БУТИНЫ

Петр зло топорщил усы, слушая дьяка Сибирского приказа Андрея Винниуса — казна скудела, а о камчатском ясаке снова, уже который год, не было никаких вестей: то-ли застрял он где в пути, то-ли вовсе пропал в дикой тундре...

— Нет, — твердо решил государь, — тот северный путь из Камчатки негож. Длинен и опасен. Нужно пробивать новую дорогу. Морем Ламским. Через Охотский острог. И нужны тут мне верные люди. Настоящие мореходы. Россияне. Поморы. Эти выдюжат. Так что пиши указ...

Сказано — сделано. И в 1714 году через всю страну тысячеверстную пошли из Архангельска к морю Ламскому русские мореходы Никифор Тряска, Кондратий Мошков, Яков Невейцын и Иван Бутин. В Тобольске сибирский губернатор князь Гагарин положил им жалованье 40 рублей в год и по 5 рублей кормовых. В Якутске их разделили на две партии — Тряске с Невейцыным надлежало искать морскую дорогу на Камчатку, а Бутин с Мошковым должны были открывать новые земли в Восточно-Сибирском море.

Но через три года их снова свела всех вместе Петрова воля — царь приказал якутскому воеводе Якову Ельчину стать во главе большой экспедиции, пройти сушей и морем земли русские на востоке, описать новые, незнаемые, что — по слухам — имеются противу устьев рек Лены и Колымы, Камчатки и Охоты, Пенжины, Анадыря и Амура... Денег на то приказано не жалеть, людей брать по надобности, мореходами назначать тех архангельских мужиков, что отправлены в Якутск еще в семьсот четырнадцатом...

Но только закрутил Ельчин все «экспедичные» дела в Сибири, вышли первые партии казаков-землепроходцев к устьям северных рек кочи рубить и шитики китовым усом вязать для морского плавания, и отправить первые суденышки из Охотска к Шантарским островам и из Большерецка на Курилы, как повязали воеводу по злому доносу-наушничеству, свезли в Москву, в канцелярию тайную, и сгиб он где-то там во время пыток по государеву «Слову и Делу».

И остановилось колесо, так лихо им раскрученное. Но только не для мореходов-архангельцев — те по-прежнему несли государеву службу и торили дороги в море Ламском, били первые тропки через Курильские переливы в море Восточное, к острогу Нижнекамчадальскому.

И не только нрав моря-океана познавали они. Много открывалось им и жизненной горькой правды. И не одно испытание выпало на их собственную долю в камчатской земле.

Так, в 1725 году Никифор Тряска, первопроходец, открыватель пути из Охотска в Большерецк, доставил на Камчатку нового приказчика Трифонова. Правда, на этот раз до Большерецка им дойти не удалось: штормом лодию выбросило на берег в устье р.Ичи. Трифонов добрался до Большерецка пешком, а Тряска по весне уже привел в Чекавинскую гавань отремонтированное судно. Спешил мореход — судно обязано было вернуться в Охотск в срок. Но у приказчика к этому времени созрели уже иные планы — он вовсе не собирался упускать столь прекрасную возможность задержаться на Камчатке еще с годик и добавить за зиму сотню-другую дорогих шкурок к тем, что уже успел скопить за год владычества — раз лодия течет, то пускаться на ней в обратное плавание никак нельзя. Нужна была одна мелочишка — документ. А его мог подписать только мореход.И тут как раз в Большерецке оказался Иван Бутин. Трифонов с ним хитрить не стал, да и чего хитрить, когда каждому ясно — так, дескать, и так: пиши бумагу, отблагодарю, как полагается... А Бутин напрямую — лодия хороша, Тряска мореход искусный, никакой шторм тебе, Трифонов, не страшен... Возвращайся спокойно...

Аж взвился Трифонов от злости...

— Ты что это? Забыл, где находишься? Да я ж тебя... с живого шкуру чулком сниму! Запорю-ю!.. В порошок прикажу растереть и по ветру развею... Пиши акт!

Но не тут-то было. Характер у архангельца — только огонь кресалом высекать. Посадил его Трифонов в казенку — все без толку. Стращал морехода — сгноить здесь вместе с камчадальскими заложниками-аманатами обещался. И, действительно, нагляделся здесь Бутин страданий человеческих: годами сидят аманаты с Авачи-реки и с Воровской, с Курильских островов и с Бобрового моря в тюрьме этой — солнце в окошке видят, некоторые за буйный характер кандалами скованы, иные, словно собаки, цепями к стенам привязаны — это те, кто бежать пытался из неволи. Многие заложники — дети камчадальских или курильских вождей; под угрозой их смерти родники безропотно платят ежегодную дань пушниной. Вот они — законы камчатские! Кого хочешь в подкову согнут... или сломают. Но только не помора Бутина — тонка кишка у приказчика...

Трифонов и сам это понял. Тогда он решил с другого бока подладиться. Выпустил Бутина из казенки, обласкал, повинился за грубость и резкость, пригласил по-товарищески, запросто в гости и, как это водится по всей Руси великой, «вусмерть» упоил бравого морехода. Усладил слух его, в любви и дружбе поклялся, и скрепили они эту дружбу фальшивую фальшивым же актом о непригодности лодии Тряски к плаванию по Охотскому морю. А поутру поздно было уже что-либо исправлять, стыдно земляку в глаза смотреть. И запомнил теперь на всю жизнь, как действуют камчатские казаки — где силой звериною, а где — ласкою змеиною...

Гирлянда островов, один другого меньше, убегала в океан от мыса Лопатки на полдень. Нога первого русского человека ступила на эту землю в 1711 году, когда взбунтовались на Камчатке казаки, перебили приказчиков — кое-кого и просто живьем в прорубь головой сунули — за лихоимство и жадность до мягкой рухляди, жестокость и насилие над людьми. А за грех свой перед царем — убийство государевых слуг — решили казаки положить к ногам царским земли новые. Так и пригодилась пригоршня островов скалистых — сняла один грех с души казацкой и открыла дорожку к новым.

Стали эти острова вскоре вотчиной сына боярского Матвея Новограбленного. Ухватился он за Курилы крепко. Жил здесь вольно. Ясак ему такой же, как и царю, платили. Да к тому ж подарками-чащинами сын боярский тоже не брезговал. Били для него курильцы гусей и уток, рыбу впрок заготавливали, крепкие байдары строили, сладкую траву под вино пудами квасили...

Должники холопами становились — зверя для хозяина били, пушниной богатство его увеличивали, жен и дочерей для прихотей господских готовили, а он, в свою очередь, непокорным и гордым слугам своим батожьем спины расписывал.

