Вся жизнь и один рейс

Рулевой Слава Шанаев то вскидывал к глазам бинокль, то опускал его и, щурясь, всматривался в пустынный горизонт.

— Опять Кавказ высматриваешь? — заметил заглянувший на ходовой мостик старпом Носич. Славины губы, шевельнувшись, обозначили довольную улыбку.

Мало кто на траулере не знал об этой шанаевской слабинке — любой клочок земли, темной глыбой выпирающий из океана, оценивать только одной меркой: схожи ее очертания с Кавказом или не схожи. И каждая такая встреча с землей в океане пробуждала в нем или разочарование: «Что это за горы», или ревность:«В гости приедешь, с Казбеком сравнивать будешь. Потом сам скажешь, где красивее».

— Справа по курсу — черная точка! — отняв от глаз бинокль, сказал Шанаев. — Приближается к нам.

И бинокль стал переходить из рук в руки. Терялись в догадках до тех пор, пока быстро приближающаяся точка не вырисовалась в обычный пневматический кранец. Интригующее напряжение враз спало. Лица у всех обитателей ходового мостика окислились.

Вошел капитан. Равнодушно окинул взглядом сигарообразную тушу, переваливающуюся на легкой зыби. Промерял мостик рассеянной походкой. Взялся за ручку двери, выходящей на крыло, и, словно раздумывая, замер в этой позе. Мысль его споткнулась об этот теперь уже никому не нужный странствующий по океану кранец, и он почувствовал, как она крепко завязла в нем. «Чего мне далось это дерьмо? — никак не мог сообразить он. — Ну плывет и плывет. Мало ли их выбрасывают, когда выходят из строя».

Старожилы «Сероглазки» уже привыкли к причудам кэпа: своим личным деньгам он счета не знает, и, когда судно возвращается в колхоз, в пономаревской квартире ни днем, ни ночью не закрываются двери. На его щедрое хлебосольство валом валят, отбоя нет. Но как доходит дело до судового хозяйства — над клочком старой дели будет трястись… «Это же колхозные копейки. Места не пролежит, а куда-нибудь приткнуть — в самый раз сгодится», — вдалбливает он новичкам. И даже они быстро усваивают неписаное правило, заведенное на судне: ничего за борт не выбрасывать — все тащить на пароход.

О пономаревской привычке всякие отходы к делу пристраивать, извлекать из них выгоду от старожилов наслышишься разных баек. И не в каждой байке уловишь — то ли парни поднакрутили насчет скаредности своего капитана, то ли это и в самом деле было. Взять ту же байку о наделавшей в свое время много шума истории. Умудрился Анатолий Андреевич вывезти в море поросят на борту.

«Рейс длинный, пока туда-сюда, и свежина своя подоспеет, — оправдывал он про себя свою затею. — Вон сколько щей и всякого добра выплескиваем».

Слух о новом пономаревском предприятии — создании «свинофермы» на траулере — не скоро просочился на берег. А когда просочился — поднялся переполох. В адрес начальника экспедиции ушла грозная радиограмма: «Проверить, принять срочные меры».

На борт «Сероглазки» прибыла комиссия. Проверяла, прикидывала, где можно на рыболовном траулере выкроить закуток для свинофермы. Чуть ли не каждый клочок палубы «на нюх» выверяла. И ничего не унюхала.

За обедом Анатолий Андреевич обиженно допытывался у членов комиссии, собиравшихся уже покинуть траулер:

— Ну хоть сейчас, когда сами убедились, можно же сказать, кто пустил утку? Неужели в нашей команде нашелся такой?

Представители комиссии хранили тайну и, нахваливая кулинарные способности сероглазкинского шеф-повара, с удовольствием уписывали наваристый борщ со… свежей свининкой.

В этом рейсе капитаном овладела страсть к вылову железных бочек. В районе лова их плавало — тьма. Выбрасывали их за борт десятками — зачем место на траулере загромождать?

Это новое кэповское увлечение первым встретил в штыки боцман: «Тут со своими не знаешь, куда деваться, катаешь с места на место. Ну, зачем оно нам, это богатство, Анатолий Андреевич?»

— Наберись терпения. Вот увидишь — пригодятся. Да еще как! А пока давай организуй выпаривание их. Возьми себе в помощники любого, на кого глаз упадет. Не осилите — подвахту организуем.

Через несколько суток раскрылся и смысл этой странной затеи Пономарева. На капитанских часах один за другим руководители судов начали бить в колокола — танки заполнены жиром. Не подойдет в ближайшие дни танкер с емкостями под него — траулеры вынуждены будут ложиться в дрейф, прекращать добычу рыбы. Или… выкачивать жир за борт. Наступал этот тревожный час и для «Сероглазки» — танки быстро заполнялись дорогой продукцией.

— Вот теперь будем приспосабливать под жир бочки, пока не подоспеет танкер, — потирал от удовольствия ладони Анатолий Андреевич. — Простой нам не угрожает.

