Старшина
В то время у Петропавловска была только одна дорога на материк. Она начиналась с причала. Отсюда, от этого причала, уходили пароходы, увозили людей на войну…
А в этот день пароход не отходил. Он пришел. Как же его ждали! Город высыпал встречать. Гремел оркестр. А они, те, кого встречали, растерянные, еще до конца не освоившиеся с мыслью, что уже дома и все остальное позади, не торопясь, сходили по трапу. На руках шинели, за плечами солдатские вещмешки. Скупое солнце высвечивало на груди ордена и медали.
Пароход доставил первую партию демобилизованных, прошедших долгую и длинную дорогу войны.
На этом же пароходе вернулся с фронта и друг Старицына — Николай Пономарев. До войны вместе они начинали работать на моторно-рыболовной станции. Старицын — токарем, а Николай — счетным работником. Родные у него жили в соседнем селе Аваче. На второй день после приезда Старицын заглянул к нему.
— Знакомься, Миша, — представил Пономарев поднявшегося со стула человека в военном. — Старшина батареи. В одном арт-полку до Одера протопали. Между прочим, тоже нашенский, камчатский.
— Василий, — отрекомендовался старшина, протягивая руку.
Высокий, ссутуленный, плечистый. Лицо сухое, жесткое. Крупный, острый с горбинкой нос, слегка стесанными по углам квадратами выступают скулы. Руки кажутся длинноватыми, будто не его, кисти широкие, костистые. Сразу чувствуешь силу. А под кустистыми нахмуренными бровями неожиданно голубые глаза. Будто их специально подменили, для контраста — не вязались они как-то со всей его внешностью.
Разговор в тот вечер, как обычно и бывает в таких случаях, шел сумбурно, с пятого на десятое. Разве все, что произошло за пять лет, что передумано, прочувствовано, выложишь сразу? Напоследок Старицын, конечно, не удержался.
— Куда же, Коля, теперь? Опять на моторно-рыболовную? А может, к нам, в колхоз? Вот так мужики нужны! — резанул он ладонью по горлу. — Здорово было бы, а?
— Угу, — кивнул головой Николай. — Здорово бы, но…
— Что но?
— На фронте в партию принят: теперь куда горком пошлет. Сам знаешь.
— Мда-а, — почесал председатель колхоза затылок и переключился на Василия. — Ну, а ты? Давай хоть ты-то к нам?
Василий повел неопределенно плечами, улыбнулся уголками глаз.
— У меня такая же история, — ответил он.
— Что, сторговался? — хлопнул дружка по плечу Пономарев. — Думал небось, за чаркой попутно и сосватаю себе кадры?
— Тебе хорошо зубы показывать, — вздохнул Старицын, — а тут хоть запались, людей не хватает. Рыбу-то ловить надо? Может, сходить мне в горком, попросить, чтобы направили к нам? С семьей-то как? — не теряя надежды, пытался склонить он фронтового дружка Николая пойти работать в колхоз. — Где она, в городе, или…
И осекся. Лицо у Василия потускнело. На лбу густо сползлись морщины. Старицын растерянно посмотрел на Николая. Тот сидел, опустив голову.
Крупная рука старшины стиснула граненый стакан с водкой и водила его по столу, будто хотела вдавить.
— Была… здесь… — в жестких уголках губ обозначилась горькая улыбка…
Биография у Василия Харитонова очень похожа на биографию многих парней тридцатых годов. Школа, комсомол и длинная дорога с путевкой в кармане. Поиски себя, своего места под солнцем. Василий Харитонов нашел его в Петропавловске-Камчатском. Работал на судоверфи, которая только-только поднялась своими первыми корпусами на нетронутой веками земле. Об эту скалистую землю доверчиво терлась бухта в тихую погоду. А в шторм обрушивала на нее вспененные волны.
А вот там, совсем близко, за мысом, разделяющим в этом месте бухту на два рукава, — ворота в море и залив, на берегу которого выросла судоверфь, — трубным голосом звал, будоражил душу океанский прибой. Вслушайся вечером, когда утихает заводской шум, и уловишь его басисто-воркующий, соблазняющий говор.
Какой волшебной силой владеет этот суровый колдун-океан! Редко кто может устоять, не поддаться его чарам. А почему? Миллионы людей, связавших свою судьбу с морем, искали и ищут ответы на этот вопрос. Сколько моряков, столько можно услышать и ответов. Каждого море соблазняет по-своему. И тайна, наверное, не в море, а в человеке, его натуре, его стремлении познавать непознанное, испытывать неиспытанное. Море утоляет эту жажду: давай, пробуй, проверяй себя.
И Василий Харитонов решил попробовать: учился, потом водил по бухте небольшую шхуну. Только начал входить во вкус — призвали на действительную. Так и оборвалась морская жизнь Василия в самом начале. Даже за ворота бухты не успел выйти.
