МАРШРУТ БЕССМЕРТИЯФевраль стоял злой. Мороз дыхание перехватывал. А то — пурга срывалась. Сухая, обжигающая, лютая. Будто другой погоды здесь и не бывало. И год голодный — после недохода рыбы в 1922-м. Да и мужики — все, кто рыбными делами должны были заниматься, охраняли все лето побережье от белых. А закон камчатской природы таков: лето пробедовал — зимой погорюешь, повоешь от голода, как вон те собаки, что дерутся сейчас из-за куска кислой рыбы.
Над Паланой — деревушкой северной — дымы молочные, упругие, стоймя стоят. Иней, как свежий снежок — по щиколоть. Блестит. Переливается. Скрипит под торбасами. Ветки тальника ледяными хрусталиками, как бисером, так тесно унизаны, что издали кажется — в заячью шкурку кто-то завернул, и мех — густой, толстый...
...Тигильчане пили в избе черный чай. Блестели лбы в росинках пота. Цокали, рассказывая, как подловили летом белых на Тигиль-реке, как добирались нынче в Палану, чтобы двинуть отсюда на север, к белой Гижиге; о том, что подходят сюда красноармейские отряды из Петропавловска добивать супостатов. Они уже где-то совсем рядом. В пути должны соединиться. Два отряда идут: один — по западному, другой — по восточному берегу. По десять человек в каждом. Тигильский — третий. И здесь десять человек. С недельку отдохнут в Палане, пока отряд командира Чубарова подтянется. И вперед. До Каменского — там уж все вместе соберутся.
Их слушали внимательно. Переспрашивали о тигильских родниках — о событиях летних и об отрядах красноармейских были понаслышаны — Палана, наверно, волостной центр!
Потом паланский командир партизанского отряда Сарафанников повернулся к Пантелею Лонгинову:
— А ты, однако, парень, собирайся. Без толмача там не обойтись. Семьи у тебя нет — так что охотой, как другие, сейчас не связан... Поможешь, если что: стрелок ты хороший...
И вот дорога. Снег. На все четыре стороны. Сухие былинки-травинки. Солнце, далекое и холодное, как будто сквозь слезу видится.
Ночевка в Кинкиле. Брат Пантелея, Иван Лонгинов, учитель здешний, не ожидал гостей. Проговорили до утра. Трепыхался огонек жирника. Причудливые тени, как мыши летучие, налетали со стен на свет. Потрескивали дрова. Сквозь дыры и щели печи золотом и пурпуром играл огонь, излучая желанное с холоду тепло.
Утром поднялись, чуть забрезжил рассвет. Таяла, голубела ночная синева. Выцветали звезды на зеленоватом спросонья небе. И вспыхнуло все, едва выкатился из-за сугробов малиновый слепящий диск. Соком раздавленной брусники брызнуло в снег и ударило по глазам звенящей небесной голубизной — словно ребенок открыл свои лучистые глазенки.
А там, за горизонтом, Кинкиль, Кахтана, Лесная... Бегут нарты между сопок высоких и снежных к перевалу через Карагинский хребет. И уже были почти у цели, когда дохнуло с вершин в их сторону «камчаткой» — ветром — и лишь только успели спрятаться в дорожной юрточке, как разгулялась непогода, обложив со всех сторон. Дорогу впереди перекрыло так, что хоть возращайся теперь, разворачивай...
Тут их и догнал Григорий Чубаров. Познакомились. В дымной низкой юрте, под свист иззлобленного ветра. Высокий. Крепкий. Белозубый. Ясноглазый. За таким можно и на край света идти.
А пока вернулись в Лесную. Расположились втроем у земляка Пантелея — учителя Володи Сновидова: Чубаров, Андрей Лукьянович Мухин — командир тигильчан и Лонгинов — переводчик, толмач. Остальные — у многочисленных лесновских Ягановых и Нестеровых. Нужно было переждать непогоду и дождаться посланного на восточный берег, в отряд Зенкова, красноармейца Высоцкого. И за две недели, проведенные в Лесной, крепко подружились Пантелей с адъютантом Чубарова — Парамоном Козловым. Дружба эта пройдет через всю их жизнь.
