СЕВЕРНАЯ ПЕСНЯБледнело небо. На его фоне постепенно стали выступать острые гребни сопок, обрисовалась изогнутая линия берегов Авачинской бухты, прописались силуэты судов вражеской эскадры. Там шло подозрительное оживление: слышались резкие звуки сигналов, солдаты погружались в десантные шлюпки и боты, дымили трубы парохода, готовились сняться с якорей и парусные суда.
Камчатский губернатор Завойко вместе со священником Георгием Логиновым прибыл на батарею №1 в половине восьмого. Здесь уже все было готово к бою. Понимали — центром англо-французского удара будет именно Сигнальный мыс, и вряд ли удастся досчитаться всех защитников на первой батарее после боя. Но лица были спокойные. Спокоен и суров был Завойко и его спутник.
Начался молебен о даровании всемогущим Богом победы. Читал Евангелие святой отец. Далеко вокруг слышался его голос. Густой, сильный. И было что-то еще в этом голосе, от чего напрягалось все внутри, как стальная пружина взведенного курка, и рождалось ощущение силы у каждого, кто должен был через считанные минуты вступить, может быть, в последний в своей жизни день. День, который еще не разгорелся, — только-только лучился синим августовским небом. Трепетал тополевым листом. Обжигал крепкой йодистой настойкой океана-моря.
Голос креп, суровый и мужественный. И слова, такие привычные, преображались. Как в песне. Но там — сливаясь с музыкой. Здесь — с душой. И в душу же человеческую вливаясь. И хоть шла речь о Боге — кто мог быть сейчас выше человека..
С моря открыли огонь. Рвались бомбы и ядра, вгрызаясь в землю и швыряя осколки в людей.
Но креп голос Логинова в грохоте разрывов. Гас страх в глазах необстрелянных. Спокойней делались лица. И вскипала кровь.
... Вражеский пароход, взяв на буксир с одного борта фрегат «Президент», с другого — «Форт» и с кормы — «Пик», повел суда на Сигнальный мыс...
И начался бой...
* * *— ...Да, церковь паланская, однако, совсем не та: где колокола? Нету. Где кресты? Нету. Все касамольцы поснимали...
Внутри тоже все переиначили: иконы повынесли, на стенах бумаги понаколотили, а на ней чего только не понаписано и не понарисовано, а все это называется — стенгазеты... И амвон перестроили — сценой теперь зовут. И певчий хор сейчас в божием доме том касамольский.
Да, как добили в Наяхане последних беляков, так в Палане каждый год что-то новенькое.
Вот собрал в октябре двадцать четвертого всех паланских озорников коммунист с окаровской фактории Николай Федорович Федоров и начал с мальчишками забавляться, игру какую-то новую для них придумал — касамол называется. И учителя туда же. Вообще-то это их дело — с детьми возиться, учить уму-разуму. Но и здоровые парни поперли к ним — во, напасть! Учителя Володьку Сновидова атаманом выбрали.И посмешались переростки с голозадыми сопляками, все в одной куче: Пантюшки Юшин да Лонгинов — тех женить давно пора, Пашки Шмагин и Маленберг, Бречалов один, Мохнаткины и Филарет Лонгинов туда же — сын псаломщика Иннокентия и внук священника Василия Алексеевича, или, обожди, Василий Алексеевич тоже псаломщиком был, а священником у них был в Гавани кто-то, да вот еще дед двоюродный Филаретки — Николай Алексеевич, который за что-то обиделся на Василия с Иннокентием и когда захотели пацаненка этого, только народившегося, в честь деда Василием назвать, воспротивился: вы не дворяне — коего святого день, в того честь и нареку. И нарек, выбрал же имечко! — Филаретом. Не выговоришь. А мальчонка ничего — шустрый, смышленный... Да там все у них такие. Но поиграли, поиграли в касамол и присмирели. Посурьезнели. Народ грамоте обучать стали. Собрания проводят. Спектакли показывают. В ноябре, на празник, «Красные побеги» были. Вот Филарет в ней геройствовал. Народу было — думали стены в церкви повалятся. Некоторые даже осерчали на касамольцев, что быстро у них все кончилось — так и не успели протолкаться и посмотреть.
