся, даю слово — выберемся! Еще на Дунюшкиной свадьбе погуляем!

Он собирался жить долго — столько в нем было энергии и жизненной силы.

По весне у Федотьевых родилась вторая дочь. Назвали по далекой белорусской родне Анисьей.

Летние дни принесли в село успокоение. Жизнь понемногу налаживалась. Село расстраивалось. Дорога теперь проходила до берега реки Большой. Туда подходили катера и кавасаки (плоскодонные катера по типу японских) с ранней весны до поздней осени. Значительно облегчилась доставка грузов. С постройкой деревянного моста началось массовое заселение левого берега Амчагачи.

Организовалась кооперативная торговля, называлась «Интеграл»: построили новые большие склады на самом берегу реки, открыли магазин, правда, пока еще не очень богатый товарами.

И еще одно очень важное дело — контора и склад «Союзпушнины». Здесь по твердым государственным ценам специалистами принималась пушнина. И под пушнину можно было приобрести дефицитные товары и продукты, необходимые охотникам и их семьям.

Открылись начальная школа, больница, аптека.

Все эти работы возглавил райисполком. Выборы районного Совета состоялись 1 апреля 1926 года. С этого времени на карте Камчатки появился Усть-Большерецкий район с районным центром — селом Усть-Большерецк.

Первым председателем был Петров Василий Васильевич. Членом райисполкома избрали и Федотьева Фадея Петровича, чем он весьма гордился. Фадей Петрович был назначен районным ветеринарным врачом.

Ветлечебница у нашего домика была расширена и благоустроена специальными загонами для скота.

— Теперь я человек государственный и лечебница тоже государственная, — при этих словах отец принимал важный вид. — Должен быть порядок и чистота.

Он ездил по всему западному побережью от Ичи до мыса Лопатки. Работал он увлеченно, с большим интересом. Он даже стал селькором областной газеты. Как только приходила газета с его статьей, он буквально врывался в дом:

— Вот, читайте! Видите подпись: «Федотьев Ф.П., селькор, с. Усть-Большерецк».

Заметку читал вслух, непременно требуя внимания и одобрения. В областном архиве сохранилась газета с его статьей.

Мама тихонько усмехалась горячности мужа и его желанию похвалиться.

В семье Федотьевых появились новые хлопоты и заботы, особенно у главы семьи. Он закупал бревна, доски, кирпич и другие материалы для строительства нового, более просторного дома, и уже летом был заложен фундамент. Дом, как и задумал отец, строился на берегу «Федотьевского ручья», как называли его друзья отца.

Но вдруг тяжелая весть, полученная из Большерецка, потрясла семью. Федотьевы срочно выехали к родным.

Погибла Пашенька, жена брата Николая, и как страшно погибла. А ведь у нее было уже шестеро детей и ждала седьмого. Старшие дети Кеша, Боря, Виталик уже ходили в школу. Милочка и Костя начали читать по складам, а маленькой Леночке только что исполнилось три года. Родители молодые, им было по тридцать шесть лет. Пашенька обожала своих детей, послушных, веселых, способных в учебе, старательно помогавших дома.

Незадолго до трагедии мы ездили в Большерецк на Пасху. Бабушка взяла меня в церковь. И там я увидела Николая Константиновича во время церковной службы. Он был в богато расшитой рясе, высокий, со светлым румяным лицом. Длинные, вьющиеся волосы лежали на плечах. Он пел густым, красивым голосом. Кто-то из женщин, стоявших рядом прошептал: «Прямо артист, ему бы в театре петь!» А вечерами в доме тоже пели веселые и тихие задушевные песни. Всех детей Логиновых судьба одарила красивыми голосами и отличным природным слухом.

О случившейся беде рассказала мне мамина младшая сестра Елена. Она приехала из города на пасхальные каникулы, и на ее глазах все произошло.

Шумная, разноголосая, веселая, а главное счастливая жизнь в Логиновском доме внезапно оборвалась.

Рано утром Пашенька, тяжело переваливаясь (она была на седьмом месяце беременности), пошла пригнать корову на дойку. Долго искала корову и нашла ее в стороне от стада. Возле коровы крутился громадный, круторогий бык. Паша взяла хворостину и попыталась отогнать корову. Но бык свирепо взревел, глаза налились кровью и он повернул голову к Пашеньке. Она пыталась отогнать его хворостиной. Бежать не могла: от волнения и страха подкосились ноги и она упала на траву. Бык ударил рогами в землю и, подняв голову, бросился на несчастную женщину. Рога с размаха вонзились в живот Пашеньки, и она от боли потеряла сознание.

Прибежали мужчины, отогнали рассвирипевшее животное. Подбежал Николай Константинович. Он кинулся к жене:

— Паша, Пашенька... Паша, Пашенька..., — но, увидев обильно хлеставшую кровь, закричал: — Скорее носилки, простыни, что-нибудь! Ее не надо поднимать на ноги! На бат и к врачу. Скорее! Может, еще можно спасти!

Батовщики уже ждали. Пашу бережно уложили в бат. Николай прикрыл ее теплым одеялом и, бережно придерживая жену, ловил ее хриплое дыхание и редкие стоны.

Но не проплыли по реке и половину пути, как Николай остановил бат:

— Приставайте-ка к берегу.

Долго вслушивался он в сердце Пашеньки, которое перестало биться. На Николая было страшно смотреть. Глаза его были как у безумного. Он бесконечно повторял одни и те же слова: «Паша, Паша, Пашенька, не уходи, не уходи, не уходи...»

Стояли у берега долго. Тело уже начало холодеть, когда двинулись в обратный путь.

Николай нес жену до самого дома на руках, никому не позволял помочь ему. Положил ее в горнице. Потом схватил ружье и выскочил из дома.

Друзья задержали его. Уговорили. Напомнили, что дома шестеро ребят, потерявших мать. Нельзя, чтобы и без отца остались.

Домой он вернулся только утром. И ни единого слова от него не слышали, пока Пашеньку не опустили в могилу.

Опять в Логиновском доме собрались все сестры, но уже не на веселый пир, а на горькую тризну.

На другой день Веринея, срезав на подоконниках все цветы, с Николаем Константиновичем с самого утра ушли на кладбище. Долго стояли у свежей Пашенькиной могилы. Не стыдясь слез плакали. Веня пошла на могилу Дуты. Подправив могилку, положила срезанные цветы и тихонько шептала умершей сестре:

— Дута, милая, пришла вот проведать тебя. Растут твои ребятишки, ты не волнуйся. Андрюша с Колиными ребятами на охоту ходит, скоро в город учиться поедет. Шурочка у меня, славная, послушная, на тебя похожа. Они к тебе сегодня придут. Я пришла с Колей, без детей, чтобы поплакать у могил, облегчить душу. Не хотела при детях.

— Дута, милая, не ладится у меня жизнь. Троих детей родила, радуюсь, глядя на них, вроде светлеет в душе. А потом снова тоска одолевает. Без любви, без радости живу. Муж ласков со мной. Только во мне все застыло. Разные мы. Все тоскую о Никифоре и, может это грех, не могу Бога простить, что допустил такое, лишил меня радости, отнял счастье, которое было мне так близко.

— Спи спокойно, земля пусть будет тебе пухом! Пойду к Никифору, побуду с ним, поплачу о невозвратимой утрате.

Большой букет красных цветов положила на могилу Никифора. Обняла старушку мать, с поникшей головой стоявшую у могилы сына. Они долго говорили, вспоминая бесконечно дорогого им человека, горько плакали, что так рано ушел от них.

Проводив Елизавету Коновну до дома, Веринея вернулась на кладбище. Подошла к Коле, неподвижно сидевшему на скамеечке у могилы жены. Окликнула его, тронула за плечо. Только тогда он обернулся, ничего не ответил, махнул рукой. Веня поняла, что надо оставить его, он еще не может расстаться с Пашенькой.

А ей надо пойти попрощаться с Тополинкой, любимой Тополинкой, сберегавшей их любовь. Поклониться ей от себя и от Никифора, погладить ее шершавый ствол и послушать ее песню. Ведь она обещала принести к ней и покачать дитя Никифора. Нет, не получилось. Нет у нее детей Никифора, не может выполнить свое обещание.

Веня долго стояла, слушая поскрипывание старого дерева, печальное и грустное. А ведь какие веселые, легкие и радостные песни слышались здесь в ту далекую Весну. Весну их любви.

В эти тяжелые дни Веринее очень хотелось побыть с убитой горем семьей, но Фадей Петрович торопился. Его ждала срочная работа, которая не позволяла ему задерживаться. И малышку Асю дома с Шурой оставили, и Веня тревожилась.

С назначением Фадея Петровича на должность жизнь семьи немного улучшилась. Жалование хоть и невелико, но заработок был постоянный и обеспечивал все нужды семьи.

Ветлечебница работала весьма активно и безотказно. Отец был человеком общительным и никому не отказывал в помощи. Зато неизменно пользовался уважением и относились к нему с почтением.

Нам с Валентином очень нравилось соседство лечебницы. До сих пор помню запах креозота и каких-то мазей, которые отец варил на каминчике в углу лечебницы. Лай больных собак, мычание коров, которым делали уколы громадным шприцем, — эти запахи и звуки теперь сопровождали наше детство. Но они нам не мешали, было даже интересно, и мы постоянно вертелись возле дверей лечебницы, а частенько и в помещение забегали.

Мама волновалась, что мы можем заразиться, а отец говорил:

— Ничего, ничего, лучше жизнь будут знать. А Дунюшку я потихоньку подучиваю. Знания и умение еще никому не были в тягость. Лекарственные травы будет знать, да в грибах разбираться. И то — польза. А там может...

О чем-то он, видимо, еще мечтал. Да не довелось ему осуществить свои замыслы. Прожил мало.

Иногда отец говорил мне:

— Собирайся, Дуня, пойдем работать, будешь помощницей. А может, со временем и заинтересуешься — станешь врачом-ветеринаром. Интересное дело, если умно подойти.

Я уже мысленно видела себя в белом халате и приставляла к животам коров трубочку, слушала сердце.

— А ну-ка, помощница, — окликнула меня мама, — подойди ко мне, я тебе кое-что приготовила.

И мама надела на меня белый халат и шапочку с красным крестом.

Отец воскликнул:

— Ой, да ты совсем как настоящая медсестра. Тогда держи баульчик. Только смотри, там инструменты. Пошли на операцию.

Отец кастрировал бычков, а яички жарил. Выпивал рюмку водки (всегда одну) и, закусывая, приговаривал:

— О, прелесть какая, нежные, сочные. Жаль, Веня, не хочешь попробовать.

Но мама, зажав рот, выскакивала из комнаты. Она выделила специальную сковороду и предупреждает:

— Не смей другую трогать! Не погань посуду!

Но против операций не возражала. За кастрирование платили хорошие деньги, а дома их было не густо. Отец много времени тратил на сбор трав и приготовление лекарств.

Как-то осенью отец приехал из села, где жили в основном корейцы. Он восхищался их умением выращивать богатый урожай овощей. Смеясь, он рассказал, как хозяин дома, где он остановился, объяснял:

— Гость был, большой, хороший гость, очень хороший — сери много-много. Другой гость был плохой, совсем плохой — сери мало-мало.

— Фекалии, черти, здорово использовали, — объяснил отец, — все отходы уходили в дело.

— Да, ребятишки, зайчики вам подарки прислали! — и достал из сумки пирожки.

— Посмотрела бы ты, Веня, какая у них морковка. Попробуй пирожки, они с морковью и мясом. Мы с удовольствием съели пирожки, они оказались вкусными. И только тогда отец, с хитринкой посмотрев на маму, сказал:

— Они с собачьим мясом. Совсем еще молодые собаки.

Мама с возмущением посмотрела на отца.

— Бессовестный ты человек, как мог детям такую погань давать!

Отец долго объяснял, что собачье мясо очень чистое и полезное. Но у мамы сильны были предубеждения и привычки: сломить их она не могла.

Отец очень любил лошадей. Для выездов в командировки он использовал обычно двух. На них же он, теперь уже изредка, ездил на охоту и на поиски лекарственных растений. Возвращался возбужденный находками:

— Смотри, Веня, настоящая орхидея. Это же редчайшее растение в России, а на Камчатке есть, и показал скромный цветок странной формы и неяркой расцветки.

У Фадея Петровича была еще одна довольно странная страсть: он любил менять лошадей. Уезжал в командировку на каурой, возвращался на вороной, потом менял ее на гнедую. Однажды приехал на лошади в яблоках и очень хвалил ее, как обычно. Но сколько же было смеха, когда красавица в яблоках оказалась слепой на один глаз.

Отцу приходилось бывать в селе Запорожье на самом юге Камчатки. Это украинское село. Жители его приехали на Камчатку в середине XIX века.

Однажды отец сказал мне:

— Пойдем в магазин, платки будем девкам покупать. В Запорожье очень красивые девки, румяные и все как одна кудрявые. И всем надо красивые платки.

Отец накупил десятка два ярких платков из тонкой шерсти и добавил:

— Выбирай, Дунюшка, себе платок. В школу в нем пойдешь.

Этот ярко-голубой платок с розами я носила лет до двадцати шести, очень берегла его, как память об отце.

А девушек-красавиц, дочерей и внучек женщин, которыми любовался отец, мне удалось повидать. Отец был прав: девушки чудо как хороши.

Во время войны я была избрана первым секретарем райкома комсомола. Много ездила по району и как-то приехала в Запорожье. Утром хозяйка разбудила меня:

— Там старики к вам пришли. Спрашивают, правда ли, что вы дочка фельдшера Фадея Петровича.

Два часа сидели мы со стариками. Они рассказывали про отца много интересного.

— Приедет — голос с одного конца села до другого доносится, веселый был человек. Больного полечит, здорового насмешит. Лечил всех: коров, собак, людей, роды у баб принимал.

Седой, видно, очень старый человек сказал:

— Кожа белая, как у отца, — и ласково погладил мою руку. — Вот видишь — нога. Половина осталась, но если бы не Фадей, не было бы меня на свете. «Антонов огонь» у меня начинался. Это значит конец. Но Фадей отпоил меня травами — все нутро выворачивало, но остался жив. А часть ноги отпилил к хренам собачьим, оставил культю. Живу. Детей кучу нажил, прожил по-человечески. Вот каков твой отец был. Сохрани память о нем, как мы храним. Жалко, что помер рано. Много бы еще добра людям мог сделать.

Другой старик спросил:

— А ты как, дочка, в начальниках не задираешь голову? Не чураешься простых людей?

Я заверила, что не задаюсь и не чураюсь.

И все-таки любовь не обошла Веринею. Не такая, как в юности она испытала, — прекрасная, нежная, как цветок дикой розы. Нет, совсем другая, но обдала жаром, смяла, снесла все преграды. Федор был моложе ее лет на десять. Но коренастая, плотная фигура, короткая шея, широкое смуглое лицо делали его на первый взгляд старше.

Веринею он видел каждый день, так как федотьевские просторные стайки после гибели коров опустели и их временно переделали для военных лошадей. И Федор смотрел за ними. Он помогал хозяйке, ласково на нее поглядывал — она была еще хороша собой: стройная, ловкая. Трудно было оторваться от ее темно-зеленых глаз и доброй улыбки. И у Вени в душе снова всеми красками заиграла, запела, забурлила Весна. Она была влюблена, и это украшало ее, как и всякую женщину.

Наверное, ничего нет удивительного, что между ними возникли теплые чувства и близость. Скоро Веринея поняла, что ждет ребенка. Федор успокоил ее, сказав, что поможет воспитать ребенка, а не останется в стороне.

Четвертый ребенок Веринеи, Виктор, родился маленьким, смуглым, большеглазым, очень похожим на камчадальских детей и не вызывал ни у кого подозрений. Рос он спокойным, забавным, выговаривал слова медленно. Мама обожала его и жалела всю свою жизнь. Мы любили маленького брата, так непохожего на нас, голубоглазых и светловолосых .

Федор, когда не было дома отца, уносил его за стайку, где росли густые кусты, и там, вдали от людских глаз, играл с ним или убаюкивал, что-то напевая.

Как-то мама попросила меня присмотреть за Виктором. Я отправилась с ним к старой школе. Там девочки играли в прятки. Игра была очень веселой, и я забыла о братишке. А он в это время подошел к краю довольно крутого и высокого обрыва над Амчагачей, стал рассматривать блестевшую на солнце реку и, поскользнувшись, кубарем покатился вниз. Кто-то из девочек закричал:

— Мальчишка сорвался! Там, под обрывом!

Я вихрем подлетела к обрыву и, не успев ничего подумать, уже летела с кручи вниз. Виктор лежал неподвижный, раскинув ручонки в стороны.

— Убился! — кто-то закричал. Я подбежала к брату с одной мыслью: «Как же я маме скажу? Как?». Осторожно подняла голову ребенка. Он вдруг широко открыл глаза и улыбнулся.

Немного у меня было в жизни таких, по-настоящему счастливых минут. Виктор жив! Все хорошо, Боже, как хорошо! Мы долго взбирались вверх, гора казалась нам бесконечной. Как же это я отважилась прыгнуть с такой высоты?

Что-то долго не ладилось у Фадея Петровича перед последней командировкой — что-то рвалось, что-то ломалось. Он был раздражен, нервничал. Потом долго стоял молча у окна.

Веринея осторожно сказала:

— Может, не ехать. Переждать время.

— Нет, нельзя. Больные ждут. Обещал быть. Надо ехать! — и уехал, против обыкновения, едва простившись.

Весна 1930 года была дождливая, бурная, многоводная. Веня посмотрела в залитое дождем окно, встревоженно сказала:

— Вон весна-то какая, прямо дикует. Может, и зря поехал. Предчувствие у него какое-то, не быть бы беде.

Предчувствие это было или еще что, но беда пришла. Одним апрельским утром Фадея Петровича привезли охотники. Он никого не узнавал, бредил, жалобно звал свою маму, жаловался, что болит нога и в груди больно.

Охотники рассказали, что нашли его на самом берегу реки Утка. Он и тогда уже бредил. Принял их за охранников тюрьмы и хотел стрелять. Кричал, что готов скорее умереть, но на каторгу не пойдет. Еле угомонили, связали и уложили в бат. Наконец он очнулся, спросил, где лошади, но вскоре снова начал бредить. С трудом погрузили на лошадь — и вот привезли.

Врач осмотрел больного, нашел у него вывих ноги, осложненный воспалением связок, и крупозное воспаление легких, очень тяжелое, затянувшееся в пути. Температура была выше сорока градусов.

Лечение продвигалось с трудом, и Фадей Петрович долго не мог еще рассказать, что же с ним случилось. Наконец врачи разрешили ему говорить:

— Переправились через реку вплавь с конем — дело привычное. На пути от Ичи до Запорожья десятки рек и до сих пор все было хорошо. Но здесь ждала неудача. Уже выходя на берег после переправы, я споткнулся о торчащую из воды корягу, не удержался и упал. Пронзила резкая боль. Пытался подняться — не смог. Каурый терпеливо ждал, когда я подойду, но я не мог. От острой боли мутило сознание. Я звал коня, умолял его бежать в село. Тогда бы помощь быстро пришла. Но Каурый не отходил от меня. Он звал меня, подходил, нюхал, трогал. Но я не мог преодолеть боль. Прошли сутки, другие, третьи. Дальше я уже ничего не помню. Даже холод перестал чувствовать, — отец зашелся в кашле. Страшно было смотреть. Трое суток пролежал он на сырой земле. А теперь он понимал, как трудно будет выбраться.

— Вот видите, какое дело. Веня, пошли кого-нибудь к корейцам, сало щенка надо. И меду бы. Да где его возьмешь? Шура! Запиши травы, возьмешь у меня в амбулатории, заварите, — распоряжения были точные и четкие.

Все меры были приняты, но простуда не поддавалась. Врач сказал непонятые нами тогда слова:

— Жаль. Начались необратимые процессы. Боюсь, что начинается отек легких.

Измученный болезнью, отец все же не терял надежды и был по-преженему оживленный и остроумный. Продиктовал подошедшей Шуре свою автобиографию, сказав:

— Это для потомков, внуков и правнуков. Полезно будет, особенно парням.

Потом попросил Шуру взять кусок картона и написать:

(Оставь место для числа) августа 1930 года в (оставь место) <>часов скончался ФАДЕЙ ПЕТРОВИЧ ФЕДОТЬЕВ.

Просил простить ему обиды, если у кого они есть. Он желал всем благополучия. Пусть село растет, а люди живут счастливыми. Умираю, ни о чем не жалея. Правильно прожил свою жизнь. Помогите семье. Оберегите малых детей.

Ваш Ф. ФЕДОТЬЕВ.

— Дай распишусь. Мою подпись знают. Когда помру, повесишь на почте, очень тебя прошу, Шура. Не надо плакать. Жаль умирать рано, можно было бы еще пожить, но против судьбы не пойдешь.

Ранним утром 19 августа Фадей Петрович скончался.

Часом позже Шура приклеила на почте объявление, у которого сразу же собрались люди. Читали молча.

Хоронили всем селом. Выбрали место под раскидистой березой. Было сказано много теплых слов, признаний за добрые дела. И казалось — остался от человека только крест.

Но нет, сохранилась и память у детей, друзей, людей, которым помог в тяжкий час. Теперь будут знать и помнить внуки и правнуки, дети и внуки правнуков. Для них пишу и завещаю сохранить память о Фадее Петровиче Федотьеве (Терехе), об отце большой семьи и об удивительном человеке, в котором так необычно сочетались свойства врачевателя и фантазера, о человеке с чистой и высокой душой.

После смерти отца жизнь нашей семьи осложнилась. Пен- сия, которую назначили, была невелика, всего 70 руб- лей. Еле-еле хватало на самое необходимое. Налаженная жизнь начала постепенно рушиться.

Отцовских лошадей, на которых он ездил в командировки, мама продала. Оставили лишь смирного Пегашку, мерина, выполнявшего домашние работы. Да еще был у нас козел — Ерема, «долгожитель» из стада коз и овец, привезенных отцом из Приморья. Остальных разодрали голодные псы, сорвавшиеся с привязи. Мы любили Ерему, каждый вечер приносили ему охапки зеленой травы. А он смешил нас, забираясь на карниз райисполкомовского дома, важно там расхаживал, тряся бородой. Две телки от коров-семминталок уже подросли и обещали быть красавицами. Но за ними нужен был тщательный уход, богатые корма. На это нужны были силы и деньги. И мама поменяла породистых телок на небольшую Буренку местной породы, выносливую и неприхотливую. Она и кормила-поила нас долгие, такие трудные годы.

Небогатые запасы продуктов в доме Федотьевых быстро таяли. Веринея Константиновна вынуждена была пойти работать.

Начальник почты Горданчук встретил ее приветливо:

— Рад помочь Вам, Веринея Константиновна. В память о Фадее Петровиче. Чем смогу. Вы согласились бы почтальоном поработать? Уверен — справитесь. Может, и уборку помещения на себя возьмете? Ваше трудолюбие и честность мне известны.

Мы с братом Валей помогали маме. Особенно нужна была помощь в дни, когда привозили почту из города. Газет и журналов — целые вороха. Сначала мы разбирали почту по улицам и домам. А затем уже шли разносить.

Мама легко двигалась от улицы к улице, от дома к дому. Ее встречали тепло, понимая, что горькая нужда погнала ее на работу, заставила бросить дома четверых малых ребят.

— А, Веня, ну что ты сегодня пришла? Пурга вон как дикует. Ну как тебе работается? Устаешь, небось? Ребятишки-то как? — участливо обращались к маме жители. — Ты уж в непогоду не носи! Подождем, когда развиднеется, а тебе день-два — облегченье, — жалели ее другие.

Близкие подруги приходили помочь по хозяйству, присмотреть за малышами.

Иногда нам с почты приносили телеграммы. Валя бросался к маме:

— Я быстро бегаю. Зачем тебе, мамуля, идти. Я мигом слетаю!

— Нет, сынок. Телеграмма — это дело серьезное, надо вручать осторожно. Может, беда к человеку пришла. Нет-нет, уж это я должна сама.

Мы очень гордились, что помогаем маме. Ведь это была настоящая работа.

— А деньги за такую работу платят? — спрашивал Валя.

— Конечно, платят. Только если хорошо будем работать, — успокаивала мама.

И восьмилетний Валя, хоть и уставал, но вида не подавал. Даже вечером он ни за что не хотел оставаться дома и отправлялся с нами на уборку здания почты. Мы мыли полы, выносили мусор. Это было даже интересно. Особенно, когда выбрасывали километровые полосы телеграфной ленты.

Точки, тире в различных комбинациях вызывали острый интерес. Это была тайна, которую нам непременно хотелось разгадать. Но в комнату, где стояли телеграфные аппараты, вход нам был воспрещен.

Когда еще отец был жив, он часто возил нас в лес за грибами. Ехали по лесной дороге, вдоль которой «шагали» телеграфные столбы. Провода на них таинственно гудели. Мне казалось, что они о чем-то говорят между собой. О чем?

Отец засмеялся:

— Эх, доченька, об этом в двух словах не расскажешь. А гудят столбы обо всем: о работе, о радости, о горе людском.

Мы остановились у одного столба. Отец похлопал по его теплому, согретому солнцем боку и начал рассказывать:

— А ты знаешь, что эти столбы мы с моими товарищами ставили и провода на двести верст тянули. Тяжело было работать. Но я думал о том, как нужна людям наша работа, и мне становилось легче. А как мы радовались, когда поставили последний столб и телеграфист отстучал самые первые слова!

Теперь, когда я держала в руках телеграфную ленту, я уже знала, что сообщения послать людям можно при помощи точек и тире. И меня неудержимо тянуло к волшебным аппаратам.

— Мамочка, можно я немножко постучу на ключе, совсем немножко, — уговаривала я маму.

— Что ты, бог с тобой, как можно? Это же казенные аппараты! — пугалась мама.

— А можно я здесь уборку сделаю? Я пыль везде вытру тряпочкой.

Мама отбирала тряпку и решительно выпроваживала меня из аппаратной. Уборку здесь она делала только сама.

Когда приходил телеграфист, то я долго подглядывала из-за дверей, как быстро он стучит на ключе, и мечтала быть телеграфисткой.

Помогали мы и по хозяйству — копали огород, садили картошку, репу, капусту. Кроме огорода, возле дома у нас еще был небольшой участок в лесу. На расчищенной от шеломайника площадке (расчистить помог кто-то из большерецкой родни, так как корни этого гиганта камчатских трав очень мощные и крепкие и трудно поддаются корчевке) мы и посадили репу и капусту. Выросла на славу. Ловили рыбу в ручье, который протекал недалеко от нашего дома. Он весело бежал под самым увалом и впадал в реку Амчагачу. Ловили в основном гольцов, но порой, во время рунного хода заходили сюда и лососевые: горбуша, кета, кижуч. Однако этим рыбам здесь фатально не везло. Когда родители, отметав икру, погибали, их потомство — мальков, а иногда и только что вымеченную икру пожирали вечно голодные гольцы, не зная, что в других краях и странах они носят благородное имя «форель».