Незадолго до ухода в армию женился, а перед самым уходом жена, зардевшись, доверительно шепнула: «Вася, а у нас будет ребеночек».
Но не пришлось Василию испытать чувство отцовства. Грянула война. Из Хабаровска, где он служил на действительной, уехал на фронт. Дрался под Смоленском, был ранен. Лежал в госпитале, опять вступал в строй и снова оказывался в госпитале. Испытал и горечь отступлений, и радость освобождения своей земли. Чем дальше на запад уходил Василий Харитонов, тем дальше и в то же время ближе была Камчатка, потому что самый короткий путь к ней был через Берлин.
С опозданием догоняли Харитонова дорогие, согревающие солдатское сердце треугольники. Клава уже переехала с полуострова в Красноярский край, к своим родным. На сбережения — до армии Василий хорошо зарабатывал — купила в сибирской деревне дом. Писала обо всем. Но больше всего о дочери: ее Василию так и не пришлось увидеть.
А потом полевая почта долго не могла догнать Василия. Слишком быстро зашагал он по дорогам войны, не угнаться. Нашла она его уже в небольшом немецком городишке на Эльбе. Дивизион Харитонова расположился у самого берега. Василий сидел на снарядном ящике и всматривался в застывшую мутную синеву реки. Было в ней что-то чужое, незнакомое: ни дерзкой удали, ни вольного простора. Не шепчутся ее волны со скрипуном-камышом, не будит она радость, надежду и те чувства, что будят задумчиво-тихие, напевно-песенные и гомонливо-быстрые российские реки. Холодная, безжизненная, закованная в бетон.
Тоска взяла по родной земле, по утренним рассветам над синеглазой Авачей, по оранжевым закатам, зажигающим костры на горных хребтах.
— Чем расплачиваться будешь, старшина? — прервал его думы знакомый голос. Перед ним стоял знакомый ефрейтор, дивизионный почтальон, держал двумя пальцами за уголок письмо и помахивал им перед глазами старшины.
— Найдем чем, — подмигнул ему старшина и нетерпеливо выхватил треугольник со знакомым обратным адресом. Четыре месяца он ждал его. Чего только не передумал за это время!
«Дорогой Вася! Долго не решалась написать! И сейчас не знаю, как обо всем сказать тебе…»
Заныло сердце… А дальше… дальше буквы замелькали, запрыгали.
«Пойми меня, Вася. Ты знаешь, как долго я ждала. А войне конца и края не видно. Молодость проходит, впереди — одна неизвестность. Человек попался хороший. К девчонке привязался. Вот я и решилась…»
Дальше Василий читать не стал. Горький комок обиды подкатил к горлу. «Войне конца и края не видно», «молодость проходит… пойми меня…»
«Нет, не хочу, не могу понимать… стерва». Выхватил из планшета листок бумаги и, не думая, начеркал. Жирно, размашисто, зло: «С богом, Параська… головой об пень. Все. Василий». Хотел уже свернуть листок в треугольник. Но вдруг устыдился своей вспышки, что-то мальчишеское было в ней. И грубое, неприятное. Закрыл лицо ладонями. Стиснутые пальцами, трепыхали на ветру листки письма. В таком положении и застал Василия Николай Пономарев. Осторожно опустил на плечо земляка руку.
— А-а, ты? — поднял голову Василий.
— Дома, наверное, что-то стряслось? — кивнул Николай на листки, зажатые между пальцами. Василий, не глядя на него, протянул письмо. Они долго молча сидели рядом на ящиках. Смотрели на мертвую, кажется, застывшую реку и думали об одном и том же.
— А теперь куда же? — наконец нарушил молчание Пономарев. Харитонов как будто не слышал. — Куда, говорю, теперь-то? Скоро, наверное, конец…
На сухощавом лице старшины шевельнулись желваки.
— Видно будет.
— Может, вместе. К нам?
—Может, и вместе, — поднимаясь, задумчиво бросил Василий. — Выбор у меня бедноватый. Сначала туда, — показал он глазами через крыши домов, будто где-то сразу за ними была граница войны. — А потом посмотрим.
…После демобилизации решили все же заглянуть на несколько дней в сибирскую деревушку Таежную Красноярского края, где жил брат Василия и тут же по соседству… бывшая семья.
Известили телеграммой. Сошли с поезда на полустанке. Огляделись. Вроде никто не встречает. И тут кто-то тронул Василия сзади за руку.
— Думал, признаю аль нет, — застенчиво переминаясь, произнес уже пожилой мужчина. — Вроде сходится с карточкой обличье. Василий, да?
— Ну я, — растерянно ответил Харитонов, глядя на человека. Нет, он никогда его не видел. Но что-то знакомое улавливалось в его лице.
