УДАЧИНЫ1.Никогда Камчатка не знала такого оживления — со всех вольных краев Руси-матушки собирались здесь бывшие крестьяне и посадские, чиновники и купцы; становясь мореходами, они на утлых шитиках отправлялись в самое свирепое в мире море за бесценными морскими бобрами... Они обрекали себя на голод, цингу, смертельный риск, без которых не обходился ни один вояж, но все новые и новые партии промышленных людей добирались сюда, на край земли русской, и уходили за горизонт, к берегам будущей Русской Америки...
Нижнекамчатск — столица камчатских мореходов — кипел этой жизнью. Плотники рубили из трехсотлетних лиственниц шитики и вязали им борта гибким китовым усом, ремнями из лахтачьих или моржовых шкур, ивовой лозой. Мореходы справляли паруса. В кузнях звенели молоты, выковывая из мильковского железа якоря. Девки и бабы по домам сучили нитки из крапивы, стирая пальцы до крови, для сетей на морских бобров. Сушились сухари из привозного и ключевского ячменя и ржи. Вялилась юкола — пласты несоленой лососины. В березовых кадках просаливались для дальнего вояжа медвежатина и оленина. Трюмы забивались пустыми бочками для морской говядины из командорских коров Стеллера. Сюда же грузили тяжелые мешки с солью из варниц ссыльного нижнекамчатца Сновидова, поставившего небольшой завод в устье реки Камчатки.
Тут, как видим, шли приготовления к походу в море-акиян. А в двух трактирах, выросших в Нижнем после первых же удачных вояжей, словно грибы после дождя, гуляли те, кто вернулся с промысла богачами... И многие из них, богачей, за те дни, пока шитики готовились к новым походам, спускали здесь все до последних портков и снова шли в море, не успев вволю глотнуть жаркого нижнекамчатского солнышка, шли в сырые командорские и алеутские туманы, чтобы расплатиться с долгами и ...влезть по уши в них снова...
Счастье, оно ж такое — одного обласкает, другому подморгнет и обманет, а третьему вообще ноль внимания и фунт презрения... Но каждый из тех, кто шел в море, надеялся на свою удачу и грезил дивными сокровищами, умирая от голода и цинги на далеких и диких островах, очень часто возвращался назад таким же нищим, как и был...
И снова шли в море камчатские мореходы, навстречу холодному утреннему солнцу, восходящему над океаном.
Шли искать то, что не надеялись найти в России...
2.Нижнекамчатский казак Никифор Колегов, низкорослый, с юркими пронзительно-черными глазами, широкоскулый, с реденькой седой бороденкой рядом со своим зятем Алексеем Удачиным, вологодским богатырем, ясноглазым, белокурым великаном с косой саженью в плечах и пудовыми кулачищами, выглядел совсем мальчонкой. Старику было уже под семьдесят, и он был из первых казачат, рожденных ительменскими мамками от якутских казаков в самую начальную пору заселения Камчатки русскими, когда стоял в долине Уйкоаль-реки один на всю эту землю Верхнекамчатский острог, срубленный атласовским «сотоварищем» Потапом Серюковым. Отец Никифора рубил Нижнекамчатское зимовье на Еловке вместе с Петром Козыревским, а затем возводил смотровые башни и конопатил стены Нижнекамчатского острога, построенного у подножия Горелой сопки. Злые были времена: отцы подсылали казачат подслушивать и вынюхивать — не готовят ли где ительмены измены, не подговариваются ли к войне с казаками, не таят ли где они драгоценные меха морских бобров, соболей, лисиц красных, чернобурых и сиводушчатых... Никифора учили — ты не камчуга, а русский, в тебе казачья кровь и тебе в будущем повелевать здешними племенами. С этой мыслью он вырос. Заматерел. Был поверстан в казаки. И не мыслил даже, что может быть как-то по-другому. И ему, казаку, несли чащины — подарки — соболями и лисицами. Он собирал ясак со своих дядьев, собирал так, что и лоскутка мехового потом не сыскать во всем острожке — и с умерших, и с сирот, и с калек... И его ненавидели и презирали за жадность. А он ненавидел и презирал всех их за то, что в его жилах кипела такая же дикарская кровь, как и в их.
И лишь только дочь вождя соседнего ключевского острожка любил он на этой земле.