Не раз Пономарев, подолгу засматриваясь на принайтовленные на баке негодные кранцы, поругивал себя: «И зачем их держим? Сколько места занимают». Порой он испытывал какое-то чувство досады оттого, что такому добру не может найти применение. Порывался отдать боцману команду избавиться от них, но всякий раз что-то удерживало его от этого шага. Наверное, брала верх его хозяйская натура — авось, да где-нибудь сгодятся.

И вот сейчас, сию минуту, это «где-нибудь» вдруг прорисовалось настолько отчетливо, что он не удержался, хлопнул себя по лбу и, ругнув: «Надо же быть таким болваном!», рванулся к спикеру.

— Траловой вахте выловить кранец! — отдал он команду. — Боцману и старшему тралмастеру подняться на ходовой мостик.

Недоуменно переглядывались штурман с рулевым, пытаясь предугадать, какая еще идея так неожиданно вызрела в голове капитана.

А он, полузакрыв глаза, уже пребывал в другом мире. Далеком, полуразмытом временем. И не было в эту минуту для него ни вот этой лихорадочно вздрагивающей под ногами палубы, ни выголубленного жарким солнцем и безветрием океанского безбрежия. Все отодвинулось, сместилось.

Он увидел себя, босоногого, шаловливо взвихривающего на дороге пыль, вспушенную деревенским стадом, идущим на выгон. И почти физически ощутил, как щекотно просачивается между пальцами увязающих по щиколотку ног эта схваченная утренней корочкой пыль. Мягкая, словно просеянная через густое сито, и теплая, не успевшая выстудиться за ночь. Вот и все, почти все, что осталось по ту сторону жестокой войны, что осталось от детства, а потом…

Не играл трубно побудку бык Митяй, гроза зыклинских мальчишек, не щекотал ноздрей настоянный на парном молоке утренний воздух. Под лязг гусениц просыпалась затерянная в смоленских лесах, притихшая деревенька. Немцы шли и шли на восток…

Одно утешение оставалось вначале у Пономаревых — умница-послушница телочка Доня. И ее увели под всхлипывание сестренки Аси.

Пропылил босоного Толян Пономарев по той стороне войны, а на этой зыклинские бабы уже стали величать его, четырнадцатилетнего, почтительно Андреевичем. Особенно с тех пор, как понесли к нему обутку на починку.

С нее-то все и пошло… Сначала чинил, как мог, а поприсмотрелся на райцентровской барахолке — из какого сырья обувь мастерят, и поволок домой автомашинные скаты, шматы транспортерной ленты. Да так наловчился из этого материала тапки шить, сначала все Зыклино в них вырядил, а потом и на барахолку стал поставлять продукцию. Обзаводился деньжатами на поездку в мореходку.

— И как же мне раньше не пришло в голову? — продолжая досадовать на себя, откликнулся он на приветствия вошедших в рубку боцмана Колкина и старшего тралмастера Мамонтова. — Столько «рубах» в клочья поизодрали, дели поиспортили.

— Это вы о чем, Анатолий Андреевич? — спросил его Колкин.

— Вот что… братцы, — задумчиво, врастяжку, произнес Пономарев, нехотя обрывая побывку в том мире, в который нас так редко уносит перегруженная повседневными заботами память. Встряхнул головой.

— Попробуем к кутку пришивать «подошву».

Всех рыбаков, работающих на пристипоме в районе Гавайских островов, изводили бесконечные порывы тралов, особенно кутков. Грунт скальный, никакие приспособления не выдерживали. Траловая команда то и дело занималась починкой. Поэтому Анатолию Андреевичу был понятен нетерпеливый взгляд старшего тралмастера Мамонтова.

— Не спеши, сейчас все объясню, — предупредил его.

Подошел к лобовому окну рубки. Кивнул на бак, где темными сигарами выделялись кранцы.

— Каждый кранец надо разрезать на четыре части. Этим займешься ты, — сказал он боцману. — Потом нужно расслоить каждую из них. Как? Подумай. Скорее всего, брать на шкентели и разрывать с помощью лебедки. Ну, а вам, тральцам, — обратился к Мамонтову, — остается пораскинуть мозгами, как эти подошвы приштопать к кутку. Теперь все ясненько?

С того дня пошло отлаживаться на «Сероглазке» производство «подошв». Их боцман надрал столько, что, когда траулер вернулся с промысла, на его борту этих заготовок было на два рейса вперед. Ноская подошва — нехитрое изобретение капитана — помогла команде чуть не весь вылов сделать одним тралом: сотню с лишним тысяч центнеров.

О, это был необыкновенный рейс. Даже для него, Пономарева, успевшего многое испытать и повидать…

А потом их встречали… Боже мой, как их встречали! Солнце и то расчувствовалось. С утра растопило хмарь, дочиста размыло небо. Большой колхозный причал, словно сотканный из праздничных нарядов ковер, волновался, двигался, гомонил — жил нетерпеливым ожиданием. Кажется, не только рыбацкий поселок, но и половина города высыпала на колхозный пирс приветствовать героев промысла. Гремел, не уставая, духовой оркестр.