Рыбы мы заготавливали достаточно. При таком изобилии ее было бы смешно нуждаться в ней. Но соли было мало, и рыба часто портилась.

— Господи, опять «Афонасич», — вздыхала мама. И крупные, красивые рыбины, не потерявшие даже цвета, летели на корм собакам.

Научились собирать яйца. Это было не просто. Утки, крохали и чайки откладывали яйца на галечных отмелях. Галька мелкая, пестрая. Разглядеть среди камешков зеленоватые, с черными пятнышками яйца было трудно. От яркого солнца, от блеска воды все сливалось, воздух дрожал от обильных испарений — трудная работа не всем давалась. Но были и мастера. Наши ребята, Валя и Виктор, набирали яиц всегда больше, чем старшие.

Ранней весной, когда появлялась первая зелень на согретых солнцем полянках, мама отправляла нас в лес собирать молодые побеги различных съедобных растений: вечнозеленые листья брусники, молодые ветки кедрача с хвоей, а немного позже — клубни сараны выкапывать.

Весной мы питались в основном соленой рыбой, картофелем, соленым или вяленым мясом.

За зиму мы стосковались по зелени, свежему молоку, свежей рыбе. Сейчас я понимаю, что нам остро не хватало витаминов. Но мама этого не могла знать. Собирая нас в лес, она весело приговаривала:

— На зеленок, на зеленок! Вместе с зайцами и мышками, с тушканчиками и куропатками. И телятам соберите зеленок — они расти будут быстрее, а у вас на щеках румяные зорьки заиграют и зубки острыми и крепкими станут.

И мы отправились в лес.

Пятилетняя Ниса, выдернув из земли корешок черемши, показывала его мне:

— Это можно брать?

— Можно, даже съесть можно, — и я брала из ее рук светло-зеленые ростки с беленькими ножками, обутыми в малиновые носочки, мыла их в ручейке.

— На, жуй, будешь большая и сильная.

Мы набрали черемши, крапивы на супы, молодых корешков шеломайника. Валя принес пучок темных корней, переплетенных между собой, как змеи.

— Вот что выкопал. Лечиться будем, — он объяснил, что мама показала ему, как находить и выкапывать из земли корни шиповника.

— Можно чай заваривать. И если понос — лучше всяких лекарств. Это мне папа сказал. Он этим корнем быка от поноса вылечил.

Лечебный корень мы тоже помыли и уложили в сумку. Сбор мы уже закончили, изрядно устав при этом. Пора было отдохнуть — и домой. Из березового корья мы разожгли костерок. Собрав брусничных листьев, мы заварили в котелке чай и с наслаждением его попили. Брусничный чай очень вкусный, а о пользе его и говорить не приходится. Гипертоники нынешние позавидовали бы нам: чай этот регулирует давление крови и богат витаминами. Мы делали так, как издавна делали наши предки.

Как-то прибежал Вовка Голдобин:

— Идемте скорее. В колхоз трактор гонят, бежим встречать!

Все село примчалось в тундру, где скоро ждали появления трактора. Хайковцы шумно обсуждали необычайное событие.

— Тише! Тише! — успокаивал сельчан Вовка Голдобин, — а то не услышим!

— Уже подходит! Слышите шум, грохот какой-то? — и он с ватагой мальчишек умчался навстречу гостю.

Через минуту из-за поворота выскочил небольшой чумазый трактор, такой же чумазый, как и его хозяин. Но для камчатского села 1932 года это было настоящее техническое чудо, как и радиоприемник на почте, который мы бегали по вечерам слушать, и слушали так, словно в сказку окунались, замерев от восторга.

Колхоз «Заря» был тогда невелик, только-только начал вставать на ноги. Солидные хозяева пока не торопились в него вступать. Выжидали, что из этого получится.

Как-то мы пришли с братом Валей домой с узлами. Валина рубашка и мой фартук были полны необычных для села овощей.

— Что это такое? — спросила мама.

Перебивая друг друга, мы объяснили:

— Это турнепс, очень вкусный. Это морковка, видишь, какая большая.

— Там много, — объяснила я, заметив строгие глаза матери.

— У колхоза поле — во какое, и все растет, а сторож с ружьем далеко был, — путаясь, прояснил обстановку Валентин.

Мама наша разгневалась:

— Значит, у колхоза много — и вы украли? Да вас надо в милицию сдать! Это же грабеж!

Мы перепугались, представив себя за решеткой. Начали умолять маму не сдавать нас. Мама согласилась пока не сдавать, но предупредила:

— Если еще раз попробуете лезть в чей-нибудь огород, и в колхозный тоже — все, что вырвете, понесете обратно и при мне положите на стол председателю. И мне будет очень стыдно.

Больше мы никогда чужого ничего не брали.

Когда пригрело майское солнышко, мама отправила нас за молодыми побегами папоротника. Отец объяснил нам, что они очень вкусные и полезные. Он говорил, что корейцы и китайцы делают из папоротника, из молодых побегов ценные лекарства, которые прибавляют человеку силы, бодрости. Человек радуется миру, в котором живет.

Собирая нас в путь, мама советовала отправиться на Орлиную горку:

— Там, на склоне горы, у небольшой речушки папоротников уйма. Солнышко хорошо прогревает склон — и побеги уже в силе. Только осторожно, с орлами там не балуйте. Орел — птица серьезная, спуску не даст. Лучше к орлиным березам не лезьте. Они там хозяева, орлы-то. Ну, пора в путь. Не задерживайтесь дотемна.

Часа через два мы подошли к Орлиной горке. Еще издали увидели орла, парившего над горкой.

— Хозяева, — пробурчал Валентин, — пойдем, посмотрим, нет ли там птенцов.

Он ловко забрался на огромную старую березу. Она была такой высокой, что десятилетний брат с земли казался совсем маленьким и мне стало тревожно за него. Я пожалела, что не отговорила его. Наконец он добрался до гнезда. Там оказался довольно большой птенец. Судить об этом можно было по тому, как он кричал и бил крыльями, когда Валя пытался вытащить его из гнезда.

И вдруг мелькнула темная тень, раздался то ли грозный клекот, то ли гортанный крик, и над березами начал кружить громадный орел. Он кругами летал вокруг березы, все сужая их. Мы закричали:

— Валя, слезай! Давай вниз! Скорее!

Валя начал торопливо спускаться, с трудом нащупывая сучки, по которым взбирался вверх.

Мы торопили его, как вдруг из-за леса поднялся еще один орел, наверное орлица-мать, потому что ее крики были особенно гневными. Она стремительно ринулась к дереву.

Валя тоже увидел орлицу и, торопясь спуститься, вдруг сорвался. Мы отчаянно закричали, представив, что сейчас он упадет и разобьется. Но Валя не упал. Он зацепился краем рубашки за сучок и повис вниз головой. Он закрывал голову — орел начал бить его крылом. Валя отчаянно кричал, а мы, бессильные ему помочь, рыдали внизу.

Но, слава Богу, рубашка оказалась не очень крепкой. От судорожных движений брата, пытавшегося отогнать разгневанных птиц ткань порвалась — и Валя упал с дерева. Подбежав к нему, я увидела, что лицо и плечо его в крови, а он не двигается. С ужасом я смотрела на него и думала, как же маме сказать о гибели брата. Но вдруг он открыл глаза и сказал чуть слышно:

— Воды... Пить... Голову больно.

Из речки я набрала воды, напоила его, обмыла лицо. Раны были неглубокие, но еще кровоточили. Я вспомнила, что мама говорила про подорожник, и, натерев обмытые листья, приложила их к ранам. Потом разорвала на ленты свой платок и, связав их, обвязала брату голову.

Валя еще долго не мог подняться. И мы сидели у костра, отгоняя от него комаров. Домой явились уже затемно, так и не набрав стеблей папоротника. Не до того было. Ведь еще предстояло неприятное объяснение с мамой.

В этот раз мама встретила нас какая-то взволнованная:

— Слушайте меня, ребятки. Мука у нас кончилась и пшено на исходе, риса давно уже нет, масло растительное на донышке, — она опять тяжело вздохнула и, помолчав, снова заговорила:

— Тут приходили из райисполкома. Ученый какой-то доктор приехал. Прослышал про отцовские листы с травами сухими. Пришел к нам, показала я ему все, что в отцовском шкафу осталось. Вцепился он, аж дрожит: «Продайте да продайте, — все твердит, — очень ценные работы, дам сто рублей». Но я пока не решилась. Сказала — подожду. С вами решила поговорить. Если такое ценное, может, вам потом пригодится. Вот Дунюшка ветеринаром, как отец, хочет быть. Побоялась продать, чтоб не обделить вас.

У нас в доме, кроме молока и соленой рыбы, уже ничего не было. А ученый дядя все настойчивее торговался, прибавляя постепенно цену. И райисполкомовский товарищ тоже уговаривал помочь советской науке, а не держать эту траву «у деревянном шкафе», как он выразился. Наконец, когда предложили триста рублей, мама не выдержала и согласилась.

Мы с грустью смотрели, как жирные, жадные руки вытаскивали из шкафа десятки плотных листов с аккуратно наклеенными растениями, где под каждой веточкой или цветочком стояла написанная красивым отцовским почерком надпись на незнакомом языке. А вдобавок еще забрали несколько толстых тетрадей, вроде дневников отца или описания растений — мы так и не узнали, что там было.

Триста рублей для нас были деньги, конечно, порядочные и помогали нам выжить в этот тяжелый год. А вот для ученого дяди эти деньги, думаю, были пустяком, но получил он ценнейшую коллекцию лекарственных растений Камчатки, а может, и не только Камчатки и, вдобавок к ней, записи наблюдений и выводов. Это я поняла много лет спустя. В общем, по дешевке, с помощью исполкомовского болвана, а может и взяточника, получил материал для целой научной работы этот ученый, а может и не ученый, а просто проходимец, поддержанный советской властью.

Но маму мы винить ни в чем не могли. Она исполнила свой материнский долг, спасая детей от голода.

На полученные деньги мама купила, кроме продуктов и зимней одежды, еще капканы и патроны для берданы, сетки для ловли птиц и другое снаряжение.

В начале зимы мама несколько раз ходила на охоту с Валентином, учила его охотничьему ремеслу. А вскоре брат уже сам ловил петлями зайцев и ловко охотился с сеткой на куропаток. Но из берданы мама только сама стреляла, добыла несколько зайцев, подстрелила огромного глухаря. А Вале, мечтавшему о ружье, сказала:

— Подрасти, наберись силы, да охотничьей смекалки, тогда подарю. Еще будешь охотником, как деды твои и прадеды.

Начала охотиться и я. Мне тогда едва исполнилось одиннадцать лет. Мама очень жалела меня, неохотно отпускала в лес. Но я уже понимала, что иначе нельзя, да и нравился мне зимний лес, хотя одной иногда бывало страшновато.

Зимой в пять утра еще темно. Но мама уже будит меня. А вставать так не хочется.

Написала эти строки и откуда-то, из далекого уголка памяти всплывает до боли знакомая картина: мама наклонилась над моей постелью и тихонько говорит:

— Пора собираться. Вставай, Дунюшка! Сегодня подморозило, крепкий наст, хорошо будет идти и для охоты славно — перенога. Только одевайся потеплее. Я тебе приготовила заячью шапку, поверх телогрейки наденешь меховую безрукавку.

Мама налила мне горячего молока, дала пару ржаных лепешек, еще с пылу-жару. Подсела со мной к столу:

— Ох, не посылала бы я тебя, но для школы нужно тебе новое платье. Из старого ты совсем выросла, растешь, как на дрожжах. Вот напромышляешь еще пять-шесть горноков — и платье тебе будет, да и из бельишка что-нибудь. Сошью тебе черное платье — вельвет присмотрела. С белым воротничком, а для праздников манжеты сделаем с кружевом, вот и будешь нарядная.

Проводила меня в предрассветную мглу, еще раз напомнила:

— Капканы осторожно ставь. Пальцы не покалечь. Снежком сверху присыпь, веткой замети следы. Все аккуратно сделай — все окупится.

Пройдя через сонное еще село, я подошла к замерзшей логотинке. Здесь я надела лыжи и по пологому увалу поднялась к опушке. Передо мною стоял лес — тихий, застывший, молчаливый. Мне стало немного жутко. Но когда я внимательно прислушалась, то услышала где-то стук дятла, и шуршание, и шорохи. Нет, лес не мертвый! Он живет, только надо внимательно слушать и смотреть.

Я вошла в лес. В это время в небе заиграла утренняя заря и осветила верхушки берез. И они заиграли, словно запели свою, непонятную людям, утреннюю песню. И таким прекрасным был этот нежно-розовый отсвет, и такая была чистота и прелесть в голубоватых на рассвете снежных сугробах, что сердце мое замерло от восторга и счастья. Нет, я не могла тогда выразить это словами, я только чувствовала сердцем, как прекрасен мир, который меня окружает.

Легкий пушистый иней окутал ветви кустов и деревьев, как будто шубку нарядную с белой заячьей опушкой подарил им Дед Мороз. Но вдруг картина изменилась: сквозь тучи пробились первые солнечные лучи. И что тут началось: тысячи, миллионы (мы только вчера решали задачи с миллионами, и я уже знала, как это много) разноцветных крохотных огоньков-искорок заиграли на снежных шапках кустов и деревьев. Это было настоящее волшебство, зимняя чудесная сказка. Мне даже послышалась тихая музыка.

Но вдруг низко над лесом пролетела с карканьем стая ворон — и сказка исчезла, волшебство кончилось: я вспомнила, зачем я в лесу. «Перенога», — деловито подумала я и потрогала пушистый слой снега на твердом насте, — следы зверей можно читать, как буквы в книжке».

Вскоре я уже сняла с капкана третьего белоснежного с черным хвостиком горностая и забросила затвердевшие тушки зверьков в старую школьную сумку, служившую теперь для сбора охотничьих трофеев. Капканы я тщательно обтерла ветошью, смазала остро пахнущим нерпичьим жиром, установила, где положено, слегка присыпала снежком — охота закончилась.

Через час я уже входила в село, шла гордая, с очень добрым чувством исполненного долга.

Старый Большерецк снова в тревоге. Жители вот уже несколько лет замечают, что с реками, окружающими село, творится неладное. Размываются берега во время паводков, все более узкими становятся перемычки. И вот в самом конце двадцатых годов пришла беда, страшная и непоправимая в те годы.

В июле приехал Алеша Логинов и привез недобрые вести. Он рассказал про буйный летний паводок:

— Такого паводка еще не бывало. Даже старики говорят — не было реки, как нынче. Перешеек снесло начисто. Теперь реки-то с трех сторон в полукольцо зажали — от Быстрой до Большой. Тревожно в селе, боятся люди. Уже плывут стога сена, бревна. Да и дома некоторые пустились в плавание. Логиновский дом и другие большие дома вода затопила до окон. А наш домишко и тети Маши — до крыши.

Веринея испуганно воскликнула:

— Как же люди? Маня с детьми где?

— Не волнуйся, тетя Веня, их уже в логиновский дом перевезли, — Алеша засмеялся, — пожалела их госпожа Весна! Живите! — сказала им.

Веня начала быстро собираться. Послала ребят к подругам.

— Еду с тобой, Леша. Негоже мне в стороне быть. Коле надо помочь собраться. Эка, беда какая! Это же не только вещи собрать. И тех немало. Но надо и сам дом перевезти. Оставайтесь дети, за вами присмотрят, помогут. Ты, Дуняша, за старшую. Береги детей.

И мама уехала на целую неделю. На работе ее тоже подменили. А мы без мамы старались и за порядком в доме смотреть, и на огороде работали. А по вечерам, когда укладывались в постель, я рассказывала младшим сказки, которые сама придумывала. Одна из сказок: «Как злая колдунья Водянища наворожила беду и большерецкие дома переехали на новое место».

Приезд сестры обрадовал Николая:

— Ох, как ты вовремя, Венюшка! Я тут прямо не знаю с чего и начать. Вот накатила напасть!

Веринея успокаивала брата:

— Не кручинься, все сладим! Я тут с кухни начну, потом одежду, белье. А ты, Коля, со старшими мебель да ковры упакуйте, а потом хозяйственными постройками да инвентарем разным займитесь, сети да ружья уложите. Дел хватит.

Работа закипела. За три дня все разобрали и уложили.

Николай с трудом добрался до берега. Вместо улиц — бурные потоки воды. Они катились вниз с ревом и грохотом. Люди метались по берегу, молились всем святым. Но небеса молчали. Помощи ждать было неоткуда. Рассчитывать можно было только на себя. Спасались на чердаках, перевозили женщин и детей из опасных мест в дома, стоявшие на взгорьях.

Как сошла полая вода, собрались односельчане и порешили село перенести в район реки Начилово. Там богатые, нетронутые угодья, место красивое, рядом река.

И начался переезд.

Даже из одного дома в другой трудно переехать, а уж тут, когда целое село, — это даже не передать словами. Дома разбирали по бревнам и сплавляли по реке. Дело в том, что сухопутной дороги в Кавалерское (так называлось новое село) не было. Если пешим или верхом, то надо переезжать две, а то и три реки. А реки-то горные, быстрые и холодные.

Сплавлялись, в основном, на спаренных батах; для прочности еще с боков привязывали бревна. Получалось вроде плота с хорошей подъёмностью. Скот перевозили через реки с трудом.

Много было сложностей, помогали друг другу. Выявились лидеры. Один из них — Александр Ворошилов. Он был энергичен, неутомим, скор на выдумку, умел быстро найти выход из трудных положений. И люди тянулись к нему.

Переехали и Логиновы. Но только семьи Николая и его сестры Марии с мужем и детьми. Константин Петрович незадолго перед этим скончался. Больное сердце не выдержало волнений и хлопот предстоящего переезда родного села в другое место.

— Нас с матерью не трогайте, — говорил он сыну.

— Отсюда не двинемся. На увале соорудим избушку. Много ли на двоих надо? Поздно нам новые места обживать, — сердито говорил он своим детям. — Нам только место на погосте приглядеть — и ладно. Родники и други здесь похоронены, и дети наши, Дута да Пашенька — не след их бросать. А ты, Коля, поезжай. Тебе детей растить и внуков колыбели качать. За могилками присмотрим, не трать душу, для детей береги себя. Вот только жалко, что церковь решили не перевозить. Как же без церкви? Ребятишки как нехристи будут расти? Им ведь души надо сберечь, человека в себе сохранить. Беда это. Нехорошо. Недоброе дело затеяли.

Старая церковь, простоявшая в Большерецке почти полтора столетия, как будто услышала слова старого охотника и ответила на них по-своему: в осеннюю бурную ночь ярко блеснула молния, грянул гром — церковь дрогнула, запылала и в одночасье сгорела.

Тяжкие испытания не хватило сил пережить и у Любови Ильиничны. Умерла через месяц после смерти мужа. Все дочери и сын горько рыдали на могилах родителей, так быстро ушедших из жизни. Они прощались с дорогими и близкими людьми, отдавшими своим детям душевное тепло, нежность и любовь. Они прощались и со своим родным гнездом, с селом, где столько пережито и счастливых, и горьких дней и лет. Они прощались с могилами, где оставался прах их предков.

И вот новое село — Кавалерское. О жизни в этом селе рассказывает моя двоюродная сестра Людмила Александровна Рудько (Ворошилова), дочь Марии Константиновны Логиновой:

— Переезд в новое село был тяжелым. Переезжали на спаренных батах. Они прочно держались на воде, можно даже было переходить с носа на корму. Но управлять батами было сложно и опасно. Реки очень быстрые, струи так и неслись мимо, и старые коряги повсюду из воды торчали. Вещи перевезли позже. Наша семья большая — девять человек, а баты нарасхват. Ведь все переезжали. Наконец баты пристали к берегу.

Село стоит на берегу реки Семейки. Место удобное, красивое, ровное. Недалеко березовый лес с перелесками. Километрах в пяти открывалась тундра. Множество ягод — жимолости, голубики, шикши, рябины — и прямо рядом с домами. Речка была неглубокая, с песочком, с галькой. В ней мы всегда купались. На более глубоких местах был гагайник (зеленая длинная растительность, похожая на зеленую ленту), в эти заросли опасно попадать.

В тальниках было много травы, мама нас посылала серпом резать ее для телят. Помню, как пойдем на покос, начнут косить траву, а в ней княженики столько, что глаза разбегались. Отодвинешь траву, а там крупная, красная с желтым бочком, сочная, с чудесным, стойким запахом, очень сладкая и вкусная ягода.

Потом нигде, никогда такой крупной княженики я не встречала — ни в Усть-Большерецке, ни в Петропавловске. Ягоду мама заливала в бочках кипяченой водой, и вся она стояла в амбаре. Потом замерзала, а зимой из нее варили кисели, делали начинки. Шикшу, бруснику мама тоже мочила в бочке. Черемшу солили, а корешки квасили — и тоже бочками. За зиму все съедали. С бабушкой Аполлоновной ходили за сараной, которую сушили. Стебли кипрея скоблили, растирали, смешивали с жиром — называлось «толкуша».

Здесь, в Кавалерском, я, да и все мы пошли в школу. Первой учительницей была Людмила Павловна Величко. В третьем и четвертом классе учил Михаил Уксусников.

Мама работала в колхозе дояркой. Работа тяжелая, она очень уставала, поэтому мы всегда ей помогали: чистили коровник, таскали сено коровам, поили их. Посильное участие вся наша семья принимала в помощи колхозу. Летом, помню, когда начиналась рыбалка и рыбу надо было быстро убирать, выходили на рыбный берег все дети села. Взрослые рыбу пластали, а мы вешали ее на жерди, чтобы сохла (юкола), таскали рыбу и укладывали ее в бочки с рассолом. Бросали рыбу в ямы, потом засыпали ее землей, чтобы зимой кормить ею собак. Ходили со взрослыми на покосы. Они косили, мы переворачивали сено, сушили, гребли. Нам нравилось работать. Колхоз выделял кухарку. Она готовила вкусно и сытно. Вдоволь было сметаны, творога, балыка, рыбы, мяса, молока.

И когда начало строиться новое село, то люди решили, что легче работать вместе. Сначала родилась рыбартель, а потом оформили как колхоз. Первым председателем единогласно избрали моего отца Александра Ворошилова, ставшего руководителем и душой села.

А ближайшим его помощником стал Николай Константинович Логинов. Он был и счетоводом, и учетчиком, и организатором работ на участках. Образование и хорошее воспитание помогали ему решать многие психологические задачи, порой так трудно решаемые другими, малоподготовленными руководителями. Николай Константинович обладал даром убеждения. Люди ему верили, уважали его еще и потому, что в течение многих лет знали его честность, бескорыстие и глубокую порядочность. Таким он был в церкви, таким остался и в новых условиях в колхозе.

Колхоз в молодом селе Кавалерском рос и набирал силу. Быть бы ему вскоре на первом месте в районе, но пришла новая беда. Начались аресты. Искали врагов народа. То в одном, то в другом доме по ночам зажигался свет, слышались рыдания жен и матерей, громкий плач испуганных детишек.

Такова уж жизнь. Успехи одних вызывают у других черную зависть — страшного врага человечества. Подлецы писали гнусные пасквили, оплевывали людей, лгали. Разбираться было некогда, да и не было такого указания. «Взять!» — и все. И уходили в неведомое лучшие люди. За подлость никто не отвечал.

Последние дни Николай Константинович очень тревожился. Пугали частые аресты ни в чем не повинных людей. Минует ли беда? Не за себя боялся. Дети… Не успели окрепнуть. А Леночка… совсем еще крошка, пяти еще нет. Не дай бог сиротами останутся.

— Помоги, Богородица, защити от беды, — молился он.

Но беда не миновала.

К Логиновым постучали в два часа ночи. Все в доме давно спали, устав после тяжелого трудового дня — была пора рунного хода лососевых рыб.

С берега не уходили с рассвета до поздней ночи. По вечерам на берегу горели плошки с нерпичьим жиром, давая, хотя и не яркий, но все же свет. Трудились все — от мала до велика, работали, не разгибая спины. Даже маленькая Леночка собирала в ведерки икру и молоки. Надо было успеть за короткое и такое дорогое время заготовить рыбу: от этого зависела жизнь семьи. Рыбу солили, сушили на юколу, коптили балыки, делали икру. На речке Карымчиной уже заполняли рыбой глубокие ямы, засыпая их доверху землей — это корм собакам на зиму.

Семья Николая Константиновича успела выполнить задание сельсовета, теперь надо успеть для себя заготовить. Но ночной стук и грубый окрик: «Открывайте! Живее пошевеливайтесь!» — не только разбудил, но и поломал все планы, да и всю жизнь семьи Логиновых.

В открытую дверь вломились двое военных и за ними представители советской власти. Пряча глаза, вошла Зоя Бречалова (семье Бречаловых, не вылезавшей из бедности из-за пьянства отца, Логиновы всегда помогали. И Зое было неловко, она даже не успела снять юбку, подаренную ей тетей Пашей), за ней шел Павел Уксусников, которому Николай Константинович помогал в учебе. Но теперь и Зоя, и Павел видели в Николае Логинове и даже в его детях врагов народа, только врагов. Был еще кто-то из комитета бедноты, не могли вспомнить.

Обыск длился до рассвета. Все перевернули, многие вещи попортили. Так с дорогих икон варварски сорвали, а потом и украли золотые и серебряные оклады, якобы для проверки: не спрятано ли что-нибудь за иконами. Оголенные иконы бросали на пол, а были это иконы XVII-XVIII веков, оклады незаметно куда-то исчезали. Белье и одежду выбрасывали из сундуков, на пиджаках и пальто ножами разрезали подкладку, да так, что ее потом и пришить было невозможно.

У Логинова были старинные церковные книги в кожаных переплетах с бронзовыми застежками. Это был подарок старого настоятеля из Спасского монастыря, бывшего преподавателя семинарии. Логинов очень дорожил этим подарком и с болью и ужасом смотрел, как обращались с драгоценными книгами эти изверги и дикари.

Он так мечтал передать святые книги в наследство своему среднему сыну Виталию. У мальчика быстро развивался интеллект, образная речь. Он много читал, тянулся к знаниям, к тому же обладал приятной внешностью и мягким характером. Николай Константинович мечтал отправить сына в духовную семинарию. «Пусть будет священником или учителем. Пусть хранит род просветителей — логиновский род. А там, может, передаст книги кому-нибудь из своих детей. Книги эти живут уже два века и еще столько же проживут», — думал он.

— Пожалуйста, осторожнее с этими книгами. Они старинные и редкие, — тихо попросил Николай Константинович.

— Обойдемся без твоих объяснений, поповская твоя душа. Кому они нужны, твои книжицы в наше время. Вот потрясем их, проверим — можешь в сортир их отнести. — Ночные «гости» захохотали громко и бесстыдно. Слова «главного» явно казались им остроумными.

— Расскажите об этих книгах вашим внукам и правнукам. Я уверен, что они будут поражены и возмущены вашими действиями, — так же тихо сказал Николай Константинович.