И не знал меры Матвей. Спускал казаков своих, как собак с цепи, не только на инородцев, но и на любых непрошенных гостей, даже если они царским указом путь себе сюда прокладывали. Как Соловей-разбойник встречал их на своей земле Новограбленный. И удивительно ли, что перехлестнулись их пути-дороги с Бутиным, и не разошлись казак с мореходом, а столкнулись они лицом к лицу, как в кулачном бою. Сохранился о тех давних временах один любопытный архивный документ. Давайте и мы заглянем через него в прошлое.

« ...731 году апреля 12 дня, как прибыли к нам курильские ясачные иноземцы с байдарами, и я прослышал от лутчего князца курильского Ломчи, жалобу на служилого человека Лариона Волынкина, который был послан от ясашного сборщика Матвея Новограбленного для приуготовления кормов и байдар, что де он, Волынкин, чинил им многие обиды...

Апреля 13 дня прибыли мы с байдарами, не дошед Озерной реки, например, версты за две за противным сильным ветром, стали на берег и означенный сборщик Новограбленной, схватив копье, учал бить толмача моего, помянутого Еремеева, копьем обранил у него правую руку, токмо не душевредно, в ладонь, и говорил: по какому де ты, росткая мать, указу спрашиваешь ясачных иноземцев про мои обиды, якобы он про его императорского величества указа не известен и чинит такую противность, понеже в указе блаженныя и вечно достойной памяти его императорского величества написано: велено посланной партии в отдаленных от Якутцка краех о обидах и разорениях ясачным иноземцам следовать, а по исследствии, ежели кому от прикащиков, подъячих, толмачей и служилых людей были какие обиды, то обидимым обидимое возвращать, а кто обидел, тем чинить наказание. А означенный Новограбленной, знатно, что ведая над собою некакие неиправы перед иноземцами, кажет вид, якобы над собою большинства и суда не имеет...

Да он же, Новограбленной, похвалялся, что я де вам байдары не дам, а к нам байдару привел означенный князец Ломча... Да он же, Новограбленной, говорил мореходу Ивану Бутину: я де тебя и толмача вашего на острова не возьму, а им от партии по данной мне инструкции велено быть при мне, и для того я их не оставлю...»

Да, схлестнулся уже где-то мореход-правдоискатель с сыном боярским. Проходил он Первым и Вторым переливами, огибая Лопатку, прокладывая дорогу из Большерецкого острога в Нижний. Бывал и на островах Курильских на зимовках. Не раз спускался и на юг вдоль гряды в поисках спокойного тихого перелива. И насмотрелся обид и слез инородческих вдоволь. Настрадался от чужой боли. И потому был здесь, на островах, свидетелем весьма опасным.

Чутье не подвело Матвея — пришлось ему ответ держать за все свои преступления. Но выдюжит — не в пример брату Василию, запоротому до смерти — отлежится, как медведь в берлоге Матвей, откупится курильскими бобрами и лисицами и вывернется из рук правосудия, как скользкий речной вьюн: сохранят за ним те же судьи и прежнее место ясачного сборщика на Курильских островах.

И снова не побрезгует сын боярский чащинами кунными...

Белые барашки курчавились на зеленоватых волнах. Огромное желтое солнце полыхало над морем, чужое и нарядное. На него и смотреть было не больно... Красиво. Но при этом наваливалось на душу что-то тяжелое.

Навстречу шла буря. Крепчал уже ветер, ударяя в борта байдары, прошитые китовым усом, обтянутые кожей морского зверя, словно пробуя их прочность.

Курильцы гребли свободно и ровно. Тойон Ломча правил байдарой с помощью длинного кормового весла. Встречный ветер не позволял поставить парус, но байдара шла довольно быстро.

Курильцы были необыкновенно красивы сейчас: бронзовели их лица, бисеринки пота выступали на широких полосах выбритых от уха до уха голов, яркими жемчужинами сверкали россыпи брызг на косах и больших, по грудь, бородах.

Особенно красив был тот, что веслил рядом с Бутиным: молодой, сильный, с агатовым блеском чуть выпуклых глаз. Видно было, как перекатывались его мускулы под рубахой из шкурок гагары, как могуче дышала грудь.

А волны вздымались все круче. Насвистывал ветер, ударяя своими могучими крыльями по гребешкам волн. Мокрыми концами он мазнул по лицу священника из Большерецка. Тот суетливо закрестился, отплевываясь и ипуганно поглядывая на Ивана: уж не погибель ли наша!? Потом что-то быстро начал говорить тойону Ломче. Тот отрицательно покачал головой. Борода священника дернулась угрожающе, и он ухватился одной рукой за тяжеленный серебряный крест на массивной цепи, другой, что так и побелела на косточках, за борт.

Тойон опять покачал головой и достал какую-то деревянную чурку и швырнул в волны.

— Ту-ту-ту! — закричал он пронзительно.

— Вот чертовы язычники, — выругался про себя Бутин, — везут на остров попа, чтоб всем веру христианскую принять, а сами божков этих своих, инау, в море швыряют, жертву богу моря приносят. Вот и перевоспитай нехристей...

Ближе к острову стало тише. Ветер успокоился и улетел. Упала волна. Вмиг стихло — только там, в проливе, вставали между морем и землей радужные мосты, бушевали, сталкиваясь и расшибаясь в огненные брызги, волны.

Скоро они догнали еще две байдары. Те, видимо, возвращались с охоты — были загружены нерпичьими тушами. Эти байдары были побольше — одних весел торчало на каждой штук двадцать. И гребцы другие — головы не бриты и промысловики сплошь безбородые. «Молодняк, что-ли, — подумал Бутин. — Постой-постой, да это никак ихние бабы!..»

А те гребли мастерски: их байдары, хотя и глубоко сидели в воде, шли в кильватер, почти не отставая.

А вот уже показались и балаганы — летние шалаши, поднятые высоко над землей, в защите от наводнений и комаров.

Острожек курильский ничем не отличался от камчадальского: те же балаганы на длинных ногах-столбах, те же врытые в землю юрты без окон и дверей с единственным отверстием в крыше для дыма, и для людей.

На берегу Бутин кликнул молодого гребца со своей байдары:

— Как звать-то тебя, мореход?

— Атуйка.

— Это что? Море, по-вашему! Морской, значит!? Хорошее имя. А тебя? — спросил он стоящую рядом с Атуйкой молодую женщину.

— Казукчь.

— Это как же?

— Плачущая, — ответил за жену Атуйка. — Она родилась в тот год, когда на Кыкше, которую вы Большой рекой зовете, ее родники из Каначева острога были казаками перебиты за сожжение Большерецкой крепости. Подобрали ее мои родники и на Шумшу привезли.

Бутин потемнел лицом. Крякнул сердито. Потом попытался перевести разговор на другое.

