ВЕРСТЫ

Василий Януарьевич Спешнев родился и вырос здесь, в Соболево. Столько лет уже прошло и словно во сне то — давнее, полузабытое. А ведь оно было...

Маленькое село — тогда еще Воровское — с домами-лачугами, где в окнах вместо стекол — рыбья кожа или высушенные медвежьи кишки. Частные лавочки и хозяйские богатые дома вдоль реки Воровской...

И размеренная веками жизнь: от промысла к промыслу, от лета к зиме. По старинке. Без каких бы там происшествий. Разве что приезд губернатора Мономахова? Тогда в честь этого даже в первый раз село переименовали. Событие!?

Нет, настоящие события начались позже. На его глазах. И он сам принял в них участие. Соболевский мальчишка Васька Спешнев.

...Остов то чуть касался железным острием наста-первопутка, то вгрызался в него на спусках и стремительных поворотах, и веер белой крупы вырывался из-под нарт. Аристов приглядывался к работе каюра — впервые в жизни он мчался по заснеженной тундре на таком вот транспорте.

А собаки шли хорошо. Точно пружины сжимались и вытягивались на снегу их мускулистые тела, перехваченные на груди и животе ременной перевязью алыков. И потяг, точно струна,— казалось, вот-вот зазвенит.

На очередной Половинке-реке чаевали, отдыхали, и снова бежали по тундре нарты. Цеплялись верста за версту и сливались одна в другой, точно небо и земля в синей линии горизонта.

Однообразие, честно говоря, тяготило: и открытое искрящееся на солнце снежное пространство, незатейливо ровное, в редких островках ольховника, и маленькие деревушки — одна-две на сто верст пути — нищие и грязные.

И опять бежит дорога без колеи и без конца. Летят в лицо крупицы сбитого морозами снега. Позади остаются Утка, Кихчик, Немтик — разве что только названием и отличающиеся друг от друга...

И в который уже раз вспоминает Аристов все тот же случай в госбанке, когда управляющий выдал Мише его «миллиончик»: мешки серебряных советских рублей и полтинников. Хотел он было ухарски подкинуть на плечо один такой мешочек, да с земли только чуть-чуть приподнял и сдвинул в сторону немного. И сейчас в трех нартах — в каждой по двенадцати собак — везут они советские деньги для обмена у населения на доллары и иены — ведь с таким залежалым денежным «ассорти» не развернешь на полуострове советскую кооперацию: денежный курс один быть обязан — государственный.

Вот и трудятся собачки, хватают на ходу снег: который уже день в пути этот караван и не одни деньги на нартах — и пожитки, и припасы, и корм, ведь и запуржить может здесь так, что не одни сутки под снегом сидеть придется... И когда еще повернут они назад, домой?...

...В обратный путь они отправятся через год. Многое успеет сделать за это время Аристов. И не удивительно — наконец-то и здесь, на окраине земли, появилось будущее. Каждый год наполнился теперь особым смыслом. И потому в них умещались целые века. Писались новые биографии.

Года еще не прошло, как сам Михаил стал комсомольцем: день его вступления в Российский Коммунистический Союз Молодежи совпал и с днем рождения комсомола Камчатки — 8 июля 1923 года. Потому наравне с порученными ему финансовыми делами в Соболевской волости он очень много — в каждом селе — занимался с местной молодежью — создавал первые ячейки РКСМ.

Врезались эти дни в память соболевского мальчишки Василия Спешнева. Старшие ребята и девчата о чем-то перешептывались или, наоборот, собирались группками, громко возбужденно спорили. Стоило появиться невысокому худощавому Михаилу, как вдруг рядом собирались и старые, и малые. Аристов рассказывал о России, о Дальнем Востоке, где сам партизанил еще шестнадцатилетнем мальчонкой, о преобразованиях на Камчатке, кооперации...

И точно сказку какую обещал: будут на побережье Камчатки свои рыбоконсервные заводы, пароходы станут ходить регулярно, и не будет больше никаких проблем добраться до Гавани — как по старинке называли Петропавловск-Камчатский,— а там и самолеты появятся... Смеялись — кто насмешливо, дурашливо, а кто смущаясь за Михаила — во дает! В сказки мало кто верил.

Но в Мишу поверили. И потому даже в Осоавиахим записались. Мачту в центре села поставили, а на ее вершине — полуторааршинную модель самолета: записывайся каждый, кто хочет летать на таком. Острословы тотчас это событие — в частушку.

По вечерам Аристов собирал молодежь у себя, и они все вместе расписывали роли в маленьких пьесках, разучивали их, репетировали...

В жизнь входило все новое и новое. Создали комитет бедноты. Организовали общество Красного Креста... Можно было и еще кое-что создать, но нечем было платить взносы — у ребят какие-то копейки, да и те родительские.

Тогда кто-то предложил устроиться на работу к японцам: сторожить законсервированные на зиму заводы, засольные базы, рыбалки японских арендаторов.

