ЭКИПАЖ МЯТЕЖНОГО ГАЛИОТА...Зверобои роптали. Вот уже три года, как бот «Святой Михаил» стоял на берегу, а хозяин — тотемский купец Федос Холодилов — все чего-то медлил, все чего-то ждал. Промышленники, прибывшие в Охотский порт из Великого Устюга и Соликамска, Тобольска и Томска, задолжали купцу уже немало (и прогонные тут, и за пропитание немалые деньги скопились, за одежку-обувку...). Такие деньги и за три года на промысле морского бобра не скопишь.
Роптали не только прибывшие издалека — камчадалы тоже были недовольны: вернулись из одного вояжа, оставшись должниками, и вот — на тебе! — попались на удочку Холодилову, подписали бумагу, тот заплатил за них в Охотской канцелярии государев ясак, переписал на себя их долг и вот — жди теперь дожидайся, когда же Федос соблаговолит отправить их в Восточное море на Алеутские острова.
Ломали голову промышленники — что же держит в Охотске купца, когда за эти три года можно было привезти уже мехов на многие тысячи рублей, но так ни до чего и не додумались.
Только приказчик купеческий, Алексей Чулошников, тоже тотемец, обнажал в злой улыбке свои зубы, которыми он на спор перекусывал медные пятаки, крепкие и крупные, что лошадиные, и прорывалось затаенное:
— Ну, ужо попомнишь, Федос, Лисьи-то острова... Душегуб проклятый...
Поморы и сибиряки ничего не понимали из этих слов. Камчадалы догадывались — в начале шестидесятых годов, в зиму с 1762 на 1763 год, на Лисьих островах случилась беда — погибли экипажи четырех промысловых судов, около ста пятидесяти промышленников. Был слух, что в этой беде какое-то участие приняли и тотемцы. Верный слух или нет — сказать трудно. Из живых осталось всего тринадцать человек. Но самое странное было в том, что купец Федос Холодилов, один из самых удачливых во всем Охотско-Камчатском крае, состоявший в компании со знаменитым мореходом Андреяном Толстых (он открыл Средние Алеутские или, как сейчас называют их, Андреяновские острова), вдруг после того бунта на Лисьих островах затаился, прекратил заниматься промыслами. Не совсем, правда, забросил, как выяснилось, — чего-то ждал, а лет через пять построил бот «Святой Михаил», но вот уже 1770 год завершается, а он все ждет и ждет чего-то... Уж не того ли, чтоб перерезали алеуты всех русских и остался бы он, Федос, единственным купцом на все эти бобровые острова?! И такое бывало здесь. Тот же Федос вместе с Андреяном Толстых и патриархом здешних купцов Никифором Трапезниковым сумели втроем разорить первого камчатского промышленника, которому удалось поднять купцов со всей Руси на вояжи в Восточное море-океан для промыслов морского бобра, — Емельяна Софроновича Басова. Довели бедного до того, что он фальшивые деньги чеканить стал и за то на Нерчинскую каторгу угодил. А потом и Трапезникову «помог» Федос, если есть правда в том, что беда та на Лисьих островах не обошлась без Холодилова. Оно и понятно — здесь в тот год было два трапезниковских судна и одно — соликамского купца Ивана Саввича Лапина, который бойко в те годы в гору шел. Трапезников разорился... А вот с Лапиным не все было ясно — на свою беду, не зная еще ничего о трагедии на тех островах, он послал туда еще два своих судна и вот до сей поры нет о них никаких вестей, и никто не знает — богат Иван Саввич или, может, уже нищ, как Басов и Трапезников... Вот и ждал Федос, чем же все это кончится... Лапин в конце концов не выдержал и ушел на казенном галиоте «Святой Петр» на Камчатку, чтобы там узнать хоть что-нибудь о судьбе своих людей и судов. Холодилов ходил довольный, но когда его промышленники спрашивали:
— Хозяин, ну сколько нам еще без дела быть?... — Федос свирепо таращил круглые свои, похожие на те пятаки, которые разгрызал Чулошников, глаза:
— Может, кто из вас в казенку захотел...
