Потомки остроклювого бога (камчадалы)

Петруша поднимался тогда по лестнице, дивясь на благолепие Академии — он ничего больше не видел вокруг, оглохший и ослепший разом от такой божественной красоты, и... влетел головой в живот какого-то верзилы, спускавшегося по лестнице ему навстречу. Тот ахнул, судорожно схватил посинелыми губами несколько глотков воздуха и выпученными от напряжения и боли глазами уставился, готовый испепелить, на перепуганного мальчонку. Кто был этот верзила, мы не знаем, но знаем, что он мог быть Ломоносовым. Мог быть, и тогда понятно — почему, так многое в жизни Логинова — Логинова-юнца и Логинова-старца — было связано с просветительскими принципами, которые проповедовал в России именно Ломоносов и проповедовал тогда, когда наш герой был уже на Камчатке, на дальней окраине, оторванной от научной, культурной и просветительской мысли. Хотя, конечно, мог встретиться Петруше в тот день и кто-то другой. Мы на этом не настаиваем. Но не очень погрешим против истины, если позволим сейчас Петруше познакомиться с великим сыном России.

Лишь просвещая темный люд, можно и душу его облагородить. А в темноте и невежестве не только у человека, но даже у великого государства будущего доброго быть не может — кнуты и застенки вместо великих подвигов, всероссийской и мировой славы... Потому не бойся, — снова улыбнулся он Логинову, — учись, отрок. А молитвами ты до нее никогда не доберешься. И не шучу я — ты уж мне поверь! И голову свою береги, отрок, не шибко рот разевай. Ну, прощевай!

И он ушел. Больше они не виделись. Если это действительно был Ломоносов, то и не удивительно — в тот год его перевели в Петербургскую Академию, а потом послали учиться за границу к известным ученым. Разминулись и не сошлись больше пути их, но слова те случайные запали в душу с тех пор так крепко, как молитва матери, которую она читала над его младенческой колыбелью.

И сейчас, слушая архимандрита Иоасафа Хотунцевского, который со страстным призывом идти за ним в Камчатку обратился к студентам старших классов Академии, Логинов — выпускник класса «Синтаксимы» — понял, что этот свой сегодняшний выбор он сделал уже тогда, когда случайная встреча, случайное знакомство оказались поворотными в его судьбе.

— Дикостью обуянное племя камчадальское зло творит на земле той! Вожди присягу на верность принесли государю-императору еще в поход Володимера Отласова в Камчатку в одна тысяча шестьсот девяносто седьмом году от рождения Христова, а уже через десять лет после этого сожгли гарнизон Большерецкого острога прямо в крепости. Дотла спалили. Не успели отстроить новый, как и его предали огню инородцы. И безвинно льется в Камчатке кровь русская. Лютая вражда посеяна меж тех народов: бьются они не на живот, а насмерть меж собою, бьются беспричинно и жестоко. И давая клятву верности, выдавая аманатов-заложников, темной ночью вырезают казачьи отряды или сжигают казаков заживо в собственных жилищах...

И все потому, что слово Божие не доходит до тех инородцев: толковали его прежде грубые люди — и отступились от них даже те, кто поверил и внял им поначалу... Архимандрит Мартиниан заставлял новокрещенных на себя работать, превратил в холопьев своих, за что они его сами и смерти предали... Монах Игнатий, в миру известный душегуб Иван Козыревский, убийца приказчика Отласова и других, грабитель и вор, на ком и монашья ряса от крови не просыхала, хоть и основал у Нижнего острога Успенскую пустынь, но к божьей проповеди склонности и дара сердешного не имел, за что и был расстрижен и приговорен к казни...