Не торопясь, будто ощупывал каждую ступеньку, сходил по трапу на земную твердь капитан. Грузноватый, с сединой, выбивающейся из-под фуражки. Я смотрел на него и вспоминал строчки стихотворения, посвященного ему автором, пожелавшим работать на «Сероглазке». Прочел о Пономареве очерк в газете и прислал письмо с Урала. Рассказал о себе. А потом — стихотворное посвящение.

Примеривался этими строчками к Пономареву. О нем ли они? Какие точно о нем, а какие, как ладно скроенный костюм, — для многих «в самый раз».

«У каждой просоленной серебринки своя мечта, борьба своя и ярь»… Конечно, автор чуть подпустил зауми, а все равно эти строчки в тот момент мне почему-то нравились. Видно, под настроение пришлись.

Пономарев сходил по трапу спокойный, собранный, знающий себе цену. И немного усталый. Усталый той сладостной усталостью, какую ощущает человек после удачного наконец завершения важного дела, долгое время поглощавшего его целиком.

Своя мечта… Борьба своя! Пономарев сходил по трапу вниз, на пирс, а в моей памяти эти шаги воскрешали многотрудное его восхождение по жизненным ступенькам. Восхождение вот к этому, ни с чем не сравнимому мгновению. Разве этот рейс, который останется в истории рыболовного флота Камчатки легендой, был для него счастливой неожиданностью? — думалось мне. Да нет же! Тысячу раз нет! Он всей жизнью был подготовлен к нему. Именно к такому, с таким исходом. Человек обязан проверить себя на чем-то до конца — что он может «если на полную раскрутку». Не мог только Пономарев знать, когда, в какой точно год это произойдет.

Как паруснику недостает всего лишь попутного ветра, чтобы прийти в заданную точку в океане в намеченный срок, так и для реализации пономаревской мечты не хватало каких-то благоприятных сопутствующих факторов. Теперь все линии рыбацкой судьбы удивительно удачно сошлись. Во-первых, рейс, в отличие от прошлых лет, начинался чуть ли не с начала года, а значит, была предоставлена возможность развернуться в полную силу. Во-вторых, в этом районе сложилась на редкость благоприятная обстановка. В-третьих, большая часть команды уже не раз бывала здесь и хорошо знала особенности работы в этом промысловом районе. А это так важно. Остальное было в руках капитана. Зажимай крепче, не упускай случай.

И вот он, долгожданный рекорд. Ни одному экипажу в стране не удавалось подниматься за рейс до такого вылова…

Когда же, с чего началось восхождение Пономарева к вершине рыбацкого мастерства?

…Помешивая ложечкой чай, дядька изучающе рассматривал долговязого племянника, припоминая, в какой последний предвоенный год его видел и каким он тогда был.

— Значит, говоришь, ни у кого чтоб на шее не висеть? — вторит он вслед за племянником. — В мореходку решил податься? Слышь, мать! — кричит на кухню жене. — Толян-то наш что удумал? Не захотел в деревенской речушке из илу налимов-пискунов выковыривать. Ишь ты как, по морям, значит, по волнам, — то ли в осужденье, то ли дивясь выбору племенника, качает дядька головой.

— Я же говорил, больше-то мне некуда, — виновато поправляет племянник. — А тут и кормить, и одевать станут. Только учись. И еще форма морская нравится.

— Ну что ж, рискни, — уже серьезно говорит дядя.

Математику Анатолий сдал, а на сочинении срезался. Ошибок — перебор.

— Плохи наши дела, Пономарев, — заметил ему председатель комиссии. — Проверимка еще на устном.

Устный вытянул на пятерку. И началась курсантская жизнь…

После мореходки сходил матросом в первый промысловый рейс в Северную Атлантику. Рыбалка врезалась в память. Сети выбирали вручную с борта. Засыпал на ходу от усталости. Зато познал вкус первого мозольного заработка. Матери купил часы, а сестренке отрез на костюм. И седая сельская «учителка» в тот день заглянула чуть ли не в каждый дом лесной смоленской деревушки. Вроде по делу, но всякий догадывался — похвалиться подарками сына.

А потом — работа на малом рыболовном траулере и первая встреча с учителем. Он вошел в жизнь девятнадцатилетнего старпома в образе Ивана Александровича Рейнфельда, высокого, русоволосого эстонца с типичным лицом помора.

Малому рыболовному траулеру не везло на капитанов, Последний из них, Матвеев, чуть не угробил и судно и команду. На берег не выбросило, но в Клайпеду судно привели на буксире. Отремонтировали его, а идти в море некому. Шел 1951 год. Война проредила кадры мореходов.

На диспетчерскую управления тралфлота Пономарев попал первый раз. Доложил о готовности экипажа к выходу на лов. Капитаны-наставники в задумчивой молчаливости выслушали его. Что они ему могли ответить, если это судно давно уже у всех сидело в печенках. Неловкую тишину разрядил голос.

— Схожу на несколько дней. Посмотрю, — сказал Рейнфельд и начал спокойно выколачивать свою неизменную трубку. А для всех сидящих это означало — разговор можно считать законченным.