Но они потом еще показали. А потом еще. Частушки, вон, как выдадут, да так кой-кого продерут, что вся Палана три дня хохочет, а то песни поют с амвона под балалайку и гармошку, или рассказы складные сказывают. По вечерам ликбез. Кто постарше, из грамотных, те по селам разъехались окрест детвору местную учить и касамол там свой создавать. А за старшего в Палане — Филарет. Смех один — за стол сядет, а ноги до пола не достают... А тоже — начальник....
А поют хорошо. За душу берет. Подтянуть хочется. Вот слов только не знаю. Новые они песни поют. Нужно у учителя, Ивана Лонгинова, вызнать: в хоре он у касамольцев за главного. Тож по-новому учит их петь — по закорючкам каким-то на бумаге, нотам, говорит...
Хорошо поют, чертяки такие... Вся душа им навстречу раскрывается!
* * *Прекрасен ты, Север моей Родины. Во все времена года, в любую погоду. Спокоен, суров ты в своей красоте. А потому еще более величав.
Казалось и недавно расстались, а уж сколько времени пролетело. Взрослым уж стал — на календаре уже тридцатый — за плечами двадцатый. Образование получил: закончил педтехникум. Мир увидел — учился в Хабаровске. Понял многое и самое главное — лучше родины нет ничего на свете. Дома любой приказ по сердцу — едешь хоть в Каменское, хоть домой, в Палану, куда пошлют. И сердце горит тогда отчаянней, любит крепче, что и себе уже признаться не боишься в своей любви. И всегда рядом она, эта молоденькая светловолосая учительница Машенька, Маруша, как называют ее гижигинские или микинские коряки. Всегда она с тобой — в бесконечных дорожных разъездах по стойбищам огромного Пенжинского района по различным финотдельским или райисполкомовским делам, на отдыхе ли где, в беде ли...
...Катерок пыжился, тянул за собой на длинном буксире по волнующемуся Пенжинскому заливу кунгас с пассажирами. Шли на Гижигу. И с каждым часом все злее и злее становились волны. Кунгас бросало то вверх, то вниз, ударяло и дергало так, что люди, укачавшись, лежали пластом и уже не обрывалось от страха все там внутри, когда летели в очередной провал, в бездну, или подбрасывало на такую высоту, куда и чайки в хорошую-то погоду добирались с трудом. Филарет находил в себе еще силы шутить, — а что ему еще оставалось: ведь плавать камчадалы никогда не умели...
Вдруг кунгас дернуло так, что его даже крутануло на волне.
— Буксир, — понял Филарет. — Оборвало канат. Иначе бы не крутило...
Филарет выглянул было из трюма. И тут же захлопнул люк. Следом обрушилась волна — глухой удар потряс кунгас. Второй. Третий. Кунгас скрипел, трещал, содрогаясь от ударов, но держался. А волны играли им, как камчатские дельфины пойманной рыбой, подбрасывая ее носом над волной, ловя на лету и унося в глубину, а затем снова выбрасывая наверх. Один день. второй. Третий.
В носовом кубрике накрыло людей волной. Погибло несколько человек. В том числе совсем молодая женщина с ребенком. Здесь, в трюме, пока держались. Только один не выдержал — сошел с ума и...
Лишь к утру четвертого дня подбило кунгас к берегу. Шторм стих. Мощный отлив обнажил серую прибойку в какой-то сотне метров от кунгаса. Совсем рядом... И Филарет решился: в конце концов, не все едино, где погибнешь. Здесь же хоть надежда какая, да и просто счастливый случай. Должно же после всего этого повезти человеку или нет?! Только не нужно спешить. Прежде все продумай. Эти сто метров по воздуху не пролетишь. Помощи ждать неоткуда: двое других пассажиров плыть боялись. Пусть боятся. Случай такой, что не до агитации.Увидят, что доберусь — сами в воду полезут.