Иеромонах Иоасаф Лазарев смог простить инородцам смерть сына своего и отпустить грехи убийце его Федьке Харчину перед виселицей, но потерял сам в отеческом горе великом силу свою и в дряхлости древней век свой доживает у могилки чада любимого... А в Камчатке отвернулись от веры Христовой даже новокрещенные камчадалы — кровью мажут идолищам своим губы, бросают в жертву языческим божкам кости и кишки звериные, сеют вражду между родами своими с русскими казаками и идут на сговор с некрещенными коряками и чукчами, готовя новый бунт... И жаждут они снова русской крови в дикости своей, в безудержности и страсти греховной...

Хотунцевский лгал. Он создавал себе ореол мученика в вере, чтобы получить потом со всего этого все до последнего гроша — епископство, а то и поболее — митрополию... Иллюзий на этот счет он не питал — знал, что пойдет на все, чтобы в два-три года крестить поголовно всех камчадалов... И их мнимое злодейство было надежным щитом, чтобы прикрыть впоследствие все то, на что готов был пойти архимандрит ради своей, пока далекой, но очень желанной цели. Совесть его тоже не мучала — авторитетов по злодейству во имя веры было предостаточно — митрополит Ион в свое время огнем и мечом крестил вятичей, митрополит Филофей Лещинский благославлял на сей подвиг сибирских миссионеров, а из них более всех преуспел нынешний иркутский архиепископ Сафроний, благословивший, в свою очередь, архимандрита Иоасафа Хотунцевского...

Но с ним отправлялись в Камчатку и люди с чистой, светлой и ласковой душой... Они шли за ним на край земли открывать школы. И среди них был Петр Логинов, молодой человек в возрасте двадцати трех с половиной лет, который 25 августа 1745 года открыл при Успенской Большерецкой церкви первую камчатскую школу.

И вот пятнадцать лет уже минуло с тех пор, как Логинов начал учить камчатских детей алфавиту и часослову. Всего он повидал здесь за эти годы — и добра, и лютой ненависти. Давно уже получил заветное Хотунцевский, в один присест перекрестив всю Камчадалию и убравшись отсюда подобру-поздорову. Теперь миссию возглавил отец Пахомий — уставший от жизни и собственных годов, тихий, с ясными ангельскими глазами, с седой, в пояс, бородой, ласковый и кроткий.

Пахомий как-то попытался было вразумить командира Камчатки — так тот за это приказал старику встать на колени прямо в снег на большерецкой площади и отмаливать в течение нескольких часов все его командирские грехи, пока Чередов не удосужился простить миссионера, проявившего заботу о пастве.

А тут как раз пришло из Синода разрешение миссионерам (и священикам, и дьякам) вернуться с Камчатки домой. Пахомий засобирался. А Логинов был в раздумье. Росли дети. Взрослыми стали уже его первые ученики. Хотя это, может быть, и не главное. Не это останавливало и удерживало его — чувствовал Логинов, что он еще нужен здесь. Камчатка — край дикий. И не потому, что здесь жили воинственные дикари. Вовсе даже не потому. Камчатка — окраина империи! Сюда посылали служить лишь в наказание: тех, кто проштрафился, проворовался, пропился, проигрался в пух и прах... Так что здесь накапливалась административная нечисть — казнокрады и плуты, взяточники и жулики — люди бездушные, а потому страшные в этой стране, где до справедливости еще дальше, чем до господа Бога.

И вот теперь перед Петром стоял выбор: вернуться домой, к отцу, который от одиночества подался в Иверский монастырь на Валдае и звался теперь Мефодием, или просить благословения у Пахомия, ехать в Иркутск к Сафронию и быть рукоположенным в сан священника, чтоб встать здесь, в Камчатке, между двумя мирами — господ и рабов — посредником: мирить, утешать, заступаться и проращивать в душах своих прихожан ростки доброты и любви друг к другу. И в этом он видел свое призвание.