— А ну замолчь, вражина! Ишь, раскудахтался, петух общипанный, — прикрикнул старший, и все снова засмеялись.

Одежда, белье, посуда, книги, кухонная утварь — все сбрасывалось в кучу, рвалось, ломалось, приходило в полную негодность. Но Николая это уже не трогало. Он думал только о детях. А дети с ужасом смотрели на происходящее: они не могли понять, что же это такое? Старшие знали об арестах в селе и понимали, что беда пришла и к ним. Девочки, Мила и Лена, пытались спрятать кукол. Но один из представителей сказал:

— Положите на место, девочки. Теперь это не ваше. И платья тоже положите. Другие возьмете, старенькие. Вам далеко придется ехать.

— Куда? Детей куда? — глухо, прерывающимся голосом спросил отец.

— Пока не знаем. Запросили город. Там есть детский дом.

Кеша рванулся к отцу:

— Папа, не надо в детдом! Ни за что не соглашайся. Мы будем дома тебя ждать. Мы справимся. Ты… ты надейся. Будем ждать тебя.

— Папа, — закричал Виталик, — мы же все умеем делать, прокормимся, проживем!

И снова грубый голос:

— Вот что, пацанва. Не проживете! Нечем будет у вас жить. Все ваше хозяйство конфискуется. Передается государству. А там, как решат. Может, колхозу отдадут, а вещи беднякам, — и зачитал какую-то бумагу: «Конфискации подлежит дом с хозяйственными пристройками, скот, оружие, дорогие вещи: мебель, ковры, дорогая одежда, меха, собачьи упряжки и лошади с упряжью, нарты и баты, сети и охотничьи принадлежности...», — так что дом у вас будет пустой и через несколько дней его передадут переселенцам с побережья.

Николай Логинов стоял, прислонившись к стене, и спрашивал об одном и том же:

— Скажите мне, только об одном прошу: что будет с детьми? Поймите меня, у вас же у самих дети!

Старший из военных нетерпеливо отмахнулся и небрежно бросил:

— Куда-нибудь отправят. Может, в Петропавловск, может, в район Владивостока. Старших будут, наверное, учить на рабочих, а младших в детдом. И не приставай больше, а то как бы в Магадан их не забросили. Так что лучше уж помалкивай, не то хуже будет.

Потом Николай повернулся к детям:

— Верьте, дети, я ни в чем не виноват. Это ошибка или чей-то злобный наговор. Живите вместе, тогда ничего не страшно. Верьте в лучшее, что есть на свете. Я вернусь к вам. Благословляю вас! Мои сестры и друзья вас не оставят.

И снова (в который раз!!) злой окрик:

— Ну, хватит, разговорился, раскомандовался. «Живите вместе», — передразнил он Николая, — еще позволят ли! Это уж нам решать. — Он весь кипел от злобы. Можно было подумать, что Николай Логинов — его кровный враг.

— Эй, товарищ от комсомола, — обратился он к Зое Бречаловой, — отбери для семьи одежду и обувь попроще, наряжаться им больше некуда. Из постели тоже только самое необходимое, посуду самую простую. Остальное опишите и сдайте на склад. Красноармеец Диков тебе поможет.

Они долго копались в вещах, пока не нашли такие, которые хозяева не успели сжечь или выбросить за ненадобностью. Заставили ребят переодеться. Девочки пытались убежать, спрятаться, не хотели надевать старые, изношенные платья. Но их одели насильно.

На рассвете отца увели. Девочки долго рыдали, особенно пятилетняя Леночка. Мальчики, бледные и растерянные, угрюмо молчали.

Утром пришла со старшими детьми Мария Константиновна. Приготовила завтрак, но логиновские ребята ничего не могли есть. Потрясение после жуткой ночи еще не прошло. Украдкой, задворками пробралась Лукерья Уксусникова. Об аресте Николая Константиновича она узнала от сына. Переведя дыхание от волнения, она сказала:

— Помочь сироткам надо бы. Может, рыбку свежую отнесу им?

— Ты соображаешь, что язык твой болтает? Кому помочь? Врагам народа? — закричал Павел. — А то и до тебя доберутся за... за... это, как его? По...посо...пособничество, — выговорил наконец незнакомое слово и важно надул щеки. Он чувствовал себя деятелем, борцом за правду и считал, что, помогая арестовывать «врага народа», он делал правое и справедливое дело. А ведь, в общем, Павел Уксусников был неплохим и незлым человеком. Но он верил в советскую власть и готов был исполнить любой приказ.

Мария целыми днями металась между двумя домами. Одной было трудно управляться. Ведь у нее своих семеро осталось, да Логиновых шестеро. Да к тому же коров отобрали, рыбу, заготовленную на зиму, тоже куда-то увезли. Ни собак, ни нарт, ни батов, ни ружей — всего лишились.

— Господи! Да что же это, — шептала Мария. — Даже капканы, и те забрали, и невод, и сети — все подчистую. Чем кормить детей? Как сохранить ребят?

И вдруг со двора радостные голоса:

— Тетя Веня! Тетя Веня приехала! — слезы и улыбки — все сразу.

Вечером, задами, за баней и сараями пришел Иван Селиванов. Он принес мешок свежей рыбы.

— Ох, Веня здесь! Самое время поддержать ребят. Вы не шибко слезы лейте, может, еще разберутся. Какие они враги, Саня да Коля? Лучших-то людей во всем белом свете немного сыщешь. В селе все об этом знают.

Маня вздохнула:

— Знать-то знают, а при встрече обойти стараются. Боятся, за себя боятся, а до нас и дела нет.

— Ну ты, кума, так не говори. Оно, конечно, страшновато, а, главное, непонятно! За что? Почему? А кто следующий? Может, и меня упекут, — рассуждал Иван, быстро пластая рыбины.

Тихий стук в кухонное окно. Через минуту Маня и Иннокентий Коллегов втащили заднюю ногу огромного медведя.

Ответив на приветствие, Веня воскликнула:

— Куда же столько? И как ты доволок этот «окорочок»?

После ареста отцов и кормильцев это был первый спокойный вечер. Младшие ребята быстро уснули. Старшие остались за столом. Кеша с горечью рассказал, что его уже два раза вызывали в сельсовет и предложили немедленно покинуть дом.

— Так и нас уже выселили. Живем в амбарушке у Коллеговых. Да что за жизнь? — добавила Маня.

— Послушайте-ка меня, — вступила в разговор Веринея, — давайте уедем в Хайково и там будем жить. Все вместе — так легче будет.

Предложение было настолько неожиданным, что несколько минут все молчали. К Кавалерскому уже успели привыкнуть, хороша здесь и охота, и рыбалка. Но это все уже в прошлом. Надо начинать новую жизнь.

— Венечка, где же мы разместимся? У тебя же своих четверо, — спросила Маня с тревогой.

— Пока тесновато будет. Но при постройке нового дома остались бревна, есть доски. Мне-то они ни к чему, чуть не продала их. А теперь с такой ватажкой все по силам. Пристроим еще полдома.

Кеша, Борис и Виталий, старшие Логиновские, сразу согласились.

— Спасибо, тетя Веня! Здесь нам жизни нет. Начнем новую. И школа там есть — семилетка. Нам же еще учиться надо. И место красивое, река рядом. И все же волостной центр, — перебивая друг друга, они словно торопились отыскать в новом месте что-то хорошее и доброе.

Веринея вглядывалась в лица ребят, рада была, что они быстро согласились, слушала их доводы, а сама думала: «Есть еще и главное. Переезд на новое место давал возможность не видеть каждый день родной дом и беспрестанно вспоминать ту ужасную ночь, когда они вслед за горячо любимой матерью потеряли и самого дорогого человека — отца. И потеряли так жутко и непонятно».

Согласилась на переезд и Маня, только сказала, что задержится ненадолго, чтобы доработать в колхозе месяц и, может, хоть бочку соленой рыбы получить за работу.

Назавтра Веня с ребятами обследовали весь дом. Нашли на чердаке кирпичный чай, целый ящик (как его не заметили «гости»), несколько медвежьих шкур, кукули из оленьего меха. Старые, потертые, с дырками, но можно починить и еще пригодятся, две камлейки, несколько пар старых торбасов, кое-что из посуды и, наконец, о радость! Целый ящик, вернее, старый сундук, обитый жестью, со старыми кофтами, платьями, пиджаками — все это в будущем очень пригодилось. Мама несколько лет перешивала эти вещи и одевала детей.

Новый дом Федотьевых, который отец успел построить за год до своей смерти, для нас пятерых казался про- сторным. Но сейчас, когда семья увеличилась сразу на шесть человек, вдруг оказался маленьким и тесным. Но все же разместились: старшие логиновские ребята — Кеша, Борис и Виталий занялись сеновалом. Они аккуратно убрали сено из центра, забили снопиками все углы, утеплили двери и установили в центре палатку. Спать решили в кукулях. Эти меховые мешки были спасением для охотников или путников в дороге. Два кукуля были в доме, да еще два стареньких, потертых разыскали на чердаке логиновского дома.

— Что будем делать, когда зима начнется? — с тревогой спросила мама.

— Не волнуйтесь, тетя Веня. Мы же охотники, умеем и на снегу устраиваться на ночь, — Кеша подвел маму ко входу в палатку. — А здесь какая красота: и воздух свежий, и сеном, как на лугу, пахнет, и тепло.

— Я вам чехлы в кукули подготовила, чтобы стирать их можно было, — еще раз осмотрев новое жилище своих племянников, она облегченно вздохнула.

— Слава богу, хоть успели до беды подрасти, да и руки у всех «правые», как говорил мой дедушка. Мастера, умельцы! Ишь, какое жилье соорудили, — похвалила она ребят.

— Не дай бог, если у парня обе руки — «левые». Горе для матери, потом и для жены, если мужики лентяи и неумёхи, — и в этих размышлениях опять пробивались мысли о Коле, ее несчастном брате.

— Где же ты, Коля? Что они, проклятые, с тобой делают? Слышала, что издеваются. И о ребятах тревожишься. Нет, не дадим в обиду. Вместе перебьемся, не погибнут твои дети.

Она неподвижно стояла у входа в палатку, и молчаливые слезы сбегали по ее щекам. Молчали и ребята, догадавшись, чем вызваны слезы их тетушки.

Кеша поднял упавшую с ее плеча шаль, укутал ее плечи и сказал:

— Не плачьте, тетя Веня. Папа сказал, что он ни в чем не виноват. Может, только за то, что в церкви служил? Но разве это что-то плохое, вредное? Он же для людей все делал. Папа сказал: «Не верьте, что я сделал какое-то зло», — и обещал вернуться.

— Мы будем ждать, — добавил Виталий.

— Да, ребятки, — еле сдерживая рыдания, проговорила Веринея, — вместе будем ждать!

Желая отвлечь ее от тяжких дум, Борис спросил:

— А как там наши? Устроились?

— Не тревожьтесь. Все в порядке. Костя с помощью Валюшки сколотил топчан и назвал «тахтой». Ну пусть будет тахта, хотя я точно не знаю, что это такое, — ответила Веня и смущенно добавила:

— Растете. Слов много незнакомых появилось. А мы отставать начинаем.

Ребята дружно начали ее убеждать, что дело не в словах, а в делах; а делает она добрые дела — и это главное.

— А спать на этой так называемой тахте можно? — с серьезным видом спросил Виталий.

— Отличная лежанка, то есть тахта, крепкая и широкая, как раз на двоих, даже и трое могут уместиться, — сказала Веринея, и все заулыбались, может, впервые за этот тяжелый месяц.

— Девочек я разместила в спальне вместе с Дуней на своей постели, они все худые как селедки. Мы с Витюшкой на Дуниной кровати.

— Так там же тесно! — воскликнул Виталий, — я же видел, на одного человека только.

— А ты посмотри, какая я худая? Это мне фигуру работа почтальона поддерживает, — снова засмеялась Веня, — а Витя еще малыш. Нам не тесно и тепло.

Веринея, утомленная хлопотами по устройству семьи на ночлег, никак не могла заснуть. Да и думы тревожные неотступно терзали: «За что? Ведь он светлый, безгрешный человек. Что он мог сделать? А Саня — добрейшая душа. Только семья, да работа — вот и вся его жизнь. Сколько они с Маней перестрадали, пока добились права гнездо свое свить, да деток растить. Сколько вокруг лентяев, обманщиков, пьяниц, развратников — они живут. А умных, добрых людей — за решетку. Где же правда? Куда идти? Кому поклониться, чтобы хоть судьбу их узнать? Бедная Маня. Какое короткое счастье у тебя было. А у меня? За что бог наказывает нас? Ладно, может, я мало молилась и не очень усердно. А Маня? Она не уставала класть земные поклоны и тебе, Боже, и Богородице, и всем святым. Истово все исполняла, что велела ей святая церковь, — и что же? Никто ничего не слышит и молитвы не доходят».

Вдруг она вздрогнула и с испугом села на постели. То ли со сна, то ли наяву ей показалось, что мимо ее постели медленно и бесшумно проплыла какая-то фигура в широком балахоне, только вроде прозрачная и видимая, как сквозь туман.

«Прости меня, Господи, если ты есть. И впрямь, нашла время богов упрекать. Может, и не замечаем наших грехов?» — подумала она.

Но мысли от Бога опять перескочили на сегодняшний день:

«Что же делать? Десять душ надо прокормить, одеть, — откуда что взять? У меня крупа и мука на исходе, — продолжала Веринея свой страстный, но беззвучный монолог, однако придумать ничего не могла. — Да не погибать же детям! Они-то в чем виноваты, даже если и есть вина отцов?»

Она горько заплакала, разбудив маленького Витю. Успокоив ребенка, она вытерла слезы и твердо сказала себе:

— Пойду к прокурору. Пусть хоть вещи детские заставит отдать. Раздетых, разутых по миру пустили! Да что это за порядки такие? Какая же это власть?

К вечеру она вернулась хмурая и бледная. Ребятам ничего не сказала, решив: «Нечего им злобу копить. Пусть растут добрыми. А с Колей, может, все еще обойдется». Про разговор с прокурором Тюменцевым рассказала только Алексею, сыну умершей недавно сестры Домнушки. Он только что приехал из Кавалерского. Был на охоте в сопках и не знал, что произошло с родными.

— Догадывался я, что беда может прийти к моим дядюшкам, да не верил. Не раз слышал, как грозились купеческие сынки, не принятые в артель, что рассчитаются с председателем. Дядя Саня и сам слышал, да не обращал внимания. И дяде Коле грозили. А что прокурор сказал?

— Сначала я ему все высказала. Ведь это что же такое? Осиротевших шестерых детей власти бросили и никому нет до них дела: ни сельсовету, ни райисполкому и, уж конечно, безразлична их судьба представителям НКВД и милиции. А что с домом сделали? Мало того, что вещи разграбили и детям оставили рванье, даже стены, обтянутые тканью, ободрали, отрывая куски в несколько аршин. Что они там искали? Иголки, что ли — все равно ничего не нашли. И в этом разоре и разгроме оставили ограбленных детей.

Прокурор Тюменцев пытался несколько раз прервать, но я сказала, что пока все не выскажу, не уйду из прокуратуры. Потом он походил по кабинету и сказал: «Ограблены? Ну что же, в селе немало семей победнее. А Логиновы — дети врага народа. Пожили в довольстве, в достатке, ни в чем отказа не было — и хватит! Пусть потрудятся. Пожили сладко, попировали — теперь пусть на еду, на одежду заработают».

Веринея, с гневно сверкающими глазами, вплотную подошла к столу:

— Это мы-то не работали? Вот тебя я не часто с лопатой да с ломом встречала. Ты больше языком. И для прокурора не больно учен.

Тюменцев встал с места:

— Ну, ты, поосторожнее! С молодости тебя знаю, думы разные были… Так вот! Предупреждаю: язык свой бы укоротила! А то как бы и тебя не прибрали, найдут за что. Время такое — классового врага надо уничтожить начисто.

— Это я-то классовый враг? — обомлела Веринея. — Каким же я классам навредила?

— Что думал — то сказал. А теперь иди.

— Вот такие дела, Леша. Что теперь делать? Куда податься? Некоторые в город едут хлопотать. Может, и мне? А детей оставить как?

Алексей встал, проскрипел на одной ноге к окну, долго стоял, вглядываясь в освещенные окна райисполкомовского здания.

— Нога-то как? Тяжело тебе на деревяшке. И семья — ребятёнки сразу посыпались. — Веня сочувственно вздохнула, вспомнив тот случайный выстрел, чуть не погубивший Лешу и на всю жизнь оставивший здорового и умного мужика калекой.

Отмахнулся от ответа:

— За меня не волнуйся, я здоров. А к ноге уже привык. Это сразу тяжело было и обидно: не успел на вечерках доплясать, как без ноги остался. Еще ладно, что спасли, а то бы кровью изошел, как Паша. Слава Богу, что детей смог иметь. Я бы пропал без семьи.

Подошел к Веринее, погладил по голове:

— Мужайся, Веня. И не надо никуда ехать. Наслышан я — все напрасно. Мы, родники, собирались тут удачную охоту отметить и про тебя речь вели. Одобряют тебя люди, смелость твою хвалят и доброту ценят. Решили помогать тебе поднять ребятенок, не дать извести логиновский корень. Теперь, когда ты в кучу собрала и своих, и логиновских — и нам легче тебе помочь. Да и дом твой ловко стоит. Это уж Фадей Петрович — умница! С Амчагачи на бату — раз, и вдоль сопки, меж кустов — к самому дому. И вези сколь можешь — чужому глазу незаметно.

— Помощь — это хорошо. Спасибо всем скажи — от сердца благодарю. Коля верил, что не бросим сирот, — Веринея на минуту задумалась. — Но я вот о чем думаю. Что же так иждивенцами и вырастут? Надо на ноги их ставить. Чтобы могли ни от кого и ни от чего не зависеть.

Леша с явным одобрением посмотрел на тетку:

— Ну, Веринея Константиновна, по-умному рассуждаешь. Не соблазнилась на даровщину! Все правильно, Веня. Кешу Коллегов в свою бригаду медвежатников приглашает на равный пай. Считаю — честь оказывает. Да вот тебе опасаются сказать, о твоей старой боли напомнить. Думали, бояться будешь, не отпустишь. А у Иннокентия — талант к охоте.

Веринея вздохнула:

— Боль живет, не оставляет меня. Но Кеша, коли согласен и с интересом, — пусть идет. Это работа для смелого да умелого. Пусть мужиком растет... Да на людях и с горем легче справиться. А с остальными как? Что присоветуешь? Я вот думаю: дам я им недельку — пусть оглядятся, с селом познакомятся, с ровесниками поговорят, с учебой устроятся, — а там посмотрим.

— Все правильно, Веня, ума-то у тебя палата, — и оба рассмеялись, довольные складной и разумной беседой.

С утра Веня уже успела переговорить с Кешей о предложении охотников.

— Только не спеши с решением, все обдумай. На целые недели уходить на промысел, годы молодые, и повеселиться захочется, и с девочками посмеяться...

— Нет, тетя Веня, мне сейчас не хочется ни в клуб, ни на вечерки. В лес — это то, что мне нужно, спасибо, что согласились. Боялся — не отпустите. Боря и Виталик в рыбартель надумали. Еще раньше слышали: там хорошо работают, и заработки есть. Так вы их тоже не держите. А учиться будут в вечерней школе.

Разговор, начатый с Кешей, продолжали уже все вместе:

— Тетя Веня! Предложение имею, — шутя поднял руку Виталий, — надо рыбы наловить и дров побольше заготовить, а лишнее продать. И деньги на продукты будут.

Веринея слушала Виталия и думала: «Мальчик ведь еще, об этом ли ему тревожиться? А он о семье печется. Может, зря я Бога гневила? Может, Он надоумил меня ребят к себе взять? Вместе-то, гляди, и переживем невзгоду. Как-то Маня там? Извелась, исплакалась о Санюшке...»

Мысли ее прервались утренним шумом проснувшихся ребят. За столом она обратилась ко всей своей большой семье:

— Послушайте, что я вам скажу. Кеша уходит с охотниками в сопки, надолго. Он у нас теперь главный добытчик в семье. Жить будем так: решать без Кеши все будет тройка: Боря, Виталик и я. Завтра я узнаю, как в школе, кому в какую смену. А пока три дня на знакомство с селом. Валя, покажи наши речки. Кстати, рыбки свежей привезите и сушняк березовый присмотрите — к зиме надо наготовить.

— А можно с ночевкой? Палатку возьмем, — Валентин уже чувствовал себя в роли гида.

— Нет! Не надо палатку, шалаш соорудим, — зашумели гости.

Веринея согласилась. Ребятам уже по 14-15 лет, батом да шестами давно уже владеют.

— Ладно, поезжайте с ночевкой. А девочки пусть на сопки сходят. Ягодники посмотрите.

Мало-помалу все определилось. Кеша упромыслил первого медведя. Охотники целиком отдали его юному охотнику, не стали удерживать положенную часть. От себя отдали осиротевшей семье.

В доме устроили праздник: Веринея натушила целый противень вкуснейшей медвежатины с картошкой; из дикого щавеля сварили кисель — пир удался на славу.

Боря и Виталик успешно учились в вечерней школе, а днем работали. Рыбартель выделила ребятам за хорошую работу целый мешок соли. Успели заготовить осенью кижуча: теперь в запасе была и соленая рыба, и брюшки, и балыки. Коптилку соорудили в уголке двора, заготовили ольховые и таловые дрова, не поленились сходить на лесопилку и набрать опилок — балыки коптились по всем правилам.

Заготовили на всю зиму сухих березовых дров. Своей картошки было маловато, но Костя и Валя поработали на огородах у трех старушек. За помощь с ними рассчитались двумя десятками мешков картошки: огороды у старушек были богатые.

Самые младшие — Витя и Лена — помогали маме разносить почту. Кстати, эта работа помогла им рано научиться читать. В школу они пошли уже грамотными и очень этим гордились.

А старшие девочки — Дуняша и Мила — все лето ходили за ягодами: уже наполнились бочки с брусникой, рябиной, голубикой.

— Как же жимолость сохранить? Сахара нет, а без сахара это же не варенье, — огорчались девочки, — а жимолость уродилась — как бусы висят, крупная, сладкая. Люди собирают, а мы только чужие ведра с ягодой считаем.

— А вы не горюйте, — успокоила их Веринея, — идите да собирайте. Сушить будем, а зимой сварим, может, сахар раздобудем. И сушенная в горячей духовке жимолость оказалась великолепной. Годилась и для компота, и для варенья.

Поздней осенью мальчики начали охотиться. В семье появились первые деньги, заработанные ребятами. «Тройка» решала, что купить, куда потратить заработок. «Дыр», конечно, было еще много. Пока жили на пенсию за нашего отца да на скудный мамин заработок, было тяжеловато. Обходились рыбой да картошкой. Иногда друзья подвозили то мяса, то уток. А так хотелось сладкого! Но это пока было недоступно.

Хуже всего было с одеждой. Дети росли быстро, вырастали из курток, рубах и штанов.

Веня радовалась, что жизнь семьи налаживается, но чувствовала, что стала сильно уставать. Ведь ей приходилось подниматься в пять часов утра — её уже ждали Буренка и теленок. Ребята назвали его Тарри, он был черный, без единого пятнышка. Завтрак для семьи тоже требовал времени и сил. А в 7.30 уже на работу. Село росло, почты становилось больше, расстояния до адресатов увеличивались. А вечерами, уложив ребят, Веринея садилась за швейную машинку. Девочки помогали: распарывали старые вещи, а мама бесконечно перешивала: то удлиняла, то комбинировала старые рубахи и брюки. Девочкам перешивала свои платья, которые удалось разыскать в доме.

У нашей мамы был великолепный природный вкус, фантазия и золотые руки, которые, как нам тогда казалось, никогда не уставали.

А тут появилась еще одна забота. Виталий добыл двух лисиц и отнес их в «Заготпушнину». Вернулся расстроенный.

— Ну что же это такое? Красавицы были, а их взяли почти даром. Невыделанные, сказали, — жаловался он.

— Господи, Виталик, это я виновата. Думала еще, что надо их обработать, а потом сдавать, и совсем забыла. Поди-ка скорее, забери их обратно. Скажи — обработаем. И сразу берись, делай «правила», рамки такие из прутьев и планок. У меня в стайке для горностаев есть две и для зайца есть. Вот бы верстачок где-то приспособить.

Борис, молча слушавший разговор (он вообще был молчуном), вдруг сказал:

— Перед стайкой я уголок присмотрел, можно пристройку сделать. Ходить через стаю, там двери прочные и запираются. Сделаем верстак и полки. Только мастер по выделке шкур нужен. Папа обещал научить — не успел, — в серых глазах Бориса появилась мука, след долго сдерживаемой боли.

Все трое долго стояли молча, пока, преодолев тяжесть воспоминаний, смогли снова продолжить разговор.

— Дед ваш на все село славился мастером, — заговорила Веринея. — Ему с поклоном несли на выделку самые дорогие шкурки. И меня учил. Он хвалил меня за терпение и старание. Вот теперь дедова выучка пригодится.

— И меня поучите, — попросил Борис, — охотник, не умеющий выделать шкурку, это не охотник.

— А я буду мастером по правилкам. Еще заказы буду принимать, — засмеялся Виталик.

— Тетя Веня, когда начнете нас учить шкуры выделывать? — нетерпеливо спросил Борис.

— Вот что, ребятки, придется огорчить вас, — обратилась к размечтавшимся племянникам Веринея. — Все это будет, обещаю сделать вас мастерами. Но немного позже. А пока мне Дуня поможет. Она уже своих горностаев, которых добыла, с моей помощью и выделала. У нас их взяли высшим сортом. И в школу пойдет в новом платье, которое я ей сшила из заработанной ткани, так что помощница у меня есть. Справимся. А вы пока времени не теряйте. Открывается сезон охоты на соболя. Я договорилась — мне выдадут разрешение. Два ружья есть, слава Богу, не все продала. Отправитесь в сопки. Иван Селиванов возьмет вас в помощники, подучит. И со школой договорилась, учителя помогут вам догнать.

— Тетя Венечка, дорогая, спасибо! — обнял тетку Виталий. — Как здорово! И с учебой не волнуйтесь, и сами можем догнать — голова есть на плечах. А за охоту спасибо. И мечтать не могли.

Боря схватил поставленное Веринеей ружье и, подняв его над головой, воскликнул:

— Клянемся! Ждите с добычей! Подвалим вам работки. Когда ехать?

— Через неделю, — ответила Веринея. — За это время надо вас подготовить. Сухарей надо насушить побольше, муки в Союзпушнине в долг возьмем да и крупы какой-нибудь. Остальное сами добудете в лесу. Соль и чай дома есть.

Поспорили о Динке, черной дворовой собаке. Брать? Не брать? Ничего не решили. Но Динка все решила сама.

Мама разбудила меня на рассвете:

— Вставай, доченька! Не пойму, что с Динкой? Забросала снегом какой-то громадный кусок. Меня близко не подпустила. Пойдем вместе попробуем.

Но и меня Динка не подпустила. Рычала и скалила зубы, как на чужих.