Итак, прежде всего кукуль. Он заместо кухтыля будет — воздушного пузыря. Положим туда еще сухой одежды, еды... Спички бы не забыть, но их лучше всего под малахай, в волосы, спрятать. Так, теперь поплотнее кукуль перетянем, чтоб ни вода не попала, ни воздух не вышел... Ну, а теперь — вперед!
Только на берегу, когда волна лениво толкнула его в песок, понял Филарет, что шансов у него,действительно, было ничтожно мало... Быстро переоделся в сухое, залез в кукуль — ни капли воды туда не попало — согрелся и задремал.
Разбудил крик:
— Филаре-е-е-т!
Значит, кто-то из его спутников все-таки тоже рискнул. Точно: подплывает к берегу на деревянном щите — крышке люка. Додумался же!
К вечеру перебрался на берег и другой. Отогрелись у костра. Перекусили. Обсудили положение. Куда идти? Неизвестно. Но идти надо. Как и надо верить, что ничего с тобой больше не случится...
И снова дни, до краев заполненные неизвестностью. Много дней. По первому снегу. Уже без еды. И только у Рекинник — вот куда загнал их шторм — встретившись с пастухом-коряком, понял Филарет, как трудно это — быть настоящим человеком на севере: не только выдержать самому все испытания, что выпали лично на твою долю, но помочь еще тем, кто рядом и более слаб, чем ты.
... И тогда же понял, почему это северные люди называют себя настоящими людьми. И еще, тоже очень важное: как трудно было бы ему это выдержать без Маруси.
Возвращались из Рекинник на оленях. Каюрил старый коряк. И всю дорогу пел он длинную песню без слов.
— И так всю жизнь поешь, сам не зная что? — усмехнулся Филарет.
— Почему не знаю. Наверно, знаю. Думаешь, потерял я слова, разбежались они от меня, как олени в пургу? Однако, нет. Потому что сам я — слова своей песни. А вот песня у меня одна. Как жизнь.
Дед пел ее, отец пел ее, теперь я пою. Умирать буду — сыну отдам. А слова... они со мной всегда. Как олени со мной, как дети мои...
Слушай, тумгытум*, мою песню....
И он запел, как бежит ровная дорога тундры, испещренная следами косого милюта, как сейчас в берлоге спит старый кайнын, о том, как едет с ним, пастухом, русский начальник, молодой, безусый, красивый. И — не утаишь этого в тундре — ждет его в Мыкынны (Микино) светловолосая учительница Маруша. И хоть бегут сейчас олени в Вайкэну (Каменское) — обязательно сойдутся дороги молодых. Так говорят об этом в тундре.
* * *В тридцатых годах на севере началась коллективизация среди оленеводов — организовывались первичные товарищества по совместному выпасу оленей. В 1934 году Филарет Иннокентьевич Лонгинов был переведен из Каменского в Тиличики, соседний Олюторский район, и, как уполномоченный райкома комсомола, принял самое активное участие в предстоящей кампании.
Трудно было. Чего, вроде бы, яснее: совместная работа лучше, чем в одиночку. Но коряки, практически, в одиночку и не пасли никогда оленей. Свой десяток-другой оленей загоняли в большое хозяйское стадо и получалось, вроде, как общее стадо богача и батрака. Так что этот вопрос, по которому ехал в тундру Лонгинов, о товариществе был для коряков не так уж и прост, как казалось на поверхностный взгляд. И они цепко держались за старое, которое было проверено веками и потому казалось не только надежным, но и единственно правильным.
Вот, как сейчас. В яранге дымно. Чадит жирник. Угарно от костра. Многолюдно. Душно. Старый коряк допил чай и только после этого ответил Филарету:
— В этом табуне очень много оленей. Но моих — двадцать. Его, — он ткнул пальцем в пожилого коряка с красными трахомными глазами, — восемь. А вон у того — одиннадцать. Откочуем мы втроем от хозяина — что есть будем? В большом стаде одного-двух оленей и не видно. А в малом — и луна не успеет родиться, как я уже без оленей останусь. Потом — другие... Зачем нам ваше товарищество? Чтобы без оленей остаться? Нет, тумгытум, ты напрасно пришел к нам с этим...