— Здорово тогда, зятёк, — сдавленным голосом произнес мужчина и отвел глаза. — Вот и пришлось свидеться.
И, оправившись от неловкости, ткнул кнутовищем в сторону телеги, стоявшей за углом станционной изгороди.
— Кидайте свои солдатские пожитки, — покосился он на вещмешки. — И тронемся.
Тягостные думы пробудила эта неожиданная встреча с тестем… Подмывало расспросить у него, как все случилось. Но вместо этого Василий, свесив ноги с телеги, насвистывал какую-то беззаботную мелодию, совсем не соответствующую его мыслям и чувствам. Изредка косился на спину сидящего впереди тестя. По тому, как втянулась его голова в плечи, по скованности движений Василий догадывался, какие думки его тревожат, какие слова хотел бы сказать. Да не может…
Обида, граничащая с ненавистью, нахлынула вдруг на Василия. Ненавистным стал этот сидящий к нему спиной и согбенный годами и думами мужчина. «Одна семейка, одна кровь. Как же, молодость у дочки увянет!» — зло сплюнул Харитонов. «А вдруг все не так? — тут же остудил он себя. — Да он-то при чем?»
— Домой-то хоть заглянешь? — разрядил тягостное молчание глухой, надтреснутый голос Василий встрепенулся.
Он даже сразу не сообразил, что это обращаются к нему. Человек, сидящий впереди, даже не шелохнулся. Захотелось заглянуть ему в лицо, в глаза, прочитать в них все. Но вместо этого Харитонов деланно-равнодушно спросил:
— Это про какой дом говоришь… батя? — и весь сжался, впившись взглядом в спину.
— Известно, какой, — все тем же голосом, не поворачивая головы, ответил возница. И резко взмахнул кнутом.
— Но-о-о, треклятая! На ходу спишь, — хотя понукать резво трусившую пегую лошадку совсем не было нужды.
Василию вдруг стало жалко этого человека, которого и знал только по рассказам Клавы.
— А что мне делать в этом доме? — В голосе Харитонова появилась надежда. — Лишний я в нем человек.
«Вот сейчас скажет самое главное», — ожидал Василий. Но тот молчал.
— Оно-то, может, и так, — после мучительно затянувшейся паузы промолвил тесть. — На дочку хотя бы взглянул. Большая вымахала. До букваря уже почти доросла.
И только что теплившаяся надежда растворилась в наступившей наполненной звонкой пустотой тишине.
— Мне трудно судить, — помедлив, продолжал он. Чувствовалось, что и ему хотелось сказать все до конца, — Ни обвинять, ни защищать не могу.
«Ага, вот оно главное, — предугадывая, что скажет тесть дальше, отметил не без злости Василий. — Можно было бы и без дальних заходов. Резануть сразу, по-мужски».
Но то, что он услышал дальше, поостудило его, что-то перевернуло в солдатской душе.
— Такой же, как ты, он. Отрезанный ломоть. Семью потерял. Припутился к нашему селу. Подальше от родных мест бежал, от горя хотел укрыться. У тебя хоть руки, ноги целы. А у него рукав только болтается. Ну и… расслабилась Клавдия, по-бабски пожалела.
Ну, а потом… Вот тут и суди-ряди. Не знаешь, кого судить. Ее иль эту треклятую войну?
Он первый раз повернулся к Харитонову всем корпусом, и в его взгляде Василий уловил вопрос, который, видно, давно мучил этого человека.
— Ну-ка, зятёк, ответь, кого мне судить?
И Василий не выдержал этого взгляда. А тесть, больно хлестнув лошаденку, снова ушел в себя. До самого дома не проронил ни слова. И только когда приехали, спросил:
— Можа, все-таки передать что велишь?
Харитонов перебросился взглядом с Николаем, который за дорогу не проронил ни слова, будто его и не было, молча спросил у него совета.
Но тот только плечами повел — в таких делах советчиком трудно быть.
— Ну что ж, батя, передай, пусть ждет, — с непонятным для него чувством облегчения сказал он.
…Захлопнув за собой дверь, они остановились у порога. Впереди Василий, за ним Николай.
— Ну, здравствуй… как тебя величать теперь, не знаю, — не удержался, чтобы не уколоть, Харитонов.
Оловянная миска выскользнула из рук Клавдии и наполнила тишину затяжным дребезгом. Лицо ее в коричневых пятнах окрасилось густым румянцем. Взгляд Василия ощупал ее с головы до ног и невольно задержался на располневшей, плотно обтянутой халатом фигуре Заметно выделялся живот. Василий смутился, подумав: «Ребенок от того… И зачем я сюда пришел?»
Так они и стояли молча, боясь встретиться взглядами. Выручила выскочившая из другой комнаты голенастая девчушка. Она метнула из-под ресничек настороженный взгляд и медленно попятилась назад.