В 1761 году священник Логинов принял Успенскую Большерецкую церковь.. Но очень даже скоро понял Петр Михайлович, что быть посредником между этими двумя мирами невозможно. Нужно было делать выбор и принимать чью-то сторону. Но дело усугублялось тем, что сан священника не предоставлял ему теперь выбора: для того он и был рукоположен в этот сан, чтобы защищать официальную власть и служить ей, невзирая ни на что, — даже на то, с чем не могла примириться его добрая и благородная душа. Учителем он был свободен, священником — закабален. Это открылось очень рано и... слишком поздно. И он был уже не в силах что-нибудь изменить в своей судьбе. Трагически поздно. Он понял теперь и Пахомия — тот сделал свой выбор: покорился власти и ей же раболепно служил. Это же предстояло сделать Логинову — призывать свою паству быть покорной, блюсти законы и почитать тех, кто был обличен властью — их благородий, превосходительств, высочеств, сиятельств, величеств...

Справедливость восторжествовала. Надолго ли вот только — ведь новый командир Камчатки капитан Нилов лишь тем был лучше Извекова, что пил горькую, не отличая дня от ночи, но если бывшему командиру — капитан-лейтенанту Извекову водка разжигала душу, толкая на подвиги, и по жилам растекалась вместе с алкоголем густая злоба, то Нилов благодушно почивал, сморенный с похмелья первой же выпитой натощак рюмкой.

Большерецкий бунт 1768 года, когда был низвергнут капитан-лейтенант Извеков, известен сегодня разве что специалистам. Бунт 1771 года вошел в сокровищницу мировых событий, хотя в первом случае люди боролись за справедливость и победили, а во втором — были самым бессовестным образом обмануты авантюристом Бейпоском и потерпели фиаско. Но уж так, видно, устроено в истории, что хорошее часто выветривается из памяти, а вот плохое помнится долго и во всех подробностях, привлекая к себе внимание на протяжении не одного столетия. И с этим, заведенным не нами, порядком не поспоришь...

Беньевский хотел во что бы то ни стало бежать из камчатской ссылки. Он согласен был даже плыть на морской байдаре, лишь бы только добраться на ней до Японии, где вели торговлю европейцы — голландские купцы. Нужен был только повод, чтобы уйти незамеченным из Большерецка на мыс Лопатку — то есть за добрую сотню верст. Повод нашелся — крещение инородцев-курилов. Нужен был теперь священник — миссионер, которого бы «взялись» сопровождать на Курильские острова камчатские ссыльные. И нужен был не просто священник, а такой, которому можно было бы раскрыть свои замыслы и заручиться поддержкой на будущее. На ком мог остановить свой выбор Бейпоск, если в Большерецке был один-единственный священник — другой же имел свой приход в трехстах верстах к северу? Не знаю, состоялся ли откровенный разговор между Беньевским и Логиновым, но знаю, что Петр Михайлович не принимал участия в большерецком заговоре.

Участие в нем принял другой — ближайший — священник Алексей Устюжанинов, приход которого был в Иче. Он не только дал свое согласие отправиться на Курилы, но даже поехал в Нижнекамчатск к протоиерею Никифорову, чтобы убедить свое духовное начальство в необходимости организации миссионерской партии. Но разрешения он не получил. Более того — попал под домашний арест протоиерея, так как по Камчатке поползли уже слухи о тайных затеях ичинского попа и большерецких ссыльных. Беньевский, как мы знаем, времени зря не терял и готовил захват судна. Но в этой ситуации ему тем более позарез нужен был священник: во-первых, тогда было бы значительно легче внушать любые мысли обманутым им промышленникам и местным жителям; во-вторых, самое главное, связать всех бунтарей клятвой верности, присягой на Евангелии — католик Беньевский не стеснялся никаких средств для достижения своих целей. Но с Логиновым разговор не получался. Нужен был Устюжанинов. Единственное, что могло вернуть его в самое ближайшее время назад — скоропостижная смерть настоятеля Успенской церкви отца Петра: ведь в Большерецке некому было его отпеть.