— А что это у вас остров так зовется? У остальных имена все на «шир» или на «котан», может этот тоже Шумшир правильно?

— А это камчадалы прозвали. Шумшу — это значит остров Черемши.

— А вас почто курильцами кличут? Наверно от того, что сопки горелые вокруг курятся дымом. Вот и Курильские острова, потому и вы — курильцы?

— Нет, куру по-нашему — это человек...

...Пока Бутин расспрашивал инородцев о том, о сем, поп подготовил все для крещения. Для этого и пересекли сегодня Первый Курильский перелив на чипеме-байдаре, хоть и грозился Новограбленный их пикой заколоть за то, саблей на кусочки порубить, из фузеи головы подырявить... Как же — он же здесь для них и за святителя. «Нет уж, — решил Бутин, — крестим сами, как в Киеве когда-то — река им всем сразу купелью будет, но не позволим Матвею и на вере святой барыш сбивать. Это надо же — по два-три года ему за крещение крестники отрабатывают. Вот ужо действительно научился Матвей по-новому народец этот грабить...»

Высоко поднял рыжебородый поп свой крест, отполированный рясой над тугим брюшком до блеска зеркального. Лучилось в нем солнце, впивались в глаза огненные змейки-молнии, юркие, шустрые, неугомонные, и казалось простоватому мореходу, что великое таинство снисходит на этих людей с неба, чудо божественное...

А рыжебородый, блаженно жмурясь, подсчитывал прибыль церковную от крещения и не благодать уже отпускал недавним грешникам, а заталкивал в кожаные мешки шкурки собольи да лисьи, бобровые и нерпичьи. Хихикал про себя от радости, что всех надул, и торопился побыстрее все закончить.

Бутин принимал из купели новообращенных в православие — Атуйку, Казукчь, Татала, Чекаву... «Сколько же их, Бутиных, теперь на этом курильском острове с камчадальским именем», — спросил вдруг вслух.

— Иван, — точно позвал кто в ответ.

А это бывший Атуйка, а теперь тоже Ванюшка Бутин, подсчитал — шесть растопыренных пальцев показывает. Вон оно как: по-курильски иван — это шесть значит... Чудно! Иван Иванов Бутиных — шесть Иванов... Потеха!

А на обратном пути байдару у Камчатки снова прихватила буря. Суетливо крестился испуганный поп, цепко держась незанятой рукой за мешки с пушниной. И вдохнул с тайным облегчением, когда полетел в волну деревянный божок и прокричали дружно с байдары курильцы, заклиная уже бывшего своего бога.

— Ту-ту-ту.... Бери-бери-бери...

И мчалась байдара сквозь шторм, и спокойно и мощно работали веслами ее гребцы — мореходы Бутины...

— Нет, не показался мне Беринг еще в первую экспедицию... Ходил я с ним уже к незнаемым землям, — рассказывал мореход Бутин охотским казакам, когда зашел между ними разговор о назначении капитана-командора Витуса Беринга начальником Второй Камчатской экспедиции.

— Дак пошто не показался-то? Ведь сам Петр Алексеевич, государь наш, его на ту должность определил. А тот дураков не любил, лентяев — слышал — самолично сек, а тех, кто указы его не выполнял, в каторге гноил... А этого он ведь из всех своих офицеров морских выбрал...

— Выбрал! Говорил мне Скорняков-Писарев, а он ведь прежде, до ссылки в Охотск, при царе-батюшке близко состоял; так вот, он говорил, что ни шиша хорошего у этого Беринга на службе и не было. Так себе был. Неприметный. Звезд с неба не хватал. Таких, как он, немцев этих всяких, полно и по сегодня во флоте российском. И Беринг тот, сказывал мне Григорий Григорьевич, обиделся, что его по службе за просто так не двигают, и написал рапорт об отставке... Он-то, видать, думал, что теперь-то его заметят, выделят... Ан нет — ему возьми и дай полный пенсион... Схватился было за голову капитан, а корабль-то уже от причала отвалил, не допрыгнешь. Пишет он тогда новый рапорт — не могу, дескать, без моря, примите меня назад, не за чинами, мол, гонюсь, а по великому делу во славу России душа горит. Просто кошель уже совсем прохудился, а где еще, кроме нас, его еще так золотом набить можно. Дали ему корабль, но в чине прежнем так и оставили. И ничего — стерпел, промолчал, в себе обиду затаил, как гвоздь внутрь вбил. И не видно, вроде, а вот покалывает...

— Да брось ты, Иван, наговаривать. Ведь другому же не доверили?! Ведь целую экспедицию... Это же сколько тыщ стоит?! Значит, знал царь за ним что-то такое и доверил...Наверно, охочих тоже хватало — дело-то богатое!

— Э, служилые... Все проще оказывается, если хоть немного в мореходном деле разуметь. Еще по молодости, юнгою, бывал Беринг в заморских дальних странах, там, где другие моряки, что у нас служили, никогда не были... Вот почему царь Беринга и выбрал. А иностранцев, которые на службе нашенской не состояли, он пригласить не мог — дело-то секретное. Нужен был свой, а Беринг хоть и не очень в службе радел, но во флоте русском уже не один год служил, так что, считай, свой и был...

— А пошто он тебе-то, Иван, к душе не пришелся? Вроде ты не привередлив... Или это совесть опять у тебя затронули? Так рассказывай, не томи душу домыслами и россказнями чужими... Чего тебя самому в Камчатке не понравились?

— С самого что ни на есть начала все дело наше там наперекосяк пошло. Прибыли в Чекавку — в устье Большой реки — отказался Беринг идти Курильскими переливами в Нижний острог на реку Камчатку. Шторма, говорит, не могу экспедичными грузами рисковать. А чего не идти — прошли бы. Хаживали уже — знаем. И слушать не захотел. Но мы — что, промолчали, послушались. Перечить начальству не стали, да и что говорить, коли он со старыми здешними мореходами совета не держит. Обидно стало. Позже поняли мы с Мошковым — он тоже к этой экспедиции был прикрепленным, — что обижаться глупо было, надо было настоять на разумном, а то через обиду нашу пришла в Камчатку беда большая. Приказал Беринг камчадалам — все, что сгрузили в устье Большой, перевезти на батах, пока река не встала, в верховье, а потом — нартами по зимнику в верх реки Камчатки и по ней весной снова на батах в Нижний острог, где мы в это время «Гавриил» строили... И слезьми кровавыми заплакала та земля. Ни с чем не посчитались — сорвали камчадалам промыслы кеты и кижуча по осени, а это главный корм и для людей и для собак. И всю голодную зиму — вместо охоты — занимались они каюрной гоньбой, перевозили грузы. Поморили собак. Остались без пушнины. Беринг пообещал, что снимет с них ясак за эту зиму. Куда там — казаки с них вдвое и втрое против прежнего взяли, а Беринга в тую пору уже на Камчатке и не было.