И снова дорога. Распогодилось. Потеплело. Занастило снег. И погнали собак напрямую, через Подкагерную, на Каменское. Рекинникские коряки дали оленей: теперь можно было не беспокоиться о корме — олень в тундре сам себя накормит.
По Рекинникскому долу ехали уже с осторожностью: коряки предупредили о движущемся навстречу белогвардейском отряде.
Чубаров дал приказ готовиться к бою. Нужно было видеть, как посветлели лица красноармейцев, когда они взяли в руки свои трехлинейки, заклацали затворами. Парамон вогнал обойму:
— Вот теперь настроение боевое.
Пантелей положил рядом с собой в аргизу* винчестер. В его задачу входило вовремя предупредить каюров-коряков в отряде белых, чтобы они не пострадали в возможной перестрелке.
И вот два отряда стремительно приближаются. Аргиза, другая, третья... пятнадцатая... двадцать восьмая... И не подозревают белые ничего. И думать не думают, что каким-то образом может оказаться отряд красных, которые только в ноябре вступили в Петропавловск, в этом забытом идолами и богами, выстуженном морозами крае.
— Встать! Руки вверх! — бьет, как выстрел. И точно в цель — поднимаются с аргиз растерянные, испуганные; обомлев, они тянут вверх руки. Но вот гремит первый выстрел — это военком Чернов «поднял» не подчинившегося приказу капитана Грундульса, старшего... И снова выстрелы, выстрелы, выстрелы на пути к Каменскому... И расстрелы... Вот они-то вспоминались и через семьдесят лет тяжело. Особенно запомнился молоденький прапорщик. Совсем юный. Он умолял не убивать...
А там, после того, как к ним присоединился отряд Василия Зенкова, дорога стала «чиста» на много верст окрест.
До Гижиги и Наяхана оставалось несколько дней пути.
Пригревало солнце. Дышалось легко, в полную грудь. На привалах, перед чаевкой, мерялись силами, боролись, бегали, разгоняя кровь. И никто из молодежи не думал о смерти. О бое — каждый. Азартно. Хотя и обжигала порою мысль: «А их там ведь побольше сотни...» И снова молодость брала свое.
Вот только тяжело было смотреть, как ительмен Федотов тосковал о детях. У него их было двое. Жену похоронил недавно. Он думал о них всю дорогу, тоскливо и одиноко. Порой, на привале, даже с нарт (до Гижиги ехали снова на собаках) не слезал. Пытались развеселить — улыбался виновато... Словно предчувствовал, что не понесут его обратно быстроногие гижигинские собаки и рекинникские тонконогие олени, не крикнет он привычно на своих охотничьих лаек, не пригладит жесткие волосенки черноглазых своих ребятишек...
В Гижиге Бочкарева не было. В этот день утром он отправился в Наяхан, где была радиостанция, чтобы связаться с американцами и выяснить время прихода судна, на котором можно будет бежать из «совроссии». А здесь оставалось человек пятнадцать солдат, которые беспечно отмечали пасху. Тогда вместо пасхальных яичек им подбросили в окно казармы несколько «лимонок». Потом еще. Вскоре из разбитого окна показался штык винтовки с белой грязной тряпкой на острие. Так что этот бой выиграли без потерь. Только ночью в красноармейца Высоцкого кто-то выстрелил. Пуля обожгла ногу, но Даниил, падая, успел приколоть стрелявшего штыком.
Этой же ночью в Наяхан отправилась разведгруппа Зенкова, в которую вошли также партизаны Наседкин, Федотов, Черемпей. На рассвете выступила и группа Чубарова. Пантелея с остальными партизанами оставили в Гижиге — в засаде: в любой момент в спину красноармейцам могли ударить и другие отряды белых, которых немало кружило по тундре.