Ключик к Логинову-старшему Беньевскому подобрать не удалось, тогда он, видимо, решил действовать через младшего. Ничто не могло прельстить святого отца в сказках конфедерата. Но именно сказки о Земле Справедливости способны были воодушевить юного романтика-правдолюбца. Петр Михайлович был просветителем — в этом видел свое призвание. А просветитель должен быть с народом — не с какой-то его частью, а со всей массой. Сеять разумное, доброе, вечное. И вступать за них в борьбу даже с самим господом Богом, с его заповедями о смирении, всепрощении и прочем, что убивает в человеке Человека и превращает его в раба. То есть безбожником, если судить по делам и поступкам, оказывался отец Петр в своей бескорыстной любви к людям, в ощущении их боли, их страданий, горя и нужды, сознании своей обреченности жить в этом времени — и он потому не способен развеять свои земные идеалы и поверить в мифы.

А сын был по молодости утопистом и верил в них. И они стали его идеалом, его мечтой — найти остров Справедливости в океане, найти свою Тапробану и привезти сюда несчастных земляков-камчадалов, которым и от самых искренних и честных проповедей отца не живется лучше, и даже, когда уходит один плохой начальник, на его смену приходит еще более худший...

Да, не нашлось точек соприкосновения для общего понимания между авантюристом Беньевским и просветителем Логиновым. И уж не роль ли заложника (аманата, как было в старину у камчатских казаков) отводил младшему Логинову в своих беспринципных планах Беньевский? Логинов-младший был не способен отступить от задуманного, ибо он брал на себя роль Мессии для своих родников-камчадалов. Логинов-старший оставался верен своим принципам, но мог ли он принести в жертву этим принципам своего родного сына, обреченного взойти на эшафот в случае раскрытия большерецкого заговора?!

Мы уже знаем, каких чиновников присылали служить на Камчатку. Иоганн Штейнгель оказался среди них исключением и потому уже только не пришелся по душе ни командиру Камчатки надворному советнику Рейнеке, ни нижнекамчатскому городничему Орленкову и прочим чиновникам «из отставных камер-лакеев, почтальонов, курьеров и тому подобных людей», как характеризовал их позже сам Владимир Иванович в «Автобиографических записках», которые он посвящал своим детям и внукам.

»Из сего изображения людей, коих отец мой имел несчастье сделаться сослуживцем, можете сами легко себе представить, какую роль досталось ему играть. Он не имел ничего общего с ними: по природе благородный германец, по воспитанию вежливый просвещенный муж, по религии лютеранин, по языку немец, по душе честный человек, по сердцу пылкий, не в меру чувствительный и храбрый воин — мог ли он нравиться толпе безнравственных невежд, приехавших в Камчатку с единственною целиею обогатиться и пожить за счет безгласных и угнетенных ее жителей. Вскоре увидели, что по правоте своей он встал на сторону беззащитных камчадал и отказался от их общества и правил. Ссора с первым Орленковым не замедлила возникнуть. Он, как городничий, сделался начальником всех отдельных казачьих команд, рассеянных по разным местечкам,и под сим предлогам выдавал себя за настоящего начальника Камчатки и вселял в камчадал, чтоб его одного слушали, и почитали, и боялись. Началась переписка. Отец мой, как иностранец, не знавший русского языка, должен был положиться на тамошних же писарей полуграмотных, кои были, вероятно, по духу его противников, а когда сам писал, то не обинуясь называл их ворами, грабителями и подлецами».

Все это, как водится, должно было закончиться и закончилось следствием и судом. Но не стоит нам обольщаться с примером Извекова и думать, что в те времена столь уж легко было добиться справедливости — то было, все-таки, не правило, а исключение. Следствие и суд состоялись над Иоганном Штейнгелем. Но прежде были еще несколько камчатских лет повседневних унижений и оскорблений. Правда, был и луч света, озаривший всю последующую жизнь Штейнгелей — отца и сына... Луч надежды...