Каганагчь звали ее, что значит Золотистый Рододендрон. И правда, красивей Каганагчь трудно было сыскать по всей долине древней Уйкоаль. И она, его жена Каганагчь, спасла Никифора в тот день, когда вождь с реки Еловки Федор Харчин и его дядя Голгоч, ключевской тойон, подняли свой знаменитый бунт и спалили Нижнекамчатск, перебив весь его гарнизон Там погиб и отец Никифора — один из тех казаков, что пришли на Камчатку еще во времена Атласова. Такая же участь ожидала и сына — многие из ительменских воинов искали его в отсветах пламени, чтоб пустить меткую стрелу, но Каганагчь, узнав от матери о готовящемся ительменском бунте, обманом увела мужа к Горелой сопке, а когда все же бросились в погоню за ними воины, она увлекла Никифора к горячим источникам-ключам, где по ительменским поверьям живут духи гор, и ни один воин не осмелился приблизиться к ним и пустить свою окропленную лютиковым ядом стрелу или метнуть дротик с острым обсидиановым наконечником...
Но и это не уберегло Никифора от справедливого возмездия — следственная комиссия, присланная из Якутска, чтоб расследовать причины бунта, признала и его вместе с приказчиками виновным в разорении камчадалов. Казак Колегов был приговорен к смертной казни через повешение. И уже не любовь красавицы Каганагчь спасла его, а искристый мех припрятанных на черный день в таежных тайниках соболей и морских бобров, до которых оказались охочи и страшные судьи... Так что Голгоча с Харчиным он пережил, откупившись за все прошлое, сняв с души все старые грехи, чтоб они не мешали творить новых...
И вот он сегодня учил зятя, уходящего передовщиком в вояж на восход солнца к американским берегам на отобранном в казну у иркутского купца Ивана Бичевина лучшем во всем этом крае боте «Гавриил»:
— Ты, Олеха, помни главное — там народ еще не знает истинной цены меха и отдаст даром, ты только обхитри его, а не получится — припугни... Сила силу ломит.. И отбери — ты человек и перед дикой природой отступать не смей! Отступишь — пиши пропало... Ты передовщик — главный промысловик — тебе и счет мехам вести. Я вот как бы сделал. По старинке. Пришел, заложников-аманатов взял — лучше детей ихнего вождя какого-нибудь — и пусть отрабатывают мехами, складывают кучами в рост дитяти...
Когда казаки на Камчатку пришли — здесь народы вообще зверя не били и цены ему не знали, поэтому когда Атласов силушкой громыхнул — ительмены охапками меха к его ногам ложили... Вот и тебе также советую — громыхни там силушкой — вот ведь она у тебя какая, — любовно провел рукой старик по могучему плечу зятя. Тот довольно хохотнул:
— Ниче, папаня... Скрутим в бараний рог, если поперек дороги нашей встанут! Вытрясем мы из них меха, а откажут — так вместе с душой тряхнем... Вот так! — ударил точно молотом его молодецкий бас. И от всей этой богатырской фигуры повеяло такой грозной силой, что и Никифор струхнул...
... Ночью Алексей с женой, Любушкой, не спали — уходил промышленник в чужие края не на один год, и никто не знал, вернется ли он назад...
Ночь была светлая, звездная. Рдела огнем вершина Горелой сопки.
— Вот и я тебя, Олеша, люблю так же, как Любушка своего Ипльха, — прижалась жена к Алексею.
— А кто это?
— Ты не знаешь? ... Когда-то в старину, давно-давно, жили в Ключевском острожке муж с женой. Его звали Кыен, так как он был из рода Медведя, а ее Атхлах — Венера, — она родилась в тот час, когда на небе зажигается эта звезда. И это были гордые и смелые ительмены. И они очень любили друг друга.