К зиме народ поуспокоился — ясно было, что теперь ждать уже до новой весны, когда прекратятся шторма да разобьет лед в Охотском море. Но не тут-то было — сразу после Рождества Христова Холодилова как вдарило — готовь бот к вояжу морскому.
А дело было просто: по самой осени пришел в Охотск, наконец, один из ботов лапинских с богатой добычей. Холодилова в тот момент не было — отлучился по делам в Якутск. Лапинцы же разгрузились, набрали продуктов и снова в море подались. Вот и примчал Холодилов, прознав про все это, и загомонил: собирайся, собирайся, собирайся...
Рты пораскрыли от изумления, но споро взялись за дело: намаялись от скуки-то. К концу января бот был оснащен и спущен на воду.
Жители Охотска в недоумении разводили руками: «Вы что — в своем ли уме или нет — кто же в это время выходит в море на верную смерть?..»
Чулошников мрачно щерил свои лошадиные зубы:
— Ну, Федос, душегуб, ждут тебя в преисподней с чертовой сковородкой...
Только камчадалы спокойно воспринимали происходящее — они повидали уже всякого в вояжах морских, тонули, голодали, отбивали нападение алеутов — смерти не боялись. Да и не в обычаях это у камчадалов — бояться смерти.
Но поморы встревожились и зароптали. К ним присоединились и сибиряки, хотя они и не представляли всей опасности зимнего вояжа по Охотскому морю. Ропот промышленников не прекратился даже тогда, когда сам Холодилов рявкнул на зверобоев:
— Кто рот не закроет — того в казенку и за бунт — на Нерчинские рудники...
Но Охотское море, которое бушевало под боком, было сейчас пострашнее Нерчинской каторги, и потомки свободных новгородцев позволили себе сейчас пройтись по ненавистному Федосу. Тот, видя, что его окрики не действуют, молча ждал, когда они образумятся. Он выискивал своими глазищами зачинщиков. Но говорили все — возбужденно, яростно, гневно:
— Ты бы сам шел с нами, — бросил, наконец, кто-то долгожданное.
Холодилов сверкнул глазами. Все затихли, ожидая — что он на это скажет.
— Все. Кончили. Иду с вами.
После этого сказать было уже нечего. Стали молча готовиться к плаванию. И «Михаил» справился со штормом: скрипел, дрожал, грозя рассыпаться, кряхтел, трещал, стонал, даже визжал, как живое существо, но до Камчатки дошел. Беда, а может быть, счастье, — тогда толком никто не понял — случилась уже у реки Явиной — на юге Камчатки, когда шли вдоль ее западного берега и готовились бороться со страшными Курильскими переливами. Внезапно налетел снежный вихрь, вздыбил море, точно горячего жеребца: он и махнул своей огромной гривой с запутавшейся махонькой букашечкой — «Михаилом», и вышвырнул бот на камчатский берег в доброй сотне верст от камчатской столицы — Большерецкого острога, где можно было устроиться на зимовку. Мела пурга, злобно завывая, как голодный волк, ветер драл остатки парусины, в которую завернулись было промышленники, чтобы, отойдя от «Михаила» в безопасное место, переждать непогоду. А она снова обезумела: и день выла, и второй — хлестала снегом, и третий — снег смешался с дождем. Иззябшие, до костей промокшие люди готовы были от отчаянья покончить с собой в своих снежных норах. Если бы не камчадалы. В своих камлейках из сивучиных кишок, непромокаемых и непродуваемых ветром, они раскопали где-то под снегом плавник — дрова, больше похожие на кости неведомых зверей, нежели на поленья: так они были обкатаны, затерты морем и просолены. Развели огонь. Потом камчадалы сходили на «Михаил» и принесли юколы — сухой несоленой лососины. Затем они вытащили из нор обессиленных промышленников — тех, кто уже не мог самостоятельно доползти до живительного тепла. И хотя по-прежнему выла пурга, настроение у людей было уже совсем другое.