25 августа 1786 года на борту английского торгового судна, прибывшего из торгового города Кантона, капитан Вильям Петерс, русский купец Григорий Шелихов и нижнекамчатский капитан-исправник, он же и переводчик, барон Иоганн Штейнгель, совершили первую в истории Камчатки торговую сделку, открывающую начало новой эпохи.

Но Иоганну Готфриду не удалось уже больше ничем помочь нищей российской окраине — через несколько лет он был выслан с Камчатки и по прибытии в Иркутск отдан под суд, объявлен сумасшедшим, лишен чинов и дворянства. 21 ноября 1797 года Павел 1 небрежно черкнул на приговоре несчастного правдолюбца: «Быть по сему».

Так что мы можем представить себе, какие чувства испытывал Владимир к камчатским властителям и какие надежды питал в отношении молодой Российско-Американской компании, с которой не только он, — лучшие умы России связывали свои надежды о свободной торговле, способной привести страну к отмене крепостного рабства, к Конституции и Республике. В Российско-Американской компании видели прообраз Великого торгового Новгорода с его системой демократического правления.

Юный мичман свято чтил столь высокие идеалы и потому, когда новый командир Камчатки генерал-майор Павел Иванович Кошелев, как в свое время и Иоганн Готфрид Штейнгель, встал на сторону камчадалов против приказчиков РАК, монополизировавших всю торговлю на Камчатке, а потому баснословно вздувших цены на все, что пользовалось спросом; против грабителей чиновников, гражданских и военных; против церковников, столь же лихо, как и торговцы с чиновниками, обиравших своих прихожан, — Владимир Иванович принял сторону противников Кошелева. Как и нижнекамчатский священник Логинов. Вот где и как впервые свела их судьба.

Кошелев в свое время был адьютантом М. И. Кутузова и его любимцем. Это-то и спасло его в конечном итоге. На Камчатке Кошелев был отдан, как и Иоганн Штейнгель, под суд и пробыл в ордонанс-гаузе вплоть до начала Отечественной войны 1812 года. По настоянию Михаила Илларионовича он был выпущен и записан в Санкт-Петербургское ополчение командиром 4-й дружины, куда штаб-офицером поступил и Владимир Иванович Штейнгель. До конца дней своих он так и сохранит самое неприязненное отношение к Павлу Ивановичу. Вот как бывает в жизни! А ведь когда купцы, чиновники и церковники составили свой заговор против Кошелева — камчадалы поклялись, что если хоть волос упадет с головы их заступника, они не оставят в живых ни одного из его обидчиков.

Но с позиций юного Штейнгеля все более-менее ясно, и он не предавал идеалов своего отца, идя против принципов: в этом случае мы видим явный переизбыток чувств над мыслями и дальнейшими выводами о правоте камчатского командира — «намеренного гонителя» приказчиков РАК. Но вот — как оказался в стане врагов Кошелева-командира, о каком мечтал всю свою жизнь Петр Михайлович Логинов, сын или внук большерецкого просветителя!? Хотя, впрочем, и здесь все более-менее ясно: с темой явного предательства идеалов своего отца мы еще столкнемся в нашем рассказе.

У нижнекамчатского священника Логинова, как рассказывают документы, была своя корысть в этом деле — своей жизненной позицией он избрал раболепное служение тем, в чьих руках богатства и власть. Мичман Штейнгель был бескорыстен в своих искренних заблуждениях — заблуждениях на всю жизнь, считал, что честность, порядочность, принципиальность и непримиримость Кошелева (мичман имел возможности в этом убедиться) являются серьезным препятствием на пути к прогрессу (дальнейшему развитию Российско-Американской компании) и потому не имеют права на существование, должны быть сметены с этого пути. Горькое, юношеское, искреннее и восторженное заблуждение, которое, хоть и временно, но вводило и его в стан врагов своего отца, в стан друзей нижнекамчатского священника Логинова, предавшего и растоптавшего идеалы своего отца или деда.