— Ну что ж ты, Ириша, — виновато улыбаясь, тихо произнесла Клавдия. — Посмотри, кто пришел.
Девочка, о чем-то догадываясь, переводила взгляд с матери на незнакомого военного.
Василий, вытянув руки, порывисто шагнул к ней.
— Дочка, родная моя! — хрипло, будто кто-то схватил его за горло, вырвалось у него.
На глазах у девочки появились слезы. Она скользнула мимо Василия, подбежала к матери, вцепилась ручонками в ее подол, упрятав в нем голову. Хрупкие плечики содрогались от нервного, прерывистого дыхания.
— Ну что ж ты, глупенькая, — дрогнувшим голосом утешала ее мать. — Это ж твой… папа.
Девочка оторвала от подола лицо, искоса взглянула на Василия, покачала головой и снова прильнула к матери. Рука Клавдии, мягкая, теплая, знакомая, скользнула по шелковистой головке. А потом к ней прикоснулась другая — большая, жесткая… незнакомая.
От этого осторожного прикосновения девочка вздрогнула. «Вот и все. И для нее я чужой», — со щемящей тоской подумал Василий. Они стояли рядом, два когда-то любящих друг друга, самых близких человека. Стояли, опустив головы. Они стояли совсем рядом, но их разделяла пропасть, через которую не перешагнуть. Только руки — большая грубоватая и маленькая теплая — не могли разминуться на головке одинаково дорогого для них человека. Только одна эта нить теперь связывала их.
— Прости, Вася, — откуда-то издалека, как отраженное эхо, донеслось до Василия. — Рассказывать мне нечего. Сам все видишь.
Харитонов встряхнулся, как ото сна.
- Ну что ж, все ясно. Давай знакомь со своим-то. — И голос его снова обрел твердость.
Клава с какой-то внутренней тревогой изучающе посмотрела на Василия, перевела взгляд на его товарища.
— Да что ты, — уловив ее мысли, улыбнулся Харитонов. — Какие уж тут могут быть счеты с нашим солдатским братом?!
Клава кивнула дочке. «Сбегай за папой», — резануло слух Василия. И та стремительно рванулась к двери.
Он вошел и в нерешительности остановился у порога.
— Чего растерялся, хозяин? — ободрил его Харитонов и, шагнув ему навстречу, пожал протянутую единственную руку. — Угостил бы, что ли, по случаю…
А какому, не нашелся что сказать.
Тот поглядел на Клаву, и она стала суетливо накрывать стол.
— Не надо, - остановил ее Харитонов. — Не на свадьбу пришли. Разве что по фронтовой, если найдется, за знакомство…
Выпили по одной. Хозяин стал наливать по второй. Но Василий покачал головой.
— Вот что я вам скажу, — чеканя каждое слово, начал он. — Дочь я у вас не беру. Знаю, не отдадите. Но где бы я ни был — помогать буду.
И, повернувшись к Клаве, сказал только ей:
— О себе дам знать с Камчатки. Как только устроюсь. Дом и все такое… пусть останется у вас. Ну, а насчет алиментов, я уже сказал, искать меня не нужно.
При упоминании об алиментах лицо сидящего напротив человека побагровело.
— Не тебе объяснять мое положение в этой обстановке, — глухо произнес он. — Можешь судить, как хочешь. Так уж случилось. Но насчет алиментов… Не надо травить душу, не надо, — прозвучали одновременно и мольба и предупреждение. — Не думай, что тут камень, — постучал он по груди.
Василий передернул плечами.
— Как знаете.
Встали из-за стола. Обнял Иришку, все время исподтишка наблюдавшую за ним, высоко вскинул ее, поцеловал и сказал, опустив на пол:
— Мир и счастье вам. Пошли, Коля.
…Вот что пряталось за горькой улыбкой старшины. Вот что поведал он Старицыну в этот вечер.
Василий давно умолк. В комнате стояла тягучая тишина. Николай задумчиво теребил бахрому скатерти. Прикоснувшись так близко к судьбе незнакомого человека, Старицын тоже думал о нем.
Из оцепенения вывел Харитонов.
— Немножко вкривь жизнь пошла. Начнем потихоньку выпрямлять ее. Тут, где все начиналось…
Вскоре Николая Пономарева избрали председателем колхоза «Красная связь», а Василия Харитонова — председателем сельского Совета в Сероглазке.
Вчерашний старшина за все брался цепко и так жадно, словно хотел наверстать то, что мог бы сделать полезного за долгие годы, проведенные на действительной и на фронте. Его очень быстро заприметили в горкоме партии. Решили попробовать на самом горячем деле. Вызвали на беседу. Предложили поработать председателем колхоза «Вилюй». Харитонов от предложения не отказался. Но и согласился не сразу.