— Знаю! — вдруг вспомнила я. — Виталия надо будить. Это он ее тренировал для охоты.

С хозяином, а Виталия она признавала за хозяина, и только его, Динка поделилась своей добычей. Это оказался великолепный … окорок. Даже с цветной оберткой на ножке. Взять его Динка могла только в одном месте — на складе. Как она ухитрилась это сделать, мы никак не могли сообразить. Склады находились рядом, но были хорошо огорожены. Да и сторож охранял с ружьем.

— Ай да Динка, умница! Вот завтрак у нас сегодня будет! Ах ты, добытчица наша! — обрадовались ребята. Динка негромко зарычала. Виталий погладил ее по голове и ласково сказал:

— Не волнуйся. Обещаю, что и тебе достанутся самые вкусные косточки.

— Нет, Виталик, — вздохнула Веринея, — не надо. Может, кому-то в убыток. Отнесу я, покажу, может, объявится хозяин.

— Обязательно объявится, — сказал серьезно Боря. — Уж там не упустят, — и все засмеялись, хотя и огорчились, что не удалось отведать Динкин подарок.

Веринея вернулась и положила на стол, к удивлению ребят, … тот же окорок.

— Отказались. Главный начальник сказал, что у них никогда ничего похожего и в продаже не было. Режьте, будем пробовать.

Окорок оказался великолепным.

На следующее утро Виталий вышел во двор еще затемно. Когда мы проснулись от громких голосов, то в столовой мальчики со смехом растягивали длинную цепочку мелких копченых колбасок, покрытых сверху остатками топленого сала.

Мы долго обсуждали, откуда эта благодать, но догадаться не могли. Кто-то предложил последить за Динкой. Но Виталик вполне разумно сказал:

— Зачем? Пусть это будет её тайна. А мы ничего не знаем.

Вечером Динка, почувствовав одобрение, а может в благодарность за косточки и обрезки, принесла еще один добротный окорок, а утром Виталий обнаружил перед ней в снежной горке два круга толстенной колбасы с остатками топленого сала. Добро, как видно, капитально хранилось.

Но наступило время выезжать на охоту — и Динку решили взять с собой. Она оказалась умной собакой и на охоте могла быть очень полезной.

Однажды мама послала кого-то из ребят в магазин. Но купить ничего не удалось. На магазине красовалось объявление: «Закрыто на переучет».

— Люди возмущаются, говорят — четыре дня закрыто, — объявили посланцы.

Через некоторое время прошел слух, что комиссия, которая проводила переучет, обнаружила, что две бочки копченостей признали негодными, списали и уничтожили их.

Борис рассмешил всех серьезным заявлением:

— Наша Динка не поверила акту на списание копченостей и правильно сделала: и окорок, и колбасы были отличного качества.

Борис и Виталий сели на бревна во дворе. Они устали в эти дни перед отъездом в сопки. И сборы, и домашние дела — хотелось помочь тете Вене, облегчить заботы по хозяйству. Они всегда любили свою тетушку, а за эти дни особенно сблизились, оценив ее заботу и душевную доброту.

Виталий взглянул на небо и, проследив глазами за бегущими по небу облаками, сказал:

— Погода ладится. Завтра в пять уже подниматься. Пойдем, спать пора.

— Подожди минутку, — задержал его Борис, — вот ты сказал: «Пусть у Динки будет своя тайна». А я все же хотел бы знать, откуда столько добра? Как-то не по себе мне.

— Ладно, пойдем. Покажу тебе кое-что. — Виталий с хитрецой улыбнулся. Борис догадался, что он уже давно все знал, но не нашел нужным посвящать семью.

Они подошли к изгороди своей стайки. Столбы из ветлы, врытые в землю, давно уже проросли и превратились в густо переплетенные заросли. Сюда плотно примыкал крепкий забор, которым был огражден двор, расположенный между складами. Здесь были свалены в беспорядке пустые ящики и бочки, подобраться к которым было довольно сложно. Целые горы бочек и разной тары.

Наши парни подошли к своей зеленой ограде и, встав в тени, затихли. Вскоре появилась Динка. Она тихонько гавкнула, словно удивилась, но, уловив сигнал Виталия, продолжила свой путь. Без труда преодолев ограду, она проползла совершенно бесшумно вдоль складского забора и там, где забор шел по склону спуска к ручью, среди густых зарослей, вдруг исчезла. Словно сквозь землю провалилась.

Через несколько минут ребята увидели собаку среди пустых бочек. Ловко пробираясь среди нагромождений, она вдруг нырнула в одну из них. Затем появилась оттуда со связкой кругов копченой колбасы. Исчезла с глаз, но через минуту повторила свой маневр, захватив еще связку. И вдруг какое-то движение, и пустая бочка с грохотом скатилась с горки.

Борис потом со смехом рассказывал:

— Я еле удержался на месте, ноги сами чуть не унесли меня. Но тут послышался голос сторожа: «Стой! Кто тут? Стрелять буду!»

— А я боялся за Динку! — добавил Виталий. — Ведь она еще где-то на складской территории была. Но она молчала, не двигалась.

Скоро сторож ушел в другой конец, где послышались какие-то пьяные голоса. Динка бесшумно проползла уже вдоль внешней стороны забора и вынырнула с колбасой у нашей изгороди. Положив два круга колбасы у ног Виталия, она вернулась за следующими.

— Нет, хватит, — сказал Виталий, отрывая Динке добрый кусок. — Надо увозить ее в тайгу. А то воры-торгаши в поисках наворованного добра, которое они так «надежно» спрятали, могут выследить ее и пристрелить. Потеряем такую собаку.

— Поедем в тайгу, Динка. Там тебе простор для охоты, — и он ласково погладил охотницу.

Мы впервые в жизни ели такие деликатесы и хвалили нашу любимицу.

Наконец охотники собрались, заправились продуктами. На этот раз, кроме сухарей и рыбы, они увезли изрядный запас копченостей. В далекий путь отправилась и Динка.

Дома остались еще охотники — Костя и Валя. Они мучительно завидовали старшим, ушедшим на целые недели в сопки, да еще на самую трудную охоту — на соболя. Без ружей им не хотелось даже в лес идти. Да и лыж только пара — далеко не уйдешь. И капканов хороших нет. А вблизи села лисы пуганые и в петли ловились неохотно, быстро разгадывали охотничьи хитрости. Наследив вокруг петель и ловушек, словно насмехаясь, уходили.

Понимая настроение подростков, Веринея вспомнила, что видела лыжи в доме женщины, муж которой был тяжело и безнадежно болен. Веринея все думала, как бы спросить женщину о лыжах, не нанеся ей боли. И вдруг эта женщина, словно по волшебству, все решила сама. Она пришла к Веринее и попросила ее сшить мужу пару рубашек.

— Потеет сильно, часто стираю, рвутся, все старые. Выручи, Константиновна. А я тебе заплачу, знаю — нуждаешься.

Женщина охотно согласилась отдать лыжи.

К утру новые рубахи были готовы. А когда Костя пришел из школы, его на крыльце ожидали подарки: охотничьи лыжи, подбитые нерпичьей шкуркой, и рядом охотничья сумка, кожаная, с карманами.

Костя сначала подумал, что гость какой-нибудь. Подошел Валентин. Они рассматривали лыжи и сумку, гадая, почему сумка совсем пустая, недоумевали, пока не увидели в окно улыбающееся лицо Веринеи.

— Котька, да это же тебе мама где-то раздобыла, — закричал Валентин, вбегая в дом. Костя обогнал его. Они бросились обнимать, тормошить Веринею.

— Вспомнила, что у тебя день рождения. Вот и прими подарок, — сдерживая слезы, говорила Веринея.

— Подождите. Я слышал сквозь сон — долго-долго стрекотала швейная машина. Вы опять всю ночь шили, да? Это плата за лыжи и сумку, да? Тетя Веня, дорогая наша, Вы же подорвете себе здоровье. Не делайте так! Я же могу заработать себе на лыжи. А пока обошлись бы одной парой. Ну спасибо. Я буду стараться! — и снова взглянул на лыжи. — Такой подарок! — он обнял Веринею и нежно поцеловал в щеку, по которой капельками стекали слезинки.

Теперь Веринея думала то о капканах, то о других нуждах, с которыми не знала как справиться. На зайцев, и особенно на лисиц нужны крепкие надежные капканы. Можно было взять в Союзпушнине под будущие меха. Но не хотелось залезать в долги. Пусть ребята сами распорядятся своим заработком. Да, многое еще надо для такой семьи. В школе соревнования на лыжах проводят, а нашим и пойти не в чем. Спортивные лыжи нужны и куртки. Уж не говорю о костюмах, хоть бы старье какое поискать, куртки сделать. Скомбинировать из разных кусков — другого выхода нет.

А тут еще райисполком ее «подрезал». Вызвали и зампред сказал:

— Тут на исполкоме о вас разговор шел. Вы без разрешения властей взяли в дом, в свою семью детей врага народа. Мы тут хлопочем с запросами, в какие детдома их устроить. Жили бы за государственный счет. Вы на своих детей — сколько их у вас? Четверо? Так вот, на них за отца платили вам пенсию. Теперь решено прекратить выплату. Если подадите заявление, можем детей Логинова забрать, а вам снова будет идти пенсия.

— Нет, не надо. Не платите, если есть у советской власти такое право. А детей брата не дам! Они мои близкие родственники, и мне прокурор объяснил, что это законом не запрещено (Господи! подумала она, ты уж прости меня за вранье насчет прокурора, может сойдет).

Уже закрывая двойные двери, услышала слова, брошенные вслед:

— Смотрите, Федотьева, как бы не пришлось пожалеть. Еще неизвестно, кто вырастет из поповских детей, а их у вас целое гнездо.

Выйдя за дверь, Веринея вынуждена была постоять, чтобы унять колотившееся сердце.

— Да чего же это я так разволновалась? Конечно, труднее без пенсии. Но ничего. Ребятишки понемногу начинают зарабатывать. Проживем! Не буду кланяться! А ведь гад какой, на предательство толкает! Нет и нет!

Однажды ночью кто-то постучал в окно. Сквозь сон я услышала громкие голоса и рыдания, потом смех, детские голоса. Вскоре все мы были на ногах и встречали, обнимали, помогали раздеться дорогим гостям. Это пришла пешком по зимней дороге, в мороз и поземку, сестра моей мамы — Мария Константиновна Ворошилова и с ней семеро ее детей.

… Прошло много лет. Как-то, уже в Усть-Большерецке, сидели мы у Марии Константиновны и она начала рассказывать про страшную ночь, когда арестовали ее мужа. Вдруг вскочила Ася:

— Тетя Маня, подождите, я запишу. Пусть останется внукам. Должны же и они знать.

Ася сохранила записи и летом 1995 года передала мне тоненькую тетрадку с пожелтевшими листочками.

Мы, четыре сестры, оставшиеся в живых из семнадцати логиновских внуков, прочитали эти строки. Потом Елена сказала:

— Ты это, Дуся, запиши, ничего не изменяя. Пусть сохранятся слова тети Мани. В них ее чувства: и горе, и слезы.

Я так и сделала. Слова Лены тронули меня. Вот он, рассказ тети Мани:

— Страшное было время. Беда уже пришла в Кавалерское. На многих калитках криво и косо висели рваные, грязные рогожи — знак того, что здесь живут враги народа. Несколько человек были арестованы, их куда-то увезли, родственников выгнали из домов. Сколько крика, слез — не передать это словами.

Матушка моя, если бы ты знала, что я пережила, места не могла себе найти. Целые ночи металась от окна к окну. Боялась очень за мужа. Как переехали в Кавалерское, тут его сразу и председателем артели рыбацкой выбрали. А к власти хотели прорваться бывшие купеческие сынки, они уже пригрозили Сане. Он отмахнулся, не веря им, а я тревожилась, что беда не минует нас.

Саня был человек справедливый. И когда из домов выгоняли целые семьи, все у них забирали, растаскивали, оставляли без теплой одежды и без запаса еды, он пытался защитить несчастных женщин и детей. Он считал, что это его долг, он же председатель. Но куда там, отталкивали его в сторону, еще и грозили. И я боялась, боялась, что беда и к нам придет.

И она пришла. Ночью буквально вломились члены бедняцкого комитета и работники НКВД. Все перерыли, перевернули вверх дном весь дом, имущество все забрали. Нам оставили только старую одежду, да торбаса. Обыск продолжался несколько часов. Нам было совершенно непонятно, что они ищут. Мы ничего и ни от кого не прятали.

Главный начальник грубым голосом объявил, что муж мой арестован. А председатель сельсовета дал нам три дня, а потом мы должны покинуть свой дом. Мы все заливались слезами, я молила, чтобы детям дали попрощаться с отцом, а сама, не дожидаясь разрешения, кинулась к мужу, обнимала его, обливала слезами. Целуя детей, Саня пытался успокоить нас. Сказал: »Я ничего плохого не сделал. Разберутся. Ждите.»

Но он так и не вернулся, так же как мой брат Николай Логинов. А уж какой был человек, сколько добра людям делал. Детей его, шестерых сирот, забрала сестра Веня, увезла в Хайково. Туда же и я решила отправиться.

Еще до рассвета собрала то, что бросили нам, как нищим, представители новой власти. Взяв детские саночки (их еще не успели украсть), посадила на них двоих младших детей — двухлетнего Женю и шестилетнего Сёму. И по зимней дороге мы двинулись в дальний путь. Всего-то двадцать восемь километров, но пешком, в холодную зимнюю пору… Ох как страшно и тяжко мне было! А тут еще накатывает злой северняк. Пурга — не пурга, а снегом из-под ног метелица-поземка била детям в глаза, хлестала по лицам...

Можно представить, каким тогда для несчастной матери и дальним, и тяжким был этот путь.

Читая воспоминания Марии Константиновны, моя сестра волновалась, сопереживала давнее горе семьи Ворошиловых. И вдруг, уже закончив читать, она расплакалась:

— Не могу, понимаешь, не могу. Мне даже снилась эта горестная картина: впереди, согнувшая от напряжения спину мать тащит санки с двумя малышами. За санями сразу двенадцатилетний Вива поддерживает маленьких пассажиров, помогает на подъемах в гору. Потом в цепочку три небольшие девочки — Люся, Паня и Шура. Они спотыкаются, но крепко держатся за веревочки. Завершает цепочку старший, пятнадцатилетний Миша. Смотрит, как бы кто не отстал, не упал в снег.

Из вещей нам позволили взять только то, что на себя можно было надеть. Уже когда шли через село, кто-то бросил старую перинку (я сквозь слезы даже не видела), узелки с едой кинули. Всё тайком, будто мы заразные какие. А у выхода из села какой-то охотник снял с себя кухлянку и кинул Мише — он в легком пальтишке шел… — рассказывала Маня.

В тепло натопленном доме путешественники быстро отогрелись. Да и горячий чай помог со свежими лепешками, которые как-то незаметно успела напечь хозяйка дома.

На ночь устраивались шумно и суетливо. Но постепенно всё уладилось. На полу в столовой расстелили медвежьи шкуры. На них постелили палатку, а поверх этой мягкой постели набросали простыни из бязи, грубоватые, но чистые. Укрылись полушубками и старыми шубами. На топчане и на полу хватило места мальчикам. Девочек устроили в спальне, комнате метров в двадцать квадратных. От стенки до стенки расстелили перины, положили их поперек. Под ноги — оленьи шкуры в ситцевых пододеяльниках. Откуда-то из недр сундуков мама вытащила куски ткани и завернула в них пальтишки, так как подушек на всех не хватило. К двум одеялам добавили старые пальто. Две мамы с самыми младшими расположились на двух имевшихся в доме кроватях.

Назавтра гостям дали возможность осмотреться, освоиться. Миша решил зиму поработать, а на следующий год со мной в педучилище. Двое младших остались дома, с ними наш Витюшка. А четверо — в школу, в разные классы.

Взрослые стали думать, как жить дальше. Ведь такую ораву надо было накормить, одеть, обуть. Товаров в продаже почти не было. Во всяком случае тех, которые были нужны — дешевые и прочные. Спасение одно — Союзпушнина. И старших школьников собрали вместе, рассказали им о положении в семье. Костя, Валя, Вива и Миша решили подниматься в пять утра — и на охоту. А к началу занятий уже в школу, Миша — на работу. Он устроился учеником парикмахера.

К концу недели братья наловили петлями и специальными ловушками двух лисиц, шесть зайцев и с десяток горностаев.

На совете, куда входили теперь и тетя Маня с Мишей, решили, что Веринея Константиновна должна отказаться от работы, возглавить дом и начать учить ребят-охотников обрабатывать шкурки. Тетю Маню приняли на работу в прокуратуру курьером-уборщицей.

На первые сданные шкурки приобрели валенки — пять пар. Две пары на большеногих, а три пары работали в две смены. Задержаться после уроков было ни в коем случае нельзя — опоздала бы вторая смена.

Не знаю, по какой причине — то ли потому, что приходилось до школы еще выполнять какую-то работу и в доме, и на охоте, и на выделке шкур — на подготовку уроков оставалось мало времени. Да еще и света не было. Свечу зажигали на один час — и надо было успеть все сделать. Но учились все школьники нашей большой семьи на пятерки, редко на четверки.

Люся Ворошилова вспоминает:

— Уроки приходилось учить быстро. Запоминать и понимать было легче, если внимательно слушаешь учителя. Я так и делала. И у меня всегда были одни пятерки.

Наши мамы очень любили ходить на родительские собрания, послушать, как хвалят их детей за учебу и поведение. Но трудно было нашим мамам одеть нас поприличнее.

Мама перетряхивала сундуки и нам, девочкам (а нас было теперь восемь), перешивала старые юбки и платья. Нам повезло, что мама была настоящей мастерицей.

— Как хорошо, — говорила она, — что раньше мы не жалели материи на платья и юбки. Вон какая ширина! — и раскладывала широченную ярко-синюю юбку из какой-то немыслимой в наше время ткани. — Четыре юбочки выйдет. Да еще Леночке и Пане жилеточки модные.

С мальчиками было сложнее. Они быстро вырастали из штанов и курток. И хочешь — не хочешь, а перешивкой не обойдешься. Хорошо, что Союзпушнина охотно брала выделанные нами меха. И ребятам покупали недорогие, но крепкие ткани, вроде демиса — так называлась ткань, похожая на джинсовую, и «чертова кожа» тоже годилась.

В общем, машина швейная стучала в доме неустанно. Но все равно многого не хватало. Нужны были лыжные костюмы, лыжи. В школе начали проводить лыжные соревнования, а наши ребята, да и девочки были отличными лыжниками.

— Не придумаю, что делать, — горевала мама. — Где я столько денег возьму? А на деньги за шкуры и продукты надо брать.

Но в этот момент, как говорила мама, Бог опять поглядел на нас. Случилась совершенно невероятная вещь.

Накануне этого дня вернувшийся с промысла Виталий уговаривал маму срочно начать обучать его умению делать правилки для мехов:

— Охотники, я уже говорил с ними, живо раскупят.

Не знал тогда Виталий, что правилки потребуются значительно раньше, чем он успеет стать мастером.

Рано утром в дом Федотьевых пришел неожиданный гость — начальник складов «Интегралсоюза» с необычной просьбой:

— Беда, уважаемая Веринея Константиновна, — с тревогой сказал он.

— Беда? Какая беда? Боже мой, что же? — заволновалась Веринея.

Начальник почесал лысеющий лоб:

— Да не знаю, как сказать. Боюсь, чтобы не выгнали меня за дверь.

Веринея с удивлением и беспокойством смотрела на посетителя. Он нерешительно переминался, поглядывая на ребят.

— А ну-ка, ребятки, оставьте нас, — выпроводила нас мама из комнаты. — Слушаю, говорите, что случилось.

— Крысы. Настоящее нашествие. Да такие огромные. Жрут все подряд. Кошки разбежались.

— Капканы поставьте, — посоветовала хозяйка. — Да что я вам говорю? Вы и сами знаете. От нас что вы хотите?

— У вас ребятишек много. Вот я и подумал…

— Так что они вместо сбежавших котов крыс гонять будут? — вопрос мамы прервался хохотом из соседней комнаты, куда она выпроводила ребят.

Прикрикнув на расшумевшихся, мяукающих малышей, Веринея повернулась к гостю:

— Извините, я пошутила. Вижу у вас и впрямь беда. Чем же мы можем помочь?

— Еще дело в том, что женщины, работающие в складе, панически боятся крыс. И даже попавших в капкан не могут вытащить. Но чаще крысы колбасу едят, а капкан стоит. Кто-то пустил слух, что это не крысы вовсе, а оборотни. Так теперь хоть закрывай склады. У вас же ребята охотой занимаются, им охота — дело привычное. Мне в Союзпушнине пообещали дать капканы, которые на зверьё ставят. Пусть ребята в складах поохотятся. Мы рассчитаемся, в обиде не оставим.

— Нет, не получится… им в школу идти надо. Да и в лесу..., — Веринея не успела договорить. Ее прервал голос Кости:

— Тетя Веня, на минутку, срочно зайдите. Скорее!

Веринея, не договорив, бросила гостя и кинулась в спальню. Костя бросился ей навстречу:

— Тетя Веня! Не отказывайтесь! Мы тут все успели обговорить: возьмемся! Вечером ставим — утром, на рассвете, снимаем. Вот и вся работа! А все же заработок.

— Только надо договор составить, а то обманет, — это уже Виталий вступил в разговор. — Пусть возьмет хорошие капканы, не меньше ста штук. А в договоре обговорим, что пятьдесят штук нам после отлова передадут бесплатно. И мешки с мукой и крупой, которые разгрызли крысы, тоже отдадут нам. Скот будем кормить. И рассчитаются хорошими продуктами.

— Пойдем, Виталик, вот ты и выскажи все это гостю. Я и не подумала об этом. Видать, ты и впрямь голова у нас.

Через полчаса договор был заключен. И обе « договорившиеся стороны» разошлись, весьма довольные друг другом. Правда, в цене за выловленную особь не сразу сошлись. Начальник предложил сорок копеек. Виталий твердо стоял на рубле. Сошлись на семидесяти копейках за штуку.

На следующий день получили сотню отличных капканов, и вечером ребята разошлись по складам.

Работали мы упорно. За месяц отловили более трех тысяч крыс.

— Они словно в очередь стояли к нашим капканам, — шутил Боря.

И Виталий, и Борис уже освоили изготовление правилок и процесс обработки шкурок. Теперь дела пошли быстрее, а то мы с мамой не успевали за ловцами.

— Войти приятно. Сразу видно, что мастера работают, — Виталий рассматривал связанные десятками шкурки без хвостов. — А мех — хоть в Ленинград на выставку.

Можете верить или не верить, но мех этих невиданно крупных крыс был действительно хорош. Темные и светлые полосы эффектно переливались на свету. Шкурки были великолепно выделаны, мягкие и блестящие.

Мама вздохнула:

— Эх, если бы не нужда, я бы тебе, Дуняшка, такую пелерину сообразила, что все бы ахнули. И никто бы не догадался, из какого меха она сделана.

Мне стало смешно: на миг я представила себя в роскошной пелерине.

— Подождем, мамочка! Может, «Интеграл» еще раз SOS запросит. Тогда из пятой тысячи и сделаем.

Но крысы больше не пришли, и мне не удалось поносить пелерину из дивного крысиного меха. Впрочем, как и из других мехов тоже. Не до того было…

Наконец лов прекратился. «Интеграл» рассчитался с нами. Передал в наше пользование, кроме денег, пятьдесят капканов, несколько мешков круп и муки, погрызенных крысами.

— Вот хорошо, — радовались наши мамы, — буренка отелилась, и теперь есть, чем кормить. Да и бычка поддержать.

Мы сдали все шкурки высшим сортом, и нам их щедро отоварили. Ребята раздобыли у соседей две телеги, да и у нас от отца еще осталась повозка.

И скоро мы встречали у ворот целый караван с товарами. На первой повозке — раскрасневшаяся мама. Улыбаясь, она говорила нам:

— Поживее, ребята! Разгружайте только осторожно и аккуратно!

Работа началась. Подошедшие соседи с удивлением и любопытством наблюдали, как от телег уносили мешки с мукой, сахаром, различными крупами, банки с маслом, целый ящик конфет — полосатых, разноцветных подушечек, ящики с макаронами и галетами и еще какие-то пакеты и коробки. С повозки сняли несколько тюков тканей — мадеполам, ситец, бязь, демис и, главное, громадный тюк теплой, пушистой коричневой ткани.

— Вот вам главный подарок, — ласково поглаживая тюк, сказала мама. — Это вам всем на лыжные костюмы. Сможете теперь и в соревнованиях участвовать, не стыдно будет на людях появиться.

И еще одну коробку бережно вынес Виталий.

— А это всем нам за работу, за то, что так лихо справились с трудным делом.

К великой нашей радости это был патефон с набором пластинок.

В этот вечер в нашем доме был настоящий праздник. Наконец нужда отошла от нашего порога. Мы нормально питались, у нас было достаточно одежды и обуви.

А однажды на совете объявили, что наши ребята в рыбартели хорошо заработали. Немного денег добавила мама, собрали двести рублей — и Мария Константиновна смогла купить маленький домик. Теперь Ворошиловы спали в собственном доме, но жили мы все равно одной семьей: общая столовая (ели в две смены), общие праздники, да и вечера мы проводили возле нашего дома.

Покупка патефона открыла в нашей семье новую «эру». То в доме, то во дворе на самодельном столике гремел патефон. Слышались голоса то Леонида Утесова и его дочери Эдит, то расхваливала валенки Лидия Русланова, то мягко и нежно лился голос Изабеллы Юрьевой. Большим успехом пользовались песни Шульженко.

К лучшему стала меняться жизнь и у других хайковцев.

Во второй половине тридцатых годов районный центр Усть-Большерецк разросся, стал большим и красивым селом, раскинувшимся уже по обоим берегам реки Амчагачи.

Значение левого берега Амчагачи в это время выросло. Застраивался он гораздо позднее правого, в основном после строительства моста. Среди березовых рощ выросли сотни домов.

Проселочная дорога, в ту пору еще не очень удобная, вела к пристани на глубоководной протоке Косоевой, впадающей в реку Большую. Здесь катера ходили почти круглый год, за исключением времени наступления ледостава, да и то не надолго.

По правой стороне реки дома разбежались по живописной холмистой равнине. Это — центр села. Отсюда, от здания почты и еще нескольких домов старожилов — Кайровых, Нечвогладов, Овечкиных, в том числе и старого домишки Федотьевых, начиналась застройка села. Здесь здание райисполкома, магазин, склады, школа — теперь уже новая, десятилетка. Построили и клуб, который так долго ждали жители села.

В село приезжали молодые учителя, врачи, другие специалисты.

Вот и сейчас к небольшой пристани у моста пришвартовался катер и по мосткам потек ручеек пассажиров. Мы, как всегда, встречали катера. Интересно было посмотреть на новых людей, приехавших к нам с Большой земли.

— Смотрите, вон два парня, — быстро заговорила Людмила, — вот нагрузились, богатые, наверное.

