ИЗ РОДА ВОЖДЕЙ

Еловское восстание задыхалось. Не успел сгореть казачий Нижнекамчатск, как погибли в огне нового, отстроенного ительменами острога у подножия Горелой Сопки не пожелавшие сдаться в плен повстанцы. А там вскоре и сам руководитель — Федор Харчин — стал пленником. Казачьи отряды рыскали по реке Еловке, отыскивая бунтарей и расправлялись с ними. Верный Харчину Тигил со своими товарищами не пожелали сдаться и, убив, по старинному обычаю, жен и детей своих, покончили и с собственной жизнью с присущим ительменам хладнокровием.

Дядя Харчина, ключевской тойон Голгоч, когда основные силы еловских ительменов были разбиты, двинул со своим малочисленным отрядом вверх по реке Камчатке к тойону самого крупного в долине древней Уйкоаль (Камчатки) острожка Кунутпочичь — Начике Машурину, чтобы, объединившись, выступить опять против казаков.

Но Начика не принял бунта. Да и поздно уже было, если бы он даже и выставил всех своих воинов: с устья реки Камчатки неожиданно для всех повстанцев двинулся крупный воинский отряд, который не убыл накануне бунта, как предполагалось, в Анадырский острог на боте «Святой Гавриил», а случайно, благодаря «противному» ветру вернулся назад в устье, где команду ожидала весть о захвате камчадалами Нижнекамчатского острога и гибели его гарнизона.

Шли казаки к Еловке и из Верхнекамчатского острога. Так что было поздно. Но и раньше, в более благоприятной обстановке, не присоединился к Харчину Начика Машурин, потому что, видимо, не хотел рушить мир, скрепленный дружбой «огненного человека» — авачха Владимира Атласова и родника своего — верховного тойона долины древней Уйкоаль — Ивара Азидама. Не захотел, несмотря на обиды и притеснения казаков. Закаленный в боях воин, потомок Божоша, — о подвигах которого слагались на Камчатке легенды...

Значит, были у Начики основания не принять бунт и отказать Голгочу в помощи. Тот в ответ, гневно сверкнув глазами и скрипнув зубами, выплюнул: «Трус!». На лице тойона Начики не дрогнул ни один мускул. Он ждал этих слов. Знал, что Голгоч не сможет понять его. А сам хорошо понимал тойона-бунтаря. Не будет ему прощения от казаков. Он обречен. Как обречено все это восстание. И не только в долине древней Уйкоаль. По всей Камчатке — от мыса Лопатки и до Парапольского дола, где только еще занимались от искр еловского пожарища новые костры.

Начика видел уже конец этого бунта — залитые кровью острожки, пепелища... В нем самом в тот момент боролись двое — воин и вождь. Победил вождь. Потому он молча смотрел на удалявшегося Голгоча, уходившего в бессмертие.

Бунт инородцев «в Камчатке» не прошел бесследно: он встревожил царицу Анну. В 1733 году на Камчатку из Якутска прибыла специальная следственная комиссия для выявления причин бунта и наказания виновных. Во главе ее был подполковник Василий Мерлин. Из Анадырской крепости прибыл к нему помощник майор Дмитрий Павлуцкий. Несколько лет кропотливо работала комиссия на Камчатке. Но уже 27 сентября 1731 года вождь острога Кунутпочичь Начика Машурин честно заявил и толмачи ительмен Чистяк и казак Иван Щитин перевели для писарей эту его «скаску» о причинах бунта.

«Чинятца нам обиды, — не щадил никого Начика Машурин, веря в справедливость и на нее уповая, — а именно от заказщиков Верхнем Камчадальском остроге повсягодно берут с нас неокладные тягосныя поборы ради своей корысти — сараны по пуду, кипрею по пуду да по баты, а ежели не кипрею и сараны нету, то берут лисицами и собольми, за бат по шти соболей и лисиц, а сараны нету, то берут по лисице, кипрею нету, то берут по лисице ж. Тако же берут и ягодами и юколою по три вязки и по четыре с человека, а ежели ягод и юколы не имеетца, то берут с нас последние куклянки и парки и собольные собаки. И от того приходим в последнюю нищету. А сего де 731 году приезжал к нам от закащика Василья Пашкова служилой человек Василей Новограбленной и сбирал де по Козыревской и по Толбачику и по Шапиной и у меня Начики в остроге Тополином и на Кырганике по бату и по пуду сараны да по чюману ягод, а у кого де не было батов и сараны и ягод, то де и кунным на Шапиной и по Козыревской реках.