А пока мы «Гавриил» выстроили — камчадалы стоном изошли. И так худо людишки живут: зимой в земляных юртах по сотне, а то и по две — набьются, отогреваются, давятся. Кормятся рыбою да травой разной... А долгов у них ... — и за то, что юколы нужное число вовремя не сдали, и за иван-чай, и за сладкую траву для вина, за рыбу свежую, за имя христианское... — за все расплачиваться пушниной надобно. А кто не успеет долг заплатить, так все — холоп, и дети, и жена, в собственность казаков переходят... А тут — мы промыслы все сорвали — попробуй заставить казака долг свой перенесть. Ему ж и в радость, что инородец теперь в жисть не откупится, а значит зверя бить теперь будет только для него, а сам вещью станет: его теперь и отдать, и продать, и в зернь проиграть можно, не совестно... А казаки, конечно же, как мухи после нас налетели...

— Ну, это и не Беринга вина... Так по всей Сибири испокон веков деется. Кто ясак собирает, тот и владычествует. А Беринг при чем — он свое дело делал, приказ царский сполнял...

— Ладно, приказ так приказ. Ушли мы с Камчатки именно за тем, чтобы, как ты говоришь, царский приказ исполнять. И исполнили бы, черт возьми, да все тот гвоздик в Беринге. Что им со Шпанбергом, таким же немцем, интересы российские? Это не Тряска с Мошковым, которые, выполняя волю Петра Алексеевича, просолились здесь насквозь, дороги морские прокладывая... А Беринг ткнулся носом в туман и побоялся далее на норд идти... Вроде бы приказ выполнил — в море-то ведь он вышел! А кому послужило то добром? За что, скажите, камчадалы те страдали в своей земле? Чем покрыли мы те страдания и сняли грех с наших душ?!

Чириков — молодец! Он настаивал на том, чтобы шли мы дальше. Ведь русский был, и сердце у него за дело болью исходило, как и у нас с Мошковым... Но решили немцы... А чего рисковать? Какая им с того выгода? Нет впереди ничего — и все. А не веришь — пойди проверь. Ага, проверишь, думали — лет через тыщу Россия еще такое плавание осилит... Так что руки чисты. Отряхнул он их только от морской водицы, прошелся на следующий год гоголем у устья реки Камчатки — остров искал, о котором камчадалы сказывали — не нашел — и упорхнул в Санкт-Петербург докладывать о подвигах.

А в Камчатке инородцы, доведенные уже до отчаяния расплатой за долги, спалили Нижний острог и собирались остальные также попалить. Вел их Федька Харчин, знал я его по Нижнему, грамотный, тойон ихний, крещеный... Не щадили русских они: веры к ним не было. Огнем горела земля. И огнем горела душа камчадалов — и все это заливали кровью...

Был вот в Нижнем недавно — на новом месте его отстроили — вешали там бунтовщиков... Смотреть больно было...

Казаков-супостатов тоже за бунт тот не миловали: кого повесили за лихоимство, кто под батогами богу душу отдал...

А Беринг вроде как и ни при чем... Но кто ему за ту экспедицию спасибо скажет...

— Ну, теперь вторая вот собирается.. Ошибки и исправятся...

— Ошибки прошлые исправлять будем, — мрачно отозвался Бутин. — Какой же теперь ценой нам подвиги его станут...

— Ты, Иван, не в лавке, где славою за копейку торгуют, — оборвал его писарь. — Царице Анне Иоанновне видней. Россия сама потом слово свое скажет. Мы — народ маленький, подневольный, не все и понять можем...

— Может оно и так, — устало согласился Бутин, — но ведь не доживешь до той поры, когда это слово сказано будет. А мне сейчас правду крикнуть хочется... Ведь снова все бедой обернуться может...

Никифор Трапезников.... Да-а, тот уже в годах был. Высокий. Костистый. Широк в плечах. И с силою великою в руках — монеты может и не гнул, но тыщами лихо ворочал. Такого богатства с Камчатки и всех островов Алеутских, что тогда были известны российским мореходам, никто больше его не вывез.

В конце тридцатых годов, сказывали, когда сержант нижнекамчатский Емельян Басов просил его дать денег на морскую промысловую экспедицию на Курилы, отмахнулся купец от него, как от комара надоедливого, дескать, здесь и без тебя как-нибудь обойдемся: Новограбленный не только мехами обеспечит вволю, но и уступит в цене достаточно, ибо награбленное всегда перед упромышленным в цене ниже, так зачем, стало быть, и поднимать ее.

А вот когда Басов в Нижнекамчатске сколотил все же «складственную компанию» и пошел на промыслы, а главное, когда следующим летом он привез оттуда на своем шитике тыщу с лишком шкур морских бобров и четыре тысячи песцовых шкур, то Трапезников чуть не умер от зависти — побелел весь, зубами заскрежетал и тотчас из своего Большерецка в Нижний махнул. Успел-таки — отхватил у Басова часть паев. Хотел Никифор и в море с ним пойти, хозяйским глазом окинуть островные те богатства на Командорском острове да на открытом Басовым — Медном, но передовщик заартачился и не взял купца. Видно, старая обида глаза застилала. А зря — у купца силы в руках поболее было. Перекупил он все паи и шитик его стал. Басова — в шею. Да тот, правда, уже и сам от промыслов отошел и вроде как тронулся немного: все про медь самородную с острова Медного твердил, камушки собирал там какие-то все цветные, красивые и других заставлял собирать. Видано-ли, тут промышлять надо, а он, как дитя несмышленое... Ну, это от богатства: он тогда на бобрах хорошие деньги сшиб и мог запросто сам новую компанию организовать и первым среди купцов стать — все при нем было. Но тот отров Медный, что он сам открыл, и погубил беднягу. Вызвал он сюда из самой столицы ученых людей всяких. Поискали они, поискали — ерунда, говорят, а не медь на том острове. Им ерунда, а с него, сердешного, за прогон тот все до последней копеечки по суду вынули. Но не согнули казака беды черные, а может он тогда уже и вовсе того — тронулся умом — или это мечта так крепко была в него вколочена, только он ради всего этого острова Медного из меди той завезенной налил денег фальшивых... Тогда упекли милосердного в Иркутскую канцелярию, а оттуда уже путь один — на Нерчинскую каторгу колодником... Там и помер, говорят...

А Никифор Трапезников с той поры крепко ручищей своей за острова дальние ухватился. Пятнадцать, не совру, плаваний на свой кошт снарядил. И никто его не перекрыл. Куда там...