В те годы имя Рейнфельда в рыбацкой среде было овеяно легендами. Молодежь с понятной завистью смотрела на него, как на «морского волка», — знала все эпизоды его военной судьбы. Он водил транспортные суда на Севере, много раз попадал в опасные переплеты, но беда миновала его.

Непререкаем был его авторитет и для всех рыбаков Клайпеды — он знал промысловые банки так, как хозяин свой огород.

Популярен Рейнфельд был на флоте и еще одним любопытным штришком — страстью мастерить курительные трубки. Фантазия была у него неистощимой. Трубки различных конфигураций, сделанные им, можно было встретить на любом судне. «Под Рейнфельда» молодые рыбаки растили бакенбарды и даже тянули трубку по-рейнфельдовски.

Анатолий Пономарев с первого дня, как только Иван Александрович ступил на палубу МРТ, с ненасытной жадностью черпал из его богатого опыта все, что могло сгодиться в рыбацком деле.

Первый раз МРТ-неудачник вернулся с богатым уловом. Рейнфельд был на судне в роли капитана-наставника. Пономарев предложил команде включить Ивана Александровича в пай. Рыбака это тронуло. Он попросился в управлении оставить его на судне капитаном. Просила и команда. Им пошли навстречу.

Та путина осталась в памяти у Анатолия Андреевича на всю жизнь. Каждый раз, возвращаясь с лова, он ссаживал Рейнфельда у ближайшего пирса: «До завтра», а сам вел траулер к приемной пристани. Сдавал улов, готовился к следующему выходу. Утром он захватывал Рейнфельда там же. Доверяя старпому судно в порту, предоставляя свободу действий в море, на промысле, капитан-наставник исподволь подводил его к самостоятельной работе.

В следующую путину флот направлялся в Северную Атлантику, на сельдь, Рейнфельд пришел на пристань провожать теперь уже молодого капитана Анатолия Пономарева в первый дальний рейс.

— Тебе только смотреть в небо, искать свою звезду, а мне пора уже заглядываться и под ноги, — отшутился он, когда Пономарев предложил сходить «еще разочек». На глазах бывалого моряка легкой паутинкой осела грусть. Так, наверное, с сотворения мира смотрят прошедшие большую половину жизненного пути вслед тем, для кого настоящая жизнь только начинается…

В районе промысла Пономарев выставлял до сотни сетей. Судно ложилось в дрейф. Отдыхала команда, готовясь к утренней изматывающей выборке. И только вахтенные видели, как полярными ночами в одно и то же время выходил капитан из каюты. Заводилась машина, и траулер медленно передвигался вдоль длинного порядка. Пономарев уходил на палубу. По его команде машина стопорилась. Свесившись за борт, он подолгу всматривался в толщу воды.

Рыбаки, кому доводилось наблюдать эту картину, недоуменно пожимали плечами: «Что он там потерял?»

А он искал. Искал разгадку поведения сельди. И никак не мог понять, почему тени скользят вдоль порядка и застревают, серебрясь, в ячее там, где уже кучно понатыкалось несколько рыбин. Поднимал сети, и точно — в каждой торчало по два-три десятка сбитых в одном месте селедок, словно кто их нарочно насовал… Снова выставляли порядок, и снова часами рыбаки исподволь наблюдали за причудами капитана, который «отвешивал поклоны Нептуну». Долго, терпеливо, до отечности в лице от неудобной позы.

В одну из таких ночей он не поднялся, а вихрем ворвался в рубку, В глазах — азартный блеск.

— С этого дня будем делать передрейфы! Не доходит? — спросил он у ошарашенного вахтенного. — Все просто. Селедка — дура. Соседится рядом с теми рыбинами, которые уже поймались. Идет, как на приманку. Вот мы и не должны по утрам делать выборку. Пусть перестоит порядок еще одну ночь.

С того момента команда стала выбирать по центнеру - два сельди на каждую сетку. В пятидесятые годы это считалось богатым уловом. Вот в ту пору и заговорили на флоте о рыбацкой фортуне молодого капитана. Впервые он ощутил в себе силу, уверенность.

Уже к концу пятидесятых годов имя Пономарева всегда стояло рядом с именами лучших промысловиков Западного рыбопромыслового бассейна страны.

И вдруг все круто перевернулось.

Не поладил с начальством клайпедского управления тралового флота. Вернулся из очередной экспедиции и под горячую руку наговорил резкостей. О беспорядках на промысле: никудышном снабжении сетями, запчастями, продуктами, постоянных задержках судов с приемом рыбы. Начальство вроде и безболезненно проглотило пилюлю, но и про его, пономаревские, грешки не забыло. На свет божий вытащили все его ошибки, и при случае, осторожненько так, нет-нет да кольнут: «Отдельные передовые капитаны критиковать любят, а вот сами…» Дальше — больше… Гордыня б не заговорила, может, время и перемололо бы все. Написал рапорт. Как сердце вырвал из себя и отнес в управление. Столько было связано всего с Клайпедой, с рыболовной флотилией.