Да сего ж 731 году был за юкольным сбором служилый человек Никита Дурынин с товарыщи при сборщике Андреяне Рюмине и брали юколы с каждого человека по три вязки, а кормами у нас сего против старого весьма недоход, не ведаем, как и зима нам будет прожить и ясак ея императорского величества добыть. А ежели и впредь будут такие поборы изличиша, то нам притти будет во всеконечную нищету...»

Так вот камчатские казаки приноровились решать на полуострове свои продовольственные проблемы, введя натуральный оброк для ительменов, требуя сараны, корни которой шли в пищу, кипрея, сладкой травы для вина, рыбы свежей и вяленой, мяса медведей, уток, гусей, ягоды...

Подполковник Мерлин жестоко наказал и русских приказчиков, виновных в бунте, и ительменов-повстанцев: повешены были для острастки и те и другие — ительменские вожди и камчатские приказчики, а потом еще под этими виселицами в каждом из трех казачьих острогов пороли кнутом правых и виноватых, усмиряя нравы.

Но казня одних, с другими Мерлин пытался обойтись ласково. Он понимал: если хочешь жить мирно в этой дикой воинственной стране, безбедно и безбоязненно, завоюй доброе расположение ительменской верхушки — тойонов, приблизь их к себе и отдали от народа — пусть властвуют сами, подчиняясь только лишь русскому приказчику. Потому-то Василий Мерлин с миром отпускает и назначает тойоном вместо Федора Харчина его брата Степана, тоже участника этого бунта. И по той же причине подполковник Мерлин становится крестным отцом одного из сильнейших вождей Камчатки тойона Начики Машурина — теперь христианина Егора Васильевича Мерлина.

Так зарождалась новая камчатская династия.

«Мерлины принадлежат к очень старому камчадальскому роду, который ведет свое начало от одного древнего народного героя... Предком Мерлиных был Божош, знаменитый воин камчадальских легенд; далее один из Мерлиных победил и убил великого харчинского витязя и разбойника Гулгуча, угнетавшего всю страну».

Когда появился на свет отпрыск старинного дворянского рода Петр Ивашкин, то где-то на востоке, там, где восходит солнце, вспыхнула в небе яркая звезда. Крестил чадо царь Петр Великий. Благословляла на брак гвардейца-преображенца царица Анна Иоанновна. Любила отрока правительница Анна Леопольдовна... Целое созвездие благозвучных царских имен...

И все рухнуло, как это бывает лишь в кошмарном сне. Донос. Приговор за измену Елизавете Петровне. Кровавые полосы ран от кнутов на спине. Рваные ноздри. Сибирь. Верхнекамчатск — острог, который вместит в себя всю остальную его жизнь. Без остатка. До прощения, в котором уже не было здравого смысла: он, как соль в воде, растворился в шестидесяти годах ссылки. И нужен ли был едкий этот раствор девяностошестилетнему прапорщику Петру Матвеевичу Ивашкину? И стоило ли пытаться снова, как в молодости, вернуться в Россию, в свет? Чтобы умереть в дороге? Чтобы убедить кого-то, что и не был никогда ни в чем виноват? Что он жертва злого доноса? Шестьдесят лет грела эта мысль о справедливости. Но справедливость пришла слишком уж поздно — лишь на чуть-чуть опередила смерть.

Жизнь же была наполнена иным. Все эти долгие, бесконечно долгие, годы. Потому что для того, чтобы жить, нужно было или все забыть или забыться. Чтобы не обрушивался и не душил кошмар этого страшного сна, протяжением в целую жизнь.

Много лет он прожил среди камчадалов — долгую, основную, часть своей жизни. Срок значительный, чтобы полюбить по-настоящему, привязаться и понять, стать своим и навсегда.

Он хотел быть полезным. Сначала просто для того, чтобы чем-то заняться: трудно было поверить, что занятия с детьми камчадалов принесут кому-нибудь какую пользу. Потом увлекли. И стало уже необходимостью. Не может по-настоящему образованный человек превращать в камень собственные знания. Слишком тяжел такой груз для души...