Но так случилось, что Кыен пошел против воли тойона (вождя) Ашха. Так бывает всегда — смелый ведь не видит опасности, а когда видит, то не обходит, а идет ей навстречу. Ашх был богатым — он первым из ительменов научился торговать пушниной с русскими купцами и был своим среди русских казаков. И не было потому ни в чем нужды у тойона. А Кыен был беден — все, что он добыл в тот год на охоте, ушло в ясак: казаки припомнили старые долги его отца и деда, хотя дед его умер еще до того, как авачх — рыжебородый — Отлас стал братом верховного вождя Ивара Азидама. Но Кыен надеялся, что поправит свои дела следущей зимой. Среди зимы же вдруг пошел дождь, а потом ударил лютый мороз с пронзительным северным ветром и все в тайге заковало в толстую корку льда. Звери ушли из тех мест, где охотился Кыен и ему пришлось искать новые охотничьи места. Но неудача изо дня в день преследовала Кыена и наконец он не выдержал — пошел туда, где запрещал охотиться тойон, пугая всех злыми духами, живущими в горячем озере, но все знали, что своих сыновей он посылал именно в те места, и они всегда возвращались с богатой добычей.
И правда, — здесь лежал мягкий снег и он был испещрен множеством следов: соболь гулял здесь, лисица, разбойница-росомаха...
Кыен не стал спешить с охотой — первым делом он поставил здесь юрту. И нашел такое место, где она стояла бы долго-долго и служила бы не одному поколению охотников. Не один день потратил Кыен, и юрта получилась на славу — не пропускала воду, не продувалась ветром и было в ней тепло и уютно. И охота была тоже удачной — вернулся домой Кыен с богатой добычей. Узнав, где он промышлял соболей, тойон в гневе заскрипел зубами и затопал ногами, голос его угрожающе зарокотал, предрекая скорую беду.
— Там же я видел твоих сыновей. Я обогнал их, — засмеялся в лицо тойону смелый Кыен. И гордостью за мужа светилось лицо Атхлах.
Затаил злобу Ашх.
И вот жарким летним днем, когда Кыен ловил жирных лососей для юколы, в бок ему впился дротик. Без стона упал рыбак на зеленую траву, которая тотчас побурела от крови. С криком выбежала Атхлах, бросилась к мужу. Не добежала она двух шагов и рухнула на траву со стрелою в сердце.
Они лежали рядом — кровь их соединилась. Сыновья беспощадно выполнили волю отца. Только не смогли уничтожить они охотничью юрту Кыена. Для людей она была сотворена и ничто не могло разрушить ее. Даже огонь гас, как от воды.
Но никто из охотников не появлялся больше в этих местах — боялись злого тойона, и по сей день те места у горячих ключей считаются запретными...
Там же, в острожке у Ключей, у старого и бедного охотника Лемшинги рос сын Ипльх, а в казачьем остроге у приказчика — дочь. Ее тоже, как и меня, звали Любушкой. Красивее Любушки не было девушки во всей Камчатке. Как новорожденный месяц была красива Любушка. Черные, словно смородины, глаза пугливо озирали снег. Искристые, как иней на ели, зубы выглядывали в улыбке. А брови были черные, будто ночь. Многие из сыновей вождей по долине Уйкоаль, с Курильского озера, Карагинского острова и с Олюторы-реки сватались, обещая приказчику горы мягкой рухляди. Но глух и нем был он к мольбам молодых зверобоев, рыбаков и оленеводов. Сыновья самых знатных камчатских казаков хотели породниться с приказчиком, но никому не дал он своего согласия играть свадьбу. Говорят, собрался везти Любушку отец в Якутск-град и там отдать ее за воеводина сына...
Но сердце — вольная птица, ему не прикажешь, его не заставишь любить. А уж если полюбит — пойди поймай и верни назад эту любовь. Полюбила же Любушка Ипльха. Ведь нет дела любви до того, русский или ительмен, коряк или алеут твой любимый.
Не знаю, был ли он красив, да разве за пригожее лицо любят. Не знаю, был ли он богатырем, да разве за силу любят. Знаю, что был он беден, но ведь именно в бедности как страдают, так и любят богаче, чем те, кто от собственного богатства что нищий — ни мыслью понять, ни сердцем ответно отозваться...
Алексей с изумлением слушал свою жену, весь отдавшись ее рассказу, напряженно ловил каждое слово, позабыв обо всем на свете.
— Полюбили они друг друга. На всю жизнь полюбили. Но приказчик выкинул Ипльха из избы своей прочь, лишь тот о чувствах своих заикнулся. Любушка вступилась за своего любимого — и была бита отцом, который души в ней не чаял.
И решили тогда влюбленные бежать из родного дома и жить в тайге, вдали от людей, только вдвоем.