С этим делом получилось. Аванс — 12 тысяч йен — от фирмы «Ничиро Гио Гио Кабусики Кайша» был первым коллективным заработком молодежи. «...Эх, знали бы япошки, на что пойдут их денежки!». Этот первый опыт соболевчан, получив письмо Аристова, высоко оценит председатель Камчатского облисполкома И. Е. Ларин — как первый практический шаг к коллективизации.

Заводилами же во всех этих делах были друзья Михаила — те же соболевские Спешневы и Трапезниковы, но чуть постарше, чем Василий.

Василию Спешневу было двенадцать лет, когда соболевская молодежь получила свой первый коллективный заработок. Это был первый, еще робкий, шаг к коллективизации. Следующими шагами было создание Товарищества по совместной обработке земли и рыболовецких артелей.

Спешневу исполнилось восемнадцать, когда в 1930 году на западном побережье полуострова был создан соболевчанами первый рыболовецкий колхоз, который потому так и назвали — «Пионер Запада».

Так уж получилось, что пора коллективизации совпала у Василия Январьевича (так «перекроили» трудное Януарьевич в колхозе) с периодом собственной гражданской зрелости. Правда, внешне последнее выразилось только в обращении: стали звать по имени-отчеству. Но для Соболево это было не в диковинку: когда в селе одна половина жителей Трапезниковы, а другие — Спешневы, то поневоле, чтобы не запутаться, будешь отчество использовать даже и не с восемнадцати лет. Женщин, так тех вообще только по мужьям отличали — Мария-Петручиха или Харлучиха, или вот Ульяна-Январиха...

Настоящая зрелость пришла здесь, в колхозе, где он работал со дня основания. Пришла с опытом. Рыбацким опытом.

Никогда камчадалы не выходили на промысел в море. Рыбу ловили в реке или лимане. Морского зверя били на берегу. На пропитание хватало — и ладно. А в море — к чему давно привыкли и с чем уже смирились — хозяевами были японцы. С первого дня начала путины и до самого ее конца японские пароходы и шхуны сменяли друг друга, уходя с грузом в Японию, а на берегу, у времянок-бараков и шалашей, там, где прямо в накат волны прибоя уходил крепкий канат с наплавами и кухтылями — морской невод, — штабелями чуть ли не в двухэтажный дом высотой громоздилась продукция: лосось сухого — японского — посола, главным образом, горбуша, которая валила в невода, поставленные через каждые полтора-два километра западнокамчатского, в том числе и соболевского, морского берега.

С образованием колхоза рыбаки начали присматриваться к японскому промыслу. Спорили между собой.

И было о чем: на вертком «тополовном» бате в море не выйдешь, чтобы поставить там невод. Значит, нужны более устойчивые суденышки. Потом — где рук рабочих столько набрать, чтобы засолить всю эту прорву? Вон, гляди: чуть ли не в каждой ячее рыбина, а сколько ее в садке? Соль, опять же, завезут или нет из Гавани? Подойдет ли потом пароход, чтобы забрать всю эту соленую рыбу? А если больше засолим — что с ней?

Все было новым в этом деле, непривычном, но интересном — ведь только-только пробовали свои силы. И пробовал их вместе со всеми Василий Януарьевич.

В море вышли сначала на маленьких шлюпках. Ничего — получилось. Когда невод проверили — рыбы было не меньше, чем у японцев. Даже показалось, что больше. И ясно стало — сможем и мы ловить не хуже. Нашлись и рабочие руки — на засолку выходили всем селом. А вскоре в устье реки Воровской построили государственный рыбоконсервный завод, так что колхоз мог теперь специализироваться только на промысле, а освободившиеся руки засольщиков и засольщиц использовать на другом, не менее важном участке — овощеводстве и животноводстве. Построили молочнотоварную ферму, стали выращивать и продавать рыбокомбинату имени С.М.Кирова картофель и капусту. И пошли дела в гору у их первенца-пионера.

Василий Януарьевич трудился на морском ставном неводе — там, где решались все направления в жизни их колхоза, от оплаты трудодней до создания крепкой материально-технической базы.

Рос колхоз. На рыбалках, где во время первых колхозных опытов с японским ставным неводом стояли шалаши, теперь выросли теплые бараки со столовыми. Ставных неводов в колхозе было уже три. Появились крепкие морские шлюпки, кунгасы...

В 1934 году Василий Спешнев закончил в Усть-Большерецке курсы бригадиров морских неводов и в следующем году открыл первую свою самостоятельную путину...

А «Пионер Запада» был первым теперь уже не только по своему рождению. По трудовым достижениям он стал тоже первым — первым колхозом-миллионером.

В 1934 году во время учебы в Усть-Большерецке на курсах бригадиров морских неводов Василия пригласили в райком комсомола (в то время Соболево входило в один большой район с центром в Усть-Большерецке). Здесь ему сообщили, что он командирован соболевской организацией в Петропавловск на комсомольскую стройку — строительство первого на полуострове аэродрома. Сюда же были направлены, кроме него, на все лето еще четыреста комсомольцев со всех районов Хабаровского края, в состав которого входила в те годы Камчатская область.

Приказ есть приказ и по окончании курсов Спешнев выехал в город. Дорога предстояла длинная — более двухсот верст нужно было трястись в телеге.

