Иван Козыревский

Во время войны между Россией и Польшей в 1654 году под Смоленском попал в русский плен Федор Иоаннович Козыревский и был сослан в Сибирь, на Лену. Здесь он, не дождавшись прощения, женился в 1667 году, а к 1674-му имел уже трех сыновей — Петра, Семена и Дмитрия. В этот же год вызвали Федора Иоанновича в Москву и объявили, что ссылка его кончилась и что он может возвращаться на свою родину, в Литву.

Но годы, проведенные в России, уже сделали свое дело, и Федор Иоаннович не помышлял уже ни о каком другом крае — Сибирь стала родиной для него самого и его детей. И потому бил челом Федор Иоаннович перед царем Алексеем Михайловичем с просьбой оставить его в Сибири и взять на государеву службу. Царь по достоинству оценил этот поступок и поверстал Козыревского в казаки в чине сына боярского — то есть поставил его выше сотника. И с этой поры началась у Федора Иоанновича и его семьи беспокойная перекочевка от зимовья до зимовья, из острога в острог, с волока на волок — туда, куда назначали его якутские воеводы приказчиком — ответственным за сбор ясака в казну царя Алексея Михайловича. Жили они то на Вилюе и Алдане, то на Олекме, пока не был назначен Федор Иоаннович в верховья Лены на Чечуйский волок.

Вот здесь-то и обрушились на род Козыревских первые удары судьбы, и повисло проклятие над ними, переходя из поколения в поколение, пока не низверглась вся лавина этих несчастий на одного Ивана, внука Федора Иоанновича…

А началось все с того, что постоянная нехватка денег в семье подтолкнула Федора Иоанновича к мысли заняться кое какой торговлей, в первую очередь казенным вином. И… проторговался казак — долг за ним скопился огромный по тем временам — 50 рублей — пятилетнее жалованье. Заплатить его было нечем. Над семьей повисла угроза долговой расправы. А тут еще и дети, выросшие при кабаке, пристрастились к чарке. Особенно старший, Петр. Федор Иоаннович в надежде, что брачный союз облагоразумит сына, женил Петра. В 1690 году родился Иван. Но Петр не только не бросил пить сам, но и пристрастил к вину и жену свою Анну. Через год родился у них еще один сын, но и он не внес особых перемен в жизнь родителей.

И тогда Федор Иоаннович решился на последнее средство: бил челом якутскому воеводе, чтобы тот отпустил его по старости в монастырь, а на место его поставил бы сына, Петра. Бессилен оказался Федор Иоаннович перед сыновьям пороком и теперь надеялся лишь на то, что суровая казачья служба исцелит Петра, вернет его к трезвой жизни…

Воевода внял просьбе боярского сына, и приказчиком Чечуйского волока стал Петр Козыревский, а отец его постригся в монахи и стал теперь иноком Авраамием. Но это было и все, что смог сделать Козыревский-старший, остальное осталось по-прежнему. И продолжалось до 1695 года, пока на богомолье, на заимке Киренского Троицкого монастыря в пьяной драке не убил Петр Федорович жену свою Анну и не бежал с малолетними детьми от суда и следствия в глухую тайгу верховий Лены…

Наступило страшное для них время — семья влачила жалкое полуголодное существование. Петр был лишен чинов и исключен из казачьих списков — клеймо «убийца» было выжжено теперь на его имени, чести и совести. Вот тогда и началось прозрение Петра. Позднее, тяжелое, ужасное.

А тем временем уже, и до Москвы докатилась весть о грехопадении сына боярского Петра Федоровича сына Козыревского. Из Сибирского приказа писали:

«Буде явится, что он без причины ее убил и в том повинится и за то его казнить самово смертью, велеть повесить в той же монастырской заимке, а буде по розыску явится, что он убил жену за какое воровство и его смертью не казнить, бить нещадно, что он, не бив челом, самовольно жену свою убил…»

Не выдержав таежного заточения, Козыревский пришел в Якутск с повинной. 2 июля 1700 года воевода Траурнихт начал производить расследование этого убийства, и свидетели единодушно показали, что во всем виновата была сама Анна, ее пьяное буйство и неистовство.

3 июля пытали Петра. А на следующий день был вынесен приговор — били Петра Федоровича кнутом на торговой площади Якутска, а затем отпустили на свободу под поручительство казаков.

Что ожидало его теперь? Трудно сказать. Возможно, что и сам он этого не знал. А тут вдруг подвернулся сотник Тимофей Кобелев, назначенный приказчиком Камчатки на смену атласовскому Потапу Серюкову. Козыревские, известные грамотеи, были в чести у казаков, и потому с согласия Кобелева 26 июля 1700 года рождается под пером опального Петра Федоровича челобитная царю Петру, сыну покойного Алексея Михайловича:

«Великому государю, царю и великому князю Петру Алексеевичу всея великия и малый и белыя Руси самодержцу бьет челом холоп твой, неверстанный казак Петрушка Козыревский. Милосердный великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич всея великия и малыя и белыя России самодержец, пожалей меня холопа своего, вели государь меня в Якуцком поверстать в казачью службу на убылое место и послать меня послужить тебе, великому государю, на новую Камчатку реку. Великий государь смилуйся».