Ночью сели они на нарты, взяли с собой самое необходимое и помчались прочь от тех людей, которые пытались заставить их отказаться от своего счастья, от любви. А разве можно заставить, Олеша, не любить?!
И целый день мчали их собаки по тундре, по тайге. Вдруг, переезжая через горную речушку, нарты провалились под лед. Ипльх успел оттолкнуть Любушку от полыньи, а сам провалился по грудь в ледяную воду. Собаки, нарты, все содержимое стремительное течение утянуло под лед.
С большим трудом самому Ипльху удалось выбраться из воды и тут же мороз сковал одежду в ледяной панцирь. Он замерзал — мороз был такой, что сороки и вороны на лету превращались в мертвую ледышку и падали на землю. И тут Любушка увидела вдали что-то внешне похожее на жилье. Да, это была та самая юрта, которую построил когда-то Кыен.
Любушка уложила любимого на ветхие шкуры и развела огонь. Она хотела отогреть Ипльха. Но ему помощь и тепло были уже не нужны. Беспощадный мороз сделал свое страшное дело. Обезумевшая от горя Любушка все надеялась, что огонь оживит ее любимого, и вот уже огромный костер пылал в жилище. При каждой новой охапке дров стена огня поднималась все выше. Но Любушка не замечала этого. Ее занимал только сам огонь — тепло жизни, которое девушка хотела пробудить в любимом.
И вот теперь на этом месте и дымит наша Горелая или Ключевская сопка. Дым от костра Любушки, не переставая, поднимается к небу и напоминает нам, что костер не потух, что любовь вечна. Иногда отчаяние охватывает Любушку. И тогда начинается извержение ее скорби. Она мстит за смерть своего Ипльха... И вновь полыхает этот костер любви...
Алексей слушал, завороженный, а потом обнял и крепко прижал к себе жену:
— Любушка моя дорогая... Зорюшка ясная....
— Ипльх мой, друг сердечный, не бойся за меня в пути — я с тобой, я и наш сын... Только ты обязательно возвращайся...
3.В тот год «Гавриил» достиг Америки и впервые русские промышленники высадились на угрюмых чужих берегах. Их встретило тревожное безмолвие, и стук собственных сердец эхом отражался от холодных неприступных скал.
А когда застучали топоры и рухнули на землю вековые ели для зимовья, точно кто ударил в огромный бубен, подавая сигнал, и просвистели, предупреждая о хозяевах, меткие стрелы. В ответ громыхнули ружья и черный дым оповестил всех живущих здесь о новой грозной силе, пришедшей с моря покорить сей край.
Так велось испокон веков, и промышленники с «Гавриила» жаждали легкой победы и немалой добычи.
Тогда к ним вышел индейский вождь... Если бы Удачину сейчас сказали, что он спит и вовсе даже не находится в Америке, а на Камчатке, он бы даже не удивился, потому что сейчас перед ним стоял... его собственный тесть Никифор Колегов. Если исключить Никифорову бороду, то сходство было бы абсолютным. Когда вождь заговорил — это был тот же колеговский голос, с той же камчадальской хрипотой и свистом, клекотом и шипением... Но это был все-таки другой человек, из иного, неведомого мира, и говорил он на чужом языке. Никто его не понимал.
— Бледнолицые, — говорил индеец, — я не знаю, пришли ли вы с миром или войной. Если вы пришли с миром — будьте нам братьями. Если пришли с войной — то лучше уходите с миром, иначе вы навсегда останетесь в нашей земле, которая пропитана кровью воинов многих племен — и тех, что живут в вечных льдах и строят себе жилища из снега, и тех, что носят рыбью одежду, и тех, что охотятся в здешних лесах... Мы знаем бледнолицых, которые живут там, в глубине нашей земли, и которые пришли так же, как вы, на больших лодках из тех мест, куда опускается на ночь солнце... Они братья... И вы будете ими! А иначе мы будем биться с вами...
Но никто из русских не понял его гортанную взволнованную речь.
— Ты останешься теперь с нами, — грозно сказал индейскому вождю Удачин. — Будешь аманатом! — и поднял угрожающе свое ружье.