Чулошников вдруг дико захохотал. Все испуганно оглянулись на него:
— Не спятил, не бойтесь, — хохотал тот, — знаешь, Федос, а ведь ты нам больше не хозяин. «Михаил» разбит штормом и по договору мы тебе ничего больше не должны, и ты нас больше знать — не знаешь. Куда хотим — туда идем. Хотим — домой. Нет — к другому купцу в наем...
— Ну, уж на — выкуси, — завернул Холодилов Чулошникову здоровенную фигу. — И вы все — тоже выкусите, — помахал он фигой перед носом промышленников, которые с интересом обсуждали услышанное. — «Михаил» не разбит. Его чуть только подремонтировать и можно дальше идти. Так что с завтрашнего дня и начинайте. Нечего прохлаждаться...
— Ты нам фиги под нос не суй, — перебил его Чулошников, — завтра, если погода будет, а пурга — по всему видать — на убыль пошла, уйдем берегом в Большерецкий острог. По договору мы тебе больше не работники. В Большерецкой канцелярии и разочтемся. С нас долги по закону спишут. Вот только с камчадалами разберешься за ясак. Таковы условия, Федос, и тебе придется их выполнять.
Холодилов угрюмо оглядел промышленников. Те зло глядели ему прямо в глаза, не боясь, не опуская своих глаз, прожигая насквозь своей ненавистью... Такие и убить могут...
— Ну, хорошо... Пойдем в Большерецк. Там разберемся...
Наутро кое-как закрепили «Михаил», чтобы не стащило волной и пошли по прибойной полосе, по ледяным глыбам, которые в солнечных лучах — сейчас солнце заливало все окрест и океан блаженно жмурился — горели ослепительными синими огнями; по колено, а то и по пояс, в снегу, покрытом сверху толстой, но слабой корочкой льда, которая проваливалась под ногами, рвала обувку и лопотинку — одежду, так что пришли в устье реки Большой в Чекавинскую гавань, где стояли на зимовке казенные галиоты «Святой Петр» и «Святая Екатерина», а также промысловый бот «Петр и Павел», на котором находились холодиловские приказчики Арсений Кузнецов и Степан Торговкин, разутые и полураздетые.
В Большерецке еще встреча — с тотемцами Дмитрием Брагиным, Степаном Корелиным и Григорием Шавыриным, теми самыми, что живыми вырвались с Лисьих островов в 1763 году. Передовщиком на «Петре и Павле» был Иван Коровин — лучший друг Торговкина и Кузнецова. Так что Холодилов снова обретал силу. Да и власть: командир Камчатки Григорий Нилов безо всякого дал ему в долг пять тысяч рублей казенных денег на ремонт бота. Когда же промышленники во главе с Чулошниковым возроптали на несправедливость и нарушение условий договора, Нилов посадил зачинщиков в казенку, а Холодилов прогнал Чулошникова из приказчиков, назначил на его место Степана Торговкина.
Промышленники были озадачены таким поворотом событий. Холодилов не без умысла набрал на «Михаила» в свое время только тех, кто шел на Алеутские острова (не считая камчадалов и приказчика) впервые. По собственному опыту он знал, что такие обычно поглупее и пожаднее. Это уж потом, когда жизнь там, на дальних островах, отхлещет их за эту свою глупость и жадность, они станут другими, а первое время — только помани деньгами и пойдут хоть на край света. Но, видать, передержал своих промышленников в Охотске купец — они начали показывать свои зубы. Хотел, как свору собак, спустить их на Алеутские богатства, чтобы привезли назад столько, сколько другие и во сне не видели, а эта-то «свора» теперь на него самого и «лает»...