И действительно, среди приехавших обращали на себя внимание молодые люди с огромными рюкзаками. Но чемоданчики у парней были невелики, да и одежда не из богатых.

К ним подошел старичок, местный житель. И мы услышали разговор. Старичок был весьма любопытен. Увидев, с каким трудом парни поднимали рюкзаки, спросил:

— Это что у вас? Груз какой, али вещами снабдились?

— Богатство это, дедуля. Самая большая в мире ценность. На, пощупай, — засмеялся один из приезжих.

— Так это же… Книги, что ли? Аль торговать собрались? — ощупывая мешок, спросил дед.

По дороге домой долго обсуждали, кто они, эти парни. Врачи? Учителя? Связисты?

Вечером одевались понаряднее, решив, что приезжие тоже придут в клуб. Обычно вечерами в клуб из нашей семьи шли только старшие. Но в этот вечер упросили маму отпустить их на танцы и наши младшие сестры-подростки Паня и Елена.

Они давно научились танцевать и мечтали о том времени, когда их будут приглашать взрослые кавалеры. А пока Елена смешила нас, копируя разных людей, знакомых и незнакомых, и делала это очень забавно. Мы весело смеялись и вдруг услышали мужской голос из темноты (площадка перед клубом не освещалась):

— О, да вы, девушка, настоящая артистка! У вас талант, сохраните его!

Смущенная Елена спряталась за нашими спинами. А мы перед собой увидели подошедших ближе двух молодых людей. Это были те самые, кстати весьма симпатичные, которые были на пристани с рюкзаками.

Они представились — новые преподаватели школы, географ и биолог. Беседу вел тот, который назвался Константином Савиновым. Коллега его молча улыбался, и я даже не могла вспомнить его имени.

Заиграл духовой оркестр, начались танцы. Мы собрались зайти в зал, но Савинов остановил нас:

— Простите, но я хотел бы, чтобы вы тоже представились. Вы подруги?

— Мы — сестры, — пояснила я кратко.

— Сестры? — удивился учитель. — Все вы сестры? Из одной семьи?

— Нет, из трех семей. Но живем все вместе. Точнее, спим в двух домиках, но живем одной семьей.

Из-за Люсиной спины высунулась голова Пани, ей тоже хотелось побеседовать с приезжими:

— Не подумайте, что у нас одни девочки, еще есть и братья.

— Сколько же братьев? — заинтересовался учитель.

— У нас восемь сестер и девять братьев, — заговорила Ася. Ей не терпелось обратить на себя внимание. Она считалась у нас красавицей и не прочь была напомнить об этом.

— Такой другой семьи в Усть-Большерецке не найдете.

— И таких красивых девушек тоже, — сразу же сразил нас комплиментом собеседник.

— Наверное, и школьники есть? Буду рад познакомиться с детьми и родителями такой необычной семьи.

Мы молча смотрели на него, не зная, что ответить, как объяснить. Но молчать тоже было неудобно.

— Это долго объяснять. У нас только мамы. Две наши мамы, они родные сестры, — довольно путано ответила я.

— Простите, если я допустил бестактность. Передайте вашим мамам, что я прошу разрешения побывать у вас. Как учитель, я обязан познакомиться с жизнью моих учеников. Тем более с особенностями жизни такой огромной семьи.

Мы весь вечер танцевали. И нам всем было приятно, если кого-либо из нас приглашал на танец тот или другой учитель.

Танцуя с Константином Александровичем, я обратила внимание на его бледность и худобу.

— Вам нездоровится? — спросила я участливо.

— Да нет, это после длинной дороги до Камчатки. Утомила изрядно. Да и студенческие годы… Вы, наверное, еще не испытали этого? — насмешливо спросил он, бегло окинув взглядом мою румяную физиономию и слегка прижав к себе в танце уже изрядно округлившуюся фигуру.

— Вы ошибаетесь, я тоже учусь. Только пока еще в педучилище. После окончания постараюсь сразу в институт. Тогда, может, и приобрету вашу благородную бледность, — ответила я с пылающим лицом, изрядно задетая насмешливым взглядом.

— Не надо обижаться! Это же красиво, когда такая нежная кожа, да еще с румянцем, — пытался успокоить меня мой кавалер.

Но мне хотелось ему все объяснить:

— У меня повышенная стипендия. И мы с подругами по выходным ходим в кафе и берем по два пирожных. Больше не буду, чтобы избежать ваших насмешек.

— Да что вы! Ешьте на здоровье! Я сам обожаю пирожные, но у меня просто не было возможности.

Но я никак не могла успокоиться и все пыталась что-то доказать:

— Кроме того, у нас отличное подсобное хозяйство, где мы работаем по очереди, класс за классом. Целые поля капусты, моркови, картофеля. И свиней там выкармливают, поэтому в столовой всегда свежее мясо и овощи. Да и дома еды хватает, мы стали хорошо зарабатывать. Поэтому у меня явные затруднения быть в вашем вкусе.

— Да нет же, все в порядке! Даже совсем наоборот, — весело смеялся Савинов.

На следующий день в доме Федотьевых все сверкало. Девушки вымыли окна, стены, полы, даже потолки. На окнах сияли свежестью белоснежные шторы, уют придавали новые половички и, конечно же, свежие цветы в простеньких вазах. Ждали гостя, но он пришел только к вечеру.

А к этому времени семья узнала о страшной беде, которая ворвалась к Ворошиловым, и все мы были придавлены горем. Во время операции умерла в больнице шестнадцатилетняя дочь Марии Константиновны, Шурочка, умная и добрая девочка. Мать с трудом, сдерживая рыдания, добралась до дома. И, только войдя в дом, в отчаянии горько зарыдала.

И надо же было так случиться, что в это время на кровати спала шестилетняя Женя. От горьких рыданий Женя внезапно проснулась, вскочила и бросилась к матери с отчаянным криком:

— Мама, мамочка! — и в эту минуту зацепилась ножкой за изношенные покрывала и упала с кровати. При этом она ударилась головкой об угол сундука и потеряла сознание.

Через два дня Женечки не стало. Травма черепа, глубокое сотрясение мозга — врачи не в силах были спасти ребенка. На тетю Маню было страшно смотреть.

За три дня она потеряла двух дочерей. Ушли из жизни две здоровые, красивые девочки. Горе матери было неутешно. И она воспринимала его как божью кару за давний грех — Мария с мужем вступили в брак без согласия и благословения его родителей, — а может, как исполнение страшного проклятия злой Александры, старой тетки Сани: она прокляла семью до седьмого колена.

Взглянув в окно, я увидела учителя с букетом цветов. Он шел в гости, нарядный и улыбающийся. Встретив его на крылечке, я объяснила, что у нас случилось.

— Какой ужас! — только и мог он сказать. — Бедная женщина! Можно мне прийти на похороны? Может, чем-нибудь смогу помочь. Я живу в маленьком домике. Это рядом со старой школой. Пошлите за мной, если понадоблюсь.

Наши ребята сделали все сами, но Савинову мы были благодарны за готовность прийти на помощь в трудную минуту.

С этих пор Костя Савинов стал у нас частым и желанным гостем. Он подружился с братьями, особенно с Костей и Виталием. Ходил с ними на рыбалку, а иногда и на охоту.

— Ну и ловкие же ребята! Как у них в лесу все здорово получается. Я тоже петлей пробовал поймать глухаря — ничего не получилось. А мой тезка за десять минут его поймал.

Услышал Константин Александрович, как поют сестры Логиновы — так он назвал их дуэт, и сказал с сожалением:

— Учиться бы им! У Людмилы ярко выраженный талант. Пластика великолепная. Надо же, как щедро природа их одарила.

Прощался и уходил неохотно.

— Хорошо в вашем доме, у меня на душе теплеет, когда прихожу к вам. Но знаете что? Музыки не хватает. — И он с ребятами начал обсуждать, какие инструменты надо купить в первую очередь.

— Кстати, с деньгами я могу вам помочь, — предложил учитель.

— Что вы, Константин, деньги у нас есть, — воскликнул Виталий. Он рассказал о крысиной охоте, как мы подрядились в складах ловить крыс и сдали три тысячи шкурок.

Савинов был поражен, удивлялся и восхищался.

— Да что вы? Три тысячи! Небывалая вещь! Ну я еще раз скажу, что я покорен смелостью и трудолюбием вашей семьи. Нет, такой семье непременно нужна музыка. И завтра — за инструментами!

В выходной день в доме уже звенели гитара и две балалайки. К вечеру добавила свой нежный голос мандолина Савинова. Владел он ею великолепно. Несколько репитиций, «сыгровками» их называли. И вот уже слаженно звучали все инструменты.

И Константин Савинов, и мы удивлялись быстроте, с которой логиновские ребята «схватывали» музыку. И не только парни. Как-то я увидела Людмилу с гитарой. Она пела какой-то романс и аккомпанировала себе на гитаре. Это через неделю после покупки. До этого она никогда не держала гитары в руках.

Ни Федотьевы, ни Ворошиловы не обладали такими способностями. А у Логиновских пальцы сами прилипали к струнам — и лилась музыка.

— Господь их осенил, — задумчиво слушая песню, сказала Мария Константиновна и смахнула набежавшую слезу, отвернувшись к окну.

Мы догадались, о чем она думала. Дети выросли, а отец не может хоть одним глазком на них посмотреть.

Послушать оркестр приходили друзья дома, соседи, особенно много было ребятишек. Как-то мимо проходил директор школы. Постоял у забора, потом сказал:

— Отличный оркестр. Только что же вы, Константин Александрович дворовым оркестром ограничились? В школе бы. Инструменты купим.

И наши девочки пели в нарядных, сшитых мамой русских костюмах сначала в школе, а потом и в клубе. А Милочке кавалеры преподносили цветы.

Приехал с охоты Кеша. Он привез целую тушу медведя и маленького живого медвежонка. Толстый и смешной был малыш. Очень боялся собаки Динки. Она гонялась за ним по всему двору. Виталий кормил медвежонка жидкой кашей из соски. Машка смешно чмокала, потом засыпала у ног Виталия.

— Ну теперь и цирк еще сделаем, — посмеивалась тетя Маня. — Билеты почем будут?

Но у нас и без цирка народ собирался по вечерам и во дворе, и возле забора. Дело в том, что наши парни купили сетку и волейбольный мяч. Натянули сетку вдоль забора и игра началась. Только из одних наших ребят целая команда. Даже в гавань на соревнования их посылали. Собирались друзья, и стук мяча был слышен целые часы.

Приходил поиграть и Савинов. Он стал настоящим другом нашей семьи, знал обо всех наших победах, радостях и огорчениях.

И я давно уже заметила, что глаза его, чудесные карие глаза с длинными, загнутыми «девчоночьими» ресницами все чаще и чаще останавливаются на мне.

Не скрою, его внимание, улыбка и, что там говорить, его нежные объятия тоже были мне не безразличны. Мы все чаще стали уходить от шумного двора. Поднимались на сопку, бродили по тропинкам среди берез, с обрыва любовались широким простором, открывавшимся перед нами.

Костя был великолепным рассказчиком. Как я любила слушать рассказы о его древнем городе Перми, об истории тех мест, об Урале. Подробно рассказывал он о своих студенческих годах, о горячем желании увидеть мир. Рассказывал, как тоскует его мама, как ждет не дождется свидания с ним. К несчастью, так она и умерла, не дождавшись сына. Не осуществилась и мечта ее о внуках, которых она хотела понянчить.

— В душе я надеялся тебя повезти туда, в мой дом и сказать маме: «Вот та, которую выбрало мое сердце». Но..., — и голос его дрогнул, — суждено ли?…

А мое сердце сжалось от жалости и … от стыда. Ведь видя, что его влечение ко мне растет и, оказывается, я уже далеко вхожу в его планы, я ни о чем подобном не задумывалась. Он мне нравился, мне было интересно с ним и меня вполне устраивали дружеские отношения. Любовь еще не пришла ко мне.

В конце августа я собралась вернуться в город, в училище. В последний вечер он был молчалив и задумчив.

— Мы не на долго расстаемся. Зимой, на каникулах с твоими братьями навестим тебя. Жди, — сказал мне Костя,— пожалуйста, жди.

Подул с моря сырой ветер, туман затянул все вокруг. Поеживаясь от холода, я предложила зайти к нам, но у Кости было другое предложение:

— Нет, я приглашаю тебя к нам. Мы сегодня с Николаем Григорьевичем приготовили ужин и просим тебя оказать нам честь.

Я с удовольствием приняла предложение. Мы уже встречались и дружили два года, вернее два лета, но жилища Константина я еще не видела.

Квартир для учителей тогда было мало, и поселили его в одной комнате со старым учителем, преподавателем литературы Николаем Григорьевичем Зудиновым. Комната их была обставлена более чем скромно: две узких железных кровати, два письменных стола, огромная, весело гудящая по вечерам печь и множество книг, газет, журналов. Они лежали повсюду: на самодельных стеллажах, на стульях, на столах . В этой комнате много работали, много читали, горячо спорили и крепко дружили. Им не мешала разница в возрасте в отношении к искусству.

Ужин был скромный — икра, селедка, соленая семга, картошка в мундирах. Свежую рыбу Николай Григорьевич поджарил отлично и сделал очень вкусный соус с какой-то пряной приправой.

Жарко топилась печь, мы быстро согрелись. Долго разговаривали о школе. Я ведь через год заканчивала педучилище и собиралась работать в этой же школе. Меня интересовали все ее планы и проблемы. А у Константина было множество интересных проектов. Он мечтал и других учителей увлечь новинками в методике, да и в педагогике в целом. Я уже от многих слышала, что Константин Александрович оказался замечательным учителем. Географию он любил преданно и страстно. И умел увлечь ребят. Рассказы молодого учителя на уроках они слушали зачарованно.

Моя младшая сестра Ася Фадеевна вспоминает уроки К.А. Савинова:

— Астрономия оказалась одним из самых интересных предметов. Мы учились во второй смене. По вечерам учитель выводил нас на школьный двор и мы долго рассматривали звездное небо. Безымянное и безмолвное для нас, оно оказалось населенным множеством чудесных имен. В нем оживали сказки и легенды древних времен, жили сказочные существа и животные. Константин Александрович «водил» нас по звездному небу так легко и свободно, словно это были его владения.

Он и на лето оставался в селе, работал старшим пионервожатым в пионерском лагере. У костра Костя рассказывал ребятам о тайнах звездного неба, о знаменитых путешественниках. Иногда я приходила к нему в лагерь и слушала его вместе с ребятами. Как он говорил! Казалось, что он сам побывал там, на экваторе, сам в шторм стоял на палубе парусника.

Другая моя сестра, Елена Логинова, до сих пор вспоминает эти летние вечера далеких лет:

— Хорошо помню эти пионерские костры! Мне кажется, что их тепло и сейчас согревает мне душу. Живу я сейчас в Прибалтике. Красивая земля, ничего не скажешь. Но роднее, милее Камчатки для меня края нет. И многое открыл нам Константин Александрович. Мы его ласково называли Син Саныч. Он был одним из самых любимых наших учителей. А еще мы мечтали, чтобы он стал нашим родственником. Мы же знали про его любовь.

В школьную семью Константин Савинов вошел как-то сразу, быстро освоился, к нему легко привыкли, как будто он всегда был здесь.

В коллективе с ним охотно общались, особенно женщины. Пожилые ценили в нем доброе внимание, элегантность. И молодые попадали под его обаяние, умение вовремя сказать комплимент, а в трудную минуту не остаться равнодушным. Покоряли его глаза — лучистые, они сияли добротой, радостью и удивлением. Конечно, красавцем его нельзя было назвать. Внешне он был не очень броским — невысок ростом, узковат в плечах, лицо бледное. Многие наши старшеклассники выглядели куда более рослыми и плечи имели покруче и посильнее. Но как же были удивлены ученики и учителя, когда увидели молодого учителя на турнике во дворе школы. На глазах восхищенных зрителей он крутил стремительное «солнце».

Осенняя пора — самое красивое время на Камчатке. В золотом наряде стоят березки на пологих увалах, алым пламенем полыхают заросли рябинового кустарника, нарядными малиновыми коврами раскинулся на пригорках иван-чай. И яркая просинь неба, и косяки диких гусей, улетающих в теплые края, и белоснежные вершины далеких вулканов — все это прекрасно. Молодой географ не уставал любоваться красотой камчатской земли. Старался узнать как можно больше об удивительной природе полуострова.

Он не раз водил школьников в дальние походы. Казалось бы все им давно знакомо — и быстрые горные реки, и обрывистые берега, и тихие плёсы. Знали они и каменные березы на Толстом мысу, где по весне гнездятся орланы, и Апачинские горячие ключи с их волшебной силой, знали дороги к речкам, где нерестится знаменитый лосось. С огромным удовольствием ходили с ними и наши ребята: Костя, Авив и Валя.

Многое знали большерецкие ребята, ведь недаром они были детьми знаменитых охотников и рыбаков. Знали, но не умели объяснить, как, что и почему. Учитель вел их в походы и раскрывал им суть явлений природы, открывал им чудесные тайны родной земли.

Так от дедов и отцов знали ребята о жемчуге в реке Опала, многие видели этот жемчуг, но только он рассказал им, где и как рождается это чудо.

Вспоминая о походах, Константин рассказал о встрече с Алаидой:

— Однажды восьмиклассники рассказали мне древнюю камчатскую легенду о вулкане Алаида. Какая прелесть! Сколько романтики и любви к своей земле. Я решил, что должен увидеть этот вулкан! «Кто со мной?» — тут-же обратился я к ребятам. Желающих набрался целый отряд.

Мы отправились на юг полуострова, к реке Озерной и дальше, вглубь полуострова, к Курильскому озеру. С высокого увала увидели одиноко стоящий в море вулкан Алаиду. У вечернего костра на берегу озера я рассказал ребятам о рождении легенды: «В глубокой древности взорвался огромный вулкан. На месте его образовалось озеро с небольшим островком в центре. И островок этот по форме был похож на сердце — по легенде — сердце Алаиды. Остальное в легенде — поэтический вымысел. В ней чудесно переплелись действительность и сказка.»

А вы видели пляжи с белым песком? Словно сахаром посыпаны. А ручьи с горячей водой, стекающие в озеро? А десятки нерестовых речек, кипящие от идущих на нерест рыб? — Это все на берегах Курильского озера. Я уверен, что со временем там будет великолепный курорт. Нет, я еще должен походить по Камчатке, исходить ее вдоль и поперек, как когда-то знаменитый Крашенинников, — Костя горячился, строя свои планы.

— Я начинаю искать сторонников. Не опоздайте, будете жалеть, — обратился он к нам.

У теплой печки, за доброй беседой мы засиделсь допоздна. И вдруг я вспомнила — завтра на рассвете едем за дровами. Ребята нашли целую сопку, покрытую высохшими березами. Что-то случилось, какая-то беда постигла лес. Надо спилить и вывезти до холодов.

— Можно и я с вами? В таком деле совсем неплохо, если к вашим еще один мужчина прибавится. Можно? — Костя просительно заглянул мне в глаза.

— Но мы с ночевкой, — возразила я. — Спать в шалаше будем.

— И я с ночевкой. И тоже в шалаше. Я знаю, ребята согласятся, — блеснул белозубой улыбкой Константин.

Восход солнца мы встречали уже в верховьях Амчагачи.

Работали дружно. Старшие валили крупные деревья, подростки обрубали ветки, а девочки связывали их крапивой — хворост хорош был в коптильне. Мы с Люсей варили тройную уху из только что пойманных гольцов — ведро и котел, так как едоки были первоклассные.

После ужина уставшие ребята быстро разошлись по шалашам. А мы с Костей долго еще сидели у костра. Помешивая угли, Костя заговорил:

— Давно хотел спросить. Как сложилась ваша семья? Ведь, как я понял, тут дети из разных семей. И какая-то тайна. Логиновские никогда не говорят о своих родителях. Если можно, расскажи, если нельзя — в обиде не буду.

Свой рассказ я закончила уже в предрассветье: о трагической гибели матери, еще молодой женщины, от вонзившихся в ее тело острых рогов разъяренного быка, об аресте отца, названного «врагом народа» по злому навету, об ограбленном дочиста доме и брошенных шестерых детях, у которых отобрали не только дорогие вещи, посуду, одежду, старинные иконы и старинные книги, но и все средства к существованию: две нарты, собак, ружья, патроны, баты, сети, скот. Предложили покинуть дом, не указав, куда идти, как жить.

— То же самое случилось и в семье маминой сестры — Ворошиловой. Отца арестовали, все имущество забрали, а мать и семеро детей оказались на улице.

И тогда моя мама забрала Логиновских ребят в свой дом и сюда же пригласила семью Ворошиловых. Два года мы, девятнадцать человек, прожили в двух комнатах. И только недавно, собрав деньги, купили тете Мане отдельный домик. Но живем все равно одной семьей.

Савинов был потрясен моим рассказом.

— Должен сказать, что мама ваша — храбрая женщина. Не каждая бы решилась на это. Преклоняюсь перед ее мужеством.

Бывая в нашем доме, Константин Александрович часто беседовал с нашими мамами. Он подробно расспрашивал сестер, добрых и сердечных женщин о детях, об их материнских заботах, о том, как им удается справиться с таким большим семейством. Сестры улыбались и усиленно потчевали гостя рыбным пирогом и душистым, крепким чаем. Особенно интересовался учитель учебными делами ребят. Все школьники этой семьи учились без троек, были спокойными, доброжелательными.

— После того, что я вам рассказала, вы не отшатнетесь от нашей семьи? — спросила я его с тревогой.

Он повернулся ко мне, схватил меня за плечи и, четко выговаривая слова, твердо сказал:

— Никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах! Всегда буду вашим верным другом!

Как жаль, что я тогда не поняла и не приняла его горячих слов.

У нас во дворе ребята устроили площадку. Вечерами зажигали костер. Приходили соседи, друзья. Слушали музыку или пели. Но когда начинала петь Людмила, все затихали. Тетя Маня и мама тихо переговаривались:

— Вот Милочка как вытянулась. И фигура у нее как на картинке из модного журнала: грудь высокая, шея лебединая, талия тонкая и гибкая, будто лозина. А лицом вся в мать.

Людмила пела, чаруя размахом и красотой русских песен. Она мечтала стать певицей. Так жаль, что она рано погибла.

В тот вечер спать нас отправили пораньше. Наступала сенокосная пора. Надо было работать. Днями ожидался рунный ход кижуча — этого тоже нельзя пропустить. Да еще в верховьях Амчагачи ребята разведали запасы сухостоя — громадная сопка, покрытая погибшим березняком. За лето надо вывезти.

Теперь мы реже разжигали костер, реже слышна была музыка. Наработавшись, мы падали от усталости.

Наши старшие окрепли, стали настоящими мужчинами. К зиме мы хорошо подготовились. Виталий все подсчитал:

— У нас излишек картошки. На новом участке земля была как пух. Урожай с каждого куста — ведро картошки, крупной и чистой. Часть картошки предлагаю продать.

— Так и рыбы излишек. Я на трудодни получил соленую, а у нас и своей заготовлено во всех видах, — Борис что-то подсчитал и добавил, — две бочки на продажу!

— Да и дров у нас двухгодовой запас в сарае. А на дворе еще куча и вязанки хвороста есть лишние. Чего им мокнуть под дождем? Только вот не пойму, где же мы продавать будем. В гавани базар есть.

— А здесь? — спросила Веринея Константиновна.

— Я уже все придумал, — Виталий вытащил из кармана зеленую записную книжку, в которой уже несколько лет вел бухгалтерию нашей семьи. — Весь товар выставляем вдоль забора. Я уже и цены написал.

— Удобно ли? — спросила мама. — Как люди отнесутся? Еще скажут, что зарабатываем на племянниках.

Виталий и Борис стали уговаривать маму, перебивая друг друга:

— Да что вы, тетя Веня! Мы же недорого будем продавать. И все это мы или сами заготовили, или заработали честным трудом. Тут никакой эксплуатации. Все добровольно и с удовольствием.

Выставили товар на рассвете в канун выходного. Брали охотно, с шутками, да еще и хвалили нас за хорошую работу и выдумку. Заказывали еще дров, хвороста и свежих гольцов.

Отличное предложение внесли Паня и Лена.

— Пусть будет музыка! — и вытащили во двор патефон. Первых покупателей встретил марш из «Веселых ребят». Девочки дежурили все время. Пока шла торговля — гремела музыка.

Торговле не мешало, а люди подходили с разных сторон посмотреть, что тут, музыку послушать и не уходили без покупок. Но, пожалуй, больше всего забавлял медвежонок Машка. Виталий научил ее переносить небольшие вязанки хвороста из одной кучи в другую. Виктор давал ей кусочек юколы — передвижение начиналось. А у другой кучи стоял с юколой Сема. И Машка снова в путь с вязанкой хвороста. Зрители были в полном восторге. А Машка в красной юбочке и голубом капоре с бантами выглядела очень эффектно.

— Вот цирк устроили! — посмеивались наши мамы, выглядывая из окон.

Закончили распродажу к полудню. Радовались первой удаче. Да и денег, к удивлению матушек, заработали изрядно.

Однако была и неприятная минута. Подошел милиционер и спросил, есть ли разрешение. У нас его не было.

— Получите в сельсовете, иначе оштрафую, — строго сказал он.

В следующий раз мама получила разрешение (не без труда), Виталий оформил его в виде плаката с рисунками и вывешивал его перед торговлей на видном месте.

Вечером Виталий принес бутылку кагора и объявил решение совета половину денег отложить на постройку дома, а остальные потратить следующим образом:

— купить настольный биллиард;

— хозяйкам — по новой шерстяной шали, мужчинам — по паре новых суконных брюк;

— старшим девочкам — парусиновые туфельки и белые носочки, младшим — новую пионерскую форму.

И, наконец, награда мне:

— Купить Дусе на платье крепдешин и отправить ее и Мишу в город на самолете.

Мама посмотрела на меня с улыбкой и сказала:

— Хватит вам пешком до города ходить. Уж, наверное, тысячу верст находили. На последний курс на самолете отправим. И крепдешин голубой давно присмотрела, сошью тебе к выпускному вечеру нарядное платье.

Это было первое в моей жизни шелковое платье и первый в жизни полет.

Правда, с полетом получилось не очень хорошо. В Усть-Большерецк тогда летали гидросамолеты. Рейс начинался от погранучастка, недалеко от Микояновского комбината. Ждали мы «борт» одиннадцать дней — не было погоды. Народу собралось за нелетные дни — тьма. Ночевали в каком-то сарае.

Наконец самолет прилетел, плавно на поплавках пристал к сходням. Началась посадка, с шумом и скандалом. Мы с Мишей все же протиснулись и сели на свои места. Вот уже летчик на месте, вот-вот взлетим. Вдруг входит начальник аэропорта и говорит:

— Срочно нужны два места, освободите! Женщина с двумя детьми летит к тяжело больному мужу. Уступите место!