Пока челобитная шла в Москву и возвращался ответ в Якутск, воевода Траурнихт на свой страх и риск принимает решение: не послать, а сослать Козыревских на Камчатку. Безо всяких средств к существованию, ибо положенный казаку для похода аванс был конфискован — отобран у Петра воеводой для погашения старого долга Федора Иоанновича…

В сентябре 1700 года отряд сотника Тимофея Кобелева вышел в дальний путь на край земли, и лишь летом 1701 года пришли камчатские казаки в долину древней реки Уйкоаль, которая звалась теперь Камчаткою, и где заложил в 1698 году казак Потап Серюков первое русское поселение на полуострове — Верхнекамчадальский, нли Верхнекамчатский острог.

Петру Федоровичу выпала немалая честь. Он возводил укрепления второго острога — Нижнекамчатского, откуда шли казаки собирать ясак для царя по окрестным рекам и восточному побережью Камчатки. Он первым вышел и на реку Коль, которую после сын Иван назовет в честь отца Козыревкой. И большая жизнь суждена была в будущем Нижнекамчатску.

Но не узнал об этом Петр Федорович: в 1704 году он отправился сопровождать с приказчиком Зиновьевым государев ясак в Якутск, а на обратном пути вместе с новым приказчиком Федором Верхотуровым-Протопоповым, выйдя уже на восточное побережье Камчатки, узнал от местных коряков о небольших морских островах, богатых моржовыми коргами-лежбищами, и пошел в море вместе со своим командиром открывать для России новые земли. И… не вернулись назад ни Верхотуров, ни Козыревский, ни их товарищи. А острова те так с той поры и зовут на Камчатке Верхотуровыми…

После смерти Петра Козыревского камчатским приказчиком Василием Колесовым поверстан на «убылое» место пятнадцатилетний Иван, и в тот же год большой отряд казаков во главе с пятидесятником Ламаевым был послан приказчиком на юг Камчатки в «Курильскую землю».

«Землица» эта занимала огромную часть полуострова — от мыса Лопатка до реки Большой на западе и Авачинской губы на востоке. Населяли ее воинственные племена курилов — потомков двух народов: айну и ительменов. Сами они себя называли куру — человек.

В 1706 году одна из групп ламаевского отряда под командованием казака Михаила Наседкина вышла на Камчатский нос — мыс Лопатку, и отсюда увидели русские землепроходцы, что и дальше в море, на полдень от носа, через «перелив» лежит неведомая земля. Та самая, о которой сообщил царю Атласов.

Мы пока не знаем, но может быть был среди этих казаков и юный Иван Козыревский. Тогда многое можно было бы понять в его последующих поступках, даже то, что и по сей день еще не объяснено.

В 1707 году приказчиком Камчатки вновь становится Владимир Владимирович Атласов. Почти десять лет, со времен своего знаменитого похода, не был он больше в этой земле, присоединение которой к России обессмертило его имя и осыпало самого Атласова царскими милостями. Ему был жалован чин главного приказчика Камчатки и немалая по тем временам награда — разрешено набрать товаров на сто рублей. Сумма большая, если помните, что лишь половина таковой превратила в кошмар жизнь целого семейства Козыревских на Чечуйском волоке.

Столь же роковыми оказались эти деньги и для самого Атласова: он всласть погулял на них, возвращаясь в Якутск, пограбил со своей вольной ватажкой дощаники — баржи купеческие, так что после этого в Якутске не почести ожидали разбойного атамана, а суд да тюремные оковы.

Спасло Владимира Владимировича лишь то, что привез он тогда с Камчатки в Москву настолько богатый ясак, что ни один из последующих камчатских приказчиков не в силах был перекрыть этих его «сороков»… А царь ждал от Камчатки многого — ведь шла Северная война, врастал в невские болота Санкт-Петербург, гремели пушки и шли открывать для России ворота в Балтийское море русские полки. Царю необходимы были эти драгоценные меха, чтобы покупать, создавать, копить силу. А давала меха только Сибирь. И потому так много надежд возлагал государь на Камчатку, а она после Атласова не оправдывала надежд.

Это-то и спасло Атласова от тюрьмы — ему велено было возвращаться в Камчатку и вину свою перед царем искупить службой верной, ясаком богатым, землями новыми… Но все это предоставлялось ему на самых жестких условиях.

Вот читаем у Крашенинникова:

«…в помянутом же 1706 году Атласов освобожден из-под караулу и отправлен из Якутска на Камчатку прикащиком с теми же преимуществами, которые даны ему были в 1701 году, чтоб иметь ему полную власть над служилыми, и винных смотря по делу батогами и кнутом наказывать; а велено ему прежнюю свою вину, что учинил разбой, заслужить, и в приискивании вновь земель и неясашных людей оказать крайнюю ревность, обид и налогов никому не чинить, и против иноземцев не употреблять строгости, когда можно будет обойтись ласкою, в противном случае и смертная казнь ему предписана».

И в 1707 году появляется Атласов на Камчатке, чтобы в точности исполнить царский указ и заслужить прежнюю государеву милость.

Но сделать это было непросто. Из первого камчатского похода Атласов, действительно, привез немало. Но ведь он и был первым: ему не налог платили, а дарили ительмены и курилы — коренные жители полуострова шкурки соболей, лисиц, морских бобров в знак уважения и дружбы, доверия и мира. Местные жители до прихода Атласова никогда и не добывали пушных зверей, потому что этот мех не представлял здесь никакой практической ценности. Они дарили щедро, отдавая, может быть, все, что было запасено у них для украшений, или что специально добыли для своего белого друга и его собратьев.