Сначала «аз», «буки», «веди»... А потом — рассказы о самом разном — что, казалось, безнадежно забыл в этой таежной глуши в маленькой деревушке с засыпанным рвом и гнилыми стенами стародавней казачьей крепости с домами-развалюхами и балаганами, где валялись на солнце юкола, с ямами вонючей кислой рыбы и огромной разношерстной стаей камчатских ездовых собак... Кому нужны были здесь его знания?

Но сам же незаметно становился их проповедником. Он рассказал о великой стране — России. О тучных нивах. Морях золотого хлеба, вкус которого стал уже забывать. О сладких фруктах — таких крупных: с голову маленького ребенка. Росли они на деревьях, как те же шишки на кедраче или жимолость на кустах. Или об удивительных овощах, вроде того же гишпанского или французского картофеля, растущих в земле, совсем как морковка или редька, который он отведал за границей, — тот вообще, хоть и состоит из клубеньков, ну, вроде, как сарана, вымахивает порой в добрых два, а то и три мужицких кулака.

И то, что где-то в такой же захудалой российской или французской деревеньке было известно младенцу, здесь, на Камчатке, превращалось в сказку. Может быть, его больше всего и любили за эти волшебные сказки. Ибо только истинная мудрость, как считали здесь старики, способна создавать такие необыкновенные истории.

Его любили. Как и он полюбил этот закабаленный, униженный, но благородный по чистоте чувств и помыслов народ с открытой детской душой.

В тесной полутемной комнате, куда солнце с трудом пробивалось сквозь желтоватые высушенные и сшитые полоски медвежьих кишок, учил Ивашкин кареглазых мальчишек — как отпрысков знатных тойонов и есаулов, так и камчадальской рыбацкой и охотничьей черни — читать, писать, мыслить. И все последующие поколения камчадалов, внуки и правнуки учеников Матвеича, сохранили благодарность к седобородому старцу из Верхнекамчатска. Даже не подозревая при этом, что был он крестником царя Петра, того самого, чье желание создать великую Россию открыло русским дорогу в Камчатку и разорило ее народ. Его благославляла Анна Иоанновна, в царствование которой повешены камчатские бунтари. Он был любимцем матери царя Иоанна VI и жил в том мире, где от любви до ненависти всего один шаг. Они были наивны, как дети, — эти ительмены. Но их любовь нужно было заслужить. Он заслужил ее навечно.

Но истинная слава учителя в его учениках. В том же Мерлине (сыне тойона), которого начальник Камчатки Магнус фон Бем послал учителем в Большерецк. И в жены себе учитель-ительмен взял казачью дочь.

Здесь же, в Большерецке, тот же Бем в 1773 году впервые посадил в камчатскую землю гишпанский катрофель, завезенный им из Прибалтики...

Так сказки Ивашкина становились былью и для его учеников, и их детей и внуков.

Сын большерецкого учителя Мерлина был назначен тойоном в Шаромы или, как сами жители называли село по обилию в округе кипрея (иван-чая), Дунат.

В начале нашего века будущий президент Академии наук СССР В. Л. Комаров обнаружил интересную особенность в промысловом быте этого маленького ительменского поселения в верховьях реки Камчатки: оказывается, здесь издавна существовала... рыболовная артель. Только здесь и в соседнем селе Пущино. И более нигде на Камчатке.

«Из беседы с жителями Шаромы выяснилось, — писал ученый, — что они ставят запоры (присобления для ловли лососей — С.В.) только на двух «реках» (протоках) Камчатки из трех, оставляя третью свободной для обеспечения рыбой пущинцев.

...Паев на девять шаромских хозяев установлено четырнадцать, и та семья, которая по очереди солит рыбу, в этот день получает отборную, вне очереди, т.е. делится на пай лишь рыба, не годная для солки, а годная поступает ежедневно в собственность одной лишь семьи. Обычай этот позволяет весьма быстро справиться с засолкой...»

Откуда он взялся, сей обычай в глухой деревушке, осталось невыясненным...

Но в остальном это была обыкновенная камчадальская деревня, столь же нищая и столь же темная, как и остальные камчадальские поселения в этой таежной глухомани, где веками все оставалось как было прежде и где самым большим изменением в жизни считалось приказание окружного начальника Сильницкого брать за проезд через Малую и Большую Клюквенные речки налог в 30 копеек за лошадь и 50 — за груженую нарту.Тойон Мерлин получал деньги с большой торжественностью и удовольствием, словно это был самый большой праздник для него: почувствовать себя хоть на миг хозяином...