Но никто не тронулся с места. У всех были срочные и важные дела. Люди показывали какие-то бумаги. В конце-концов начальник подошел к нам с братом и строго сказал:

— Молодые люди, поднимитесь! Я уже объяснил — вы остаетесь.

Миша сразу поднялся и вышел. А я никак не хотела выходить. Спорила, плакала. Меня просто вытащили из самолета.

Когда самолет улетел, я легла на траву, еще всплакнула и уснула. Вдруг слышу, кто-то трясет меня за плечо. Поднимаю голову — начальник аэропорта, уже пожилой человек.

— Не выдержал, разбудил тебя, девка. Вот ведь как в жизни бывает: силой тебя из самолета вытащили. Билась и руками, и ногами. А ведь мы тебя, считай, из могилы вытащили. И брата твоего. Эх, горюшко людское. Сколько слез опять матерям и женам.

Я ничего не могла понять:

— О чем это вы?

— Да вот смотрю — удачливые вы в жизни. Повезло вам, девушка. Самолет-то, который проводили, взорвался над Сероглазкой, у самого города и разлетелся на куски.

— А люди? Как же люди? И женщина, которая к больному мужу?

Он помолчал минутку, потом глухо сказал:

— Все погибли, на камни упали — и все, конец. А вы завтра улетите. Осмелишься? А то половина пассажиров уехала.

Мне стало жутко. Но … как же учеба? Тут подошел Миша. Он уже все знал.

— Надо осмелиться. Мы не можем не лететь, уже опоздали в училище на две недели.

Миша Ворошилов был очень твердым и решительным человеком. И мой страх прошел.

— Не бойтесь, — подбодрил нас начальник. — Два раза подряд не бывает.

Однажды зимой меня вызвали прямо с урока:

— К тебе гости. Ждут в общежитии. Целая команда лыжников!

— Ура! Это наши! Большерецкие!

Раздетая, я выскочила на улицу и через минуту обнимала братьев и жениха.

Да, вместе с Виталием, Костей, Борисом был и Константин Савинов. Они все пришли на лыжах из Усть-Большерецка на областные соревнования.

Нас с Мишей отпустили с уроков, и мы три дня провели вместе с гостями. Мы были свидетелями спортивных побед логиновских ребят. Борис первым прошел по сложной трассе 10 километров и стал чемпионом. На «пятерке» среди мужчин Костя и Виталий разделили первое и второе места.

По вечерам братья никуда не выходили — у них был строгий режим. А мы с Савиновым побывали и в кино, и в театре, и на пушкинском вечере в училище, где я играла в нашем студенческом театре Марину Мнишек. После спектакля мы гуляли по улицам, поднялись на Никольскую сопку. Костя был очарован Петропавловском, особенно видом вулканов и красавицей бухтой.

— Я не отказался бы пожить в этом городе. Может, включим в план на будущее?

Не захотела я обсуждать эту тему. С нетерпением ждала, когда он заговорит о спектакле. Он понял, усмехнулся и сказал:

— Хорошо. У нас еще будет время поговорить об этом. Я еще ни слова не сказал о спектакле. Вы с рыжим Гришкой Отрепьевым играли как профессионалы. Я еще узнал тебя в гриме. Ты была потрясающе красива: и лицо, и фигура.

Потом, после паузы, добавил:

— Только я не понял, почему ты во время длинных монологов так тяжело дышала?

Я чуть не задохнулась от возмущения.

— Если бы тебя так затянули! Я чуть не упала, еле дождалась конца. Ноги подкашивались … Это чудо, что выдержала эту пытку. Я хотела тебе и всем понравиться, а ты …

— Не понимаю, — Костя даже остановился, — ведь здорово все было.

— Корсет. Меня затянули в старинный корсет, чтобы талия…, — я от обиды чуть не плакала, а Константин от души хохотал, особенно когда узнал, что иначе в великолепное театральное платье я бы не влезла — не та талия.

Последний вечер мы все вместе провели в ресторане. Немного выпили вина, вкусно поели, весело смеялись над всякими смешными большерецкими историями, много танцевали. Наши загорелые крепкие парни явно имели успех у городских барышень, призывно улыбавшихся им во время танцев.

Утром мы с Мишей на лыжах проводили гостей за город и простились до весны.

Лето сорокового. Лично для меня это лето было полно значительных событий. В июне меня приняли кандидатом в члены Коммунистической партии. В училище был только один студент — член партии. Но он был гораздо старше нас и уже работал до поступления в училище. Встреча с членами бюро горкома была для меня полна переживаний, а со стороны могла показаться забавной.

После занятий мы с ребятами играли в волейбол. Вдруг директор окликнул меня:

— Вам же на бюро горкома! Живо! Бегом! Там уже ждут.

Я забросила мяч и помчалась в горком. По дороге, пытаясь на ходу подобрать растрепавшиеся волосы, подумала: «Ладно! На месте приведу себя в порядок. А что же я, дикоплешая, в сарафане помчалась? Но ведь ждут…»

Влетела в горком и с разбега наткнулась на работника горкома. Пытаюсь ему объяснить, но он не дал и слова сказать, схватил меня за руки:

— Скорее, вас ждут! Я уже замечание получил по вашей милости, — с этими словами втолкнул меня в дверь.

И вот такая растрепанная, с распустившимися косами, в стареньком красном сарафане, с красным от бега лицом, запыхавшаяся, я буквально влетела в кабинет и оказалась перед членами бюро.

Сидевшая с краю какая-то женщина строгим голосом сказала:

— А вы перед бюро не могли переодеться во что-нибудь поприличнее, а не сверкать здесь голыми плечами. Или хотя бы причесаться?

— Никак не могла. Совсем не было времени, — испуганно начала я оправдываться.

Пожилой мужчина язвительно сказал:

— Не могли бы вы объяснить, какие такие дела могли вам помешать вовремя явиться на бюро?

— В волейбол играла. Забыли мне передать, — потерянно объясняла я, решив, что вряд ли примут.

Но слова секретаря ГК меня немного успокоили:

— Ладно. Простим по молодости. Волейбол — это хорошо. Я и сам бы поиграл…

Но тут снова заговорила строгая дама:

— В партии нам нужны лучшие. А с такой дисциплиной… Я решительно против.

— Я, пожалуй, тоже, — согласился с ней пожилой, — мне вот рассказали, что в педучилище одна девица, уходя вечером на танцульки, оставила открытым окно. А оно выходит на территорию порта. Заполночь девица влезла в окно, так как двери в общежитие давно уже закрыли. А за ней добрый десяток юношей и девиц. Эту картину увидел охранник порта и дал два-три выстрела. Поднялась тревога — не контрабанда ли? Оказалось, что это нарушители дисциплины — будущие педагоги вернулись с «Сопки любви»… Вы не могли бы уточнить?

— Это я открыла окно, — пролепетала я в испуге. И хотела уже уходить. Чего уж там… Только опозорилась.

Но тут заговорил секретарь обкома комсомола:

— Перед вами одна из лучших выпускниц, отличница, член бюро комсомольской организации, активный член пленума обкома. Предлагаю принять ее, а остальное она уже и сама поняла.

За исключением строгой женщины все проголосовали «за», даже пожилой. Он сказал:

— Ладно. Я присоединяюсь. За честные признания. Хотя и не уверен, что будет толк. Рановато ей в партию.

Все же приняли. И я была счастлива.

Второе важное событие в моей жизни в это лето — экзамен по английскому языку. Я его сдавала экстерном и сдала на отлично. Экзамен принимала спецкомиссия из опытных преподавателей и работников городского и областного отделов народного образования. После экзамена мне выдали документ, дающий право преподавания английского языка в средней школе, и направление в Ленинградский институт им. Герцена с правом поступления без экзаменов.

Константин Савинов еще зимой спросил меня:

— Когда же ты успела выучить английский?

И я рассказала ему эту историю. Мне повезло, словно клад нашла. Дело в том, что до педучилища я не слышала и не знала ни одного иностранного слова. И на первом уроке английского языка я была сражена напрочь. Городские ребята уже довольно бойко читали, переводили, отвечали на вопросы учительницы, читали стихи. А я, словно рыба, молча хлопала глазами.

На перемене я не вышла из класса, сидела, всхлипывая от досады, и не знала, что же делать. Вдруг вошла классный руководитель Мария Филипповна Морозова, которую я вспоминаю с благодарностью всю мою жизнь.

— Что случилось, девочка, почему ты плачешь? — спросила она. Выслушав меня, она улыбнулась:

— Не горюй. Думаю, что твоему горю можно помочь. Учительница английского языка, Александра Федоровна, тяжело больной человек. Она с трудом ходит, живет одна. Не может пойти ни на рынок, ни в ресторан, ни в кафе, чтобы взять какую-нибудь еду. Мы помогаем ей, но нужна постоянная помощь. Я смотрю на твои руки — видно, что они много работали. Ты сможешь приготовить обед, сделать уборку, помыть посуду, постирать белье?

Получив утвердительный ответ, Мария Филипповна сказала:

— Вот и чудесно! Александра Федоровна — прекрасный педагог. Она будет с тобой заниматься, и ты быстро догонишь своих товарищей.

Александра Федоровна обрадовалась, что у нее будет помощница. Потрогала мои крепкие плечи, взяла за руки:

— Я очень рада. Работать будем так: сначала работаешь ты — ровно час, потом английский — тоже час. Думаю, будет справедливо и хорошо для нас обеих. А руки твои будем лечить. Барышня должна следить за своими руками. Вон они какие опухшие, все в ранках и царапинах.

Заявление насчет барышни меня удивило. Я как-то о себе так не думала, а остальное обрадовало.

Занимались мы четыре года. Учительница была замечательная. Уже к концу года я догнала ребят, к весне уже обогнала. Александра Федоровна объявила, что я буду ее ассистентом.

Как-то в порт пришло английское судно. Здание училища и общежитие стояли прямо перед портом. Мы разглядывали идущих в порт моряков. И вдруг увидели негра, первого в своей жизни.

Выскочили на улицу, окружили его, пытались говорить, но ничего не получилось. Позвали Александру Федоровну. Она пришла, перебросилась с моряком несколькими словами и сказала:

— А теперь беседу будет вести Дуся.

Я, конечно, волновалась, на первых словах спотыкалась, но увидев, что негр меня понимает, заговорила свободнее.

Это был мой первый экзамен по английскому языку — и я его выдержала.

Я помогала с английским брату Мише. Он схватывал все на лету, и у него были отличные оценки по английскому, как и по всем предметам без исключения.

Преподаватель английского Александра Федоровна сказала мне, что она договорилась об экзамене экстерном.

— Это даст тебе право преподавать английский в средней школе. А вот это тебе подарок. Читай каждый день, — она протянула мне изрядную стопку книг на английском языке. Я берегу их всю жизнь и не забываю перечитывать.

И третье событие этого лета — поездка в Москву. Облисполком выделил деньги — премию лучшим семи выпускникам педучилища на экскурсию на ВДНХ. Первым кандидатом на поездку был Миша Ворошилов, но его весной призвали в армию.

До Москвы мы добирались целый месяц. Поезда в то время шли медленно, часто и подолгу стояли. Зато была возможность все рассмотреть. Большинство из нас впервые видели трамвай и паровоз, впервые ехали по железной дороге, никогда до этого не видели, как растет хлеб. Впервые мы увидели яблоню с румяными яблоками и осторожно погладили овцу. Длинная дорога раскрыла нам огромный мир, которого мы не знали. Кстати, впервые мы столкнулись с нищими. Мы даже не подозревали об их существовании. В Москве мы не уставали любоваться станциями метро, этими подземными дворцами. С замиранием сердца спустились в мавзолей Ленина и вышли оттуда ошеломленные. А потом музеи, выставки, театры и чудо из чудес — Третьяковская галерея. Последняя неделя в Москве — ВДНХ. Павильоны казались нам сказочными дворцами. Я была совершенно уверена, что в таких дворцах люди будут жить при коммунизме. Мы тогда еще верили, что коммунизм наступит непременно.

Домой мы вернулись уже поздней осенью. В наших сердцах осталось видение светлого мира.

Свободных начальных классов не оказалось. Мне дали уроки английского языка и классное руководство.

Теперь мы с Константином Александровичем работали вместе и встречались ежедневно. А по вечерам бродили по осеннему лесу, сиявшему разноцветьем, или ужинали в нашем доме. Вечерами здесь весело звенели струны домашнего оркестра и, как всегда, грела сердце Костина мандолина. К нему пришла любовь. Для него ярким светом озарилось сероватое осеннее небо, зазвенела, запела камчатская осень. И не было уже ни грязи на деревенских улицах, ни хмурых облаков. И ничего уже не было трудного — все было возможно, все по плечу. Костя был счастлив, любил горячо, открыто, радостно.

А я никак не могла в себе разобраться. Все родные радовались нашей дружбе, считали нас женихом и невестой, одобряли мой выбор. А я никак не могла понять, люблю или нет. Костя мне нравился. Неотразимым было его обаяние. И я еще надеялась, что любовь не пройдет мимо, растопит кусочек льда в сердце, что оно откроется навстречу другу. Нужно только время.

Но времени уже не было. В октябре в армию призвали большую группу камчатских ребят. Повестки получили два моих брата, только что закончивших школу, их товарищи. А вечером пришел Константин Александрович и тоже показал повестку. Через три дня они уезжали в военное училище.

Тревожно заглядывая в мои глаза, он сказал с непривычной твердостью:

— Времени на раздумья больше нет. Ты должна ответить сегодня или завтра. Я прошу тебя стать моей женой. О моей любви ты знаешь. За меня не бойся — я вернусь.

Но я все-таки не решилась связать свою жизнь с этим прекрасным человеком. И я сказала ему «нет», когда надо было сказать «да».

Можно представить, какая горькая обида охватила его. Ведь он так любил и так берег свою невесту.

Наступил час прощания со всем, что было Константину дорого, прощание со школой, с учениками, с полюбившейся землей, прощание с любимой. Грустное это было прощание, хотя Костя еще не знал, что покидает Камчатку навсегда.

Много лет перед моими глазами время от времени вспыхивает до боли знакомая картина: небольшая скрипучая пристань на реке Касаевой переполнена народом. Слегка покачиваясь на волне, деревянный катерок мягко ударяется о кранцы. На палубе свалены мешки, самодельные рюкзаки, фанерные чемоданчики. Молодые парни столпились у борта. Слова прощания, слезы разлуки.

— Не плачь, мама, не надо!

— Я вернусь!

— Не грустите, девчата, без нас!

— Мама, щенка моего сбереги!

— Счастья вам, ребятки!

— Ждите нас, любушки!

Жители Усть-Большерецка провожают своих сыновей в армию. Такого большого призыва, как в ту далекую осень сорокового года, камчатские села еще не знали.

Сердца матерей сжимала тревога: где-то далеко, на другом конце земли шла война. Кто знает, какая судьба ждет их сыновей. А парни оживленно перекликались с девушками, стоящими на пристани.

Я успокаивала плачущую маму, она только что простилась с нашими мальчиками. К нам подошел Костя. Он поцеловал меня, потом крепко обнял маму. Она плакала, целовала его, тихо говорила:

— Останься живым! Вернись к нам, Костенька!

У моей мамы нашлись слова, идущие от сердца. А во мне была какая-то пустота, нужных слов не было. Я так и промолчала, словно окаменела.

Но вот дробно застучал мотор, и катерок отвалил от берега. Подхваченный быстрым течением, он легко заскользил вниз и вниз по реке.

Для меня эта минута по-особому грустна и памятна. Вдаль уплывали не просто односельчане. Мы провожали близких и дорогих людей. Вместе с ребятами уехал и Константин Александрович Савинов.

Катер уже скрылся за поворотом, но я еще долго смотрела вслед и видела перед собой его глаза, полные любви и печали.

С Костей Савиновым мы больше никогда не встретились. Но память о нем сохранилась. Долгая и светлая память. И хранят ее все, кто когда-либо с ним встречался, кого он учил в школе, с кем работал.

Всю свою жизнь помню его и я, такого открытого, щедрого и обаятельного. А еще с болью в сердце помню свою тяжкую вину перед ним.

О дальнейшей жизни Константина Савинова мы знаем мало. Писал он очень редко. Сохранилось несколько писем. Первое письмо из подмосковного города Шуи. Костя стал офицером Красной армии. Мечтал о фронте, но его оставили в училище.

Второе письмо уже с фронта: «Наконец я на фронте. Пережил свой первый бой. Рассказать об этом трудно, нет у меня таких слов. Мы словно слились со своей машиной, были одним живым существом. В этом бою я потерял своего друга. Когда-нибудь при встрече расскажу обо всем подробно».

Долго молчал Костя Савинов. Наконец еще одно письмо. Оно пришло весной сорок пятого года. В Будапеште, куда вошла его танковая рота, Костя отметил свой день рождения. Ему исполнилось двадцать восемь лет. Письмо было радостное и горделивое. Можно было понять его радость и как воина, и как географа.

«Вот я и в Европе. Я столько раз рассказывал ребятам об этих странах и городах, что мне кажется, будто я уже бывал здесь когда-то. Вот только дым пожарищ да грохот боя мешают все рассмотреть. Из газет вы знаете, как нас встречают в освобожденных городах. Но это надо пережить, увидеть своими глазами…

Я счастлив, что не остался в стороне, что выпало мне в жизни счастье пережить такое».

Воевал учитель, воевали и его ученики. Из большой семьи, с которой так дружил Константин Савинов, в армии служили девять человек. Двое из них — лейтенанты Костя Логинов и Авив Ворошилов пали в боях под Сталинградом. Люся Ворошилова была заправщиком боевых самолетов, а Ася Федотьева прыгала с парашютом, участвовала в боях в Маньчжурии. Миша, Борис и Виталий штурмовали остров Шумшу на Курилах. Подробнее я расскажу о них в следующей главе.

Друзья долго искали Костю Савинова. Стало известно, что он был ранен, лежал в госпитале, потом вернулся в Пермь, где жили его родные. В школе после ранения он работать уже не мог. Одному из друзей он написал, что работает на большом заводе мастером, что на войне он приобрел новую специальность. Работа интересная, но очень тоскует по школе и по Камчатке.

Потом тоненькая ниточка переписки прервалась. Жизнь раскидала нас в разные стороны, но всегда и везде помним камчатское село Усть-Большерецк, наш шумный, многоголосый дом у ручья, школу на крутом обрыве над рекой Амчагачей и молодого учителя. Он был верным другом нашей семьи. Моим другом.

Летнее воскресное утро. В голубом небе ярко светит солнце, освещая молодую зелень травы и нежные, недавно распустившиеся листочки берез. За селом гремит духовой оркестр. Звуки маршей и веселых песен вызывают улыбки у прохожих. Июнь на Камчатке еще пахнет весной, полно надежд и светлых ожиданий тепла и цветения земли.

В полку сегодня спортивный праздник и танцы. В соревнованиях участвуют красноармейцы и наши ребята из села — допризывники.

Мы отправились на праздник всей семьей. Мама, тетя Маня, да еще две их подружки устроились под сопкой, у родничка. Разожгли костер и, побродив по свежему зеленку, уселись пить чаек.

А мы с братьями отправились на стадион. У нас было прекрасное настроение — радовало все: и праздник, и музыка, и зеленый лес, и нарядная одежда.

Зимой старшие братья удачно поохотились, добыли несколько соболей, лис-сиводушек и даже две редко попадавшиеся лисы-крестовки. За меха мама приобрела в Союзпушнине целый тюк черного вельвета в мелкий рубчик и голубого батиста. Всем шестерым девочкам наши мамы нашили нежно-голубые кофточки с рюшками и нарядные жакетики из вельвета. А братья впервые купили себе настоящие шерстяные костюмы и яркие галстуки.

Валентин, Борис и Виталий участвовали в соревнованиях и заняли призовые места. Оркестр играл туш. Под аплодисменты победителям на плечи накинули гирлянды из полевых цветов и вручили красные майки.

Потом зазвучал вальс. В танце девочки проплывают мимо меня и я слышу их голоса:

Паня: «Как жаль, что на нас старенькие юбочки!»

Лена: «Вертись быстрее! Сначала будут рассматривать кофточки, рюшечки, жакетики. Дойдут до юбок — а нас уже нет!»

Люся: «Надька, которая живет за речкой, прямо прожигает взглядом!»

Ася: «Просто завидуют. Мы сегодня самые нарядные — я в этом убеждена. До завистников мне дела нет. Мне хорошо и весело!»

Милые, смешные сестрички. Как мало вам надо, чтобы радоваться жизни.

Потом зазвучала полька — и мы все закружились в веселом танце.

Вдруг музыка оборвалась. В громкоговорителе раздался тревожный мужской голос:

— Внимание! Говорит Москва! Передаем важное сообщение. Слушайте выступление наркома иностранных дел товарища Молотова.

— Война… Началась война… Эти слова тревожно стучали в мозгу.

Где-то далеко, над городами и селами гудят чужие самолеты, падают бомбы, рвутся снаряды… Рыдают матери над мертвыми телами детей, льется кровь, пылают пожарища… Такая жуткая ночь над страной!

А мы так беспечно, так весело смеялись, пели и танцевали. В мирном небе ярко светит солнце и мир прекрасен. А там — смерть и горе.

А наши ребята? Они же командиры, значит, тоже в бою? Господи, как страшно! Убереги их, если ты есть! — молила я бога, в которого никогда не верила.

Призвали в армию логиновских ребят, наших кормильцев. Теперь служили шестеро братьев. Жить стало намного труднее. Работали только мы с Марией Константиновной, а иждивенцев семеро. И все уже большие. Младшим, Виктору и Семе, было по четырнадцать лет — самые активные едоки.

Мы получали с тетей Маней по килограмму хлеба, а остальные по триста грамм. Весь хлеб получали по карточкам вместе. А потом Веринея Константиновна командовала:

— Елена, дели хлеб. Сначала на три равные части. Потом, когда садимся за стол, каждую треть на десять равных кусков и пусть каждый подумает, как ему распорядиться своим куском.

Младшие мальчики-подростки съедали хлеб сразу, не дожидаясь начала трапезы. А наши мамы потом, за обедом и ужином делили свои кусочки и тихонько подсовывали мальчишкам. Комок в горле вставал, когда я смотрела на это.

Веринея Константиновна подыскивала себе работу, чтобы можно было успеть и управиться со скотом, и приготовить еду на всю семью. Тут нам повезло. Приехал в Усть-Большерецк новый учитель-математик. Жена его была профессиональной актрисой. Теперь в клубе был свой театр и мы в нем активно участвовали. Я сыграла роль Липочки в пьесе Островского. Мама сшила мне платье — оно очень понравилось режиссеру, и начальство клуба пригласило маму на должность костюмерши. Мы готовили ей рисунки костюмов, мама шила, а мы помогали ей отделывать костюмы и делать разную бутафорию. Работали увлеченно.

Теперь мама получила рабочую карточку и жить нам стало немного полегче. Но проблемы возникали одна за другой.

Первая — с медведицей Машкой. До войны, когда хлеб можно было брать без ограничений, эта обязанность лежала на Виталии. Он за хлебом ходил с Машкой. Купив хлеб, он отламывал ей добрый кусок и Машка, встав на задние лапы, тут же съедала его на потеху зрителям. Теперь — война, хлеб по норме. Машка этого не знала, но магазин она запомнила. Не дождавшись Виталия, она сама отправилась к магазину. Люди, получив хлеб, отходили от окошка. И вдруг перед ними возникла огромная фигура на задних лапах и, рыча, потянула лапищу к хлебу. Люди с испугом разбегались. Одного мальчика Машка слегка помяла, хлеб отобрала и тут же съела.

Взяв в руки рыбину, мы кое-как заманили Машку в ее клетку. А назавтра, ранним утром, она снова вырвалась и, забравшись в кладовку, вылизала сметану со всех крынок, чем повергла в горькие слезы наших мам.

Конечно, жаль, ведь мы на месяц по карточкам получали на девять человек всего килограмм жира и полтора килограмма масла. И сметана была большой поддержкой для наших школьников.

На нас подали заявление в милицию, и мы, погоревав, дали согласие на отправку Машки во владивостокский зоопарк. Нам еще предлагали ее просто застрелить и съесть.

— Нет уж, — решили мы. — Пусть едет в зоопарк. — Хотя и жалко было — столько лет росла с нами!

И снова мы ранней весной отправлялись в лес. Собирали молодую крапиву, молодые ветки кедровника, кипрей, головки папоротника, черемшу, пучку — ко всему этому мы привыкли с детства. Еще наши предки определили высокую ценность этих растений, питательную и целебную. И через целую цепь поколений передали нам.

А теперь, когда продукты сразу куда-то исчезли и жить стало труднее, наследство предков помогло нам выжить.

И еще одно обстоятельство: в нашей семье охотиться и рыбачить умели не только мужчины и юноши, но и девочки. Так что рыбы и птицы у нас было в достатке. Да и на огороде, и на покосе тоже не ленились работать и наши мамы, и подростки. Так как ростом я была выше всех, то мама научила меня метать стога сена.

В доме новость. Приехала Шурочка, наша старшая сестричка. Мы обнимали, целовали Шурочку, радовались ее приезду. Но, увидев ее заплаканные глаза, умолкли.

А случилось вот что. Шура еще до войны влюбилась и вышла замуж. Это была красивая и счастливая пара. Они построили хороший домик в березовой роще на берегу реки. Шура работала санитаркой в больнице, вскоре стала заменять на дежурстве медсестер, даже освоила обязанности операционной сестры. Хирург восхищался ее способностями и уговорил ее ехать во Владивостокскую фельдшерскую школу. Окончила Шура ее с отличием. И вскоре с группой медиков уехала в Китай, в район, пораженный холерой. Теперь фельдшерица-акушерка Александра Анатольевна Логинова, по мужу Беленькая, вернулась работать на Камчатку.

— Успокойся, родная, не надо плакать. Не знаем, как помочь тебе, — говорила мама, обнимая Шуру.

— Очень волновалась, подходя к дому. Он последнее время не отвечал на мои письма. Вошла в дом — увидела мужа в объятиях чужой женщины. Присмотрелась — узнала санитарного врача из исполкома. От порога двинуться уже не могла. Так и стояла, замерев от боли. Мне казалось, что мир обрушился и серый дым полз перед глазами. У меня упала сумка. Василий вскочил с постели, подхватил меня, начал что-то объяснять. Потом подбежала полураздетая женщина. Она что-то тоже говорила, много и громко. До меня плохо доходили ее слова, только поняла, что они любят друг друга и что будет ребенок, а у меня детей не будет и жестоко отнимать отца у ребенка.

Василий уговаривал ее уйти, дать мне отдохнуть после дальней дороги, говорил, что этот дом и мне принадлежит. Но я больше не стала слушать, еле собралась с силами и ушла. Долго бродила по лесу. Потом ноги привели меня к вам домой.

— Не надо, дорогая, плакать. Мы рады тебе, живи у нас, — уговаривала ее мама.

Но она, помолчав, сказала:

— Нет, родные мои, не могу, нельзя мне здесь. Это плохо может кончиться. Надо рвать все, уже не вернуть, — и зарыдала горько и безутешно.