— Подумать надо. По мне ли этот хомут? Был бы хоть какой опыт, — ответил он.
Дали время подумать. Прямо из горкома Василий подался к Пономареву.
— Ты вообще-то жилистый, и думать на этот счет нечего, — выслушав Харитонова, сказал тот. — Но быть председателем «Вилюя»… Иди и наотрез отказывайся, вот тебе мой единственный совет.
Василий несколько опешил от такого крутого поворота разговора.
— Это почему же?
— Потому. Ты хоть раз был в «Вилюе»? Нет! То-то. Дыра, какую придумать трудно. Летом еще куда ни шло. По соседству база Жировая, катера, кавасачки шныряют. Нет-нет да и заглянут, новостишки подбросят, почту завезут. А зимой? От всего мира люди отрезаны. Ни радио, ни телефонной связи, ничегошеньки нет. Сопки да океан — вот и любуйся ими каждый день. Нужда подопрет в город податься, знаешь, как добираться сюда? Пешочком! Через перевал по тропке до бухты. Потом еще через нее надо переправиться. Поэтому каждый и воротит нос, старается всеми правдами и неправдами от этого колхоза отбрыкаться. Пусть лучше кто-то, но не я.
Василий почесал затылок.
— Пугнул ты меня здорово, — признался он. — Ну, а кто же должен быть этим «кто-то»? Люди-то там есть, и артель как-никак существует.
— Вот именно, су-ще-ствует, — поддакнул Николай.
— Обожди, не перебивай. Раз так, значит, и председателем кто-то должен работать?
Николай сузил глаза, подошел к Василию и, теребя пуговицу на его гимнастерке, раздраженно произнес:
— Как ты понять не хочешь простой вещи? За провинность туда только посылают, для искупления греха. А ты чем провинился? И перед кем? Ты, фронтовик!
Разговор с Пономаревым посеял смуту в душе Василия. И он заколебался. Нет, его не то пугало, что колхоз расположен у черта на куличках. Насторожило другое: раз там многие председатели перебывали — значит, народ там веру в колхозных руководителей утратил. И на тебя будут смотреть, как на временного. Не скоро вернешь им эту веру.
Первый секретарь горкома принял его с улыбкой и, как будто все уже было решено, сказал:
— Ну что ж, будем рекомендовать. Все, надеюсь, продумал?
— Нет, не пойду я туда, ищите другого, — с ходу заявил Василий.
Секретарь тяжело вздохнул.
— Что ж, тогда придется разговаривать по-иному. Кисейные барышни, простите, в партии не нужны. И всякие там «хочу — не хочу», «нравится — не нравится» — это не из нашего партийного лексикона. Так что выбирай: или — или…
— Как это понимать: «или — или»? — Кровь хлынула ему в виски.
— А вот так, — увесисто положил руку на стол секретарь горкома. Исподлобья на Харитонова смотрели пронзительные, изучающие глаза.
— Или принимай колхоз, или… партбилет на стол.
Заходили желваки на скуластом лице Василия, побагровели щеки. Хрустнули суставы в пальцах, сжавшихся в тугие кулаки.
— Так я вам сразу и выложу билет, — одним духом выпалил он. — Не вы мне его давали, не вам и отбирать! — И уже тише добавил: — Он у меня тут сидит, — постучал кулаком по груди. — Кровью заработал доверие партии. А за «не пойду» нечего цепляться. Не от каприза, может, оно идет, а отсюда, — ткнул он пальцем туда же, в сердце. — Совесть не хочу пятнать, людей посулами тешить. Наслушались они этих посулов, хватит.
— Ну вот и поговорили!
Василий глянул из-под нахмуренных бровей на секретаря и поразился происшедшей в нем перемене. За столом, откинувшись в кресле и скрестив на груди руки, сидел человек с усталым лицом.
— Что, не ту струнку нечаянно задел? И сразу в атаку? — Глаза секретаря иронически улыбались. Но дружески, примирительно. — Учтем. И зайдем с другого фланга. Говоришь: «Хватит людей посулами тешить». Верно, хватит. Разве я против этого? Поэтому и присматривались к тебе. Старшина… Коммунист. С людьми дело имел на фронте. Боевые ордена, медали… И к тому же наш, местный. Вроде все сошлось. А оно, видишь, как получи-лось…
Харитонову стало вдруг неловко. Он заерзал на стуле.
— Не поэтому же я отказываюсь, — хотел объяснить, но секретарь перебил его.
— Знаю… И опыта-де нет, и вдруг не справлюсь. Мы и это учитывали. Но когда вопрос круче стал, ты — раз и прикрылся щитком, «Совесть не хочу пятнать». Пусть, мол, попробуют упрекнуть, через всю войну ее чистой пронес.