Но ничего, сейчас, когда у власти Торговкин, они хвост свой прижмут и пойдут — куда велено было. Камчадалы — мореходы опытные, те не взропщут: они куплены своим долгом со всеми их потрохами... Чулошников — он хоть от Андреяна Толстых всяких вольностей и глупостей набрался и о долге с совестью заговорил, как и Андреян, когда его угрызения совести за Басова стали мучать, пойдет все же простым промышленником — уж больно он толковый передовщик, а Торговкин сам посмотрит, как его лучше будет использовать на промыслах.
Вот так примерно рассуждал Холодилов, чувствуя, что синица уже у него в руке. Но, увы, он не знал главного.
А главным было то, что в 1770 году галиот «Святой Петр» доставил на Камчатку группу ссыльных, среди которых был и польский конфедерат Август Мориц Беньевский или Бейпоск, как его называли в Большерецком остроге. И к тому времени, когда Холодилов с промышленниками прибыл в острог, Беньевский возглавил заговор, целью которого было бегство с Камчатки части русских политических ссыльных и моряков с казенных галиотов. Они думали бежать на морской байдаре через Курильские острова в Японию, где вели торговлю голландские купцы, а оттуда уже, с помощью этих купцов, попасть в Европу... И вот тут-то с приходом в Большерецк промышленников с «Михаила» Беньевскому приходит в голову мысль бежать на промысловом боте.
Беньевский тут же познакомился с промышленниками, стал на их сторону, завоевав симпатии простых бесхитростных людей, и затянул их в свой заговор, предлагая пойти на «Михаиле» на поиски Земли Штеллера, расположенной где-то на юго-востоке от Камчатки, о которой на полуострове ходили самые невероятные слухи: представлялись просто сказочные богатства, так как по мнению Георга Стеллера — Штеллера — сюда на зимовку собирались все пушные звери Восточного океана.
От промышленников в ответ на это предложение требовалось немногое — на обратном пути от Земли Штеллера завезти Бейпоска с товарищами в Японию или Китай, где, кстати, и сами промышленники могут весьма выгодно продать свою пушнину и вернуться домой богачами.
Бейпоск ставил на ту же карту, что и Холодилов — глупость и жадность. И выиграл — ведь Бейпоску промышленники еще ничего не были должны и потому он казался им менее опасным (а потому и более своим), нежели Федос.
А тут еще одна беда. Камчадал Сидор Красильников заявил Холодилову, что и он поддерживает промышленников и считает, что тоже ничего не должен купцу, так как «Михаил» разбило не по его, Красильникова, воле, а потому, что так было угодно господу богу. Вот с господа бога он, Федос Холодилов, пусть и спрашивает долг за него, камчадала Сидора Красильникова.
Холодилов, выпучившись как рыба, поглотал-поглотал воздух, а потом глаза его налились кровью и, схватившись рукой за горло, повалился купец навзничь. Федоса хватил удар. Не ожидал он такого сопротивления от бессловесных камчадалов, безропотных и покорных, которые трудились на промысле за двоих, а то и за троих русских промышленников, получая за все свои труды полпая — половинный заработок самого непутевого зверобоя.
Сидора — тут же в казенку. А остальным промышленникам приказчик Торговкин заявил следующее:
— Теперь вы все пойдете под суд как убивцы... И гнить вам на каторге, кандальники...
После этого терять и тем более было нечего — так в море пойдешь под долги неоткупные, а с Бейпоском — самому богатым стать...
Но скоро снова пришлось приуныть: штурман Максим Чурин, офицер флота и командир галиота «Святой Петр», осмотрел по просьбе Беньевского бот и пришел к выводу, что он не выдержит долгого плавания. Следовательно, этот вариант побега отпадал.