В семьсот сорок девятом, помню, оснастил он «Бориса и Глеба». Сам передовщиком на нем пошел, но дальше Командорского идти забоялся, упросил морехода Бутина. Тот как раз пенсион стал получать — чего ж не сходить, говорят — еще с покойным Берингом ходил в здешних местах. Так и пошли они с Трапезниковым — и прямо к Атхе вышли. Ну, опять озолотился Трапезников — остров-то еще никем прибран не был, зверь непуган, народ алеутский никто из наших не задирал... А Трапезникову как передовщику два пая, да хозяйская доля — половина всего, остальное уж нам, промышленным... Да что там — иной раз хоть и с богатой добычей в трюмах, но с пустыми карманами возвращались — по долговым запискам всяким еще и должны оставались: за все втридорога драли с нашего брата купцы камчатские. И счастлив ли был, не знаю, тот, кто живым назад приходил. Путь же от устья реки Камчатки до Атхи, Уналашки и Аляски костьми русских мужиков выложен, и компас в тех краях ненадобен: чайки белые — души мореходов — выведут точно на курс. А на дне океанском — кладбище православное, так что умирать легко, если уж шторм сломит тебя, перевернет шитик, разобьет его о волну крутую. Как в битве. Оттого смерть нашу грешную, попами неотпетую, и предпочитает мореход русский встретить среди волн великих, звезд, рассыпанных, как горох, по небу, соленого ветра, ядреного, как брага, и крика чаячьего, такого же тоскливого, как плач любимой...

И по сей день омывают волны косточки мореходов русских. И люди это были великие. Духом своим отчаянным. И деньги эти трапезниковские для них бренчанием кабацким были — из одного кармана купеческого в другой же его карман и пересыпались... Деньги-то свое отбренчали, а слава тех мореходов по всем землям разошлась. И кто из русских людей не помянет добрым словом святые для нас имена мореходов Евтихия Санникова, Дмитрия Наквасина, Родиона Дурнева, Степана Глотова, Луки Наседкина, Ивана Бутина...

Да, великая сила была в руках этого купца иркутского...

Командир Охотского порта полковник Плениснер, в подчинении которого была Камчатка, летом 1764 года прибыл в Большерецк.

Чиновники большерецкой канцелярии встретили его с большим любопытством: все уже знали, что командир Камчатки — капитан-поручик Извеков — не желает признавать власти Охотска, будучи поставлен на эту должность по именному указу.

Не признавал Извеков за начальника и Плениснера. Потянулась скандальная история, долгая и нудная, как и вся жизнь в том Большерецке. Дело дошло до того, что по долгу службы уже не разговаривали, а переписывались между собою офицеры, и при этом успевали строчить не только друг другу зловредные записочки, но и друг на друга — в Иркутскую канцелярию и Сенат.

Плениснеру было о чем писать: замордованное Извековым население Большерецка боялось даже выходить из домов, когда командир Камчатки с пьяной компанией проходил по заросшей луговой ромашкой единственной улице камчатской столицы — он мог без всякой причины избить до бесчувствия любого, невзирая на возраст, пол и чин. Особо неполюбившихся приказывал наказывать по морской традиции — он был морским офицером — линьками. Священник Большерецкой Успенской церкви Петр Логинов, попытавшийся было сказать свое слово против насилия на проповеди в церкви, был посажен под домашний арест — прихожанам запрещалось как приходить к Логинову домой, так и принимать его у себя. Извеков даже отдал специальный приказ, по которому христианам разрешалось церковь не посещать и постов не соблюдать. Купцам-грабителям за крупные взятки Извеков предоставил бесконтрольную власть на полуострове. В нарушение всех высочайших циркуляров он даже единственную камчадальскую привилегию — выбирать себе вождей — отменил, и теперь за собольи шкурки можно было сместить любого вождя, сослать, разлучить с семьею, выпороть, засадить в казенку, где лет тридцать, а то и сорок назад сидели последние аманаты.

Плениснер не нашел поддержки ни в Иркутске, ни в Санкт-Петербурге. Сам же он, будучи начальником, отрешить Извекова от должности не мог — нужно было отменять указ Сената. Единственное, что удалось добиться полковнику — это восстановить утраченную было камчадальскую привилегию — назначение вождей вновь было предоставлено верховному тойону — по царскому указу это право принадлежало теперь тойону Бутину, и никто не имел права вмешиваться в его распоряжения. В подтверждение силы его полномочий Бутин был записан в сибирские дворяне.

Но Извекову, получившему негласную поддержку Сената, было теперь на все наплевать — он отказывается от рукоприкладства и переходит строго на линьки и кошки. Каждый день в Большерецке кого-то пороли — лишь тойона Бутина и священника Логинова не трогал командир, но смотрел на них зверем. Безропотный было большерецкий люд в конце концов потерял всякий страх — это была уже пороховая бочка, к которой стоило поднести лишь спичку. Дело оставалось за малым и в Большерецке вспыхнул бунт, объединивший и камчадалов с казаками, и священника с отшатнувшейся паствой, и матросов с казенного судна, и простолюдина с чиновниками...

К удивлению всех, Извеков сдал власть миром. Но через несколько дней, когда все поуспокоилось, с компанией своих приверженцев напал на Большерецкую канцелярию, сверг нового начальника, расставил караулы, навел на площадь пушки и устроил пиршество, знаменуя победу.

В Большерецке набатом загремели церковные колокола. И снова по воле верховного тойона камчадалы стали в одни ряды с казаками и солдатами. Свергнутый начальник Камчатки поручик Рахвалов отдал приказ, и ринулись в едином порыве на штурм извековской канцелярии бунтари-россияне...

Разбежались караульные, как мыши по норам, молчали наведенные на толпу пушки... Грянули наземь выломанные дружным натиском двери канцелярии и испуганный Извеков «со товарыщи» сдался на милость победителей и тотчас был отправлен на казенном судне в Охотск под караулом на следствие и суд...

Но недолгим было торжество в Большерецке. За год до бунта казак Тарабыкин завез на Камчатку черную оспу — она унесла здесь тысячи жизней русских и камчадалов. В 1769 году из-за недохода рыбы обрушился голод. Через несколько лет беда похуже: прибыл из Охотска начальник края полковник Козлов-Угренин для знакомства с владениями (на самом деле для грабежа и пьянства) и этой своей поездкой довел камчадалов до полной нищеты — один только его возок могли тащить от острога до острога не меньше двухсот собак. После него солдаты генерал-майора Сомова снова завезли на Камчатку оспу...

Запустела земля дальняя, некогда славная непокорными гордыми племенами камчадальскими и курильскими, обезлюдела. Встряхнулась еще окраина, напомнила миру о былой славе, когда вместе с солдатами, матросами и казаками сбрасывали камчадалы в Авачинскую бухту англо-французский десант.