Не обижайся, если я что не так. Просто не хочется, чтобы какие-то неясности остались между нами, — доверительно сказал он. — Ты хочешь свою совесть чистой сохранить, другой. А мне-то как же? Ведь все вот эти частые замены в «Вилюе» и у меня тоже, как и у тебя, вот тут, — показал секретарь на грудь.
— Ну вот что, — поднимаясь со стула, сказал Харитонов. — Нечего волынку тянуть. Нужно, так нужно!
— Признаться, это я больше всего и хотел услышать…
— Погодите, радоваться пока нечему, Не приживусь в колхозе, зашьюсь — возьмете и мой грех до кучи. Не отпирайтесь потом, раз уж уговорили.
— Семь бед, один ответ, — отшутился секретарь, стискивая на прощанье руку Харитонова.
Вместе с Харитоновым пришел на катере в «Вилюй» и Василий Головкин, инструктор горкома партии, молодой парень с доверчивым сухощавым лицом и копной кудрявых волос. Пока добирались, Василий узнал про всю его жизнь. Необычная миссия — рекомендовать нового председателя — вызывала у него желание казаться солиднее своего возраста. Но за этой напускной важностью проскальзывала тревога за исход порученного ему ответственного дела. «Боится, а вдруг не изберут», — подумал Харитонов.
И действительно, чуть не поставили парня в неловкое положение. Взял он слово и давай расписывать биографию Харитонова, говорить о замечательных его качествах. В президиуме собрания сидел седовласый колхозник по фамилии Советников. Старый партизан. Слушал он уполномоченного, а сам на Харитонова глаз косил, будто сверял, такой ли он действительно исключительный, как о нем говорят.
— Какие, товарищи, вопросы будут к Харитонову? — покончив с характеристикой рекомендуемого, спросил Головкин.
— У меня есть маленький вопросик, — поднялся Советников. — Только не к нему, а к тебе, молодой человек.
— Слушаю, — насторожился уполномоченный.
— Вот ты тут нам долго разукрашивал Харитонова. — Легкий смешок прошелся по рядам. — А вот я сидел и наблюдал за ним. Такой же вроде, как и все. Разве только ростом отличается от тех, что у нас тут были. А ты знаешь, молодой человек, сколько их у нас перебывало? У-ух! В лицо и то всех не успевали запомнить. Встретишь в городе, вроде где-то видел, а никак не сообразишь где. А если и угадаешь, то думаешь: или он сменил Ивана Петровича, или Григорий Сидорович сменил его.
В зале возник разноголосый гул.
Василий чувствовал, как горячая волна заливает его лицо. Вскочить бы сейчас и бежать, не оглядываясь.
Склонившись над ухом сидящего за столом секретаря партийной организации, Головкин что-то нашептывал ему, косясь на Советникова.
А старик, подняв руку, ждал, когда люди утихомирятся. И как только шум умолк, он продолжил:
— Сколько я помню, всех, как и этого товарища, — кивнул он в сторону Харитонова, — здорово представляли. Так уж расхваливали! И вот мне мысль в голову пришла. Может, пришлете нам такого… ну, скажем, самого обыкновенного человека. На хороших мы уже нагляделись. Теперь бы с плохим поработал. Для пробы хоть…
Какая-то тугая пружина подняла Харитонова на ноги. Он медленно обвел всех взглядом. И сразу установилась такая тишина, будто в этом тесном помещении не было ни души.
— Извините меня, товарищи. Вижу, не ко двору пришелся. Так что не буду увеличивать счет ваших председателей.
И он стал пробираться через узкий проход, стиснутый скамейками, к выходу.
— Минуточку, товарищи. Харитонов, постойте! — летел ему вслед растерянный голос Головкина.
Не успел Василий завернуть за угол конторы, как услышал резкий хлопок двери, а потом торопливые шаги.
— С ума человек спятил! — часто дыша, подбежал уполномоченный. — Ну кто же так делает, Василий Никитич, а? Выступил бы, поговорили. Потом бы они, конечно, проголосовали… А теперь что? Чепе на весь город! Какой там город! Вся область узнает. Вот влип в историю, ну и влип! — сокрушенно махнул рукой. — В горкоме теперь придется объясняться.
— О чем?
— Каким вы оказались на самом деле…
Смех некстати разобрал Харитонова.
— Чу-у-дак человек, — добродушно хохотал он. — Как же это получается? Несколько минут назад перед всем народом из меня ангела с крылышками сделал, и вдруг на тебе!
— Не вижу повода для смеха, — угрюмо произнес уполномоченный. — За провал собрания всыплют. Обоим.
— Ну, когда обоим, не так страшно, — ободряюще сказал Харитонов и положил ему руку на плечо. — А вообще я вот что тебе скажу: зря ты расстраиваешься. Все ты делал, как нужно. Ну, а я… Что д теперь сделаешь? Сорвался. Может, это и к лучшему.