РАКу Владимир Иванович остался верен навсегда. И именно это, в конечном итоге, привело его к декабристам. В тайное общество Штейнгеля принимали Кондратий Рылеев, Иван Пущин, Александр Бестужев-Марлинский. И хотя Штейнгель, в отличие от многих декабристов, не был сторонником восстания и предлагал путь последовательных политических реформ — от конституционной монархии до буржуазной республики через «дворцовую революцию», то есть переворот, используя тот момент, что царевичи Константин и Николай отказываются от российского престола, посадить на трон вдову царя Александра I Елизавету Алексеевну. Соблазн такого переворота был велик: Рылеев три дня обдумывал предложение Штейнгеля, который утверждал что Елизавета безразлична к верховной власти, а ее доверенный — секретарь Н. М. Логинов — человек конституционных взглядов. Правда, Владимир Иванович напомнил и об истории с Анной Иоановной — та тоже казалась безразличной к власти, а потом устроила России бироновщину. Нет уж, решил руководитель Северного общества, лучше не рисковать единственным выпавшим на их долю шансом освобождения России от тирании Романовых. И Штейнгель, осознавая, что восстание на Сенатской площади обречено на поражение, готовил по заданию Рылеева Манифест, а потом, когда пришло известие о том, что большая часть армии уже присягнула Николаю, он вышел вместе со всеми на площадь, чтобы донести потомкам память о том трагическом для России дне.

Он был приговорен по III-му разряду — к вечной каторге. А ведь Штейнгель был самым старшим среди декабристов и имел восемь детей. Единственное, что могло принести хоть какое-то спокойствие за судьбу детей — это была записка от старого друга, переданная арестанту седьмого каземата Никольской куртины Петропавловской крепости в самое тяжелое для него время: от декабристов отказывались даже их родственники. Старый друг его, Петр Иванович Рикорд, товарищ по Морскому корпусу, несмотря ни на что писал, зная, что каждое слово может отразиться на его собственной судьбе и карьере: «Любезный друг, не беспокойся о детях, я буду наблюдать их».

А теперь я расскажу вам одну романтическую историю. В июле 1820 года в Перми еще один старый товарищ Владимира Ивановича — Василий Николаевич Берх — встречал на пороге своего дома странного гостя «в синей фуфайке, лосиных пантолонах, с такими же стиблетами», ни слова не говорящего по-русски. Это был капитан английского флота Джон Кохрен, который шел пешком из Дьеппа (Франция) в Россию, чтобы самолично определить координаты Шелагского мыса, и заодно убедиться в том, что Азия на самом деле не сходится с Америкой, а если даже и не сходится, то умудриться попасть в Америку с Камчатки на каком-нибудь торговом судне...

Если сказать, что Берх был удивлен такими вот намерениями Кохрена, то это будет неверно. Берх был ошарашен. Пешком?! Не зная ни слова по-русски?! Под Царским Селом, пока Кохрен отходил от впечатлений увиденного им пожара в царской резиденции, его раздели до исподнего дородные русские мужики, но оставили в живых, хотя могло быть и по-другому.

Но в то же время Берх, а он был историком, то есть человеком факта, не мог констатировать, что до Перми, то есть до Урала, Кохрен все же умудрился каким-то образом добраться. Потом, нельзя забывать, что у Джона был уже большой опыт странствий: первый свой пешеходный переход Кохрен совершил в Канаде во время американской войны — он был послан из Квебека для защиты озера Супериор и прошел тогда в общей сложности туда и обратно четыре тысячи верст. Потом он пять лет путешествовал — опять же пешком — по Испании и Португалии. Вернувшись домой, в Лондон, попросил послать его в Африку для обследования истоков Нигера, но его предложение было проигнорировано. Тогда он решил идти в Америку через Россию. И пошел. За месяц прошел путь от Франции до Санкт-Петербурга (при этом еще несколько дней умудрился провести в Берлине). Граф Кочубей дал ему официальное разрешение на путешествие по России и ее владениям в Америке.