На другой день мы провожали Шуру в далекий путь. Она попросила назначение в самый дальний рыбокомбинат района — Ичинский. И мы расстались надолго.

Муж Шуры пришел к нам, что-то долго и путанно объяснял, клялся, что любит Шуру.

Веринея Константиновна прервала его жалкие слова и сказала:

— Вася, если любишь, сейчас же все бросай и поезжай в Ичу. Если любишь, все еще можно вернуть. Ты оскорбил Шуру, обидел ее — ты должен и исправить.

— Но она отказалась остаться дома. Я предлагал, а она не захотела бороться за меня, уступила другой женщине.

Мама снова остановила его:

— Тот, кто любит, не станет говорить таких слов. Исправь ошибку. Торопись исправить, пока не поздно.

Он так никуда и не поехал — другая женщина не выпустила его из рук.

Вторая военная зима дала себя почувствовать, дала понять, что шутки с ней плохо кончатся.

Трудно сказать, по чьей вине средняя школа оказалась на зиму без дров. Когда спохватились, заготавливать было уже поздно. Долго препирались начальники: школа на сельский Совет, сельский Совет на райисполком, райисполком на школу.

Пока начальники спорили, дети мерзли. В классах сидели в пальтишках и варежках. Тогда вмешался райком. Во время начальствующих размышлений взор секретаря райкома Пухова внезапно остановился на сопке, которая круто поднималась над рекой Амчагачей. Она в те далекие времена была покрыта густым березовым лесом, который летом издали казался пышной зеленой шубой. Амчагачинская сопка была любимым местом отдыха, игр для большерецких ребятишек, местом свиданий влюбленных. А зимой с ее крутых склонов мчались лыжники. Мимо них проносились березы, огромные, причудливо изогнутые и даже завязанные узлом — это потрудились зимние пурги с бешеными ветрами, бушевавшие над селом.

Долго смотрел партийный вождь на красавицу-сопку. И, вдруг, спасительная мысль посетила начальственную голову:

— Эврика! — воскликнул он. — Есть дрова! А из этих болванов никто не додумался! — и, гордясь собой, он отдал соответствующие распоряжения.

Чудо как хороша была Амчагачинская сопка, любимица всех сельчан. И какова же была боль и обида, когда в один из зимних дней военного сорок второго застучали на сопке десятки топоров, завизжали пронзительно пилы и любимица села была дочиста вырублена.

Немного неприятно подействовала на нервы партвождя толпа хайковцев, стоявшая угрюмо и молчаливо. Прислушался. Нет, никто не кричал, не возмущался вслух. А горестные вздохи старушек, вспоминавших, как в молодые годы берегли их любовь рябиновые кусты и ветви раскидистых берез, он не мог слышать. Это ему было недоступно. А вот угрюмые мужики…

— А, ерунда, сойдет. Война все спишет! — успокоил он свою так и не проснувшуюся совесть.

Надо сказать, что партийный босс Пухов оказался хорошим организатором. Он сумел собрать десять бригад, которые дружно и умело валили вековые березы, так украшавшие село.

Работу, к радости райкомовского вождя, закончили за один день. В некоторые бригады включили старших школьников. Это называлось тогда «почетным комсомольским поручением».

В одну из бригад включили и моих братьев, Виктора и Валентина. Они прибежали домой. Витя пытался успокоить Валю, бившегося в истерике:

— Не буду! Даже к топору не прикоснусь! Подлецы! Сто лет росли эти березы! Век, понимаешь, целый век!

— Да ты успокойся, Валя. Посиди дома. Скажу, что у тебя живот болит, — придумывал Витя. — Комсомол же поручил. Значит так надо!

— Надо? Кому такое надо? Это же грабеж! — продолжал спорить Валя. — Бездумные, бездарные ленивцы? Разве летом нельзя было в Толстом мысу заготовить уйму дров? Да кто бы из ребят отказался два-три дня пожить в палатке или шалаше? Красота! А такое сотворить с увалом могли только недоумки! — и, взглянув в окно, горестно вздохнул.

Амчагачинская красавица-сопка стояла ограбленная и обезображенная, страшная в своей оголенности.

Жизнь наша во многом изменилась. Подошли к концу запасы продуктов, дров, сена. Пополнять их было все труднее, хотя к концу сорок второго года я уже занимала солидный пост.

Многие парни из села были призваны в армию, в том числе и мои братья. Меня избрали первым секретарем райкома комсомола, вскоре я стала членом бюро райкома партии. Приходилось ездить по всему побережью: то на катерах, то на лошади верхом, то на собаках. Дела у меня ладились.

Первое время я не очень представляла, как и что мне делать, чтобы лозунг «Все для фронта, все для победы!» перестал быть только лозунгом, а вошел в жизнь, обрел реальное воплощение в делах комсомольских. Я понимала, что собраниями и вечерами не обойдешься.

Первым таким интересным, нужным и полезным делом было участие в массовых лыжных кроссах. Вначале соревновались команды, созданные в первичных комсомольских организациях.

А по выходным все сходились на берег реки. Связисты установили громкоговоритель, гремели военные марши, любимые песни тех лет. При радиосигнале «Слушайте! Слушайте!» — все и вся замирали. Голос Левитана, Москва: «Передаем сводку Совинформбюро!». В начале войны эти сводки вселяли страх, были горькими и тяжелыми. Но после разгрома немцев под Москвой начали передавать сводки, от которых тепло становилось на сердце, — оказывается, немцев можно бить.

Соревнования начинались по особому сигналу. Связисты давали фанфары — и полторы сотни лыжников мчались по пологому склону от старой школы и стремительно вылетали на белый, заснеженный простор замерзшей реки.

Конечно, в те годы не было ярких, нарядных спортивных костюмов, но разрумяненные морозом и быстрыми движениями молодые лица были так хороши, что о костюмах никто и не думал.

Я никогда не была первоклассной лыжницей, но пробежать в кроссе никогда не упускала возможности. И знала, что комсомольцы с одобрением смотрят на своего секретаря, бегущего рядом по лыжне. Значит, все правильно, и я радовалась удаче.

Но кросс зимой сорок третьего уже не был таким многолюдным и оживленным. Десятки наших односельчан — юноши и девушки — уже служили в армии.

На совещании у военного комиссара я увидела несколько командиров из полка и начальника милиции Шишкова. Речь шла о том, что японцы превратили Курильские острова в крепость. И эта крепость не столько на земле, сколько под землей. Мощно разветвленные коммуникации связывали между собой все острова. Японские транспортные суда, миноносцы, крейсера смело входили в территориальные воды Камчатки. Не исключалась высадка десанта на западном побережье Камчатки. Предлагалось создать истребительный батальон, обучить, чтобы совместно с воинскими подразделениями обеспечить охрану и защиту райцентра.

Военком обратился ко мне:

— Вас мы просим подобрать крепких, здоровых девчат, обеспечить учебу по программе Рокковских курсов.

Выполнить эту работу мне удалось довольно быстро. Большинство девушек охотно откликнулось на наш призыв. Они не испугались, что их возьмут на военный учет и даже могут послать на фронт. И фронт, может быть, не где-то далеко на Западе, а совсем рядом, в нашем районе, может, рядом с их домом.

Побывав на нескольких занятиях, я решила и сама поучиться, тем более, что давалось мне это легко, без всякого напряжения.

В начале октября объявили общий учебный сбор совместно с полком, который был расквартирован недалеко от села. Явка в шесть часов утра. Нашему санотделению приказано было явиться в полной боевой готовности, с носилками, санитарными сумками и прочим.

Трое суток мы то рыли окопы, то маршировали, то ползали по-пластунски, то учились маскироваться и стрелять. А главное — таскали «раненых», перевязывали их. Вдруг — марш-бросок с переправой через небольшую речку без плавсредств. Перед переправой, на высоком берегу бег немного замедлили, но военком громко крикнул:

— Вперед! В атаку! — и кинулся в воду. Я за ним, за мной мои девчонки.

Вдруг крики:

— Тонет! Катька тонет! Ой! Спасите! Спас... Буль..., буль...

Катя была маленького роста, много ниже меня. И я должна была об этом помнить и вовремя предотвратить беду. Катю мы, конечно, спасли, но я получила выговор и строгое предупреждение.

Ночью батальон подняли по тревоге и сразу же быстрым маршем по тундре, к берегу моря. Тот, кто ходил без дорог по тундре, знает, что это такое: ноги тонут, увязают в мягких моховых кочках, цепляются за мелкий кустарник. Через каждые два километра — короткий отдых. Все падают на мягкую тундровую постель в изнеможении.

Наконец берег моря. Он плоский, как стол, но довольно высоко поднят над прибрежной полосой. Близость моря определяли только по шуму прибоя, да по влажному, солоноватому дыханию огромного водяного пространства.

Мы удобно располагаемся в готовых окопах, сработанных солдатами полка. Военком дает команду и ее передают из окопа в окоп, как по живому телефону:

— Прекратить всякое передвижение! Полная тишина! Наблюдать за морем и берегом!

Наблюдать пока было нечего. Густой туман закрыл все вокруг. Уже за пять метров ничего не было видно. Но свежий предутренний ветер раскидал туман на клочья, открыл горизонт — и мы обомлели: на траверзе мыса, где располагались наши окопы, мы увидели громаду японского крейсера, а с обоих бортов его два эсминца. Возможно, что с кораблей заметили передвижение войск, а может по какой иной причине, но вдруг палубы ожили, орудия вмиг были расчехлены и развернулись к берегу.

Военком дал мне на минутку бинокль — и я чуть не вскрикнула, увидев близко лица японских моряков и крупно, как кадр в кино, круглые отверстия стволов корабельных пушек. Мне стало жутко от одной мысли: что останется от всех наших окопов и блиндажей, если грянут эти мощные орудия? А вслед за ними десант — тысячи отлично вооруженных и обученных солдат.

Уже много позже мы узнали, что японцы ждали известия о падении Сталинграда. Это было бы сигналом для японского наступления, в частности для захвата Приморья, Сахалина, Камчатки.

Но долгожданное известие так и не пришло. Русские отчаянно дрались за каждую улицу, каждый дом. Больше того, начали подходить подкрепления. Советские войска укрепляли свои позиции и готовились к окружению немецких войск.

Поэтому японские корабли покинули территориальные воды Камчатки так неожиданно и поспешно.

Последний день боевых учений был особенным. После завтрака нас вывели на опушку леса и построили повзводно. Сюда же прибыло несколько батальонов полка. На краю опушки стояла старая могучая береза. Возле нее поставили стол, покрыли его красной скатерью. За стол сели трое военных. К столу подошел командир полка и военком. Кто-то из них объявил, что сейчас будет заседать военный трибунал.

Вначале я думала, что это тоже часть военного учения. Но когда ввели молодого солдата без ремня и следователь рассказал, что он украл винтовку, патроны и дезертировал из части, я убедилась, что это не учение, а настоящее происшествие. И уже по-настоящему поверила в реальность происходившего, когда ввели солдата с бледным лицом и перевязанным плечом. Рассказали, что дезертир добрался до рыбалки, где двое солдат заготовляли рыбу, и пытался силой отобрать у них продукты. Встретив сопротивление, он в упор дважды выстрелил и обоих ранил. Солдат еле спасли.

Трибунал вынес решение: расстрел. И на наших глазах дезертира расстреляли.

Вечером мы вернулись в село. Но перед моими глазами долго еще стояла эта тяжелая картина. Мне все-таки было очень жаль этого молодого, красивого парня, так глупо потерявшего свою жизнь.

Работа в райкоме требовала частых выездов в командировки. Длились они, обычно, около месяца. Но в мае сорок второго года мама вызвала меня телеграммой, сообщив, что девочек призывают в армию. Я бросила все дела и приехала. Девочки, Ася и Люся, были в военкомате. Люся уже оформила документы, а Ася сидела на скамье и горько обливалась слезами. Ей еще не исполнилось восемнадцати лет, и военком не хотел оформлять на нее документы, но на долгий рев и море слез он ответил:

— Зови мать сюда, будем с ней решать вместе!

Следом за мной появилась и мама. Мы долго все вместе уговаривали девочку подождать немного. Со следующей партией ее смогут отправить — призвать. Но Ася хотела с подружками из своего класса, чтобы все были вместе. Наконец мама сказала:

— Пусть идет, а то от ее слез скоро наводнение начнется.

Ася бросилась всех целовать, в том числе и военкома, красивого мужчину строгих правил, далекого от всяких вольностей. Мама стояла, переминаясь с ноги на ногу.

— У вас еще что-нибудь? — участливо спросил военком.

— Да вот, хотела спросить, старшую-то вы у меня не заберете? Это ведь кормилица наша. Теперь, когда ребят и даже девчат забираете, семья голодать будет. Школьников еще четверо остается, да еще сиротку Маню Шмелькову приютила. Мать ее бросила, а девочке всего семь лет, робкая да болезненная. Куда же ее? Мы с сестрой зарабатываем мало, а детей и кормить, и одевать надо.

Военком внимательно ее выслушал и сказал:

— Не волнуйтесь. Старшая дочь с вами останется. Ей и здесь работы хватит. Я лично в ее помощи по организации многих дел с молодежью очень нуждаюсь. — Он повернулся ко мне. — Пришел приказ о подготовке села к обороне. Вы зайдите завтра, я вас ознакомлю.

Утром мы проводили девочек служить в армию. И кто знал, что их ждет. Войне конца не видно. Пожар разгорается все сильнее. Так жалко было девочек: ведь они только закончили школу, отплясали, откружились в вальсах на балу, получили отличные аттестаты с правом поступления в ВУЗы без экзаменов и уже институт себе выбрали — Новосибирский технологический.

Но вместо институтской кафедры их ждала казарма. Строгая воинская дисциплина, солдатская выучка, марши к столовой и обратно с солдатскими песнями, а там, может, и фронт. Но они, вроде, не очень переживали:

— Еще успеем учиться и закончим институт. А вот войну прозеваем, не пойдем защищать Родину в трудную минуту — потом всю жизнь не простим себе. Пусть даже трудно потом будет, зато будет что рассказать детям и внукам.

— Трудности меня не пугают, — размышляла Люся. — Я и стрелять умею, и в спорте не последняя, но времени потерять мне жаль. Война — это серьезно. Вот ты, Ася, насчет внуков. Но их может и не быть, если нас пристрелят снайперы. Но страха у меня нет. Страна вон какая, не могут ее победить враги. Так что ждите, если не с орденами, то с медалями.

Девочек увезли в Петропавловск-Камчатский в авиачасть. Только через год я увидела их в военной форме.

Загрустили наши мамы, проводив дочерей в армию. Притихли шумливые подростки, редко слышалась музыка и смех.

Я дома бывала редко. По месяцу, а то и больше ездила по командировкам. Дороги на западном побережье нелегкие, а порой и опасные.

Как-то осенью возвращалась я из Ичи — это самый северный рыбокомбинат в нашем районе. Другого транспорта не было и я отправилась на стареньком плоскодонном суденышке, «кавасаки», оно нам досталось от японцев. Море штормило. Но было еще терпимо, хотя наш «корабль» то и дело носом зарывался в крутую волну.

Но когда подошли к Крутогоровскому комбинату, разыгрался настоящий шторм. Старшина решился на риск — прорваться через бары в устье реки Крутогоровой и там, в небольшой лагуне, переждать шторм.

Но не повезло. Разогнавшееся суденышко с размаху крепко село на мель. Свирепые волны с грохотом обрушивались на кавасаки. Трещали переборки. В море унесло бухту троса и все, что было на палубе.

На счастье, матрос заметил сквозь волны маленький островок. Несколько раз бросали якорек (кошку). Наконец он зацепился за какую-то корягу на островке. Началась переправа. Мужчины обвязались тонкой веревкой (линем) и прыгали. Кувыркаясь в волнах, добирались до островка. Наконец подошла и моя очередь. Но, взглянув на огромные зеленые волны, я замерла и не могла двинуться с места. Плавать я тогда не умела.

Услышала крик капитана:

— Бортовые доски рвет, скоро конец!

Но даже и это не сдвинуло меня с места. Тогда он крикнул:

— Обвяжите ее линем, сбросьте за борт! Быстрее спасайте!

Через минуту я была за бортом, кувыркаясь в разъяренных волнах. Но вскоре меня вытащили на островок. Отдышавшись, отплевавшись от соленой воды, я наконец смогла взглянуть на наше судно. Взглянула и обомлела: перед моими глазами был скелет «кавасаки». Остался киль и рангоут. С обшивкой, палубой, рубкой безжалостно расправилось море.

У меня что-то холодом сжалось внутри от мысли: а что было бы, если бы меня не столкнули в воду? Нет, решила я, больше уж не стану трусить.

Утром рыбаки забрали нас с островка, и вскоре мы уже ели горячую уху и пили обжигающий чай, стараясь отогреться от ночного холода.

Не успели мы отойти от переживаний после отъезда Шурочки, как новое горе обрушилось на нашу семью. Пришло трагическое известие из Сталинграда — в бою смертью храбрых погиб лейтенант Костя Логинов, наш Костенька, певун, весельчак, музыкант, отличник учебы, золотой работник и высокой души человек. Не стал он геологом, как мечтал, не успел встретить свою любовь, не допел своих песен.

Из армии он прислал письмо и фото моей маме еще из военного училища. Вот последние слова, которые мы сохранили: «На долгую память дорогой тете Вене. Пожелаю вам всего хорошего в жизни! Ваш Костя. 21/VII.41» А через год он погиб, отбиваясь со своим взводом от атакующих танков. Случилось это в селе Цаца под Сталинградом. Взводу было приказано стоять насмерть до подхода наших танков. Взвод отбивался, но силы были неравными. Вражеские танки надвигались, все уже сжималось кольцо вокруг отчаянно сражавшихся советских воинов. Последние заряды. Кончались боеприпасы. Тогда Костя во весь рост поднялся над окопами, за ним бойцы, обвязавшиеся гранатами, — и по команде Кости кинулись навстречу подходившим танкам. Немногие из храбрецов остались живыми, но бой под Цацей оттянул на себя значительные силы врага и позволил другим частям продержаться до подхода наступающих советских войск.

Все это мы узнали из письма Костиных товарищей, которые подробно описали, как сражался и как геройски погиб их командир и друг. А Костя умел быть верным товарищем и добрым другом.

На сорокапятилетие Победы младшая сестра Елена Логинова ездила в Цацу. Отвезла фотокарточку погибшего брата. В селе построен памятный обелиск над братской могилой, на котором перечислены имена защитников Цацы. И среди них — имя камчатского парнишки-сироты, ставшего командиром и достойно выполнившего свой святой долг перед Родиной.

В райцентре я находилась мало, приходилось часто выезжать. Поездки по району были интересными, но порой нелегкими.

Так была очень трудной одна их поездок на Север, до Ичи. На траверзе Кихчикского комбината нас прихватил шторм. Пытались добраться до устья, но высокие, яростные валы не дали пробиться через бар . Отошли подальше от берега в надежде, что в открытом море, на больших глубинах шторм потише. Но напрасно. Высокие волны накрывали катерок «с головой». И было жутко. Мелькала где-то в глубине сознания мысль: а вдруг не сможет выкарабкаться, задохнется — тогда конец.

Старшина катера принял решение: выбрасываться на берег. Бригада курибанов уже ждала катер на берегу. Меня укачало, и мне разрешили подняться наверх и остаться в ходовой рубке.

Катерок отошел подальше, остановился, словно спортсмен перед прыжком и, набравшись сил, ринулся вперед, прямо на берег.

В последний момент я все же не выдержала и закрыла от страха глаза. Удар! Посыпались стекла. Я почувствовала боль — и что-то горячее побежало по моему лицу. В это время катер уже подхватили сильные руки молодых парней и не дали завалиться ему набок.

У меня мучительно болел лоб и перед глазами плыли цветные пятна. Оказывается, я во время выброса врезалась с размаху в стекло(довольно прочное), разбила его и поранила себе лоб. Хорошо, что не глаза. Остальное зажило через пару недель.

В Ичинском комбинате я встретилась со своей сестрой Шурочкой. У нее уже была семья — муж и приемный сын, славный семилетний парнишка, крепко привязавшийся к своей новой маме. Она в мальчике не чаяла души, как видно, рядом с ним отогревалась от пережитой боли.

Шура подлечила мой разбитый лоб, поохала над «прыжком« через волны. Пригласила меня поехать в корякское стойбище.

— Собирайся быстрее, — торопила меня, — там женщина мучается. Третьи сутки не может разродиться. Бери чемоданчик, поедем. Будешь помогать.

Целые сутки мы не выходили из продымленной юрты. Шура что-то «колдовала» над животом измученной женщины, наконец вскричала:

— Все! Удалось развернуть. Сейчас родит! Будет наш спасенный приемыш!

Через час Шура уже держала в руках орущего младенца, а я помогала обмывать его и завернуть в прихваченную нами из дома мягкую ткань.

После юрты на свежем воздухе нас слегка покачивало. Мы отошли на берег и на зеленом пригорке уснули.

Проснулись от гулкого звука корякского барабана. Кругом горели костры, смешались гортанные звуки «песен радости». Коряки пели и танцевали, приветствуя рождение маленького мужчины. На резном деревянном блюде нам преподнесли подарки: искусно расшитые бисером торбаcа. И утром мы были дома.

Выезжая в командировки по району, я старалась побывать в рыболовецких бригадах и на небольших базах. Ведь тогда даже не везде было радио, газеты доставлялись с больши опозданием, а людям, особенно молодым, хотелось знать о событиях на фронте, о международной обстановке. Кроме бесед я еще по памяти читала стихи Симонова, Твардовского, Суркова и других поэтов.

Однажды из Большерецкого комбината мне надо было попасть на небольшую базу. Расстояние было небольшое, всего семь километров. И я отправилась пешком. Шагала по прибойной полосе, по плотно слежавшемуся песку, как по тротуару. Рассматривала море, небо, низко нависшее над землей, и вдруг запнулась и чуть не упала. Остановилась взглянуть, за что же я зацепилась. И в испуге отпрянула. Из песка торчала человеческая рука какого-то желто-серого цвета. Пальцы были скрючены и мне показалось, что даже слегка пошевелились. Я не могла двинуться с места. И вдруг услышала низкий мужской голос:

— Кто такая? И что вы здесь делаете?

Я даже не сразу сообразила, откуда идет этот голос. Но затем услышала смех и передо мной оказались два пограничника. Я молча показала им на торчавшую из песка руку.

— Ах, это? Еще один! Не бойтесь. Он мертвый. Сейчас мы его откопаем. Мертвец был в каком-то странном костюме, вроде комбинезона. Пограничник объяснил:

— Это легкий скафандр, используется на небольших глубинах и небольших расстояниях. А хозяин костюма — японец. Наверное, высадку десанта отрабатывали где-то неподалеку от наших берегов. А подводная лодка, скорее всего американская, а может быть и наша, потопила судно. И теперь сотни мертвецов по берегу валяются. Вот и собираем их. Костюмы нашим рыбакам передаем. Очень удобные. Со спецодеждой трудно — вот и выручаем.

За разговорами мы незаметно добрались до заставы. Там меня угостили солдатским обедом и пригласили вечером на костер, пообещав необычное зрелище.

Вечером мы с группой ребят и девушек пришли к заставе. В стороне от домов, на небольшом увальчике был сложен костер. Выложен он был в виде довольно высокой клетки. Нам указали место, где можно расположиться, и объяснили, что будут сжигать трупы японцев.

Вскоре костер запылал. Как видно, подбросили или подлили какое-то горючее. Высокое пламя охватило всю клетку — и вдруг началось что-то страшное. Все трупы пришли внезапно в движение: сгибали и разгибали руки и ноги, вставали на колени, выгибали спины. В ужасе закричали женщины, заплакали перепуганные ребятишки. Люди стали разбегаться. Пограничники пытались успокоить гостей, говорили, что забыли разрезать сухожилия у трупов, чем и объясняется эта, такая жуткая в ночи, при пламени костра, дикая пляска.

Когда все успокоились, выступил начальник заставы. Он рассказал, что Япония укрепляет Курилы, призвал к осторожности и бдительности.

В начале сорок четвертого года у меня наступила новая пора в жизни — райком партии предложил мне перейти на партийную работу в качестве заместителя заведующего отделом пропаганды с перспективой последующего назначения завотделом. Работать на руководящей партийной работе в те годы считалось весьма престижно.

И я согласилась. Надо было ездить по району, бывать на рыбокомбинатах, базах, в селах. Но поездки, после работы в комсомоле, меня уже не пугали. Я могла прилично ездить на лошади, самостоятельно переправляться на бату или лодке через реку, сносно ходить на лыжах, даже на дальние расстояния.

Райком поручил мне читать лекции, проводить беседы о событиях на фронтах. Свободно владея географической картой и обладая хорошей памятью, я легко овладевала вниманием слушателей. Слушали меня с интересом. Это радовало меня и работала я с увлечением.

Да и материальное положение нашей семьи значительно улучшилось. Райком заботился о своих работниках.

Вначале все было хорошо. То дров подбросят, то консервов с рыбозавода по себестоимости, то есть почти даром, то по особому списку одежду или обувь, которой так не хватало нашим, бурно растущим школьникам. Да и в командировках хозяева старались подкармливать подешевле.

Но однажды все оборвалось. По заданию райкома я была на одном из комбинатов. Туда приехал один из районных «вождей».

После совещания с активом, которое он проводил, я вернулась в свою комнату, куда меня временно поселили, и обнаружила «высокого гостя», развалившегося на моей постели. Стараясь сдержаться, я спросила:

— Объясните, пожалуйста, что это значит?

Похохатывая, он ответил:

— Да вот, за отчетом зашел. Надо же знать, чем вы тут занимаетесь.

Взяв со стола лист с отчетом, протянула ему:

— Отчет готов. У вас есть вопросы?

— Вопросов нет, отчет посмотрю позже. А сейчас хватит валять дурочку! Раздевайся и ложись!

Задохнувшись от возмущения, я подошла к нему вплотную и, глядя прямо в глаза, сказала:

— Да вы мне совсем не нравитесь. Не испытываю к вам ни малейшей симпатии. Но если вы настаиваете, то как секретарю райкома…

Его как ветром сдуло с моей постели! Подскочив к двери, рванул ее и бросил мне:

— Подожди, стерва. Я проучу тебя, узнаешь, как ломаться! На коленях будешь ползать! — и, матерясь, выскочил за дверь.

Домой я вернулась с тяжелым чувством, зная, что меня ждет расплата за непочтительное отношение к желаниям высокого начальства. И очень скоро убедилась, какой эта расплата может быть жестокой и безжалостной.

Зима уже вступила в свои права. В этот год холода наступили очень рано. И вдруг я узнала, что мы остались без дров — меня вычеркнули из списков. Заготовить дрова мы уже не могли — выпал глубокий снег. Мы перебивались на валежнике, истопили старый забор, добрались до бревен от старого сарая.