Мир потрясали революции. По стране огненным вихрем пронеслась гражданская. Березовым соком заполнялись корявые отросточки, острожки дальней окраины республики Советов, и забурлила в них новая жизнь.

А Шаромы — точно отломанная ветвь. Вокруг того же Милькова, старинного русского села — совсем рядышком, как улово, все кипит, а здесь — заводь тихая.

Потому и тихо, что делать, вроде как, нечего — ни богатеев в Шаромах, ни подкулачников каких — все голь перекатная. И потому будто и не коснулась их новая жизнь. Как обвал в горах: где-то лавины льда и камня перемещались, обрушиваясь с вершины, а тут — только эхом обдало, да и то в полсилы, и затихло все. Надолго ли? Неведомо это шаромским жителям, да и не время им гадать-рассуждать, когда с одного бока рыбалка подпирает, а с другого — охота... Идут золотые камчатские денечки, и не зевай, чтобы с юколой успеть к сроку, заложить хайко в кислые ямы, заготовить в охотничьих шайбах на зиму рыбы и медвежатины, поменять по распоряжению начальства гнилые столбы на телеграфной линии, починить мосты, поправить обществом дорогу... Не оторвешься от дел, не переделаешь и враз, чтобы вот так, запросто, сесть и порассуждать о том, о сем... Хватало и всего того, что с амвона их часовенки мильковской поп обрушивал на Советы...

И вот наступил 1927 год.

...Александр Михайлович Копытин только в Шаромах, куда его распределил Петропавловский горрайоно, почувствовал, что земля под ногами твердая: после их пароходика «Нева» все казалось, что вздымается он на тихоокеанской волне или катится с нее неудержимо. Что там — считанные дни прошли, как выгрузились в порту, пожали руки однокурсникам из Хабаровского педучилища Тихону Семушкину, Петру Скорику, Анне Суховиловой, которые отправились дальше, на Чукотку; вот уже и распределились сами: он — сюда, в Шаромы, а жена — в Верхнекамчатск, по соседству. Потому и земля еще до сих пор под ногами качается, да и дорога сюда, в долину реки Камчатки, не лучше, чем океан в шторм. А скоро ли вообще она, земля камчатская, окрепнет под ногами? Неизвестно. Что-то не очень-то здесь привечают русского учителя. А вообще, кого они видели-то прежде здесь из русских? Купца, который приезжал за рухлядью — мягкой пушниной? Почто и верить им, каждому приезжему? Почто с душой открытой встречать? Сам покажись да откройся. И будет по заслугам твоим честь. Окрепнет земля под ногами.

Нужен ли ты им, Саша? Увидят ли они в тебе товарища и друга? Что ты им принес суда, в Шаромы? Ведь этого ничтожно мало — научить их только читать и писать. Слишком мало, если не видят люди в этом никакого смысла. Большого человеческого смысла. Когда знания — что тот самый гибкий шест, с помощью которого можно направить даже против течения по горной стремительной реке верткий тополовый бат. Когда они — глаза следопыта, изучающего тропы жизни на белых снегах книжных станиц и постигаюшего законы этой жизни. И когда поймет охотник и рыбак смысл этих знаний, то пойдет сам уже навстречу им — гордо, открыто, свободно, а не как сейчас — пугливо сторонясь: «однако, на сто нам грамотеска? Книской медведя не добудес, рыбку не поймаес, картоску — и ту не выкопаес... Уцили нас узе — по пять-сэсмь лет в одном классе, а все-равно позабыли всю грамотеску ту...»

Все же договорились — дети от семи до пятнадцати лет пусть ходят в школу. А старшие нужны в хозяйстве. Кто хочет — пусть по вечерам учится, коли желание такое появится.

Желание могло появиться у них только при одном условии — если увлечь чем-то молодых ребят. Чем — давно было уже ясно для Копытина — человеку становится по-настоящему интересно только тогда, когда он сопереживает это с кем-то, не глушит в самом себе, а выплескивает наружу, делится с другими, и вот тогда он получает настоящую радость...