Зоя Васильевна, супруга, утешала, а втайне думала — не было бы счастья, да несчастье помогло. В Темрюке, куда они потом переехали, облюбовала она дом на загляденье. Обставила его мебелью с иголочки. Энергично принялась наводить порядок в усадьбе — разбивать цветники, разводить всякие там сорта винограда, клубники. Вернется Анатолий Андреевич со службы (его капитаном флота с руками и ногами приняли), а она его у калитки встретит и за собой в усадьбу тащит. Водит по грядам и взахлеб о ближних и дальних планах рассказывает: и как домашний розарий будет выглядеть, и в каком уголке устроят виноградную беседку. Она была счастлива. Она уже жила в созданном воображением мире. Таком райски уютном после промозглой Прибалтики. А он слушал ее счастливое щебетанье и про себя думал, что оно не сегодня, так завтра может оборваться. И разрушит безжалостно ее мечты он сам. Будут, конечно, слезы, упреки. Но он уже втайне все решил — Темрюк не для него. И, оттягивая неприятные минуты объяснения с супругой, нетерпеливо выжидал подходящего случая, который хоть как-то смягчит удар. Он подвернулся с неожиданной стороны. Зоя Васильевна тайком от мужа заказала шикарную форменную капитанскую фуражку с белокипенным верхом. И однажды преподнесла ему сюрприз.

— Вот теперь ты на настоящего капитана флота у меня похож, — надев на голову мужа фуражку и вся сияя, закружилась вокруг него. А он снял ее, перебросил с руки на руку, посмотрел на нее, как на вещь, которую не знают, куда бы лучше приспособить, и брякнул:

— Давай, Зоя, уедем отсюда!

— Ты о чем, Толя? — испуганно вздернулись у нее ресницы.

— Тошно мне здесь, понимаешь? Душа простора просит. Не для меня это.

Так вот и уехали на Камчатку.

Незадолго до его приезда сероглазкинцы первые из колхозников полуострова заказали хабаровским судостроителям средний траулер; в других же артелях только-только начал осваиваться океанский сейнер. Назвали этот траулер «Керчью». В правлении шли дебаты: кому лететь на Амур принимать судно. Появился в колхозе Пономарев и спутал все карты.

Старицын был в Москве. И Пономарев зашел к его заместителю, Сергею Ивановичу Новоселову. Рослый, собранный. Бледно-голубые глаза, придавленные крутым лбом, выглядят маленькими. Удлиненный разрез губ со слегка загнутыми кверху уголками. Первые произнесенные им слова сразу выдали, откуда он родом: «л» в конце слова звучало у него не то как «в», не то как «у». Сказалось языковое влияние соседей — белорусов.

Анатолий Андреевич коротко изложил, что его привело в колхоз. Не удержался, как бы между прочим упомянул о своей рыбацкой репутации в Запрыбе. А в подтверждение показал вырезки из газет. Изучать их Сергей Иванович не стал. Но на всякий случай поинтересовался, нет ли в городе людей, которые бы знали его. Пономарев назвал фамилию Демидова. Оказалось, заместитель начальника Камчатского управления тралового флота Павел Александрович Демидов в свое время работал в западном бассейне руководителем тралфлота, того самого, в котором началась рыбацкая биография Пономарева. Уже само упоминание о совместной работе с Демидовым, авторитетнейшим на полуострове руководителем, произвело впечатление на Новоселова. Но он никаких векселей не стал выдавать Пономареву во время первой беседы с ним: «Мы тут подумаем на правлении», — только всего и пообещал.

За многие годы у Сергея Ивановича выработался особый нюх на кадры. Поспешности он в таких делах не допускает. Взвесит все за и против и, когда уже непоколебимо в чем-то убедится, тогда лишь примет решение.

Новоселов, можно сказать, рыбак божьей милостью. И — рыбацкий командир. Еще учеником со взрослыми авачинскими рыбаками выходил летом, во время каникул, на лов. С его именем связаны многие страницы истории колхоза. Вместе со становлением артели шел процесс и его становления. Не сразу вышел он на свою жизненную прямую. Пришлось ему и за прилавком стоять, и на судоверфи работать после ремесленного училища. Отслужив в армии, вернулся в родную Авачу. Рыбачил. Послали учиться в Хабаровск.

Позже авачинские рыбаки доверили своему же, доморощенному, воспитанному ими, пост председателя колхоза «Красная связь». Но руководил колхозом недолго. Елизовский райком партии взял его в аппарат — нужны были молодые, знающие дело кадры. Поднабрался Сергей Иванович опыта на партийной работе, стали его рекомендовать в рыболовецкий колхоз имени Кирова на пост председателя. На отчетно-выборном собрании его «прокатили»… В день собрания тогдашний председатель вдруг «расщедрился», устроил рыбакам праздник, пожаловал спирта вволюшку. Подвыпившие выступающие и понесли с трибуны: «Раз, мол, в Аваче, в своем родном селе Новоселов долго не продержался, зачем же нам его подсовывают?»