Оставалось, в таком случае, единственное — захватить один из казенных галиотов и бежать на нем. Но это, понятно, уже не промысловый вояж к Земле Штеллера, а дело политическое — захват казенного судна и бегство в заморские страны. Тут уже не каторгой все обернется в случае неудачи, а плахой. И вот тогда, чтобы обмануть промышленников, окончательно заморочить им голову и заставить поверить в новую сказку, Беньевский выставляет себя в роли страдальца за дело царевича Павла Петровича, мать которого, императрица Екатерина Вторая, незаконно заняв царский престол, правит страной, а сын, человек благородный и радеющий душой за свой народ, лишен ею власти. Он хочет жениться на дочери великого римского (австрийского) императора, жениться тайно, и вот письмо к ней (тут Беньевский показывал всем запечатанный бархатный конверт, каких, естественно, никто из этих мужиков-промышленников никогда не видел) вез Бейпоск, за что был арестован и выслан на Камчатку.
— Виват императору Павлу, — кричал он, вытягиваясь при этом по стойке «смирно», и промышленники все дружнее и дружнее (оболванивание шло не один день) отзывались на этот клич, припоминая при этом все новые и новые свои обиды от этой правящей страной немки и ее фаворитов. Что, в общем-то, и требовалось Бейпоску.
И, когда за императора Павла были уже все из сибиряков и поморов, он и раскрыл им свои карты — захватить галиот и уйти на нем в море, на поиски Земли Штеллера.
Воодушевленные своей сопричастностью к делу государевой важности, промышленники были согласны на все.
Но тут-то, при распределении обязанностей, выяснилось, что опытных мореходов среди них почти не было, кроме разве Алексея Чулошникова, который начинал ходить в море еще с Андреяном Толстых полтора десятка лет назад.
Опытными мореходами на «Михаиле» были только инородцы-камчадалы — Яков Кузнецов, Ефрем Трапезников, Сидор Красильников, Прокопий Попов, Мартын Воронов и коряк Егор Брехов.
Но никто из них не помышлял бежать с Камчатки. Царевич Павел со своей матерью Екатериной были для них столь же нереальны и непонятны, как и Господь Бог. Земля Штеллера не представляла никакой ценности, ибо в море камчадалы ходили не по своей воле, желанию или прихоти — шли батрачить, отрабатывать долги, их посылали насильно, отрывая от семьи, по приказу камчатских начальников, которые получали за эту даровую рабочую силу крупные взятки от купцов — людей свободных на Камчатке было мало, промышленников собирали по всей Сибири и Северной, свободной от крепостного права, России за тысячи верст до Восточного океана и за большие деньги, а камчадал шел вполцены, хотя мореходами они были отменными, имея врожденное чутье для морских походов...
Поэтому нужно было чем-то привлечь этих людей к заговору, и вот тут-то Беньевского и осенило — а что, если рассказать камчадалам о существовании островов Справедливости, где живется легко и счастливо всем, где не властвуют над человеком дикие законы и не владычествуют отцы-командиры — пьяницы и изверги, не грабят купцы, не обворовывают канцеляристы, не притесняют казаки, не злобствуют свои же собственные вожди-тойоны, а царят и правят всем мир и справедливость... Это Беньевскому было легко сочинять — в свое время он читал «Город Солнца» Томмазо Кампанелла, а город этот великий утопист расположил на реально существующем острове Тапробане, как в старину называли Цейлон. Камчадалы слушали, затаив дыхание. И когда Беньевский закончил свой рассказ, камчадал Яков Кузнецов сказал:
— Однако, правду говорит Бейпоск. Мой отец — вождь Камак — рассказывал мне об острове, на котором побывал Алексей Лазуков. Наверное, это тот самый остров. Там люди живут как братья — одной семьей. Давайте найдем этот остров в море и перевезем туда всех наших родников, затуторим (спрячем) их там и будем жить сами по себе.
— А есть еще испанские колонии,— добавил Бейпоск,— там можно будет взять большой фрегат и вернуться за остальными. На галиоте подойдем к берегу, возьмем тех, кто захочет отправиться с нами, и погрузим всех на фрегат. Но прежде нужно отыскать эти острова. Пойдете их искать? — осторожно спросил Беньевский.