И скоро Александр Копытин был уже не один — подружился с Афанасием Зиминым, Николаем Докучаевым и Алексеем Мерлиным. Это было ядро — снежный ком, пущенный с высокой сопки по сырому снегу прямо на Шаромы. И пошел он на лету расти-обрастать... В школе теперь не поместиться ни днем, ни вечером: взрослые тоже потянулись на «огонек». И пошло-поехало! До того дело дошло, что школьники своим родителям консультации стали давать по важнейшим вопросам жизни. Так, например, в стране проводился заем на индустриализацию. В Шаромах слово и выговорить никто толком не мог, а о том, чтобы знать, что под ним кроется и вовсе не ведали. И об индустриализации в Шаромах узнавали от пионеров-пацанят. Как и многом другом. А потом и вовсе грех на душу приняли — отдали свою заброшенную часовенку — мильковского попа за агитацию против Советской власти посадили — под комсомольский клуб. Отдали — и струхнули. Вместе с самими комсомольцами: вдруг бог все же возьмет и накажет. На крышу — сшибать крест — пришлось лезть самому Копытину. И только тогда, когда на земле убедились, что Бог его милует (а может и взаправду нет его там, на небе!) полезли дружно помогать. И начала наяривать пила хрусткую песню. А там и вонзился крест черным от времени острием в землю. Охнуло эхо пугливо. Замерло сердце у стариков. Но было тихо вокруг. Только ворона кричала то ли сердито, то ли радостно — разве ее поймешь? — на голой еще тополине. И крест валялся себе, сорвав дерновину и обнажив жирную, парную по весне, шаромскую землю...

Весна же здесь...— где еще такую красивую на всей земле сыщешь!? Днем снег прямо на глазах, как свинец на огне, плавится, ночью — морозом в наст, ледяную корку, запекается. И лишь только обнажилась земля, хоть чуть-чуть! — тут же пошла зелень в рост: сегодня лишь кое-где с иголку еловую, а назавтра уже как щетка стоит муравушка и не разберешь, где какая травина прет; через неделю — зонтичные под самое солнышко упираются — им лишь бы повыше; полынь, как курица-наседка, кустится, а одуванчики — цыплята по обочинам дорожным разлетаются.

И денечки не только от солнца такие горячие стоят. Подходит самая первая рыба — чавыча, и теперь шаромцы от воды — никуда. Одна-две хозяйки, может, и ковыряются в огороде, но и то только до рунного хода рыбы. Лишь попрет нерка или хайко (кета) — все село, до самого древнего его жителя, на реке. Работа кипит в руках. Слаженная — любо-дорого поглядеть. Вот они — естественные основы для коллективного труда. Но пока только лишь основы. Трудно убедить людей, как ни стараешься, что по-другому уже пора хозяйствовать: на рыбалке держать только самых опытных — чего всем-то здесь делать, ведь управятся и так, а другие в это время могли бы заняться общественным огородом, скотину выкармливать на лугах и молоко, мясо в тот же Петропавловск продавать, куда народу сейчас для организации Акционерного Камчатского общества понаехало, — вон ведь какие земли здесь вокруг богатые, покосы — человека в траве не видать, хоть даже на коня его посади...

Нет, что ни говори, а будущее у этой земли видится и не в одной только рыбе и охоте оно... К земле шаромцев надо привязывать, учить землю эту любить по-настоящему, по-крестьянски, чтобы они, как те же русские переселенцы на Амур-батюшке, пробудили эту таежную глухомань к новой жизни...

Но попробуй переубеди стариков! Ну, ладно, их не переспоришь — главное, что молодежь, все-таки, хочет это понять, хотя и не представляет себе еще, как это они, особенно парни, в земле навозной будут возиться или коров пасти — смешно им. Стыдятся и думать: не мужская, дескать, работа. Но это пока до дела не дошло. А когда организуем здесь настоящий колхоз — появятся бригады рыбаков и охотников, полеводов и животноводов, тогда и выберет каждый себе работу по душе — ту, где именно он больше всех и нужен. И время само разъяснит тогда, кто прав был в этом споре.

А союзники в новом деле у него уже есть — те же супруги, активисты сельские, Иван Михайлович и Варвара Карповна Мерлины.

...И подняли же они все-таки это дело. Правда, без него уже, без Копытина. Пока он у ламутов школу-интернат в новом селе Эссо открывал, в Шаромах уже колхоз организовали. И назвали его очень даже хорошо — «Новая деревня». Правильно назвали. В самую точку.