Но прошли и те времена. И годами равнодушия и забвения обрушились на Камчатку оставшиеся полстолетия XIX века — сложенными воедино бедами всех прочих лет. Хлынули сюда со всех сторон купцы самых разных национальностей и гильдий, рыбопромышленники, китобойцы, золотоискатели, авантюристы всех мастей, все, кто желал воспользоваться возможностью безнаказанно пограбить заброшенную российскую окраину...

И не было дела правительству царскому ни до дикой и забытой Камчатки, ни до всей великой России-матушки...

Лейтенант военно-морских сил Японии Гундзи знал, что делал. Свои мысли он высказывал достаточно откровенно, и они ни на йоту не расходились с имперскими замыслами Страны Восходящего Солнца — на многих официальных японских картах Камчатка была раскрашена точно в тот же цвет, что и острова благословенного микадо.

Гундзи желал войны. Осев в 1895 году на Шумшу и превратив остров сначала в пиратский центр, откуда каждую весну лавина шхун и пароходов обрушивалась на камчатские побережья, чтоб перекрыть путь на нерест драгоценному лососю, а затем и в центр предстоящей военной агрессии на северо-востоке. Здесь рождались планы оккупации и отторжения полуострова от России, здесь Камчатка рассматривалась как военный трофей назревающей войны: кто же возразит против, если на материке и на океане Россия безнадежно слаба и понесет абсолютное и несомненное поражение.

Был ли повод для высадки военного десанта на безоружной Камчатке? Чего проще! Допустим, вот такой — на Камчатке в Явино и Голыгино живут подданные великого императора — курильцы, которых хитростью выманили с Симусю русские. Вот и хорошо, что они поселились на Камчатке. В таком случае высадка десанта — не что иное, как военная помощь своим соотечественникам.

Но согласятся ли сами курильцы признать отечеством Японию, а не Россию?

В ответ на это Гундзи всегда одинаково усмехался — криво и презрительно:

— Кто их об этом будет спрашивать... Мне глубоко безразлично, что думают об этом они сами. Главное, что об этом думают у нас, в Японии. И этого вполне достаточно.

...Разведчики проползли кочковатую, мокрую от дождя тундру и затаились среди зарослей шеламайника на ближней к устью реки Озерной сопочке. Вязкий туман чуть рассеялся, и они увидели впереди японский лагерь, расположенный рядом с рекой. Поодаль, на косе, ближе к разведчикам, стояли две пушки, возле них виднелись часовые. Две шхуны стояли в реке, третья — в море, недалеко от берега. В лагере было оживленно: там, видимо, встревожились из-за долгого отсутствия их командира Сечу Гундзи...

Иван Бутин, голыгинский староста, злорадно усмехнулся, вспомнив, как сцапали ополченцы япошку. Тот перебредал через речушку Итудиску и не заметил, что из шеламайника за ним наблюдают, стерегут каждый его шаг. И пискнуть не успел, как обняли бережно, прижали к земле и повязали камчадальские ополченцы своего «освободителя».

Перед командиром Максимом Ивановичем Сотниковым предстал он достаточно помятый, но бравый еще, с форсом. По-русски заговорил без переводчика:

— Я японский командир... буду вас сильно убивать и мучить... Мои солдаты будут всех стрелять...

Сотников его успокоил:

— Сначала мы их постреляем. Вот тебя искать пойдут, разделятся, мы и вдарим кому-нибудь из них в лоб. А ты вот лучше так же браво отвечай-ка на мои вопросы. Это ты, что-ли, в Явино написал и вывесил на столбе доску: «Смысло на этой тынь писанных слов: именно эта земля уже принадлежит Японии, поэтому кто того трогает этот тынь будет убиты. Командир японской войска Сечу Гундзи»?

Японец кивнул утвердительно.

— Ну, так тронь вон его, — Сотников указал на явинского Бутина, — это он его из земли выкорчевал.

— Я покорил эту землю, буду промышлять рыбу и управлять айну, — хлестнул Гундзи злобным взглядом по явинцу. Тот пренебрежительно сплюнул в ответ и врезал кулаком прямо посередь глаз японца.

Бутина оттащили, но он долго еще возбужденно выкрикивал:

— Дети наси безали из Явиной из-за них... Семнадцать дней в сопках бедовали... голодали... церес рецки перебирались... Цуть не погибли из-за иродов... Убить надо... Дайте приконцу его...

Явинский староста Дмитрий Игнатьев уговаривал родника:

— Ницего... Он узе беззубый, не укусит. А патроны береги, Бутин, скоро больсая охота будет... Мы им всем за грабез в Явиной пулей заплатим...

Гундзи, который хорошо знал русский язык, прослужив несколько лет на Камчатке приказчиком, и бешенстве зашипел:

— Вы подданные японского императора и бежали с Симусю незаконно. Мы водворим вас всех назад и заставим работать на Японию.

Сотников на этот раз прикрикнул на Гундзи менее миролюбиво:

— Прищеми язычок, пока тебе его не отдавили. И слушай сюда, чтоб внести полную ясность в твою самурайскую голову, поясню официально. Все курильцы, живущие на Камчатке — подданные России, согласно договора 1875 года по размену Курильских островов и Южного Сахалина. Так что ты ври-ври, да не завирайся. Согласно договору, переселение с островов всех желающих — всех! — должно было происходить в течение трех лет, но они уже в 1875 году с Шумщу и Парамушира перебрались на Камчатку на байдарах. Остальных через два года доставил клипер «Абрек». Все курильцы поселены в Голыгино и Явиной. Так что они как были подданными государства российского и веры православной, так тому и верны остались.

И сейчас, самурай, они родину свою защищают, и никогда ты их «тыном» своим не покоришь... лучше, вон, юшку под носом вытри...

...Разведчики у Озерной увидели, как из японского лагеря вышел отряд. Сотников был прав — японцы разделились на две группы: одна оставалась на старом месте, другая — двинула к Итудиске. Теперь можно и самим уходить в верховья Итудиски, в сопки, где был ополченский штаб. Здесь сейчас ждали от них вестей голыгинские, большерецкие, явинские камчадалы, русские рыбопромышленники и отставные младшие офицеры. Вскоре к ним присоединились и мильковские дружинники, пришедшие из долины реки Камчатки.

С объявлением войны между Россией и Японией сами жители Камчатки — на полуострове не было никаких воинских частей — создали народное ополчение — дружины, чтобы отразить ожидаемое нашествие давних своих врагов — японских хищников. И здесь, в верховьях этой маленькой речушки, обдумывали сейчас план боя курильцы, камчадалы и русские — все, для кого эта земля была неотъемлемой частью родины.