— Пойдем! — решительно ответили камчадалы, и Бейпоск вздохнул с облегчением.
Дело оставалось в малом — захватить власть в Большерецком остроге, оснастить галиот и уйти в море.
Оружие заговорщики привезли с собой еще из Охотска. Большерецкие казаки в это время все были в разъездах по Камчатке. Маленький гарнизон Большерецка не представлял серьезной силы. Командир Камчатки пил беспробудно. И потому заговорщики в одну ночь захватили Большерецк, убили Нилова, разоружили жителей. Чудом спаслись от расправы Торговкин, Кузнецов и Коровин. Это произошло 27 апреля 1771 года.
А 11 мая, прорубив во льду проход для галиота к устью реки Большой до чистой воды, галиот «Святой Петр» был выведен в море.
Но к этому дню надежды многих из членов экипажа мятежного галиота померкли. О какой справедливости можно было теперь говорить, если на борту галиота было два раба: ссыльный Петр Хрущев — первый помощник Бейпоска — вывозил, якобы за долги, семью камчадалов Паранчиных, Алексея и Лукерью. Но Беньевский знал свое дело — чтобы отрезать все пути к отступлению, он заблаговременно приказал всем бунтовщикам сначала присягнуть царевичу Павлу, а потом подписать «Объявление» — политическое обвинение Екатерине. Так что отступать теперь было некуда.
И ушли в тот год с Камчатки на поиски островов Справедливости для своих земляков камчадалы Яков Кузнецов, Ефрем Трапезников, Мартын Воронов, Сидор Красильников, Прокопий Попов, коряк Егор Брехов. Юнгами пошли на «Святом Петре» недоросли Иван Попов — из камчатских крестьян, Иван Логинов — сын большерецкого священника, алеут Захар Попов. Некоторые из членов мятежного галиота покидали Камчатку вместе с женами: с бывшим матросом из ссыльных Алексеем Андреяновым в дальний путь отправилась камчадалка Агафья Егоровна, с казаком Иваном Рюминым — «корякской породы» Любовь Саввична.
Насильно увозили на чужбину Паранчиных...
На Симушире, где остановились, чтобы насушить сухарей на дорогу, штурманские ученики Герасим Измайлов и Филипп Зябликов, взятые на судно заложниками, организовали вместе с Паранчиным заговор против Беньевского. К ним примкнуло еще десять человек — промышленники, моряки и камчадалы. Цель была проста: воспользовавшись тем, что основная часть экипажа занята на берегу выпечкой хлеба и сушкой сухарей, тайно проникнуть на галиот (благо, что караула никто не ставил), обрубить якорные канаты и увести судно назад на Камчатку, откуда вернуться уже с казаками и захватить всех беглецов. Матрос Андреянов узнал о заговоре и донес Бейпоску. Тот распорядился высечь зачинщиков кошками и оставить Измайлова с Паранчиным на необитаемом острове. Остальные заговорщики винились перед предводителем и были оставлены на галиоте. Но это не было концом разыгравшейся трагедии — только лишь первым из ее актов...
...Позади оставались Курильские и Японские острова. Подходили к прекрасному острову Формозе, как в те времена называли остров Тайвань. Островитяне приняли русских за морских пиратов и обстреляли их из луков. Погибли трое — в их числе Иван Логинов и Иван Попов — юнги-камчадалы. Так и не нашли они счастливых земель для своих земляков. Беньевский приказал обстрелять поселение островитян из корабельной артиллерии и спалить его дотла. Приказ был выполнен.