...Солнце припекало уже вовсю. И чем дальше отъезжали от побережья, тем крепче. Менялась и сама местность. Все чаще и чаще стали встречаться березы — каменные, застывшие в причудливых позах — точно исполняли они корякский танец и так и застыли, — задумчивые белоствольные красавицы. Как на дрожжах лезли из земли шеламайник, сладкая трава, морковник. Цвела рябина. Воздух был наполнен таким густым ароматом, что кружилась голова — это не пегие кочки Усть-Большерецка. А дорога все петляла по лесу, поднималась к хребтовым перевалам. И чем ближе подъезжали к Елизово — а оттуда рукой подать до Петропавловска, — тем веселее, без понуканий шла их лошадка, чувствуя под копытом все более и более крепкую, набитую тропу, а за Елизово и вообще благодать — там настоящая дорога, надежная, с крепкими мостами...

Три месяца прожил Василий Януарьевич в Халактырке, где строили новый аэродром. Даже город толком не посмотрел — некогда было, торопились успеть: корчевали кустарник, ровняли летную площадку — тонны грунта перетаскали на подсыпку, бетонировали, строили ангары, летный городок. Сроки были неимоверно сжаты — Камчатка.

А когда аэродром был уже готов к приему самолетов, которые летели сюда из Хабаровска вдоль побережья Охотского моря, сначала с юга на север, а потом — наоборот, Василий сразу отправился домой. Снова добрался на лошадях до районного центра по разбитой осенними дождями дороге, засыпанной желтой листвой, а оттуда двинул домой пешком. Шел по прибойке, прямо по зыбуну-песку. Море дышало в лицо йодом и солью; волны-лизуны, точно утюги, разглаживали песок, и он был как снежный наст ранней весной: крепкий, почти не оставляющий следов. Впереди, до Соболево, было не меньше двух недель ходьбы, но Василий не расстраивался — чуть ли не через каждые десять-пятнадцать километров стояли теперь на побережье поселки: засольные базы, рыбоконсервные заводы, рыбалки, где всегда находились знакомые, а значит было где переночевать и что перекусить. Так что можно было идти вдоль моря и год.

А оно лоснилось в лучах сентябрьского солнца, словно кто вылил в море не одну бочку рыбьего жира. Таращились из воды круглые глаза нерп — спутников долгого пути. Кричали над головой чайки.

Василий, глядя на них, представлял себе самолет. Воображения не хватало и он мысленно заковывал в железо серых морских чаек, что, раскинув крылья, кружат бесконечно долго и без единого взмаха в высоком голубом небе.

Менялась погода. Взбухало море, подготавливая себя к осенним штормам. Набрякшее небо серыми лохмотьями цеплялось за землю. Прочищал глотку ветер. И все пустынней становился берег: закрывались сезонные базы, снимались невода, и уходили в серую пелену дождя последние пароходы.

Нужно было спешить. Эх, самолет бы сейчас,— вспоминались рассказы хабаровчан о быстрокрылых железных птицах,— давно бы дома был...

Я беру в руки районную газету «Камчатский рыбак» за 7 ноября 1977 года. На весь разворот подборка статей о соболевчанах. Фотография Василия Януарьевича. А вот и о нем — рабочий Соболевского госпромхоза. Рыбак и охотник. А рабочему — 65 лет. Вот и подсчитайте теперь рабочий стаж лучшего охотника и рыбака Соболева.

Каждый ительмен был и охотником, и рыбаком. Одно, за век, стало неотделимо от другого. И потому, завершив путину, колхозники брали в руки ружье. Так было в тридцатых, а тем более в сороковых годах, когда на страну обрушилась война.

Время было тяжелое. И не только на фронте. Мужчин в колхозе осталось мало: кто был призван, кто ушел добровольцем. А ему приказано было остаться здесь: тут ваш фронт.

Василию Януарьевичу дали комсомольско-молодежную бригаду, а в бригаде этой одни пацаны того самого возраста, с которого начинал и сам — мальчишки, которым тоже пришлось быстро повзрослеть. И можно было представить, какая она была — эта военная путина.

А по осени выезжали на охоту. И до весны. Сплетались камчатская вековая наука промысла с собственным опытом и мастерством, смекалкой, выдумкой и тонким расчетом. И потому было очень трудно стать лучшим. А он — стал. Свидетельство тому — медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг».

И с тех пор прошло еще три десятка лет, а он по-прежнему оставался в строю — старый рабочий, ветеран.

На его глазах преображалось село. В тридцатых годах он вместе со всеми односельчанами и жителями окрестных сел и поселков строил здесь начальную школу.

Строил и первую маленькую больницу.

Кого теперь удивишь на Камчатке типовой средней школой и ЦРБ? Кого удивишь колхозом-миллионером, неводами и тралами, супертраулерами и плавзаводами? Или — стремительными «Яками» и «Чебурашками» — Л-410?

Но удивителен сам человек, пятьдесят с лишним лет назад начавший свой путь в сегодня. Тот, кто создал это сегодня. Кто был в числе первых.

Он был такой же, как все здесь: ительмен, один из шестнадцати детей Януария и Ульяны Спешневых и один из шести, кто не умер младенцем...

---