Сотников настаивал на том, чтобы решение о бое было общим. В протоколе записали: «Хотя наше вооружение и несравненно слабее, но пойдем, братцы, прикажем им сложить оружие, а нет — отомстим хищникам-японцам... Храбрым, братцы, бог владеет».

Семнадцатого июля 1904 года они спустились с верховий Итудиски и подошли к передовому японскому лагерю. Сначала отправили туда пленных японских солдат, которых поймали вместе с Гундзи, с ультиматумом о сдаче. Но японцы в ответ открыли огонь. Тогда ополченцы навалились на них со всех сторон и к четырем часам утра японский отряд был полностью разгромлен. Пятеро ополченцев были ранены в бою, один — русский крестьянин Ксаверий Бируля — смертельно.

И это не был последний бой в тот год в районе Озерная-Большерецк. Продолжались они и в 1905 году. Все попытки японцев высадиться на камчатском побережье были отбиты: это была единственная победа в русско-японской войне.

Наиболее отличавшиеся в боях дружинники были награждены крестами и медалями. Георгиевскими кавалерами стали и курильцы — явинский и голыгинский старосты Дмитрий Игнатьев и Иван Бутин.

И о них, камчатских ополченцах, эти слова историка И.И. Огрызко: «Тот факт, что Камчатка по Портсмутскому договору осталась за Россией, является огромной заслугой самого населения полуострова, которое в грозный час войны взялось за оружие...»

О том, чтобы завладеть богатствами Камчатки, японцы мечтали давно. И основания у них для того, вроде бы, были — ослабевало влияние России в тихоокеанском бассейне: проданы в 1867 году Соединенным Штатам Америки за 7 миллионов 200 тысяч долларов Аляска и Алеутские острова, сданы на двадцать лет в аренду американскому торговому дому «Гутчинсон Кооль и Кo» Командоры с котиковыми и бобровыми лежбищами... А в 1875 году произошел размен с Японией Южного Сахалина на Курильские острова. Теперь жадные руки самураев тянулись к Камчатке.

В 1906 году, после того, как народные ополченцы отстояли полуостров, была подписана русско-японская рыболовная конвенция сроком на 12 лет. Японцы теперь получили право на промысел камчатского лосося. В 1907 году они арендовали уже 74 участка на камчатском побережье, в 1918 году — 320, а в 1922 — 490...

Через подставных русских промышленников они проникали и в устья нерестовых камчатских рек, облавливая их так, что голод обрушивался на камчадальские поселения.

Уже в 1908 году японцы, промышляющие у берегов Камчатки, объединяются в союз «Рорио Суйсан Кумиай». В 1914 году образовалось новое, более мощное, акционерное общество «Ничиро Гио Гио Кабусики Кайша», которое к 1921 году поглотило все более мелкие общества и союзы, монополизировав всю японскую рыбную промышленность на Камчатке. В этом же году учереждено и специальное отделение общества «Ничиро» — «Хокай Сейкай Сооко Кабусики Кайша», которое занималось производством консервов из камчатского лосося. В 1923 году на полуострове было уже 23 рыбоконсервных завода, 22 из которых принадлежали японцам или их ставленникам.

В 1919 году японцы, чувствуя себя полными хозяевами на полуострове, заключают торговую сделку с американской фирмой «Робинзон Фишерайс и Ко» на поставку камчатской трески и за короткий срок, начиная уже с 1920 года, приступили к эксплуатации 40 тресковых участков, не считая известной Явинской тресковой банки, где с 1860 года вели браконьерский промысел сами американцы.

На юге полуострова, на траверзе Явино и севернее, действовали краболовы. На островах Шумшу и Парамушир работало 14 крабоконсервных заводов. По данным самих японцев, восемьдесят процентов всех консервов из камчатского краба изготавливались ими на плавучих заводах, которых, в свою очередь, снабжали краболовы, ведущие хищнический промысел у самого побережья западной Камчатки, в русских территориальных водах.

Помешать им камчадалы были не в силах. В стране шла гражданская война, и японцы пользовались этим, как могли, наведя для острастки на камчадальские берега стволы дальнобойных морских орудий со своих крейсеров. А чтобы иметь оперативную связь между берегом и своим военно-морским флотом, в наиболее важных промысловых районах установили японские радиостанции — в Усть-Камчатске, Мономахове, Усть-Большерецке, Явино...

Над жителями Камчатки нависла реальная угроза голодной смерти...

Весть о том, что где-то на какой-то Камчатке можно за одно лето заработать огромные деньги в невиданные для дореволюционной России сроки, достигла запорожских краев. Почесали в затылке селяне:

— А дэ ж така?

— Нэ бачив... Хто ж ее знает...

Но подумали обществом-громадою и решили послать в те края на общественные деньги грамотного и пронырливого Алексея Потужного.

Через год пришла в Запорожье весточка: «Собирайтесь, мужики, озолотитесь. Приезжайте насовсем. Не пожалеете. Устроитесь у промышленника Грушецкого. Не прогадаете. Будем рыбу ловить. Ее здесь столько, что реки из берегов выходят. Ей-богу, не вру...»

Еще раз собрались обществом мужики. Снова заскорузлыми пальцами чесали затылки, дергали вислые усы; тяжело, точно корчуя пни, выворачивали из себя слова. «И что думать — может, хрен редьки не слаще и за тысячу верст, так что сиди уж лучше дома, да перебивайся, как прежде, на заработках у мироедов-кулаков...» «А может, правду, все-таки, люди о той Камчатке говорят...»

Людская молва — она, как огонь в выстоявшейся ржи: чуть искра — и пламя уже небо буровит. А тут, видно, и вовсе добрая головня попалась — собрались все же мужики запорожские и через всю страну на край земли оттопали, на самый этот Дальний Восток, а летом 1910 года привезли их на пропахшем рыбой пароходике в устье западнокамчатской реки Озерной, и до глубокой осени ловили рыбу, солили сухим японским посолом, штабелями под самое небо выкладывали. Тут же, на правом берегу реки, рыли землянки, готовились к зиме. Куда теперь отсюда рыпаться: запорожские халупы попродавать пришлось, чтоб до земли этой далекой хватило силушки добраться. Так и поселились на берегу реки Озерной семь первых украинских семей — Костенко, Бровченко, Шараева, Могильного и три семьи Потужных.

Зима ударила по-камчатски обыкновенная. Для них же — страшная. Охотское море разгулялось не на шутку: того и гляди вспененные космы шторма накроют землянки. Ледяные ветры сковали голую землю. Тяжелые туманы вымораживали промозглой сыростью. А вскоре и пурги запели свою тоскливую до жути песню.