13 апреля 1923 года с трех часов утра и до позднего вечера продолжался в Наяхане последний бой гражданской войны на Дальнем Востоке. Парамон потом рассказывал другу: белые закрепились в двух зданиях. В одном — там находилась радиостанция — солдаты. В соседнем — офицеры во главе с Бочкаревым. За белыми в этой ситуации сохранялась сила — численное превосходство. За красными — натиск. Но бой затягивался и силы таяли. Убиты Зенков, политрук Гаврилов, красноармеец Кузнецов, не стало Федотова, умирал раненый боец Строт, выбыли из строя Сувейзда, Береницын...
Когда же подошли отряды, отправленные вслед чубаровцам с Камчатки и материка, в Наяхане и Гижиге была уже новая власть.
... Когда вернулся в Палану, здесь уже зеленело все. Тальник выбросил узкие листочки. Цвела тундра. Палана-река кипела от серебряного лосося.
А в селе тишина. Все на рыбалке. Летний день — весь год кормит. Так уж веками заведено и не изменишь, наверно, даже новой властью.
Ан нет. Уже на следующий год при устье реки появилась фактория Охотско-Камчатского акционерного рыболовного общества (ОКАРО) и все излишки от промысла можно было за деньги сдавать туда, как на завод Эккермана, что стоял на устье прежде. Только цена теперь рыбе другая, так что рыба не только кормить, но и как охота одевать-обувать камчадала стала. И на черный день теперь можно было что-то отложить — на случай недохода рыбы. Так что рыбачили артелями весело.
А осенью, когда закончили с рыбалкой, а время охоты еще не подошло повстречался Пантелей с Николаем Федоровым, коммунистом с фактории.
— Собираем молодежь, чтобы комсомольскую ячейку создать. Как ты? Пойдешь?
— А что делать-то там нужно будет?
— Вот приходи вечером и поговорим.
А вечером Федоров рассказал о Российском Коммунистическом Союзе Молодежи. О Петропавловской городской организации. О губбюро РКСМ. В нем, оказывается, был и однокашник Пантелея по училищу — Сергей Селиванов.
— Пиши Логиновых в комсомол... Пантелея Васильевича, Сусанну Васильевну... Африкана Петровича, Владимира Петровича... Марию Алексеевну... Филарета Иннокентьевича...
— Мохнаткиных пиши.. Тойля, Савву, Семена, Улиту...
— Шмагина Михаила.
— Захара Бречалова!
— Сновидовых пиши...
...Федоров оторвал глаза от списка, поднялся из-за стола:
— Ну что ж, теперь вы комсомольцы, а это значит — во всем должны быть первыми. Но для этого учиться надо. Обязательно. А кто уже более-менее грамотен, тот других учить должен. Закон теперь у нас знаете какой? Один — за всех, все — за одного! Ясно?!
И еще. Село наше волостное, центральное. А вокруг, куда руку ни кинь, неграмотность сплошная. И среди ительменов, и среди коряков. И потому нужно направить туда своих ребят, самых лучших, чтобы представляли они в тех селах власть советскую, открывали людям глаза, помогали жизнь строить там новую...
...Секретаря комсомольской организации Владимира Сновидова решено было направить учителем в Кахтану.
Через год, уже в 1925-м, направляют комсомольцы Паланы учителем в Кинкиль Пантелея Лонгинова.
И он заново повторяет тот боевой маршрут: Кинкиль, Кахтана, Лесная — маршрут Советской власти. Только оружие в его руках было сейчас самое мирное — знания.
...Но недолго это продолжалось. Пришли другие времена — и был осужден, сослан в Иркутскую область и только через сорок лет вернулся на родину. А в 1972-м пришла печальная весть о смерти друга — Парамона Козлова, который самолично расстрелял убийцу Сергея Лазо — Бочкарева... И больше не осталось в живых уже никого из былых товарищей по оружию, вот только, может быть, жив еще Филипп Сыроежкин — он где-то в Средней Азии, но потерялся след... А письма по-прежнему приходят из самых разных мест — теперь уже от сыновей боевых товарищей. Пишут Валентин Григорьевич Чубаров, Иван Петрович Черемпей.
И уже с ними Пантелей Васильевич заново проходит тем легендарным маршрутом гражданской войны. Маршрутом бессмертия...
Назад |