Атласов прошел немало камчатских верст и везде его встречали гостеприимно, с открытым сердцем и одаряли тоже от всей души. И возвращался с Камчатки Атласов, не отражая по пути нападений воинственных северных племен, и потому ни одна шкурка не была похищена или отбита у него в тундре коряками или чукчами.

Но теперь времена были совсем иные, хотя и прошло с тех пор всего лишь каких-то десять лет.

Северная дорога была почти полностью перекрыта. Коряки, истребив отряд сына боярского Протопопова-Верхотурова в 1705 году, напали вслед за этим на отряд служилого Шелковникова, осадили Акланский острог и держали его в плотном кольце до следующего года, пока к чуть живым от голода акланцам не пришли на выручку казаки из Анадырской крепости.

Не была уже спокойной и сама Камчатка. Центральная ее часть — долина реки Камчатки, где Атласов и заключил в свое время договор с верховным вождем-тойоном Камчатки Иваром Азидамом о дружбе и вечном союзе с Россией — оставалась по-прежнему мирной. Не в пример центру, авачинские камчадалы не признавали ничьей власти: ни Азидама с Уйкоаль, ни государя Петра… Курилы были то в дружбе с русскими, то нападали на отряды сборщиков ясака. На Западной Камчатке также один год не был похож на другой — если на Гыг-реке (с той поры и по сей день она зовется Воровской) жил разбойный, непокорный, бунтарский люд, и казаки в здешних местах не столько о сборе ясака радели, сколько о сохранении живота своего, то на других реках казаков встречали где с почетом, где со страхом, но везде с миром…

Так что ситуация была очень даже непростая уже сама по себе, а тут еще царская воля! Поэтому приказчик нервничал, да и тюрьма якутская озлобила Атласова против людей достаточно. И потому, не разбираясь особо в тонкой политике камчатских казаков на замирение с воинственными курилами (а сам он утверждал в свое время, что это наиболее воинственное племя в Сибири), пошел Атласов на юг военным походом, чтобы напомнить курилам о былом и заставить подчиняться, если не воле своей, то силе. Пошел, видя впереди плавание к «незнаемой» земле за «переливами» и «привод под высокую державную руку новых ясашных плательщиков». Да, он перестал быть стратегом и дипломатом, думал лишь о том, как вернуть прежнее расположение к себе царя Петра и думного дьяка Андрея Виниуса из Сибирского приказа. А Камчатка не была уже прежней и думать нужно было прежде всего об этом.

И закатилась в том походе былая слава Атласова-атамана. Не принес ничего хорошего ни русским, ни курилам тот поход: столкнулись между собою две силы, и четыре года не было больше между ними мира. И о каких новых землях могла пойти речь, когда русские не способны оказались удержаться даже на реке Большой! Дважды за эти годы укреплялись они в Большерецком остроге и дважды сравнивали острог с землей курильские воины.

Так что не только прибавки ясачной не получил приказчик Атласов, но и смуту великую посеял и настроил против себя не только камчадалов, но и казаков камчатских. Дело дошло до того, что казак Данила Беляев всенародно обвинил Атласова в присвоении им для жены-молодухи Степаниды чернобурой лисицы, которая по царскому указу принадлежала казне. И приказчик, рассвирепев, зарубил казака палашом.

Не в бровь, а в глаз было то обвинение: за 1707 год «скопил» Атласов 1200 соболей, 400 красных лисиц, 74 морских бобра…

Возненавидели на Камчатке Атласова крепко. Он отвечал всем тем же. А особенно почему-то невзлюбил молодого Ивана Козыревского — не раз в смыках (кандалах) держал его в казенке под караулом, порол до крови в непонятной звериной злобе своей. Что же хотел выбить-вытравить из непокорного отрока Атласов? Не мечту ли заветную о походе за «переливы», ту самую, что таил в себе сам, надеясь заплатить царю открытием новых земель за все свои злодеяния и преступления, совершенные теперь уже на Камчатке?

Но неужели столь уж опасен был для Атласова какой-то мальчишка? Вполне возможно, что даже очень опасен — ведь Козыревский был обучен грамоте. Может быть, это был единственный грамотный на весь полуостров, и через него, стало быть, проходили все бумаги, а, значит, он мог знать о царском указе и мог бы при случае разжечь казаков на смуту и поход… Атласов же придерживал острова про запас. Потому, видно, и прятал он в казенке от казаков несносного мальчишку-грамотея.

В конце 1707 года казаки, возмущенные правлением Атласова, сместили его с приказа, арестовали и посадили в тюрьму, но, обманув всех, тот бежит из Верхнекамчатского острога, где была приказная изба, в Нижнекамчатский и, затаившись, живет здесь без власти и уважения. Приказчиком же был избран пятидесятник Ламаев, тот самый, который водил казаков в поход на курильские земли.