И тут на русский лагарь обрушилась туча стрел. И так не было им покоя всю зиму. Аляску они даже не разведали и думали, что это большой остров. Весной, при первой же возможности, бежали от индейцев на Умнак, но и там не задержались — напуганные промышленники потребовали возвращения домой. 25 сентября 1762 года их вынесло штормом к Шипунскому полуострову на восточном побережье Камчатки и разбило бот о камни в бухте, которая и по сей день зовется Бичевинской в память первого хозяина «Гавриила».
И проклял Алексей этот свой поход. Но весной 1768 года Удачин вновь идет к берегам Америки. Теперь в составе Секретной правительственной экспедиции П.Креницына на галиоте «Святая Екатерина». И не знал он, что за спиной его, точно грозовая туча перед бурей, собирается большая беда: на Камчатке в тот год вспыхнула эпидемия черной оспы — гнилой горячки — и болезнь унесла в могилу многих из тех, кого любил Удачин.
Беда ждала его и впереди. Там, где он сам оставил о русских недобрую память. Зима 1768-1769 года на острове Унимак под самым боком у Аляски стала для многих из экипажа «Святой Екатерины» последней. Тридцать шесть могил появилось в ту зиму рядом с русским лагерем. Люди погибали от лютого холода, голода, от цинги. Помощи ждать было неоткуда — второе судно экспедиции пропало без вести в океане, а на Унимаке, напуганные рассказами промышленников о коварном нраве алеутов и американцев, моряки с «Екатерины» спали с оружием в руках и держали по ночам крепкие караулы, особенно на Аляске, куда неоднократно приходилось выезжать для описи американского побережья. Так что, чем ближе было до весны, тем меньше оставалось на Унимаке русских. Они сгорали, как тоненькие восковые свечи за полкопейки. Здесь же, на маленьком островке у огромного континента, остался навечно и Алексей Иванович Удачин.
Но те же самые дикари, которых он так сильно опасался, пришли на помощь его товарищам. На острове Уналашка, где зимовал экипаж второго корабля экспедиции «Святого Павла», русские моряки обратились с просьбой к алеутам отыскать потерявшуюся «Екатерину» — и отряд в сто байдар по два человека в каждой пошел к Унимаку, с боями пробиваясь через владения соседей. Из ста байдар до Унимака дошли только две и тотчас с ответным письмом ушли назад, чтобы привести сюда «Павла». Так были спасены остальные члены экипажа «Святой Екатерины» и смогли вернуться назад, благодаря этой помощи воинственных и свирепых туземцев.
Вот так становились братьями американцы и русские будущей Русской Америки.
4.В тот год не стало и Любушки: черная оспа унесла тысячи жизней камчадалов и русских. Но остался сын. И почти через столетие после этих событий мы находим удивительную запись в дневнике чиновника по особым поручениям при губернаторе Камчатки, неутомимого путешественника Карла фон Дитмара:
«... особенно интересно было для меня знакомство с одним очень старым жителем Ключей, более чем 90-летним крестьянином Удачиным...», который переселился сюда из Нижнекамчатска.
Видимо, не от хорошей доли переселился он сюда — мать с отцом большого богатства не скопили, — тогда промышленники с Аляски привезли всего-навсего 900 бобров, не окупив даже всех затрат казны на этот вояж.
И выбора у Удачина-младшего не было — он переселяется в основанную русскими крестьянами на месте сожженного Харчиным Нижнекамчатского острога деревню — правительство предоставляло переселенцам-хлебопашцам льготы. Так сын вологодского промышленника стал камчатским крестьянином и осел в Ключах, накрепко врастая уже в камчатскую землю, множа династию камчадалов, роднясь с местными жителями полуострова.
И по сей день многие из Удачиных так и живут здесь, у подножия самого высокого в Евразии Ключевского вулкана, сотворенного любовью казачки Любушки к ительмену Ипльху. Сегодня в городе Ключи вы можете встретиться с самыми разными Удачиными — рыбаками и охотниками из госпромхоза, овощеводами и животноводами в совхозе, лесорубами в леспромхозе или рабочими лесоперерабатывающего комбината. Многие из Удачиных и их родников стали здесь учителями и инженерами, строителями и механизаторами, избраны депутатами, назначены руководителями... Ведь эта фамилия — Удачины — самая распространенная в городе. А в родственниках у Удачиных чуть ли не каждый третий. Вот такая она, эта фамилия, вологодская, памятная...
Назад |