Только спустя некоторое время после этого собрания обстоятельно разобрались во всем. Выяснилась неприглядная роль председателя. Его освободили от работы и строго наказали. Только Новоселову от этого легче не стало. Для него это была травма. Не раз потом приезжали к нему те самые бузотеры, которые выступали на собрании, извинялись, приглашали в артель, но он отказывался.

— Хватит, один раз уже попробовал…

Думали, как бы его снова вернуть в родную для него рыбацкую стихию. Новоселов продолжал упорствовать.

Пригласил его к себе первый секретарь райкома партии Николай Михайлович Бабенков.

— Непонятно, какого черта заставляешь уговаривать себя… если ты рыбник, там вся твоя жизнь. Люди просят, целый коллектив, а он, видишь ли, через обиду переступить не может.

Через несколько дней Новоселова избрали председателем рыболовецкого колхоза имени Кирова. Им он руководил до самого объединения. Хорошо руководил! Эта артель считалась самой крепкой среди тех, что обслуживались Петропавловской моторно-рыболовной станцией.

Уже тогда и выработался у него нюх на кадры. Как, бывало, приходилось подбирать капитанов, помощников, механиков? Встретит председателя где-то на берегу, на улице незнакомый человек. Представится, покажет диплом. У председателя душа уже выболела: судно стоит на приколе, время уходит. Он документы кладет себе в карман, а человека — немедленно на судно.

Оформляют его уже потом, когда в море выйдет, рыбу начнет ловить.

Конечно, и «влипать» случалось. Интуиция — это всегда риск. Но постепенно наметывался глаз, острее становилось чутье. Ошибешься — проиграешь путину, недоберешь рыбу, обкрадешь колхозную казну. Так что школу Новоселов прошел хорошую.

Как только Пономарев вышел из кабинета, Сергей Иванович набрал номер Демидова.

— Раскаиваться не будешь. Азартный рыбак, — успокоил его хрипловатый демидовский бас, который рыбаки всего камчатского флота никогда не путали ни с чьим другим.

Вскоре Анатолий Андреевич улетел в Хабаровск принимать колхозный первенец — средний траулер «Керчь». Это событие волновало не только сероглазкинцев, но и все рыболовецкие артели Камчатки. Оправдает ли себя судно в условиях колхозной системы? Если траулер будет брать столько же рыбы, сколько и океанский сейнер — это же накладно выйдет для колхоза! Стоит-то он намного дороже, и команда его больше!

В первый рейс траулер пошел в Олюторский залив на лов осенней жирной сельди. Ее брали в это время в основном кошельками. И тут же доставляли свеженькую на сдачу. На траулере были иные условия работы. Экипаж производил посол рыбы в бочки, и уже полуфабрикат нужно было сдавать на береговую базу. Но она отказывалась принимать. Почему? Невыгодно. Много мороки. Лишние затраты труда. Когда доставляет рыбу сейнер, тут все проще. Сельдь рыбонасосом выкачивается из трюма и по желобам идет прямо в посольные чаны. Два часа — и 500–600 центнеров рыбы выкачаны и засолены. А тут — бочки. Кто с ними станет возиться, когда каждый час дорог, каждый человек на обработке на счету? И потом же из бочки все равно нужно вываливать сельдь в те же чаны. И возвращать судну тару, обеспечивать солью.

В предприимчивости и напористости Пономареву не откажешь. Он брал, что называется, за горло начальников экспедиций рыбокомбинатов, базы которых были расположены в бухтах Лаврова и Южно-Глубокой. Те уступали его напору, но рыбу принимали вторым сортом. Первым принимали сельдь «живую», которая шла прямо из воды.

Но воевал он в одиночку. А в море братство — великое дело. Не нашел косяки сельди — другие найдут, позовут. Нет опыта, делает капитан промахи при заметах — небольшая беда. Пригласят те, у кого в кошельке рыбы больше, чем может вместить трюм — пожалуйста, заливайся. Пономарева никто не приглашал. Его никто еще не знал. К нему только присматривались: кто он, что он?

Вернулась «Керчь» из экспедиции и привезла в колхоз ворох загадок и сомнений. Первый рейс не ответил на самый важный вопрос: эффективен этот тип судна для колхоза или нет? Если судить по результатам вылова, то траулер взял всего восемь тысяч центнеров сельди. Цифра говорила не в пользу «Керчи». Отдельные сейнеры за это время выловили по 13–16 тысяч. И сдали ее лучшими сортами. В невыгодном свете выглядела «Керчь» в сравнении с сейнерами и по затратам на центнер взятой рыбы. Из этого напрашивался вывод — судно для колхоза невыгодное.

Но не торопилось правление. Разве можно судить только по одному рейсу? Тем более первому. «Поработает год на разных породах рыб — тогда и посмотрим», — решили в правлении. И не ошиблись. Уже в следующем, 1962 году «Керчь» взяла 8 тысяч центнеров камбалы и 12 тысяч центнеров сельди. В 1963-м — 12 тысяч — камбалы и 17 — сельди. В 1964-м — 20 тысяч — камбалы и 17 — сельди, а в 1965 году общий вылов составил 38 тысяч. Вся рыба была ценных пород.