Но это полбеды — сопки были сплошь в кедраче, так что огня и тепла держать в землянках можно было вдосталь. Капало, правда, точно в дождь, но это мелочи...

Беда пришла, когда начали кончаться продукты. И если б не камчадалы из Явино, то вместо тех землянок осталось бы в Озерной семь семейных могилок. Спасли явинцы запорожцев. А потом и промыслу дикого зверя обучили, как шкуру снимать, чтобы мездру не попортить, жир удалить, капкан поставить, медведя из берлоги поднять, рыбу в море поймать...

И к 1912 году, когда Камчатка, впервые за 200 лет, была открыта для свободного поселения, запорожцы стали уже опытными рыбаками и охотниками, сами стали камчадалами. А рядом, по рекам, появились новые русские села. Здесь же, на левой стороне реки Озерной, промышленник Грушецкий завод построил, вокруг него тоже свой поселок образовался — дали ему имя Унтербергерово в честь генерал-губернатора Приамурского края, которому Камчатка в те годы подчинялась.

Промышленники раззадорились на рыбу даровую — понаехало их сюда великое множество, большинство, конечно, на японские деньги орудовали — и рыбаков нанимали, японские снасти им выдавали, а соленую рыбу в Японию вывозили. Запорожцы отдавали свой улов на рыбоконсервный завод Грушецкого. А другие солили рыбу сухим посолом прямо на берегу моря, чтоб потом грузить на пароходы. Рядом с Озерной три таких участка имел промышленник Люри. В Опале заведовал промыслами Миронов. А в Кошегочике — Чюрюкин... Так что хозяев, как на Украине, скоро стало через край. На них все лето и надрывались без продыху. Ведь за рыбу и мануфактурой обеспечивали, и продуктами...

Ловили в реках. Море японцы занимали. Туда и не совались — и не умели, как они, и не на чем было в море выходить.

А тут революция в России, власть Советская, и побежало время с такой скоростью, что просто диву давались — и пяти лет не прошло, как последний белый убрался отсюда, а уж в устье реки Озерной отгрохали в 1928 году государственный рыбоконсервный завод. Поселок Унтербергеровский переименовали в Озерновский, а свое село Озерное запорожцы попросили переименовать в Запорожье. Их просьбу уважили.

По традиции, сложившейся в то, давнее уж, голодное время, ловили в Озерной рыбу для нового завода запорожцы и явинцы вместе. А в 1930 году создали совместный рыболовецкий колхоз «Красный труженик» и совсем породнились: центральная усадьба в Запорожье, отделение — в Явино, откуда постепенно начали переселяться в Запорожье, родниться кровью...

Росло и крепло Запорожье. С организацией колхоза появилась возможность и для выхода на промысел в море. Сначала с берега — японцы, согласно конвенции 1928 года, обязаны были обучить камчадальских рыбаков постановке морских неводов.

Невода эти в те годы, понятно, дрянь были — труха, а не невода. Вместо якорей привязывались мешки с песком. А те на Камчатке — драгоценность: ведь мешковина на одежду, порты и юбки шла. Дели на починку неводов — не сыскать. И тогда наконец вспомнили, как камчадалы в древности из крапивы нитки сучили, веревки вили и сети из них вязали — вот таким образом из безвыходного, казалось, положения выходили и готовились к путине. Но и это оказалось напрасным — ты колхозом двухкилометровый невод осилишь, а японцы перед ним свой в два раза длиннее выставят, перекроют рыбе ход и лишь только прорвавшаяся в реку рыбка в колхозные сети попадалась, а невода русские часто поначалу стояли пустые. Японцы же гребли рыбу и посмеивались над тем, как по усам нашим течет наше же богатство, а попадает в чужой рот...

Умудрялись, конечно, и на неводах кое-что ловить, но море плохо еще кормило, да и, по правде говоря, сами еще не научились как следует ложку держать и потому мимо рта проносили.

Ничего, научились. А как разбогател колхоз — так начали и от берега отрываться, появились здесь и первые кавасаки — японские суденышки, их еще «деревяшками» называли, которые японцы согласно рыболовной конвенции на Камчатку за лосось доставляли. Старшиной одной из таких «деревяшек» был Николай Михайлович Бутин. Знатный колхозный мореход, впоследствии капитан одного из самых первых колхозных МРС-80 Камчатки — тех самых, что перегоняли в начале пятидесятых Северным морским путем. Но это было позже. Николай Михайлович славу свою уже в сороковых заработал: на ставном неводе в рунный ход лосося, а в остальное время — на треске. Ловили тогда на крючки и удача с ним не расставалась. Море он чувствовал как никто другой. Рыбу сквозь глубины видел. Брал там, где никто и никогда до него не брал. Проходил туда, где никто до него не был. Сдавал столько, сколько другие вместе.

И этот Бутин тоже был первопроходцем — одним из первых камчатских промысловиков, кем активный тихоокеанский промысел начат был, кто первые тропинки к знаменитым рыболовным банкам на тихоходах-кавасачках протаптывал.

А в соседнем колхозе, в селе Отрадном, подрастал в это время еще один капитан Бутин, Виталий Васильевич, внук того Ивана Бутина, который Камчатку в русско-японскую войну защищал.

Когда пришли в «Красный труженик» первые малые рыболовные сейнеры, про капитана Николая Михайловича Бутина легенды начали складывать. По гвалту чаячьему, пятну сельдяному, запаху одному ему ведомому и по сотне других каких-то примет безошибочно, в любую погоду находил Бутин косяк и черпал селедку уловистым кошельком так ловко, точно сызмальства только этим и занимался. Рассказывают, шел на Героя. Сам Сагайдачный, земляк из Запорожья, будущий Герой Труда, от него отставал. Бутин тогда рекорды ставил. И сам же их побивал...

А погиб нелепо, но как и сотни мореходов — в море, при заходе в устье Озерной, опрокинуло их в шторм.

Виталий Васильевич, встав за штурвал малого рыболовного сейнера, продолжил их морскую династию и ходил в море еще много лет. До сих пор хранятся в семье грамоты тех лет — память о былых рыбацких победах. Работал он в Отрадном, а потом, когда слился их колхоз с «Красным тружеником» — в Запорожье, и их укрупненный колхоз все крепче и крепче становился на ноги, разрастался, накапливая силу для больших дел.

Теперь здесь уже сосредоточен целый флот малых рыболовных сейнеров. Детально изучен промысловый район. Озерновский рыбоконсервный завод ежегодно получает тысячи тонн лосося, сельди, камбалы, палтуса, трески, минтая...

И не нарушается старая традиция — все так же ходят в море Бутины — теперь уже Бутины-рыбаки — это сын Николая Михайловича Юра Бутин и племянник Володя.

---