Многое по-новому тогда в селе стало. Это уже когда он заведующим горрайоно был и увидел, будучи здесь в командировках. И за полеводство, и за животноводство в Шаромах серьезно взялись. Сама Варвара Карповна возглавила дело, а она женщина серьезная. Себя не жалела и другим не спускала. И хозяйство шаромское, хоть и небольшое, но достаточно крепкое было. Эх, сюда бы тракторов... специалистов настоящих... Да где взять... Сам, вон, хотя и путевка была в Московский пединститут — без малого семнадцать лет не мог вырваться на материк и взяться за учебу. Ничего, будут, обязательно будут, новые Шаромы, коли об этом сам народ думает...

12 апреля 1960 года. Последнее колхозное собрание в Шаромах. За столом, по случаю накрытому красным сукном, сидят трое. Председатель колхоза Захар Иванович Мерлин. Бригадир животноводства Варвара Карповна Мерлина, мать Захара. И еще один, кого сейчас все с интересом разглядывают, новый директор будущего совхоза, который решено было организовать в Шаромах.

Захар Иванович встал, откашлялся. Зачем-то постучал карандашом по графину с водой, хотя была абсолютная тишина. Точно смущаясь, еще раз откашлялся в кулак, а какое смущение, когда были здесь все свои, а среди них — восемь кровных братьев, сестра, мать... Нет, не от смущения происходило это все с Захаром Ивановичем...

Валентин Мерлин, будущий летописец Шаром, записывал тогда в блокнот эту речь старшего брата.

— Товарищи! — начал Захар Иванович. — Наш колхоз был организован в 1933 году. На первом собрании председателем был избран мой отец. Прошло двадцать семь лет. Мне выпало проводить последнее колхозное собрание. Немного грустно. Были у нас большие трудности, но были и радости. Мы всегда жили одной дружной семьей — Мерлины, Зимины, Пановы, Атласовы, Докучаевы, Заочные, Чирковы, Возмищевы...

Но маломощный колхоз не в состоянии добиться быстрого развития сельского хозяйства на родной земле. Нам надо принять решение о ликвидации колхоза и передаче хозяйства новому совхозу...

Голосовали единогласно — вопрос этот давно уже был для каждого решенным.

Новый директор совхоза — Павел Антонович Дерий — был немногословен:

— Решение правильное. Сегодня речь должна идти о крупном специализированном хозяйстве, и со строительства нашего совхоза начнется освоение целинных и залежных земель Камчатки.

Что толку, что вы варились в собственном соку. Картошки выращивали с гулькин нос. Да и куда ее везти по бездорожью? К вам с Мильково за шестьдесят километров и то не проедешь — вон, трактора оттуда даже зерно не смогли завезти, бросили его на базе дорожников в шестнадцати километрах от села и теперь до зимы уже: сможем вывезти зерно только на собаках... А молока от ваших двадцати двух с половиной коровенок? И куда его? Если только самим выпить? И то лишнее: у каждого дома своя коровенка имеется. И к чему же мы, граждане дорогие, приходим? К тому, что и было у вас всегда — исстари — охоте да рыбалке. Как кормились промыслами и с промыслов, так при них и остались...

А почему? Ну, война, понятно, — она карты нам всем здорово смешала. А вообще!?

А вообще, дорогие товарищи, дорога нам позарез нужна — и на Мильково, и на Петропавловск... Тогда ни картофель, ни молоко, ни сливки, ни масло, ни мясо у нас не залежатся.

Вон, как в Елизовском районе, где дорог полно — благодать. Сам в совхозе «Камчатском» парторгом был — видел и знаю. И людей нам надо, чтобы было кому новое дело ворочать — одним нам с вами здесь не управиться... Строить будем... Скот купим... Технику приобретем... Дворцов вам здесь понастроим, — раздухарился директор...

— Школа нам нужна, — тихо сказал кто-то и с переднего ряда поднялся невысокий черноволосый паренек со строгими внимательными глазами. В отличие от всех, одетых хотя и чисто, но по рабочему, он был в костюме и при галстуке, с комсомольским значком на лацкане пиджака. Это и был Валентин Мерлин — первый шаромский учитель из уроженцев села. — Затеяно большое дело. Будет создаваться совхоз. Но ведь любое хозяйство начинается со школы. Приедут сюда с детьми, а у нас только четыре класса. В мильковский интернат не каждый своего ребенка отдаст, и уедут люди обратно. Дело затеяно большое и ошибиться здесь нельзя. Это будет не по-государственному. А останутся, детей поднимут — какая же птица от своего гнезда улетает...