Но теперь путь на Камчатский нос был закрыт — курилы были настроены очень враждебно. Да и казаков трудно было разжечь на тот поход — слишком уж рискованной показалась бы затея. Нужно было ждать своего часа…

В 1710 году на Камчатку один за другим прибывают еще два приказчика. И себе же на погибель оба, как и Атласов, были алчными, жестокими, творящими произвол и беззаконие. Что-то неописуемое происходило в это время на Камчатке: приказчики друг друга не признавали и ненавидели, каждый из них стремился набить свои собственные дорожные мешки дорогой пушниной и всячески помешать сделать то же самое другому; стравливали между собой камчатских оседлых (тех, кто уже здесь и семьями обзавелся) и пришлых из Якутска казаков. Для оседлых весь этот разбой приказчиков мог обернуться местью камчадалов, а пришлым терять было нечего — урвали побольше, да ушли себе обратно в Якутск…

Но в конце концов всеми этими сварами, стычками да науськиваниями подписали приказчики сами себе смертный приговор. В январе 1711 года верхнекамчатские казаки снова поднялись на бунт, приговорив всех троих приказчиков к смертной казни. Справив кровавую тризну в Верхнем остроге, они отправились в Нижний — за Атласовым.

И вот на том их пути и встретился возвращавшийся из Нижнекамчатска и ничего не знавший еще о бунте Иван Козыревский. Он тут же был арестован, ограблен, хорошенько избит за сопротивление и насильно захвачен бунтовщиками с собой в Нижний острог.

Тут-то ненависть Козыревского к Атласову перевесила чашу весов, и обиды на верхнекамчатцев за грабеж и побои показались мелочью по сравнению с тем, что он может теперь сполна отомстить Атласову за все его прошлые злодеяния. Так Иван Козыревский примыкает к бунту, подчиняясь против своей воли неистовой силе того неподвластного ему рока, который уже управлял его судьбой и толкал на такие поступки, предотвратить которые никто был не в силе.

И более того, нижнекамчатские события будут теперь разворачиваться по его, Козыревского, плану: бунтовщики войдут в дом к Атласову с лжечелобитной, написанной Иваном, и когда Владимир Владимирович возьмет ее в руки, чтобы прочесть, — это послужит сигналом для выбранного заранее палача…

Теперь никто не стоял на пути Ивана к его тайным замыслам. Обеспечена была и дальнейшая поддержка казаков: обагрив свои руки кровью, бунтари задумывались теперь о том, что их ждет за все это и не последует ли указ царя о смертной казни для них самих за учиненный в Камчатке разбой. Тяжелые были эти мысли и нетрудно было подсыпать на угли пороху. Потому-то все причастные к бунту, точно за соломинку, ухватились за давно вынашиваемый Козыревским, избранным ими есаулом, план замирения с курилами и похода за «переливы» к «незнаемым» землям.

Тогда же царю была сочинена и послана челобитная, в которой казаки уверяли, что приказчики камчатские убиты за то, что не позволяли им выполнить указ Петра об открытии новых земель за Камчатским носом, с клятвою, что не пожалеют живота своего и присоединят к владениям России эти острова.

1711 год 26 сентября.

«Державный царь, государь милостивейший! В нынешнем 1711 году, в Верхнем и Нижнем в Камчадальских острогах, прежде бывшие прикащики от нас, рабов твоих, побиты, а за что они, прикащики побиты, и в той своей страдничьей вине подали тебе, великому государю, за руками две челобитные в Верхнем Камчадальском остроге прикащику служилому человеку Алексею Александровых, апреля в 12 день.

А на том острову соболей и лисиц не живет и бобрового промысла и привалу не бывает, и промышляют они нерпу, а одежду на себе имеют от нерпичьих кож и от птичьего перья».

Это был первый Курильский остров, открытый русскими — Шумшу.

Но одного оказалось мало, и в «отписку» лихо присочинили — проверька, дескать:

«А за другим переливом на другом острову, на Ясовилке реке, живут иноземцы езовитяне, и собралось их многое число, а бою с нами они не дали, а через толмача под твою высокосамодержавную руку ласкою и приветом призывали.

…Вашего величества нижайший раби служилые люди: Данило Яковлев сын Анцифоров, Иван Петров сын Козыревской…»

Но грехи земные уже цеплялись за Козыревского, точно колючие семена череды: на допросе одного из бунтарей-первопроходцев, Григория Переломова, появилась эта вот, тоже впоследствии роковая для Ивана Петровича, запись:

«…де он, Григорий, с убойцами своими со служилыми людьми написали великому государю в челобитной своей и в чертеже, что были на другом морском острову, и то де они, Григорий с товарищи, написали в челобитной и в чертеже своем ложно».

Не были они на Парамушире — и весь сказ. Думали, что канет выдумка в реку забвения, но не получилось. Хотели повторить поход летом 1712 года, покорить недоступные острова и дойти до «Апонского» государства, как царю своему в том клялись, но пошел зимой 1712 года Данила Яковлевич Анциферов с большим отрядом большерецких казаков в поход на авачинских камчадалов, чтобы привести и этих непокорных «иноземцев» под «высокую руку» Петра, да заманили его с товарищами хитростью авачинцы, и погубили всех до единого. Так что не с кем было Козыревскому идти на Курилы — большерецкому гарнизону в тот год самому бы удержаться на границе с «Курильской землицей». А тут приказчик Колесов прибыл на Камчатку из Якутска с наказом провести со всей строгостью следствие по камчатскому бунту и казнить смертию всех повинных в убийстве приказчиков.