А в Макао, португальском порту в Китае, Бейпоск продал губернатору галиот со всем его снаряжением — он больше не хотел рисковать и идти дальше на маленьком галиоте, а зафрахтовал два французских фрегата, которые должны были доставить в Европу как самого Беньевского, так и всю его команду, на которую там, в Европе, был у него особый расчет. Тогда взбунтовался весь экипаж бывшего уже мятежного галиота — ведь теперь становилось ясно, что и вояж, и бунт, и убийство Нилова, и захват судна, и суд над Паранчиным и Измайловым, и судилище на Формозе были бессмысленными в их поиске справедливости на этой земле, поиска мира и счастья. Не было пути и назад — ведь Бейпоск продал галиот.
Но Беньевский быстро привел в чувство бунтовщиков и, совершенствуя методику купца Холодилова, посадил их всех в тюрьму, сообщив губернатору, что его команда готовится ограбить Макао.
И снова смирился мятежный экипаж. Правда, не все — но тех уже нельзя было ни напугать, ни уговорить, ни купить — они умерли в Макао от тоски и горя, от тягот плавания и крушения надежд. Среди них были Мартын Воронов и Захар Попов.
В начале 1772 года на двух французских судах русские отправились в Европу. Они не знали, зачем еще понадобились Бейпоску, который мог просто-напросто их бросить в Китае. Но знали, что зря он их не повез бы — что-то задумал. Томила тоска по дому и неизвестность. Люди таяли, как восковые свечи. На острове Иль де Франс (Маврикии) в «Мориции» были оставлены в госпитале тяжелобольные Яков Кузнецов и Сидор Красильников.
Ефрем Трапезников умер уже во Франции в Лурианском госпитале.
В живых из наших героев осталось четверо — коряк Егор Брехов, камчадал Прокопий Попов и жены Рюмина и Андреянова.
Во Франции Беньевский раскрыл свои замыслы: он намеревался предложить королю Франции план захвата для него Формозы и превратить остров во французскую колонию. Колонизаторами же, по замыслу Беньевского, должны были стать русские, которым терять теперь было уже нечего. Вот каким боком выходили им теперь те острова Справедливости и Счастья, за которыми отправлялись в тот путь. Вот что понимал под всем этим в действительности их предводитель — бывший ссыльный конфедерат, некогда сражавшийся за Польскую Республику, а сейчас с тем же энтузиазмом готовый служить французской короне.
Семнадцать русских категорически отвергли предложенные им бывшим предводителем «рай и счастье» колонизаторов и пошли пешком в Париж, чтобы просить русского посланника во Франции Н.Хотинского о возвращении в Россию. Среди этих семнадцати было и трое наших героев. Лишь жена Алексея Андреянова отправилась вместе с мужем вслед за Беньевским превращать во французскую колонию не далекий остров Формозу, а более ближний Мадагаскар. Вместе с Беньевским отправились на Мадагаскар и те из русских, кто не надеялся на прощение императрицы — оставшиеся в живых бывшие ссыльные и промышленники, участвовавшие в убийстве командира Камчатки. Их было примерно поровну — тех, кто возвращался домой, и тех, кто навсегда прощался с родиной.
Екатерина разрешила беглецам вернуться в Россию — это было в ее интересах: как можно меньше оставить свидетелей Большерецкого бунта за границей, где о Беньевском и камчатских событиях и так много писали газеты самых разных стран. Все, кто вернулся, скоро снова были за Уралом — в Тобольске, Иркутске, Охотске, Большерецке — подальше от российских центров — с клятвой сохранить при жизни подробности бунта, а особенно — «Объявления».
Поэтому-то и узнали в нашей стране о Большерецком бунте и бегстве с Камчатки только из французских, английских, немецких изданий, мемуаров самого Беньевского, который насочинял в своем «Вояже» таких приключений и расписал в тех книгах такие подвиги, что слава о нем и по сей день еще широко гуляет по всему миру.