В своих записках, опубликованных в «Сыне Отечества», Берх дал описание этого англичанина: «Капитану Кохрену только 27 лет от рождения, он ростом не велик, но крепок телом и способен к перенесению всяких трудностей. Живши неделю у меня в доме, ел он только за обедом или один раз в 24 часа, да и то весьма умеренно. В последние дни, когда мы с ним короче познакомились, он просил меня велеть ему готовить часть свинины и бефстекс. Телятины он никогда не ест, отзываясь, что она слишком нежна для его желудка. На вопрос «долго ли он может пробыть без пищи?» отвечал г.Кохрен: «в среду (30 июня) удержал меня почтенный губернатор Казани отобедать; из дому Его превосходительства поехал я с почтою к вам в Пермь. В субботу (3 июля) пришел я к вам прямо на обед. Что вы думаете, ел я дорогою? Ничего, кроме куска черного хлеба, коим я заел рюмку водки, выпитую в Оханске (от Казани до Оханска 536 верст)».

Кохрен обещал. Но не сдержал обещания, хотя побывал на Чукотке, где в это время работала экспедиция Фердинанда Врангеля, и попытался оттуда перебраться в Америку, но не получилось. Кохрен отправляется на Камчатку, чтобы сесть, как он и задумывал раньше, на торговый корабль, но... влюбляется в дочь петропавловского дьячка, воспитанницу командира Камчатки Петра Ивановича Рикорда и его жены Людмилы Ивановны пятнадцатилетнюю красавицу Ксению Ивановну Логинову...

Была сыграна свадьба и летом 1822 года вместе с супругами Рикорд — Петр Иванович получил назначение в Кронштадт командиром порта — супруги Кохрен тоже уезжают с Камчатки. Сначала в Петербург, а затем в Лондон. Здесь, оставив Ксению в пансионе, Джон едет в Южную Америку, в Каракас, где ему поручается надзор за добычей медной руды. Скоро он привозит сюда и юную свою жену. Но недолго продолжалась их семейная жизнь — летом 1825 года Джон неожиданно умирает. Вдове, госпоже Кохрен, в тот год только-только исполнилось восемнадцать лет. Она возвращается в Англию. А оттуда в 1827 году едет в Кронштадт к своим приемным родителям и поселяется у них.

А в 1828 году в доме у Петра Ивановича и Людмилы Ивановны Рикорд произошла новая удивительная встреча — Ксения Ивановна познакомилась с молодым офицером Петром Федоровичем Анжу, другом Фердинанда Врангеля. В тот год, когда Джон Кохрен стремился закрыть белые пятна на северо-востоке Азии, Петр Федорович, как и Врангель, возглавлял одну из русских северных экспедиций и искал легендарную Землю Санникова в районе Новосибирских островов. Так что это был тоже человек-легенда и он тоже был покорен красавицей камчадалкой и просил у Рикорда ее руки. 24 октября 1828 года в церкви Морского корпуса в Кронштадте был совершен древний православный обряд — венчание. Супругам Анжу предстояла теперь долгая и счастливая жизнь. У них было три сына (один из них — Петр — моряк, участник кругосветного плавания на фрегате «Паллада») и три дочери. Об одной из них — Людмиле — и пойдет речь.

Владимир Иванович очень любил Вячеслава. Но молодой человек, сделавший прекрасную карьеру (он закончил службу генералом от инфантерии), будучи на попечении самого царя, не разделял идеалов своего отца, хотя и не отвергал его самого. После освобождения из ссылки декабрист поселился у сына в Царском Селе, где Вячеслав Владимирович был инспектором Лицея. Это в конечном итоге стоило последнему карьеры (в 1858 году он назначен редактором «Российской военной хроники»), но, тем не менее, Владимир Иванович до своего последнего часа жил в семье Вячеслава.