— Отец, но ведь хозяин твой не сможет без вас пасти свое большое стадо. И ему выгоднее будет продать часть оленей товариществу. А я, как заведующий райфинотделом, обещаю, что дам вам взаймы деньги, помогу значит, а вы долг будете отдавать не сразу, а по частям и когда на ноги уже крепко встанете. И дорого хозяин с вас за оленей не возьмет — деваться ему некуда, да и твердые государственные цены существуют... Так что, если подумать, вы можете иметь свое, и не маленькое, стадо.
В яранге зашумели, обсуждая слова Лонгинова.
А Филарет продолжал:
— Многие ваши олени погибают от копытки и других болезней. И вы ничего не можете с этим поделать. А болезнь ведь не смотрит, чьи это олени — бедняцкие или хозяйские. Но сегодня в тундру приехали люди, которые умеют лечить оленьи болезни — оленьи шаманы. А вы, разве, не слышали о них — называются доктора или ветеринары? Так вот — доктора оленей в первую очередь будут обслуживать товарищества, то есть ваших оленей. И болезни перестанут им грозить.
Коряки снова заговорили между собой. Филарет пил обжигающий губы до черноты настоенный чай. Он сказал главное. И теперь не вмешивался в разговор.
...А Филарета снова ждала дорога, закопченные яранги, грязные больные ребятишки, пастухи, по-собачьи преданные хозяину, безучастные ко всему женщины... Ведь это было...
Но просыпалась северная земля. Рождалась новая жизнь. И новые песни дарила она людям. Разные песни. И радостные, и тоскливые. Как наша жизнь. Ведь и она, как и песня, тоже у коряка одна.
* * *Талант сродни вулкану. Он может долго копить внутри себя силы, огромные силы, чтобы потом враз, щедро выплеснуть их огненными потоками в жизнь, взорвать привычное, осветить новое и проложить к нему огненные дороги...
Талант сродни реке, начинающейся с маленького ручейка и вбирающей на пути своем воды все новых и новых речушек, чтобы стать полноводной, неиссякаемой, могучей...
И все-таки этого мало. Каким бы драгоценным не был самый драгоценнейший из земных камней, таковым он становится лишь в человеческих руках. Перелистай календарь собственной жизни. Загляни в дневник: кто был рядом, чья рука согревала твое плечо, кто по-дружески подталкивал в спину, кто желал тебе удачи и кто спорил до сипоты, пока не делал ты этого, своего открытия... Было, все было...
Но другие выпали законы. И способности, совершенно ненужные когда-то ни отцу его, ни деду, ни прадеду, оказались государственно значимыми и шестнадцатилетний камчадаленок становился государственным человеком — одним из командиров огромного национального округа — заместителем председателя окрисполкома.
Хорошо, когда есть способности... Но гранят их человеческие руки...
...Они с женой Марией Федоровной, пока был еще жив Филарет Иннокентьевич, всю родословную перекопали — кто же из родников пел так, как сын Женька сейчас... Отец Марии — фельдшер Федор Холостов? Тут ничего не скажешь, его наследственность просто прет из внуков и правнуков: трое Лонгиновых врачи уже со стажем, правнучка закончила Второй медицинский в Москве.
И пел дед хорошо, говорят. Но и у Лонгиновых в роду пели хорошо... И по сану положено было. Так что природа накопила силу нескольких родов, не одного поколения, и создала удивительный по красоте голос Евгения Филаретовича.
И полноводно, широко, могуче зазвучал он со сцены актового зала четвертой школы Петропавловска, а потом Хабаровского мединститута, концертных залов многих городов страны, Кремлевского дворца съездов, Дворцов искусств Португалии, Америки, Франции...
Голос потомка камчадалов, голос лауреата премии Камчатского комсомола, заслуженного работника культуры РСФСР.
За границей неизменно узнавали, что поет русский. Даже когда пел на чужом языке. И не по акценту. А по той неизменной силе его песен, что подчиняла себе слушателей. По тому вулканическому фейерверку внутреннего огня, что вырывался из недр возможного и обрушивался на зал.
И в чьей родословной исток этой силы?..
Назад |