О чем говорят эти цифры? Много это или мало? Тут не обойтись без сравнения. План в те годы на средний траулер не превышал 20 тысяч центнеров. А Пономарев брал в последние три года по 30–40 тысяч. Это были самые высокие показатели за всю историю рыболовного флота Камчатки. Так «Керчь» подвела черту под спорами о выгодности судов такого типа в системе рыболовецких колхозов. Экипаж этого траулера дал один миллион триста тысяч рублей прибыли.

Пономаревские результаты были неожиданными для многих руководителей Камчатрыбпрома и Дальрыбы, особенно тех, которые рьяно доказывали, что артели еще до траулеров не доросли. А вышло так, что судам государственного лова пришлось подтягиваться до уровня колхозного траулера: ломать устаревшие планы, резко повышать их. Не по нутру пришлась кое-кому такая ломка.

Как-то в Охотоморской сельдяной экспедиции в каюту Пономарева пожаловали гости — капитаны группы судов управления тралового флота. Разговор предстоял щепетильный, и никто не решался начать его. Пономарев догадывался, о чем пойдет речь. По рации ему уже не раз недвусмысленно намекали, готовили к неприятной встрече. И вот она состоялась. Разговор долго не начинался, но как только первый заговорил, всякие дипломатические предосторожности были отброшены. Пономарева обвиняли в том, что он выскочка, думает только о себе, о своей репутации, что ради нее он готов принести в жертву интересы рыбаков.

Пономарев старался держаться как можно спокойнее, но видно было, какой ценой это ему дается. Загнутые кверху уголки его тонких губ дергались, мочки ушей набрякли, вот-вот брызнут кровью.

— Что же мне прикажете делать? — выслушав, спросил Анатолий Андреевич. — Брать столько, сколько вы? Оно, конечно, так проще… А совесть? Кто государство, людей кормить станет? Да и кроме того — мы же не на окладе, как у вас: поймал, не поймал — государство отощать не даст, заплатит… А нашим рубли идут только за выловленную рыбу. Так что нельзя, выходит, нам меньше. Разве что поменяться мог бы с вами местами! — не удержался, съязвил напоследок.

Позже произошел и официальный разговор на эту тему. На заседании бюро Петропавловского горкома партии утверждались колхозные капитаны.

— Анатолий Андреевич Пономарев, капитан прославленного траулера «Керчь», — делая нажим на слове «прославленного», представил его первый секретарь горкома. Ободряюще улыбнулся вставшему с места капитану, обвел взглядом членов бюро и для формы спросил: — У кого будут какие вопросы, суждения? — И, не ожидая ответа, как уже давно решенное, подытожил: — Думаю, против утверждения никто не станет возражать? Результаты его работы говорят сами за себя.

— У меня есть замечания товарищу Пономареву!

Высокий седовласый человек повернулся к капитану. В кабинете установилась тишина.

— Хотелось напомнить вам, что такой ценой, какой вы добиваетесь своих… — Начальник управления тралового флота сделал паузу… — Слишком дорогая цена таких рекордов!

— Не понимаю?! — насторожился Пономарев.

— Люди у вас работают на измор, не выдерживают нагрузки. Все давай, давай, давай. Передохнуть, говорят, только не даете им.

— Кто это говорит? — спросил Анатолий Андреевич.

— На флоте об этом все знают.

— Гм, на флоте… — передернул плечами капитан. — Почему же мне никто из команды не жаловался? Перед выходом в рейс отбоя нет, все стараются на «Керчь» попасть.

— А это уж вы сами догадайтесь, почему к вам идут. Мое мнение утвердить Пономарева, но замечание пусть учтет. Рекорды — рекордами, заработки — заработками, но… не ценой таких усилий. Все суда не могут настраиваться на такой режим.

Для любого не посвященного в дела рыбного промысла это замечание могло показаться существенным. В нем могли увидеть заботу руководителя предприятия о людях, о нормальных условиях их труда, жизни. Но было в нем и другое.

На областных совещаниях, пленумах обкома партии не раз задавался такой вопрос: «Почему «Керчь», такой же траулер как и все, может брать 30–40 тысяч центнеров в год, а другие берут 20, от силы 25? Работают же суда в одинаковых условиях. Не полностью, значит, используются резервы флота?»

Начальник управления тралфлота понимал, какой тут напрашивается вывод: надо повышать нагрузку на судно, перекраивать план. А кому не понятно, что это значит для любого хозяйственника? Перехлестнешь, не соразмеришь силы — склонять будут целый год за провал. Рыбака прибавка к плану по карману бьет, да и морально оставляет в проигрыше: рыбы взял столько же, сколько и в прошлом году, а получил меньше. Да еще и в отстающих оказался. За что вчера хвалили, нынче уже будут недобрым словом поминать. Отсюда и реакция на пономаревские рекорды.

Добрая молва о делах рыбаков траулера «Керчь» перешагнула границы полуострова, разошлась по стране, докатилась до станицы Вешенской. Вскоре после возвращения из последнего промыслового рейса Пономарева пригласил зайти в партком тогдашний секретарь парткома колхоза Василий Нестерович Семик.