И открылась тогда вся правда о курильском походе. Но Василий Колесов оценил по достоинству значимость этого землепроходческого подвига. Сам он только вернулся из Москвы, где был царем за службу верную, за ясак богатый, доставленный самолично Колесовым в столицу, за вести добрые о землях незнаемых, лежащих в полуденной стороне от Камчатского носа, жалован во дворяне по «московскому списку» и награжден щедро. А тут, на Камчатке — пожалуйста! — курилы, от которых сам Колесов получил в 1706 году богатый ясак только лишь после похода Ламаева, сейчас сами платят исправно.

Чья заслуга? Есаула Козыревского со товарищи. И острова те морские ими же и открыты, чертеж учинен. Так что не казнить, а миловать нужно, награждать и продолжать начатое дело — дойти походом до «Апонского» государства, как то Козыревский и предлагает. А что до смертоубийства, то приказчики покойные своекорыстия ради забыли о долге своем перед истекающей кровью и потом землей русской, радея о своем богатстве, а не о казне государевой.

И нахапали изрядно: при разделе их имущества каждому из 75 бунтовщиков выпало из той добычи по 60 соболей, 20 красных лисиц и по два бобра. Потому Колесов суд свой вершил так: приказал выдать ему для казни лишь тех, кто исполнял приговор и чьи руки потому были обагрены кровью. Тех он и казнил. А остальных, частью поротых, частью клейменных и штрафованных, послал с оштрафованным же Козыревским в новый поход на Курилы.

13 апреля 1713 года на небольшом судне отряд из 55 служилых, 11 камчадалов и японца Сана (судно которого в 1710 году было заброшено штормом на Камчатку) отправился в море. Вот теперь и был покорен Парамушир, а с ним Онекотан, собраны первые сведения о других островах гряды, о Японии, составлен чертеж островов и привезен Василию Колесову подробный доезд (корабельный журнал), которым потом пользовались Миллер, Евреинов, Беринг, Крашенинников, Кириллов, Страленберг…

«Ученые не только проявили огромный интерес к материалам Козыревского, но и полностью доверяли им». То есть Иван Петрович исправил допущенные им ошибки и более уже не повторял их.

Это было великое открытие, и потому не требовалось преувеличивать его значимость, да и дело по бунту закончилось почти для каждого из них благополучно.

Но не знал, не догадывался, не подозревал и не предполагал Козыревский, что все еще только для него начинается, и пойдут теперь годы, помеченные в календаре его великой судьбы черными метками того родового проклятия.

Жадность камчатских приказных людей была обыденна. И потому есть все основания сомневаться в том, что лейтмотивом недавней камчатской трагедии — убийства трех приказчиков — выступала эта самая их ненасытная жадность.

В те годы, как мы знаем, сибирская пушнина определяла во многом могущество государства Российского. И не мудрено, что именно она же, мягкая рухлядь, определяла в самой Сибири имущественные дела не только властвующих, но и всех остальных живущих здесь.

Поэтому мнение историка Окуня, который считает, что одной из причин камчатского бунта был протест казаков не против самого факта накопительства приказчиками мехов, а против несправедливого раздела этих трофеев между всеми, наиболее тонко отражает атмосферу тех лет. Но тогда истоки бунта видятся уже совсем под другим углом зрения. И тут, надо признать, совсем немалую роль в этих событиях сыграли и «незнаемые» Курильские острова, то есть возможность списать самый тяжкий грех открытием и присоединением к России новых земель.

Мы не знаем, какие прибытки имели на Камчатке следующие после казненных приказчики — Василий Севастьянов и Василий Колесов. Один был до смерти перепуган бунтом и поспешил убраться с Камчатки подобру-поздорову, а второго поглощали следственные дела — одновременно с делом Козыревского и его товарищей он рассматривал еще одно — о самовольном захвате власти в Верхнекамчатске казаком Константином Киргизовым (кстати, смягчающих обстоятельств Колесов здесь не обнаружил и приказал казнить Киргизова).

Но на смену Колесову пришел Иван Енисейский, а он-то всего за год правления собрал для себя здесь преогромную дань: 6000 соболей (150 сороков), 1070 лисиц и 200 бобров. Чтобы представить все это, давайте сравним «трофеи» Енисейского с ясаком, доставленным в Москву Василием Колесовым. Он привез Петру 88 сороков и 14 штук соболей (3534 штуки), 5 чернобурых лисиц, около 900 сиводушек и простых лисиц, 93 морских бобра. Так что куда там царскому ясаку до личной наживы Ивана Енисейского. И уж подавно куда там до него Владимиру Атласову, убитому якобы за припрятанную чернобурку и награбленные 30 сороков соболей, четыре сотни лисиц и 74 морских бобра…

А ведь Енисейский ушел с Камчатки не только живым, но и в паре с «правдоискателем» Колесовым, который год еще обретался на Камчатке, дожидаясь Енисейского « не рисковал пробиваться одним своим отрядом через опасную корякскую тундру.

И совсем уж нестерпимым был приказчик Алексей Петриловский, пришедший на Камчатку в 1715 году. Но и здесь до нового смертоубийства дело тоже не дошло. Почему? Наверное, потому что грехи теперь покрывать перед царем было уже нечем.