Вычеркнули меня и из списков на обувь для членов семьи — а у нас четверо школьников были без обуви. Наконец я обратилась к партчиновнику, ведавшему списками, и попросила объяснить, что же это значит. Он сказал:

— Такое распоряжение, я не при чем. Поручили сказать тебе: «Чтобы знала и запомнила на будущее». Так что ни на продукты, ни на товары не рассчитывай.

И еще одно наказание придумали для меня. Началась подписка на заем. Это был особенно важный заем, заем военного времени. Всех рабоников райкома отправили по району. Уже наступила весна, ходили катера и добраться до любого пункта на побережье не стоило большого труда.

Но мне предстояло провести подписку в глубинном селе Утка, в сорока километрах от райцентра. Дороги туда нет, только тропа для верховых лошадей. Да еще переправа через бурную реку вдали от села. Лошади мне не дали, а вернуться приказали через два дня и доложить о стопроцентной подписке в селе. Задание явно невыполнимое, а за срыв подписки — снять с работы. Война, все точно рассчитано.

Но Господь Бог и на этот раз послал мне удачу, улыбнулся в усы:

— Ладно, живи, безбожница!

В село приехал старый друг отца, дядя Иринарх. Он возил почту в далекие села на двух верховых лошадях. Мама рассказала ему о моей беде.

— Ну ладно, Веня, будет тебе печалиться! Возьму я Дуню, пусть собирается. Как развиднеется, так и тронемся. К обеду в Утке будем.

Вечером Иринарх собрал сельчан, рассказал о беде, которая случилась с моим отцом на реке Утке, о его гибели и моем задании, не выполнив которое, я не могу вернуться домой. Сельчане расстрогались, пожалели меня и все подписались.

Утром в назначенный день я явилась в райком и положила на стол подписной лист. Все удивились несказанно. А я подумала: «А если бы не дядя Иринарх?»

С этих пор жить нам стало намного труднее. Вернувшись домой, я рассказала все маме и тете Мане. Все дружно решили, что унижаться мне не надо и на колени не вставать с просьбой о прощении. Хотя все казалось непросто. Не знала, что еще могут придумать. Терпеть дальше было невозможно, я решила уйти из райкома. И вдруг утром узнала, что меня вызывают в обком партии — посылают на партийную учебу.

И случилось тут еще одно чудо: в течение недели нашу семью обеспечили всем необходимым. Наверное, опасались, что расскажу в обкоме обо всех издевательствах.

Но я и не думала начинать новую жизнь с жалоб. Еще кто-нибудь вздумает «пожалеть» — не обрадуешься.

После окончания учебы мне представилась возможность остаться работать в Петропавловске.

Уже здесь я получила страшные письма о тяжелых трагедиях, снова обрушившихся на семью Марии Константиновны Ворошиловой.

Осенью наших подростков, Сему и Виктора, отправили в колхоз в село Апачу. Апача — одно из самых крупных сел Усть-Большерецкого района. Это красивое и богатое село. Но война и здесь задела людей. Громадное картофельное поле с большими гуртами собранного картофеля. Колхозницы продолжают уборку. И растет гурт за гуртом. А вывозить некому. Молодых, здоровых мужчин всех призвали в армию.

И вот из района прислали ребят-семиклассников. Научили их запрягать лошадей, управлять повозкой — и работа началась. Но кормили подростков неважно: жидковатая похлебка, иногда уха и кусок хлеба. Активно идущим в рост да еще работающим на поле подросткам этого явно было мало. Они потихоньку на опушке разжигали костры и пекли картошку. И не дождавшись пока испечется, хватали и, обжигаясь, съедали ее вместе с подгоревшими корками и кусочками золы.

Наглотались полусырой картошки и наши ребята, Сема Ворошилов и Витя Федотьев. Подъехав к гурту, Сема спрыгнул с телеги и вдруг отчаянно вскрикнул:

— Больно! Ой, больно, — и, побледневший, стал кататься по земле. Скоро у него началась рвота, к вечеру живот у мальчика вздулся, лицо стало серым, а глаза, полные слез, молили о помощи. Но помочь было некому. В селе был фельдшер. Но он был настолько пьян, что его невозможно было добудиться.

Пришел председатель колхоза. Горестно вздохнув, с трудом заговорил:

— Надо домой отвезти, а мне послать некого. Вот-вот жди дождя — и тогда погиб урожай. А солдат надо кормить. Что же делать? — потом повернулся к Виктору. — Слушай! Как тебя, Виктор? Вы же братья. Я дам тебе лошадь, оставишь в колхозе «Заря». Отвези брата. Да тебе и не надо здесь больше оставаться. Не до работы тебе. Сейчас же и поедешь. Собирайся!

Витя сел на телегу и долго не мог тронуть вожжи, с ужасом думая, как он встретит тетю Маню, какие слова найдет, чтобы рассказать о том, что случилось. Потом опомнился:

— Что же я сижу? Может, еще спасти можно? Но, трогай! — прикрикнул он на седого от старости мерина. И телега тронулась. Ночь провели в селе Ленино. Мальчиков поместили в палатке возле дома. Сема все время стонал, иногда начинал громко кричать от невыносимой боли. Виктор не спал. Смачивал Семе губы мокрым платком, плакал отвернувшись, искусал себе губы от отчаяния и бессилия помочь брату. Под утро задремал. Проснулся от какой-то страшной тишины. Бросился к Семе и вдруг увидел его открытые глаза, застывшие на искаженном от боли лице. Понял, что Сема мертв.

Он бросился в дом, рыдая и заикаясь от волнения:

— Скорее! Идите! Там Сема… Сема… Я не знаю, жив или нет. Помогите!

Хозяйка вбежала в палатку. И скоро вышла, заплаканная:

— Умер твой брат. Бедный мальчик, в таких мучениях скончался.

Виктор еще раз взглянул на лицо Семы. Глаза его были закрыты пятаками. Зарыдав, он бросился на берег реки и долго плакал от отчаяния, не зная, как он привезет матери мертвое тело сына.

Хозяин запряг лошадь и помог Виктору выехать из села.

Рано утром лошадь с повозкой обнаружили у колхозной конюшни. На повозке было два мальчика: один мертвый, второй без сознания. У этого подростка были седые волосы. Мальчика привели в чувство, выслушали его горестный рассказ и сообщили матери.

Трудно найти слова, чтобы описать горькое отчаяние Марии Константиновны. Ведь она потеряла третьего ребенка. Здорового, способного в учебе, так радовавшего ее отличными оценками. Такого доброго и ласкового.

— Сема… Семушка… Как же это? — шептали ее губы и рыдания снова душили несчастную мать.

И снова всплывало в памяти злое лицо тетки мужа, лицо похожей на ведьму Александры, которая прокляла их семью до седьмого колена. И самое страшное, что это проклятие сбывается. И Бог не слышит молитв о спасении детей, и Божья матерь не вступится. Где же твои милости, Господи!

Правда или нет, что сила в этом проклятии, но страшный рок преследует эту семью, сомнений нет.

Теперь, после горьких сообщений о смерти Семы, меня страшили телеграммы и письма из дома. Волновала судьба братьев и сестер, служивших в армии. И тревога была не напрасной: умер в госпитале Авив, сын Марии Константиновны. Еще одного сына потеряла несчастная мать. Это был уже четвертый из семерых. И опять смерть, которой могло не быть. Врачи госпиталя не смогли установить точный диагноз. Лечили желтуху, а что в печени поселился страшный червь — эхинококк, определить не смогли. А ведь достаточно было операции — и парень был бы жив. И вот ушел из жизни двадцатичетырехлетний лейтенант, рвавшийся на фронт, мечтавший о подвиге. Он с отличием закончил военное училище, так же как перед армией отлично закончил среднюю школу. Как и другие дети Ворошиловых, он, безусловно, был умен, таланлив, трудолюбив.

Иногда еще в юности, сидя у костра, мы мечтали, кто кем станет в будущем. И все сходились в одном: Костя выйдет в начальники, а Виве быть ученым. Особенно его влекли химия и биология. Кто мог ожидать, что жизнь их будет так коротка и не дожить им до свадьбы-женитьбы, нерожденными останутся их дети, внуки и правнуки.

Останется память о них. Лица на немногих фотографиях, навеки молодые. Костины песни под звон гитары. А Вива оставил свою библиотеку, книги, которые он несколько лет собирал на заработанные летом деньги, его любимые книги по русской и зарубежной классике. Младшие братья и сестры учились по этим книгам и сберегли их для своих внуков и правнуков.

После смерти Вивы погасли все еще живые искорки в глазах тети Мани, прибавилось морщин на ее милом и добром лице и серебра в ее темных волосах.

После всего случившегося оставаться в Усть-Большерецке было нельзя. Тетю Маню надо было уговорить сменить обстановку, переехать в Петропавловск. Мама долго уговаривала ее. Не хотела Мария Константиновна покидать дорогие могилы, но, чувствуя, что теряет силы, она решилась на переезд. Хотела непременно дождаться своих детей из армии.

Весной сорок пятого года я перевезла в город всю свою семью. Да и немного нас осталось: мы с мамой, Лена да мой трехлетний сынишка Костя. Переехала и Мария Константиновна. С ней осталась только младшая дочь Паня. Мы общими силами купили небольшой дом в четыре комнаты и стали ждать наших служивых.

Первой приехала Люся Ворошилова. Ах, надо было видеть счастливое лицо тети Мани, обнимавшей свою дочь после долгой и тревожной разлуки. К вечеру были готовы пироги (как же без них?), и мы до поздней ночи слушали рассказы «бывалого солдата» о прожитом и пережитом.

Передаю ее рассказ так, как она сама его написала.

«В ноябре сорок второго мы прибыли в сто двадцать восьмую авиадивизию для прохождения службы. Первые два месяца проходили курс молодого бойца. Мы, девушки, были на равных правах с мужчинами. Нам, конечно, было очень трудно. Боевые тревоги, строевая подготовка, стрельба из боевого оружия, несение караульной службы. Все это не так легко давалось нам. Затем начались занятия на курсах шоферов, радистов, телеграфистов. Я и Ася учились на водителей автомашин. Меня направили в автороту водителем стартера. Мне приходилось вставать в три-четыре часа утра, ехать на аэродром к дежурному звену на автомашине-стартере, чтобы в любое нужное время завести самолет. Дежурить приходилось до позднего вечера. Иногда ходила в караул.

В службе мне очень помогала моя физкультурная закалка, полученная в школе. Особенно лыжная подготовка. Умение отлично ходить на лыжах дало возможность принимать участие в лыжных соревнованиях. Значок «ворошиловский стрелок» — большая подмога в боевой стрельбе. Во время войны с Японией я вместе с полком летчиков-истребителей принимала участие в боевых действиях. Летчики восемьсот восемьдесят восьмого истребительного полка вместе с бомбардировщиками принимали участие в разгроме японцев на островах Шумшу и Парамушир.

Хочу рассказать вам об одном случае, который произошел со мной на службе. Как-то ночью объявили в полку тревогу, меня вызвали первой. Я быстро оделась, выскочила к машине-стартеру, завела и помчалась на аэродром. По объздной дороге было далеко, а я решила сократить путь. Эта дорога быстро выводила меня к аэродрому, и я не раз по ней ездила. Однако я не знала, что накануне по деревянному мостику, который был проложен через глубокий овраг, проходил трактор и разрушил его. Я быстро мчалась на аэродром, с ходу влетела на мостик и провалилась вместе с машиной в овраг.

Боль и ушибы меня не так огорчали, как ужас от мысли, что я сама не могу выбраться и вовремя прибыть к самолетам по тревоге. Пока разобрались, где я, пока вызвали помощь, пока вытащили меня, прошло много времени. И, конечно, к своевременному вылету истребителей я опоздала. Вспоминаю, какой стыд я испытывала, когда сняли с меня ремень и вели на гауптвахту. Невеселое место гауптвахта. Темноватое помещение с одним маленьким окошечком, деревянными нарами, на которых не было никакой постели. Днем лежать не разрешали, читать не давали. Можно было только сидеть и думать о случившемся. Кормили один раз в сутки. Девочки тайком приносили мне хлеб, кусочки сахара, отрывая от своих пайков. Гауптвахта послужила мне горьким уроком. Я поняла, что военная служба требует точного выполнения приказов. И со мной бы ничего не случилось, если бы я точно выполнила приказ, а не мудрила с «короткой» дорожкой».

Мы посочувствовали Люсе и весело посмеялись над ее незадачливой поездкой.

Настоящий праздник мы устроили по поводу возвращения из армии наших «курильцев», как в шутку мы называли братьев, участвовавших в освобождении от японцев острова Шумшу. Получилась настоящая пресс-конференция. Первой начала тетя Маня:

— Где воевали-то? Это что такое Сум-Су или Шум-Шу? От Камчатки далеко ли? И что за земля? Кровь-то не зря ли проливали?

Отвечали все сразу, дополняя друг друга. На вопрос своей мамы взялся ответить Миша Ворошилов. Да это и понятно. Он перед самой войной с отличием закончил педучилище и в географии места событий разбирался свободно.

— Вы слышали что-нибудь о мысе Лопатка? От гряды скалистых утесов вплоть до Первого Курильского пролива протянулся узкий зеленый «язык», едва возвышающийся над морем. Это и есть мыс Лопатка. До Курил рукой подать. В ясную погоду видны вершины курильских сопок и белоснежные конусы вулканов. Это и есть остров Шумшу. Природа здесь сурова и величественна. Кругом невообразимый водный простор и богатая земля, еще не освоенная человеком. Сюда советское командование решило высадить десант.

— Вы представить себе не можете, в каких трудных условиях нам предстояло высаживаться, — вступил в разговор Виталий, — на Шумшу есть одно-единственное место, где можно было высадить десант. И здесь все было готово к отпору. Японцы подготовили нам «подарочки».

Борис, как всегда, останавливался на деталях:

— Высадка началась в четыре часа утра примерно, в составе двух полков: пограничники и морская пехота. Мы прибыли к острову на десантных судах. А потом нас перегрузили на баржи и отправили к берегу. Вот тут-то и началось.

Японцы нас уже ждали. Заговорили вражеские орудия, укрытые в прибрежных скалах. Перекрестный огонь пронизывал весь простор бухты. Десантные суда оказались под жестоким обстрелом. К берегу прорвались только отдельные самоходные баржи. А тут еще беда: сильный прибой не давал приблизиться вплотную к берегу. Мощные волны относили суда, словно перышки. Моряки прыгали прямо в бущующие волны. Одни быстро выбирались на берег, а других относило волной. Раздавались крики: «Помогите! Тону!!! На помощь!». Солдаты покрепче и поопытнее бросались на помощь, но спасти удалось далеко не всех.

В это время засверкали огнями вражеские доты. Пулеметные очереди слились с орудийными залпами. Ожила японская оборона. Появились первые раненые и убитые.

Местность трудная: крутые склоны, каменистые обрывы, овраги. По извилистому косогору — десятки дотов. Перед ними две линии траншей.

— Занять траншеи, — слова командира мигом передаются по цепи. Шепот, хриплое дыхание.

Японские солдаты под напором советских десантников бежали. В пустом доте мы обнаружили полевой телефон, кучу шинелей, одеял, оружие. Бой то затихал, то вспыхивал с новой силой. Японцы не хотели признать свое поражение и продолжали бой, сражаясь насмерть.

Молчавший до сих пор Виктор заговорил, волнуясь и даже немного заикаясь:

— Мне такое довелось увидеть, что до сих пор не могу опомниться. Я услышал голос командира:

— Блокировать правый дот! Добровольцы, ко мне! — он ранен в руку, но держится.

Шагнули трое. Среди них старшина Николай Вилков.

Тяжкими показались минуты ожидания. А пулемет все бьет и бьет. И вдруг — тишина. Пулемет замолк. А через полчаса показались бойцы. На самодельных носилках они несли старшину. Тельняшка на груди окрасилась кровью.

Старшина Николай Вилков кинулся на вражескую амбразуру и своим телом закрыл ее.

И нас уже ничто не могло остановить. Мчались вперед, не замечая ни пуль, ни разрывов снарядов. Мы не думали об опасности. Страх пришел потом, когда все кончилось.

Только через год после всех наших фронтовиков приехала домой Ася, моя младшая сестра. Она два семестра проучилась в Московском финансовом институте. Но дольше не выдержала. Стосковалась по дому. Ведь увезли ее в сорок втором, а вернулась она уже в сорок шестом.

Из Москвы она сообщила, что едет домой. Но день приезда мы не знали — путь не близкий: двадцать дней на поезде, потом неделю на пароходе. Ехали обычно в твиндеке — верхняя палуба в грузовом трюме.

Ася тихо вошла в наш дом и сказала:

— Господи! Неужели я дома? — она бросилась к шагнувшей ей навстречу маме.

Обнимали, целовали ее и очень внимательно разглядывали. Мои сестры ведь все уже стали совсем взрослыми девушками, расцвели и похорошели. Но Ася, она стала настоящей красавицей. Приехала в военной форме. Новенькая гимнастерка, затянутая в талии широким офицерским ремнем, синяя шерстяная юбочка приоткрывала колени. На ногах легкие сапожки.

О ее послевоенной жизни я напишу с ее слов. В память о ней.

Заметив наши недоуменные, построжавшие лица, Ася сказала:

— Не торопитесь осуждать. Эту новенькую форму я получила по распоряжению маршала Новикова. Мне поручили сопровождать на «Дугласе» его больную жену и двоих ребятишек. Я подала рапорт, что хочу учиться. И меня досрочно демобилизовали. А с детьми я всю дорогу возилась. Так что заслужила.

Мы усадили Асю за праздничный стол. И начались рассказы про службу, про Москву.

— А что же ты, доченька, институт-то бросила? Я ведь так надеялась на тебя, думала, будет у тебя хорошая специальность, — мама огорченно вздохнула.

— Не сердись, дорогая. Я так намерзлась в холодном общежитии, да и на улицах в одной шинелишке не сладко. И голодная. Мне все время хотелось есть. Не выдержала, хоть и стыдно признаваться.

Хороший выход подсказал Миша:

— Тебе, Ася, в горком комсомола надо идти, они помогут тебе устроиться на работу, подскажут что-нибудь подходящее.

Вечерами мы много раз возвращались к рассказам Аси об ее службе в армии. Я записала некоторые из них:

«Подъезжая к части, я мысленно представила себя стройной девушкой в военной форме. Гимнастерка затянута ремнем, подчеркивая талию. Длинные косы уложены вокруг головы. Маленькие легкие сапожки и красивый берет. Но это в моих мечтах.

А на деле — косы подрезали, подстригли «под мальчика», кирзовые сапоги сорокового-сорок первого размера никак не украшали девичьи ноги. Но больше всего нас шокировали мужские кальсоны, ватные брюки пятидесятого размера и солдатская шапка-ушанка. Девичья краса напрочь изчезла под этим нарядом.

И еще одно обстоятельство — двухярусные нары. Во время тревоги с нар буквально сыпались полусонные девчонки, иногда на головы тех, кто был в это время внизу.

Конец сорок второго года. Мужчин в части становилось все меньше — забирала война. А в наступление пошла матушка-зима: холода, слякоть, дожди с мокрым снегом. В казармах холодно, и нам пришлось самим заготавливать себе топливо. Я и сейчас, через полвека, не могу слышать визг пилы. Деревья, которые мы пилили, с большим трудом подчинялись нашим рукам или валились не туда, куда надо, а чаще всего на нас.

Ох, и берегли мы эти дрова, добытые таким тяжелым трудом. Не легче было и в учебе. Дело в том, что нас готовили шоферами грузовых машин. И не думайте, что учились мы в светлых и теплых классных комнатах. Нет, на открытых площадках, где свистел ветер. От холода стыли руки. Машины нам дали старые, изношенные. Мы перебирали детали, промывали их в бензине, керосине. Запах этот преследовал нас даже во сне. И все-таки мы справились с таким трудныи делом.

Курсы закончили быстро. Я и сейчас храню групповой снимок у развернутого знамени части и с гордостью читаю слова «За отличную боевую и политическую подготовку…»

В авиаполку нашу группу стали знакомить с парашютным делом и готовить к прыжкам. Особенно запомнился мне мой первый прыжок. Страха не чувствовала, но, к сожалению, мой первый прыжок был неудачен и чуть не оказался для меня единственным и последним.

Основной парашют не раскрылся, и слава Богу. Как впоследствии выяснилось, кто-то вырезал кусок парашютного шелка. Я летела стремительно вниз, земля мчалась мне навстречу. Я громко закричала: «Мама!» и тут увидела красную ручку запасного парашюта. Дернула за нее — парашют раскрылся, но удар о землю был сильный, меня оглушило. Только через две недели, уже в госпитале, стала ходить. Навестил меня командир и сказал:

— А вы счастливая, ведь запасной парашют раскрылся всего в двухстах метрах от земли.

Со временем я продолжила прыжки, это очень увлекательное занятие. Но стала самым тщательным образом проверять укладку парашюта.

Перед началом войны с Японией часть подразделений перебазировалась в авиаполк под Хабаровском. В мае меня перевели в штаб фронта и избрали секретарем комсомольской организации.

Мне часто приходилось ездить по военным частям и выступать перед молодыми летчиками, которые готовились к боевым вылетам. Я желала им вернуться живыми, с победой и говорила, что любимые девушки будут ждать их возвращения.

И запомнился еще один эпизод. В столице меня пригласила в гости семья генерал-лейтенанта Мичугина, с которым я была хорошо знакома в штабе. Жена Мичугина представила меня гостю, партизанскому генералу Ковпаку. Я с интересом слушала его рассказы о партизанских рейдах. А потом ответила на его вопросы о Дальнем Востоке, о Камчатке».

Кончилось лихолетье. Вернулись все наши ребята, оставшиеся в живых. Отчитались. И мы слушали их, словно побывали в военных частях. Стояли в карауле, падали вместе с Люсиной машиной в глубокий ров, с Асей прыгали с парашютом, видели зарево боев в небе Маньчжурии, вели беседу с Ковпаком, бросались в бушующие волны с обстреливаемой баржи, прыгали в японские окопы, бились насмерть с самураями.

Самым коротким был рассказ Валентина. Он не попал на фронт, не участвовал в боях, но служба его была не менее опасна. Склад боеприпасов. Сюда свозили снаряды с Курильских островов. И команда, где служил Валентин, взрывала их в глубоком карьере. К сожалению, без потерь и здесь не обошлось. Несколько раз снаряды взрывались не там, где надо и не тогда, когда надо.

Насмешил нас Валя рассказом об одном телефонном разговоре.

После дежурства в карьере он отдыхал в землянке. Зазвонил телефон.

— Федотьев слушает, — ответил Валентин. И вдруг вопрос:

— Какое у вас звание, товарищ Федотьев? — спросил густой бас.

— Ефрейтор, — ответил Валентин, — а кто говорит?

— Генерал Петров, — ответил бас.

Перепуганный Валентин чуть не выронил трубку и дрожащим голосом залепетал:

— Извините, виноват, товарищ генерал.

Бас кашлянул и сказал:

— Запомните, ефрейтор Федотьев, у вас почетное и высокое воинское звание. Поэтому не стесняйтесь называть звание, когда отвечаете, кто вы такой. О нашем разговоре доложите командиру.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — рявкнул Валентин.

Неделю ждал Валентин наказания, но, как видно, генерал забыл или удовлетворился испугом солдата. И, посмеявшись, успокоился.

Мы жили в старом домике на Ленинской улице, носили еще военную форму и, когда собирались за столом, еще и еще вспоминали военные годы, плакали о погибших братьях и друзьях, пели песни военных лет.

Воспоминания наших воинов — это уже история. Еще тогда, в сороковые, я сделала краткие записи рассказов и сохранила их. А теперь они вошли в повесть об истории рода большерецких Логиновых.

А время неумолимо двигалось вперед. Мы стали совсем взрослыми, у каждого своя судьба: избрали профессии, создавали семьи. Появились дети, внуки, а теперь уже и правнуки.

Годы бегут...

Свое повествование я закончила. В нем рассказала о старинном селе Большерецке, давно исчезнувшем с лица земли, о большерецких Логиновых, представителях одного из самых старинных родов Камчатки, который в 1995 году отметил свой двухсотпятидесятилетний юбилей. Рассказала о молодых годах детей Константина Петровича и Любови Ильиничны Логиновых. В этой семье родилась моя мама Веринея.

После жутких лет репрессий сложилась большая семья, в которой было семнадцать детей. Я сама выросла в этой семье и подробно описала годы нашей юности, неимоверно тяжелые и в то же время незабываемо прекрасные.

Самоотверженность, доброта, смелость сестер Логиновых, Веринеи и Марии, спасли жизнь обездоленным сиротам, помогли встать на ноги, учиться, получить специальность. Дали возможность жить в нормальных условиях, научив их работать и обеспечивать себя всем необходимым.

Жизнь раскидала нас в разные стороны, даже по разным странам. Но мы сохранили самую добрую память о нашей юности, о доме, где мы выросли и о дорогих наших мамах, не жалевших для нас ни сил, ни здоровья. Они к сорока годам остались вдовами, были здоровыми, сильными и красивыми женщинами. И при других обстоятельствах могли бы еще выйти замуж, создать новые семьи.

Но им было не до этого. Волею судьбы на их руках оказалось семнадцать детей, и своих, и приемных. И свою материнскую любовь они делили поровну между всеми детьми и в их сердцах сумели разбудить высокие чувства любви и благодарности. Они оставили о себе долгую и светлую память.

К сожалению, к юбилейному 1995 году нас в живых из семнадцати осталось только четыре сестры: одна из семьи Ворошиловых — Улита Александровна, дочь Марии Константиновны, наша Люся, как мы ее зовем. Из семьи Логиновых — Елена Николаевна, дочь Николая Константиновича, единственного сына Логиновых. Из семьи Федотьевой Веринеи Константиновны две дочери — Ася Фадеевна и автор повести Евдокия Фадеевна.

Но рассказ мой не только о тех, кто сейчас живет на земле. Своим долгом я считала написать и о тех, кто пережил войну, но ушел из жизни преждевременно. Наши пятеро братьев умирали, не успев поседеть, оставив еще не постаревших вдов, не успели вырастить детей, не увидели внуков.

С волнением и горечью я писала об умерших братьях, не проживших положенного века. А жизнь их хоть и была до обидного короткой, но прожили они ее честно и достойно. Вот их имена: Михаил Ворошилов, Иннокентий, Борис и Виталий Логиновы, Валентин и Виктор Федотьевы.

Моя работа закончена, но жизнь семьи продолжается, как продолжается история рода Логиновых — камчатских просветителей. И в их жизни много еще будет светлых, счастливых и горьких страниц. Кто же запишет это для будущих поколений?

Я решила завещать продолжение своего труда моему старшему внуку — Ивану Шушину (Лангбурду, Федотьеву, Логинову).

Иван пока еще студент и после института займется, очевидно, делами в сфере экономики, финансов, возможно, экономикой в области туризма, как наследник моего старшего сына, Костантина Лангбурда (Федотьева, Логинова).

Они оба, и сын, и внук живо интересуются историей рода Логиновых и общими усилиями продолжат летопись, которую я взяла смелость начать и которая, надеюсь, в будущем не прервется.