Но все-таки незадолго до свадьбы сын нанес отцу очень серьезный удар. Удар по его идеалам, по самому святому, что было у него в жизни на склоне лет — по его памяти. 5 октября 1855 года Владимир Иванович с тяжелым сердцем писал о своих «Автобиографических записках» И. И. Пущину: «Пьесу, которой хотели продолжения, я истребил. Люди не стоят того, чтобы передавать им истину. Сыну моему родному она не понравилась, что ж другим? К нему писал... чтоб истребил. Мудрено людей переуверять и заставлять протереть глаза, отуманенные 30-летним пуфом. Одно время разве сделает это со вновь выходящими на обзор света, с его превратностями».

Сын оказался чужим ему по духу. И совершенно не случайно Владимир Иванович своим духовным наследником определил человека, который впоследствии действительно сыграет большую роль в истории революционного движения в России. 2 января 1859 года Штейнгель писал Гавриилу Степановичу Батенькову, которого всегда называл другом-братом, в Калугу: «Прошу тебя, мой друг-брат, принять доставителя этих строк, как бы ты принял меня самого, даже с тою же доверенностью к его благородным чувствам. Это воспитанник Лицея, под руководством моего сына, и, стало, внук мой по духу. Имя его Николай Александрович, фамилия Серно-Соловьевич». Будущий известный революционер-демократ.

Минует век с той поры, как в Большерецке Петр Михайлович откроет первую камчатскую школу. И точно не было ни этого события, ни этого столетия — в сороковых годах XIX века единственную на Камчатке школу, к тому же частную, откроет правнук Петра Михайловича и брат Ксении Ивановны, петропавловский священник отец Георгий.

Глубокой признательностю и благодарностью русского человека зазвучат эти вот строки из дневника великого сибиряка, ученого с мировым именем, будущего митрополита Московского и Коломенского, а в те годы — епископа Камчатского, Курильского и Алеутского Иннокентия Вениаминова (Попова): «...из священников особенной похвалы заслуживают... Камчатского собора священник Георгий Логинов, который по закрытии в Камчатке духовного училища открыл у себя домашнее училище, которое ныне состоит у него из 11 человек разного звания, обучающихся кроме чтения и письма русской грамматике, священной истории и катехизису. На бывшем при мне экзамене, в присутствии начальника и других лиц, ученики по всем предметам отвечали весьма удовлетворительно... священник Логинов обучает детей их безвозмездно».

Когда же после легендарной обороны Петропавловского порта обезлюдевшая и брошенная на произвол судьбы Камчатка (порт переведен в Николаевск-на-Амуре) была обречена на историческое забвение, в Большерецке, Петропавловске, Тигиле, Палане продолжали обучать камчатских детей священники Логиновы и их северная ветвь, которая с легкой руки епископа Вениаминова с середины прошлого века стала писаться Лонгиновыми.

В русско-японскую войну, когда Камчатка, казалось бы, уже была обречена на захват ее японцами, и японские хищнические шхуны обрушились на лососевые реки края, спеша застолбить наиболее богатые места для будущей рыбалки, а на юге полуострова высадился с курильского острова Шумшу японский десант, камчадалы организовали народное ополчение и с оружием в руках встретили непрошенных гостей, отразив в очередной раз нашествие врага, и отстояли полуостров. В рядах народных дружинников на Севере Камчатки сражался паланский псаломщик Алексей Лонгинов, на юге — большерецкие Логиновы — Петр и Павел....

В 1906 году снова появляются на Камчатке учителя, приехавшие с материка. В 1911 году в Петропавловске открыто Высшее начальное училище для подготовки учителей для камчатских школ из местных жителей. В числе выпускников этого училища были и дети другого паланского псаломщика — Василия Лонгинова — Иван и Пантелеймон.

ПРОСВЕТИТЕЛИ

1.

2.

3.

4

5

6