— Ты, я вижу, кипяток, парень, — услышал Харитонов за спиной знакомый голос. Оглянулся — Советников.
— В обиду все принял, да? — медленно выговаривал он слова. — Ну-ка поставь себя на наше место, что запоешь?
— А мне что же было делать? — пожал плечами Харитонов. — Просить? Доказывать, что я не такой, как те, что до меня были председателями?
— Зачем просить? Сидеть и на ус мотать все, что люди говорят. Чтоб не спотыкаться там, где другие споткнулись. Если, конечно, всерьез решил к нам. Ну, и вот что: коль так случилось, — и я тут керосину подпустил, и ты горячку спорол, — вместе нам и расхлебывать.
Он взял Харитонова за локоть и повернул его лицом к двери.
— Пошли, люди ждут.
Харитонову стыдно было возвращаться, но ноги уже сделали первые шаги…
В «Вилюе» Харитонов председательствовал четыре года. И за эти годы вылов рыбы в артели поднялся с десяти до двадцати пяти тысяч центнеров. Появилась в селе своя электростанция, пекарню построили, радиоузел. Домишки в порядок попривели. Кадрами стали обживаться.
Но только Харитонов хозяйскую силу в себе почувствовал, в 1952 году направили его на учебу в Хабаровск. А без него случилась беда: океан обрушился на берег, волны слизали многие постройки. Дальше оставлять людей в этом поселке было опасно. Пришлось объединить два колхоза в один, и рыбаков «Вилюя» переселили в артель имени Сталина.
Спустя несколько месяцев после объединения Василий Никитич вернулся с учебы. На отчетно-выборном собрании его избрали председателем объединенного колхоза.
Семь лет бессменно председательствовал Василий Никитич в колхозе имени Сталина. Со ступеньки на ступеньку поднималась артель в гору. На смену кавасачкам пришли боты, потом малые сейнеры. И вот уже два океанских сейнера стали проторивать дорожки в океан. Годовой план добычи довели до 70 тысяч центнеров, а доход составлял 6 миллионов рублей, в том, старом исчислении. Только одних премиальных выплачивали рыбакам по полтора миллиона ежегодно!
Хозяйством стал обрастать колхоз. Заложили фундамент под новый коровник, на школу отложили деньжат. С жильем не так стали бедствовать. Словом, в дома рыбаков начало заглядывать солнышко, которое так скупо обогревало их в трудные годы военной жизни.
Сейчас, говоря о том периоде, задумываешься: чем брал людей этот человек, не имеющий ни образования, ни специальности, ни опыта хозяйственной работы. Натурой и только. Беспокойной своей натурой. Ни себе, ни другим покоя. Ни днем, ни ночью. Да, да и ни ночью! Рыбаки так и говорили о нем: «Как сыч все видит, никуда от него не укроешься».
Чего греха таить, с дисциплиной тогда неважно было. Каждая команда на судне — сама себе голова. Прижмешь — уйдут на предприятия. Дорвутся до берега — потом на промысел не вытащишь. Иван дома, Петра не сыщешь. Вот и приходится председателю от берега и до каждого дома, где живут рыбаки, тропку промерять. Собирать по одному, уговаривать, ругать, делать все, лишь бы судно ушло на лов. Никаких же других штатов у него не было. Крутись сам, везде управляйся.
Дорога, очень дорога была для Василия артель. Но когда затягивалось дело с реорганизацией колхозов, он первый на бюро Елизовского райкома партии не выдержал:
— Чего волынку тянуть? Объединяться, так объединяться!
Вернулся домой и на немой тревожный вопрос жены ответил только кивком головы.
Василий впервые увидел Зою в доме своего фронтового дружка, Николая Пономарева, в тот же день, как они вернулись с фронта в Авачу.
— А это моя двоюродная сестренка, — представил тогда ее Николай. — Тоже, между прочим, наш брат, солдат. Только воевать не довелось. Отслужила на Камчатке.
Так и свела судьба этих двух людей. Как нитка за иголкой тянулась Зоя за Василием, брала часть его тягот на себя.
Трудные слова Харитонов выдавил из себя на бюро. Сколько было передумано за долгие зимние ночи, пережито! Сколько планов, задумок теперь рушилось! Он сам перечеркнул их одной фразой: «Нечего волынку тянуть». Так все просто получилось. Но как завтра встречаться с людьми? С теми, с которыми поднимал артель на ноги?
Когда прошел первый слушок об объединении, многие колхозники пришли к нему со своими советами. «Держись, Никитич, отстаивай наши интересы. Никуда мы не поедем отсюда. Тут и помирать будем, на этой стороне бухты. Пусть себе кировцы и авачинцы объединяются, им сподручнее. Начнут нажимать на тебя — всем миром нашим артельным поддержим. Стой только на своем».