И новое время на полуострове, без мятежей и бунтов, как раз и высвечивает эту роковую связь двух исторических фигур — Атласова и Козыревского с «незнаемыми» землями. Гордиев узел их противоречий был завязан на Курильских островах, и узел этот можно было только разрубить: иной развязки, по-видимому, не видел ни тот, ни другой. Впрочем, это уже другой сюжет.

Вернемся к приказчику Петриловскому. Он «процарствовал» два года, и каждый день его правления был подчинен одной только цели — скопить как можно больше пушнины. Петриловский не стеснялся в средствах: узнав, что отряд Колесова-Енисейского разгромлен в Аклане коряками, он выменивает у корякских вождей часть отбитого ими у казаков ясака и присваивает его. В руках приказчика была и камчатская торговля. Цены он вздул такие, что народ волком взвыл. За фунт табака, например, требовал 60 соболей — и попробуй откажись, не купи, когда есть царский указ: курить это зелье.

Но и этого ему было мало. В своих мечтах он прибрал к рукам мягкую рухлядь, накопленную на Камчатке старожилами-казаками, и нужен был только повод. И вот Петриловский обвиняет Козыревского в смерти трех камчатских приказчиков и начинает новое следствие по этому делу. Тщетно пытается доказать бывший есаул, что за участие в убийстве Атласова он был оштрафован и приказчик Колесов снял вину с него за мореходческий подвиг, совершенный во славу России.

Но Колесов был мертв. Да и наплевать было Петриловскому на то, оправдан или нет Козыревский, убивал он или не убивал приказчиков. И на дыбе, и на правиле, прижигая тело казака каленым железом, срывая щипцами ногти с пальцев, он требовал только одного признания: «Укажи, где твои потайные амбары с пушниной… После Енисейского ты оставался за приказчика и, как нам известно, занимался здесь грабежом… Знаем, что привез и с тех полуденных островов…»

И вслушивался, не слетит ли с запекшихся губ его жертвы желанное слово. Дождался-таки Петриловский: открыл Козыревский часть своих тайников. Но Петриловский и в мыслях не имел отпустить на свободу своего узника — знал незаурядные его способности разжигать людские сердца гневным и страстным словом своим. Боялся Петриловский, что и его может постичь участь тех, следствием по убийству которых он якобы занимался.

Но где-то допустил промашку приказчик и не успел довести до конца задуманное — Козыревский дал обет постричься в монахи и пришлось выпускать его на волю.

Так стал Иван Козыревский иноком Игнатием.

А Петриловский разорял уже других и скоро имел в своей собственности 5669 соболей, 1545 красных и 161 сиводушную лисицу, 169 выдр, 297 морских бобров и, кроме того, огромное количество меховых лоскутов и меховой одежды.

Главную долю всех этих богатств он «вымучил» из казаков, применяя кнуты, батоги, пытки, заковывая в кандалы и забивая в колодки, сажая в тюрьму… И ни один не взроптал!

Так что чувствовал себя Петриловский на Камчатке, как рыба в воде, и не очень-то боялся «охочих до бунтов» казаков-камчатцев. Это-то и странно. А впрочем, еще раз вспомним, что Курильские острова уже были открыты…

Но возмездие все же пришло. Правда, со стороны. В 1716 году на лодии «Восток» казачий пятидесятник Кузьма Соколов и мореход Никифор Тряска проторили дорогу из Охотска в Большерецкий острог по Охотскому морю. Узнав на Камчатке о всех злоупотреблениях пятидесятника Петриловского, Соколов сместил его с должности, посадил под караул, а имущество конфисковал в казну. На следующий год бывшего приказчика на лодии доставили в Охотск, а оттуда отправили на суд в Якутск.

Вероятно, не последнюю роль в том смещении ненавистного Петриловского сыграл и инок Игнатий. Не случайно же, что в 1717 году он прибирает к рукам духовную власть над всей Камчаткой. Собирает своих друзей по несчастью, вынужденно, как и он сам, постригшихся в монахи, разоренных и доведенных до отчаяния Петриловским, строит недалеко от Нижнекамчатска на реке Ключевой у Горелой сопки Успенскую пустынь. Здесь монахи выращивают ячмень и рожь, а в устье реки Камчатки, на островах, устраивают заимку и солеварню. Сам Козыревский в 1718 году получает от якутского архимандрита клобук и рясу, то есть утверждается духовным приказчиком Камчатки.

И потому он снова в центре всех событий, происходящих на полуострове.

А здесь многое изменилось с тех пор, как была открыта дорога на Камчатку. Во-первых, ясак теперь беспрепятственно поступал в казну. Во-вторых, наладилась регулярная доставка на Камчатку продовольствия и боеприпасов. В-третьих, приказчики менялись аккуратно, в срок — с очередным приходом казенного судна из Охотска.

Казалось бы, все должно было способствовать тому, чтобы поступление ясака из Большерецкого порта в Охотск год от года возрастало. Напротив, количество его резко упало. Оно и понятно — пушного зверя на Камчатке уже основательно повыбили. Но якутскому воеводе до этого не было дела, он слал приказчиков со все новыми и новыми инструкциями, полагая, что ясак уменьшается из-за казачьего нерадения и воровства, а также из-за нежелания камчадалов платить царю пушной налог по «причине природной склонности к бунтам и разбоям». Потому-то в инструктивных наставлениях рекомендовалось проводить в отношении инородцев политику кнута и пряника — защищать от обид и разорения казачьего, с одной стороны, а с другой — «сыскивать в ясак захребетчиков и подростков».