— Будет тебе белка, будет и свисток, — отшутился директор. — А пока приедут такие же, как и ты — с пухом вместо усов, им где-то жить надо будет, а не детей учить... Скота прибавится — где размещать... Технику пригоним — куда ее деть прикажешь?... Так что, ты уж повремени со школой, учитель. Все у нас будет — дай только срок!

А теперь предлагаю назвать наш будущий совхоз в честь старинного казачьего острога в здешних местах, с которого и начинала строиться русская Камчатка, «Верхнекамчатским».

И закрутилось колесо. Работы было невпроворот. Но такие уж они, шаромцы, особенно из этой, мерлинской, ветви, что не боятся никакой работы — главное для них то, что это все для людей делается, и тогда не считаются они с собой и со временем. И стучал своим топориком от зари до зари плотник Карп Мерлин и к 1961 году в совхозе уже было построено 15 жилых домов, электростанция, столовая, пекарня...

Купили скот — стало уже три группы коров, новую группу приняла молодая доярка Вера Мерлина.

За первой техникой — получили XТЗ-7 — отправились в Петропавловск Виктор Мерлин и один из первых, кто откликнулся на комсомольский призыв строить новый совхоз, Анатолий Киселев. Полмесяца гнали они трактора по набитой лошадьми тропе. В тот же год приступили и к первой пахоте, поднимая целинные земли, пока еще не тревожа тайгу-матушку: на многочисленных небольших полянках-пятачках, готовя землю под картофель, морковь и кормовые культуры — всего четырнадцать гектаров...

Следующую партию тракторов и машин гнали уже в Шаромы зимой чуть не целый месяц, в последнюю неделю — без единой крошки хлеба во рту, теряя сознание от голода; последний день — пешком, бросив технику в верховьях реки Камчатки — кончилось топливо — по сорокоградусному морозу, практически без сил — новые трактора принимали шаромские трактористы Борис, Генадий и Владимир Мерлины.

В ту же зиму рядом с селом заложили аэродром, и прибыли на «аннушках» первые из числа тех, кто откликнулся на призыв комсомола строить новый совхоз в глуши далекого полуострова. Принимал новое пополнение инспектор по кадрам Захар Иванович Мерлин. Скоро в его сейфе хранилось уже более пятидесяти трудовых книжек.

Летом из соседнего Елизовского района пригнали телят — это в хозяйство мастера по выпасу и откорму скота Рюрика Мерлина.

Совхоз уже не только брал от государства, но и начал отдавать: в 1961 году было продано 58 тонн картофеля, 40 тонн овощей, 40 тонн мяса...

Но основное направление развития совхоза к тому времени еще не определилось и потому главным становилось то одно, то другое, то третье. Дороги по-прежнему не было, а от возможности своевременно вывезти и реализовать продукцию зависело практически все.

Не знали, строить ли новые животноводческие фермы: коровы теснились на старом, еще колхозном, коровнике... Никто не мог сказать определенно, будут ли нужны откормочные площадки — и телята, которых с таким трудом перегнали через Срединный хребет и ганальскую топь, жили во времянке, крытой соломой, которую они же и съедали за долгую и голодную шаромскую зиму... Кормов много не заготавливали и их еле хватало до весны, точнее до той поры, когда снег только-только оголит вершины сопочек, и телят, тощих, мослатых в навозной коросте, выгоняли на пастбища по логотинкам. Но там уже бродили голодные, только поднявшиеся из берлог, медведи и гоняли этих самых телят так, что пастухи только и успевали подсчитывать потери: в одну весну погибло сразу 23 теленка... Ни о каких привесах речь даже и не шла — зимой и весной боролись только за то, чтобы спасти молодняк.

Кадры в таком совхозе не держались. Да и кто будет задерживаться в селе, где тебе ни детей не выучить в завалюхе-школе, крытой корьем, да и самому ни заработков, ни определенности, ни благодарности за этот каторжный труд что в поле, что на ферме, где ни механизации, ни чего другого — только лишь твои собственные мозолистые натруженные, ноющие по ночам, руки...