«Постоял, называется. Взял первым и бухнул. Первым из всех председателей не выдержал», — обвинял он мысленно себя, направляясь в контору. И тут же появилось другое чувство — какая-то обида и злость. «Уперлись, как… Ничего дальше своего носа не хотят видеть. Не пойдем, и все. А почему не пойдем?»
Трудным было это заседание правления. Будто на поминки собрались. Когда Харитонов рассказал о принятом в райкоме решении, в кабинете установилась долгая, тягучая тишина. Ее нарушил Александр Корнеев, старый член правления, бригадир сетного лова. Прикашлянул так, будто прочищал горло.
Для колхоза корнеевская старательность, опыт были просто кладом. Со своей бригадой он брал только одной чавычи по 120–140 центнеров в год. Зимой промышлял гольца, наважку. Вот уж кому ни о чем не нужно было напоминать, ничего не нужно было подсказывать. Собранный, рассудительный, трясся за каждую колхозную копейку. Свое бригадное хозяйство — сети, вентеря, неводки — никому не доверял, хранил у себя: ещё погноят за зиму. Снасти, выдаваемые на одну путину, служили у него по три-четыре года. И в колхозе, и в моторно-рыболовной станции он был, как принято говорить, на хорошем счету.
«Что скажет сейчас Корнеев? — настороженно ждал Харитонов. — Слово у него такое, что многих за собой потянет».
— Долго мы с тобой шли… — медленно, как бы взвешивая на ладони сказанное, начал он. — Одной стежкой шли, Василий Никитич! А сейчас, я вижу, разошлись они у нас. В разные стороны круто разбежались, — с горечью вздохнул Корнеев. — Вот и весь мой сказ.
И сел.
Василий Никитич начал было горячо доказывать, что всякому овощу свое время, нельзя жить сегодняшним днем, что, мол, своими силами, в одиночку, у артели не хватит духу поднять все, что задумано. Он хотел привести еще какие-то доводы, но глянул на Корнеева и понял: бесполезно. Тот сидел с отсутствующим взглядом, будто все, что говорилось, совершенно его не касалось. Он все окончательно решил. И жил в эту минуту уже своими завтрашними заботами, не связанными с колхозом, которому отдано столько лет.
«Ну и черт с тобой! — зло подумал Харитонов. — Единоличник бы из тебя добрый вышел». И тут же смешанное чувство сожаления и обиды шевельнулось в нем: «Эх, ты, Саша! Хозяйская головушка! Уткнулся, заковырялся в маленьком дворике нашей артели и не можешь поднять голову, подальше глянуть. Жалко терять такого человека!»
Только восемь семей перебралось в Сероглазку сразу после объединения. Многие ушли на предприятия, некоторые уехали совсем. И Александр Корнеев вскоре расстался с Камчаткой. Трудно ему было рвать с ней. С затаенной грустью, как перелетная птица с подрезанным крылом, поглядывал он на противоположную сторону бухты. Жадным взглядом провожал колонны судов, уходящих от Сероглазки в океан. Пытался различить среди них свои… Бывшие свои… Казалось даже, что кто-то машет ему: давай, мол, к нам, чего отбился от стаи? Но так и не смог перейти к ним на ту сторону бухты, самолюбие не пускало. Собрал свои пожитки и улетел на материк, чтобы не травить душу.
…А Харитонов? В объединенном колхозе нашлось дело как раз по его неуемной натуре. Вернулся он к обязанностям, чем-то напоминающим старшинские, — стал работать начальником ЖКО. Только хозяйство у него такое, что и за день не обежишь. Бесконечно идут к нему люди со своими нуждами, жалобами, обидами: батареи в квартире не греют, дом нужно подремонтировать, вода перестала поступать, соседи житья не дают. Нелегкая доля у людей, которые занимаются устройством быта.
Время немножко согнуло этого человека, четче обозначилась сутуловатость, по всему лицу разбежались вразброд морщины, гуще разлилась седина. А струнка, беспокойная хозяйская струнка осталась. Так же, как и раньше, он просыпается с петухами. Несется в кочегарки — тепло ли в рыбацких домах?
Просыпаются люди, готовятся на работу, а он уже носится по улицам, показывает бульдозеристам, где и какие дороги нужно расчистить в первую очередь после ночного снегопада. А наступает весна — поглощают его целиком благоустроительные работы. Бегает человек, шумит, ругается. Смотрят ему вслед молодые рыбаки, снисходительно улыбаются: и чего это старик суетится, во все дырки нос сует? И поругивают его, если где-то, что-то, на их взгляд, он делает не так.
Где им знать, откуда у этого человека вот эта неугомонная хлопотливость и беспокойство. На такой режим настроила когда-то старшину армейская жизнь. Суровое это было время. И на другой режим перейти ему — равносильно тому, что заново родиться.
|