То есть политика эта была направлена против «домовитого», выражаясь языком Дона, камчатского казачества, против старожилов, против тех, кто породнился уже с местным населением. И эта политика, естественно, давала свои плоды.

В 1718 году приказчиком одного из казачьих острогов был назначен Василий Качанов. Первое, что он сделал — выпустил на волю заложников — аманатов Купку и Киврю с реки Воровской, и они тотчас подняли и возглавили бунт… Затея стоила немалых жертв с обеих сторон, и потому приказчик был отстранен казаками от должности, сам посажен в аманатскую казенку и «мучен вилами».

Прибывший на место Качанова сотник Максим Лукашевский доносил в 1720 году в Якутск, что «казаки на Камчатке и прежде убивали прикащиков, мучили и арестовали Алексея Петриловского, мучили в 1719 году сына боярского Василия Качанова и едва не заморили его в аманатской казенке, и что если возмутителей не переселить из Камчатки, то и впредь они будут отказывать прикащикам в повиновении и будет в службе великого государя всякое непоспешание…»( Андриевич В.К. История Сибири. — Ч. 2. СПб, 1889. — С.113).

Как видите, очередная зацепочка за убийство Атласова. И читаем там же далее: «Лукашевский указывал на монаха Игнатия Козыревского, как на ловкого коневода всех возмущений камчатских казаков. По его извету Козыревский был допрошен в 1720 году сотником Иваном Уваровским и отправлен затем в Якутск».

Академик Берг в своем труде «Открытие Камчатки и экспедиции Беринга» акцентирует внимание на причине очередного ареста Козыревского и нового следствия по забытому уже делу: «… в 1720 году мы его застаем в Большерецке… Здесь Игнатий, будучи на постоялом дворе, повздорил с одним служилым человеком, укорявшим его, что от него де и прежние приказчики на Камчатке убиты.» На это монах Игнатий говорил такие возмутительные и похвальные (т.е. наглые) речи: «которые де люди и цареубийцы, и те живут приставлены у государевых дел, а не великое дело, что на Камчатке прикащиков убивать». Отправляя за эти слова Игнатия с караулом в Якутск, «закащик камчатского наряду» (так назывались управители, назначавшиеся по острогам приказчиками) Максим Лукашевский в своей отписке якутскому ландрату Ивану Рикитину прибавлял:

«А от него, монаха Игнатия, на Камчатке в народе великое возмущение. Да и преж сего в убойстве прежних прикащиков Володимера Атласова, Петра Чирикова, Осипа Липина он, монах Игнатий, был первым, да и в отказе Алексея Петриловского и Василия Качанова от приказов возмутителем был он же, монах Игнатий Козыревский».

Добавим только, что и этот сотник Лукашевский за злоупотребления своей властью на Камчатке позже будет отдан под суд. Так что враги у Козыревского на Камчатке пока одни и те же.

Следствие было закончено в пользу Козыревского. Более того, в награду за курильский поход он получил 10 рублей — годовое казачье жалование — и был определен строителем Покровского монастыря около Якутска. Одно время Козыревский даже замещал архимандрита Феофана в монастыре, то есть был в чести.

«Но в 1724 году вследствие ревизии сибирских дел, вызванной преступлением Гагарина (бывшего губернатора Сибири), всплывает опять дело о камчатском восстании 1711 года Козыревский был посажен под стражу, но бежал и подал якутской воеводской канцелярии челобитную, что он знает пути до Японского государства и просил отправить его по тому делу в Москву. В 1726 году в бытность Беринга в Якутске к нему явился монах Игнатий с чертежами и развил ему свои планы насчет Японии, но Беринг нашел их несостоятельными и даже отказал Козыревскому в его просьбе быть принятым в экспедицию. Затем предприимчивому монаху удалось в следующем году устроиться в партию казачьего головы Афанасия Шестакова, отправлявшегося на северо-восток Азии «для изыскания новых земель и призыву в подданство немирных иноземцев». Козыревскому было поручено плыть вниз по Лене и выйти в море для открытия земель против устья этой реки. В Якутске Игнатий построил за свой счет судно «Эверс» и на нем в августе 1728 года отправился вниз по Лене…

Козыревский дошел на «Эверсе» до Сиктаха на Лене и здесь зазимовал. В январе 1729 года Игнатий вернулся в Якутск и весной судно его изломало льдом», — так описывает этот период жизни Козыревского академик Берг.

«Раньше историки ошибочно считали, что в 1728 году Козыревский до океана не дошел и зимовал в Сиктахе на Лене. Из новых свидетельств явствует, что до зимовки в Сиктахе «Эверс» побывал «на Северном море-акиане». (Марков С. Земной круг. М., 1978. — С.427).