Лишь через пятьдесят лет, в 1822 году, в России — в журнале «Северный архив» — были опубликованы «Записки канцеляриста Рюмина». Только тогда широкая публика смогла, хотя бы в общих чертах, сравнить эти два произведения и сделать выводы. Но было поздно: слава нашла «своего героя» и существовала уже как бы сама по себе. О подвигах Беньевского создавали романы, поэмы, пьесы... Его боготворили и боготворят, любили и любят, гордились и гордятся, а потому легко прощали и прощают ему все — даже загубленные человеческие судьбы, ценой которых он приобрел для себя свободу и славу, которые стали фундаментом его пьедестала.
Его мы прощаем. И в угоду сложившемуся в нашем сознании стереотипу даже не задумываемся о том, какие великие силы сострадания к бедам своего народа, какие глубокие чувства любви и сыновней преданности были во многих из тех бунтарей, кто шел вслед за Беньевским, чтобы найти для своих закабаленных и униженных братьев и сестер Острова человеческой справедливости и человеческого же счастья...
...Я не знаю, из каких камчадальских острожков были Красильников, Трапезников, Попов. Но эти фамилии на Камчатке достаточно распространенные — очень много Трапезниковых живет на западной Камчатке. Вот хотя бы Георгий Каллистович — один из самых первых советских «купцов» — доверенный «Интегралсоюза», когда только-только создавалась на полуострове потребительская кооперация. Позже он возглавит колхоз «Пионер Запада». Тоже символическое название — первый колхоз на западной Камчатке, в сегодняшнем Соболево.
У истоков новой жизни, в роли преобразователя камчатской глубинки, был и другой родник бунтарей-камчадалов, Максим Красильников — один из реально существовавших героев романа камчатского писателя Георгия Германовича Поротова «На околице Руси» — первый коммунист-ительмен в долине реки Камчатки.
Много интересного можно рассказать и о Поповых, тем более, что в экипаже галиота «Святой Петр» был крестьянин Иван Попов — из числа тех, кого насильно пригнали на Камчатку, чтобы выращивать здесь свой хлеб; камчадал Прокопий Попов и алеут Захар Попов. Поповых на Камчатке много, а в 1825 году были поселены алеуты на Командорских островах. Так и на острове Медном появились Поповы. Не важно — родственники или однофамильцы были они с Захаром.
Через сто с лишним лет отправилась с острова Медного искать свой остров счастья и алеутка Дуся Попова. Служила кухаркой и нянькой в богатой семье какого-то служащего Петропавловского порта на Камчатке. А когда на полуострове была установлена Советская власть, комсомолка Евдокия Попова вернулась на Командоры. Они и стали ее островами счастья. Комсомольская, партийная работа... заведующая школой-интернатом... председатель Алеутского райисполкома. Позже она заведует народным музеем.
О Якове Кузнецове известно, что он был из Камак — маленького поселка в долине реки Камчатки, от которого осталось сегодня разве что только название, полученное в старину в память о вожде Камаке, таком же бунтаре, как и Яков.
Многие из камаковских Кузнецовых и сейчас живут в Усть-Камчатске, Ключах, Козыревске, Петропавловске... Последними жителями Камак были смотритель телефонной линии Василий Терентьевич Медведев и его жена Галина Константиновна, девичья фамилия которой тоже была Кузнецова. У Василия Терентьевича была самая рядовая профессия — линейщик. Ни песен о ней не поют, ни стихов не слагают... А он отдал этой линии всю свою жизнь. Строил он ее, таскал на плечах бревна, так как на крутых склонах сопок, которые в знаменитых Щеках вплотную притиснуты в реке Камчатке, ни с какой техникой не подлезешь, да никакой техники и не было. А после он обслуживал эту линию. Не один десяток лет. Камаки и Медведев были неразрывны между собой. И люди, уже после смерти старого линейщика, дали его имя речному мысу, с которого открываются Камаки судам, спускающимся вниз по течению — к океану. И Медведев по-прежнему встречает гостей в течение всей навигации. Из года в год. Потому что он по-прежнему нужен людям. Потому что и в прошлой, и в сегодняшней нашей жизни главное богатство — это человек.
Назад |