К тому времени, когда, наконец, это направление развития совхоза начало определяться и формироваться, вернулся в Шаромы после окончания Уссурийского сельскохозяйственного института первый инженер-механик из уроженцев Шаром Виктор Иванович Мерлин, назначенный инженером по трудоемким процессам. Толковый был инженер — с него и начинается эра механизации в совхозе: как раз к этому времени закончили строительство новых животноводческих ферм. Здесь был полностью ликвидирован ручной труд — поставили кормовые и навозоуборочные транспортеры, раздаточные линии, автопоилки...

В те же годы шаромцы избирают своего учителя Валентина Ивановича Мерлина председателем поселкового совета.

Девять лет уже прошло с той поры, когда учитель Мерлин впервые поставил вопрос о строительстве новой школы. Все понимали, что нужна новая школа, но руки до ее строительства так и не дошли. А Мерлин был прав — ведь из тех, кто прибыл в совхоз по велению своего комсомольского сердца, почему совхоз в феврале 1962 года и получил свое новое имя «Комсомольский», — остались в Шаромах лишь Анатолий Киселев, Анна Костенко, Александр Бусаров, Анатолий Головня, Василий Куцевич — вопрос о школе был вопросом о существовании самого совхоза — именно так, по-гамлетовски, быть или не быть.

Мэр Мерлин умел зажигать и организовывать людей — провели несколько комсомольских субботников и в селе появилась своя восьмилетка, переоборудованная из старого общежития. Затем построили сельский клуб, комбинат бытового обслуживания — Мерлин умел доказывать и обосновывать необходимость того, что нужно людям в его родном селе. Скоро появился и первый двухэтажный жилой дом со всеми коммунальными удобствами. И словно второе дыхание открылось у совхоза — потянулись сюда люди из самых разных мест. Пробили и дорогу.

В ноябре 1970 года Валентин Иванович Мерлин, председатель поселкового совета из камчатской таежной глубинки представлял Камчатку на Втором Всесоюзном совещании председателей исполкомов сельских и поселковых Советов депутатов трудящихся, которое проходило в Большом Кремлевском дворце Съездов.

В 1971 году за свой большой труд по преобразованию родного села Валентин Иванович был награжден орденом «Знак Почета».

В 1973 году он возвращается в школу — теперь уже директором восьмилетней школы. Он возвращается, потому что считал прежде и так считает теперь, когда со строительством дороги, связавшей Шаромы с районным и областным центрами, открылись перед поселком большие перспективы, что сердце хозяйства именно здесь, в школе, где создается будущее.

И он снова был прав: вон, сколько его бывших учеников работает сегодня в совхозе — слесарь Евгений Возмищев, воспитатель детского сада Евгения Толстихина, повар Людмила Лапшина, шофер Андрей Егоров, рабочий Николай Панов... Закончил лесотехнический техникум и работает рядом, в лесхозе, Николай Сасин. Заслуженным киномехаником РСФСР стала старший киномеханик СДК Раиса Собко.

А совхоз в эти годы, действительно, стремительно пошел вперед. В1972 году в «Комсомольском» собрали просто неслыханный урожай картофеля и моркови. Рекорд — 148 центнеров с гектара картофеля и 209 — моркови — не побит здесь и по сей день. Бригадир овощеводческой бригады М.Н. Лелеков был награжден орденом Трудового Красного Знамени, звеньевой картофельного звена Владимир Мерлин (ему тогда было 26 лет) — орденом Ленина.

В те годы совхоз «Комсомольский» — это 6055 гектаров пашни (вспомните те 14 гектаров и 5 — колхозных в 1961 году!). В 1962 году, когда совхоз получил свое сегодняшнее имя, было поднято уже более 150 гектаров пашни. Поголовье крупного рогатого скота с 1962 по 1985 года увеличилось с 444 голов до 4587, мяса совхоз стал сдавать государству в 20 с лишним раз больше. Было тогда 12 тракторов и 7 машин — стало 56 и 42, плюс три автобуса. В 1962 году в совхозе работало 57 человек, стало — 504. Основные фонды совхоза увеличились с 548,3 тысяч рублей до 31 миллиона 527 тысяч.

И в эти же годы писал шаромский поэт Валентин Мерлин:

---