Период очень тяжелый, когда тень Атласова снова заслонила ему путь в полуденные страны, к «Апонскому» государству. И «Эверс» (точнее,без кавычек, эверс — тип морского судна), как указывают многие исследователи, снаряжался Козыревским для плавания через Северный Ледовитый океан в Тихий — на Камчатку, Курилы и в Японию…

Но судно было отобрано у Козыревского и приписано к экспедиции как казенное. Тут еще незавершенное следствие, которое неизвестно чем для него может кончиться на этот раз… Поэтому на душе у него было очень тяжко. И когда Игнатию стало окончательно ясно, что пути на Камчатку из Сибири у него нет, что сибирские власти не забудут и не простят ему камчатских бунтов, он отправляется в Москву, к императрице Анне Иоанновне за поддержкой.

Его встретили с почетом — в «Санкт-Петербургских ведомостях» появляется даже сообщение о первооткрывателе Курильских островов. Ему оказываются милости и даже поговаривают о возможности экспедиции в Японию, об организации которой и хлопочет Игнатий.

Но… он пожаловался на тобольского митрополита за то, что тот послал в Учрежский монастырь «на безвыходное пребывание». Синод направил запрос в Тобольск. И оттуда пришел ответ митрополита Антония. Письмо-приговор.

«В указе ея императорского величества, каков от святейшего правительствующего Синода сего 1731 года июля 17 отправлен, а в Тобольску сентября 1 числа получен, ко мне нижеимянованному написано.

А в третьем распросе во оном же приказе на означенного Козыревского между других дел показывании объявил: как де он, Козыревский, был в казачьей службе и посылан был из Якутска на Камчатские остроги и в тех де острогах якутския казаки, в том числе и оной Козыревской, побили до смерти трех человек прикащиков, которые де посланы были из Якутска для сбору ясака, а именно: Осипа Миронова (Миронова-Липина), Петра Чирикова, Володимира Отласова».

Удар был рассчитан точно. А чтобы Козыревский не смог отвести его, Антоний дополняет: была, дескать, челобитная от тех бунтовщиков, где они пытаются оправдаться и взвалить всю вину на убитых приказчиков, но грош цена той челобитной:

«А челобитной прочих (пришлых. — СВ.) казаков, которые в душе с оными Анциферовым и Козыреввским не пошли и к бунту их не пристали, доказывается, что оне тех прикащиков убили нарядным делом и пожитки их все побрали и по себе разделили, и назывались де Анциферов атаманом, а Козыревский ясаулом.

Де онеж де, бунтовщики, и у них служилых, которые к бунту их не пристали, наготовленные себе в путь для отвезения собранной императорского величества ясачной казны в Якутск кормовые запасы все пограбили, а судовые припасы, паруса и снасти драли и резали. А таким де своим бунтовством оную ясачную казну на Камчатке остановили».

Антоний свидетельствует в том же духе против Игнатия: понес ли какое наказание за тот бунт Козыревский — неизвестно, отпускался ли в Москву — нет, уехал без спросу, без соизволения митрополита, без «пашпорту», да и вел себя монах в якутских монастырях непристойно — таинственные присяги давал читать и переписывать; «изворовал из венечных пошлинных денег пять рублей двадцать два алтына две деньги» (обратите внимание: какая точность!),да из казны одной монастырской «сто и больше», и на другой — «рублей на триста» (а здесь что-то очень уж приблизительно, видимо, приврал святой отец).

Митрополит вроде бы и признает, что в некоторых своих винах Козыревский оправдывается, но:

«И хотя по означенным показаниям он, Козыревской, своеручно написанным ответствием приносил некакие и выправки, обаче без совершенного изследования, верить ему в том невозможно, а совершенно изследовать недопустил нижеявленный случай: понеже он, Козыревской, указом ея императорского величества от тобольской губернской канцелярии обязан в партии быть при вышепоказанном Шестакове показания ради новых землиц и морских островов и народов».

Лукав был Антоний. И письмо выдает, как он вил свои лисьи петли, стежки-дорожки: то митрополит каждую мелочь несколькими свидетельскими показаниями подкрепит, то вдруг обрушивает на голову Козыревского такой валун, что хоть сразу того в петлю и на погост:

«А от других слышно о нем, что он, Козыревской, с отцом своим Петром в прошлых давних годах с Москвы сослан в Якутск в ссылку, и якобы чернил и бумаги им давать невелено…»

Единственно, наверное, в подписи под этим письмом не солгал Антоний:

«Святейшества вашего всегдашний богомолец и слуга… недостойный митрополит Тобольский Антоний. 1731. Октоврия 1».

Началось пятое по счету расследование дела по участию Козыревского в убийстве трех камчатских приказчиков.

Посыпались приговоры. Синод лишил Козыревского «священства и монашества», передав дело в Юстицколлегию.

В январе 1732 года там было решено: «расстригу Козыревского казнить смертью». Затем внесена поправка: «не чиня той экзекуции», передать дело в Сенат.

16 февраля 1732 года, уже в Сенате, смертный приговор подтвержден вторично.

Козыревский обращается с прошением о помиловании к императрице, в котором указывает на различные свои заслуги, в том числе и на присоединение им к России северных Курильских островов.

Ответа не поступило. Больного Козыревского содержали в подземной камере бывшего Преображенского приказа в ручных и ножных кандалах, как государственного преступника.

Все это ускорило трагическую развязку — 2 (13) декабря 1734 года Иван Петрович Козыревский умер в тюрьме…

Так ушел из жизни этот человек. Но остались на карте открытые им Курильские острова — выстраданный всей жизнью дар Ивана Козыревского Российскому государству.