— У меня для тебя есть сюрпризик, — сказал он, загадочно улыбаясь. И вручил капитану томик «Поднятой целины». Михаил Александрович Шолохов откликнулся на рекордные достижения экипажа теплыми словами поздравления. Видно, что-то сродни давыдовскому уловил из скупых газетных сообщений писатель в святой и неистовой настырности камчатского рыбака.

— А что? Ты у нас, считай, проложил первую борозду на колхозном траулере, — выразил вслух свою догадку секретарь парткома.

Орденом Ленина отметила Родина трудовой подвиг капитана Пономарева.

Но это была не самая заметная борозда рыбака на ниве развития камчатского рыболовного флота.

Вскоре колхоз приобрел средние траулеры «Кубань» и «Камчатский пионер». Понемногу начали они пробиваться и в другие артели области. А после встречи Пономарева с министром рыбной промышленности Александром Акимовичем Ишковым на Всесоюзном совещании рыбаков, проходившем в Москве, где Анатолий Андреевич делился своим опытом, министр расщедрился.

— Сколько сможете взять траулеров? — спросил он. — Пожалуйста, без ограничений.

«Ого! — подумалось. — То выбивали по одному, а тут…»

Взяли в колхоз четыре. Да шесть рыбакколхозсоюз заказал для артелей области. Сразу целая флотилия двинулась из Прибалтики на Камчатку.

Природа оказалась бы злейшей мачехой, о какой и в сказке не вычитать, лиши она самое разумное дитя — человечество&Nbsp;— чудеснейшего дара: способности мечтать.

Сколько на свете людей, столько и мечтателей. И такое же бессчетное многообразие проявлений человеческих желаний. Большая мечта — захватывающая, как любовь. Она может поманить в космос, пробудить потребность переустроить мир. Мечтают и… найти однажды кошелек с деньгами и, воровато озираясь, скомкать, зажать, задушить свою жалкую мечту в потном от страха кулаке.

А между большой мечтой и вот этой, омерзительно ощипанной, столько других, разных, как светил в бездне Вселенной. Реальных, ярких, как Полярная звезда, незатухающе и призывно зовущих человека к цели на протяжении всей его жизни. И несбывных, как легкое парение во сне. Проснулся — и расстался без огорчения, без боли: все равно наяву такого не бывает. Сиюминутных, как росчерк в ночи хвостатого метеорита. Вспыхнул — и нет его.

Мечтала и рыбацкая Сероглазка, с тех пор как возникло это поселение у береговой кромки Авачинской бухты. Сначала о хлебе насущном, потом о рыболовных ботах, потом о малых сейнерах, океанских, средних траулерах… Кажется, достигли всего, и тут родилась новая идея. Не оформившаяся, ничем не обоснованная, не подкрепленная материальной базой. Голенькая, как младенец. Заманчивой показалась уже сама цифра — миллион. Она несла в себе интригующую нагрузку и чем-то напоминала степное марево в знойный день: будит воображение, зовет, поторапливает скорее дойти, взглянуть, что же там, за этой дрожащей дымкой? И уже тогда, в изначальный период, многим колхозникам виделось «что там?» за этой цифрой. Виделись дополнительные миллионы доходов. А это новые современные суда, производственные помещения, красивые дома… Обновленная рыбацкая Сероглазка и жизнь ее людей.

Позже заманчивая идея стала постепенно обрастать плотью. И на одном из партийных собраний уже оформилась в перспективу развития колхоза. Дальнюю. Мысли о резком подъеме вылова рыбы в ближайшие годы были беспочвенными. Интенсивно пополняя средний траулерный флот, колхоз за годы, прошедшие после объединения, смог поднять добычу рыбы сравнительно ненамного. Это сколько же потребуется времени при таких-то прибавках для роста добычи рыбы? Да и бесконечно увеличивать количество судов тоже нельзя. Как же сократить путь к высокой добыче? Выход один-единственный — сделать ставку на большие морозильные траулеры.

И «битва» за БМРТ, после долгих дебатов в колхозе, перенеслась в стены главка, Министерства рыбного хозяйства страны. Нужно было убедить «верха», что колхозные промысловики смогут эффективно использовать эти суда. При поддержке городского и областного комитетов партии эта «битва» была выиграна. На судостроительном заводе в Николаеве готовился первый в стране большой морозильный траулер для колхоза, И как родители нарекают своего первенца самым уважаемым в роду именем, так и рыбаки Сероглазки назвали БМРТ своим фамильным именем «Сероглазка».

Анатолий Андреевич вылетел в главк на утверждение в должности первого в колхозе капитана-директора. В Хабаровске самолет «засел» надолго. По погоде. Ждать Пономарев не стал, пересел на поезд. Прилег отдохнуть. Проснулся — и не обнаружил форменного костюма. В нем были только деньги. Хорошо, что немного сохранилось в кармане пальто. Во Владивостоке прямо с поезда и — в первый попавшийся магазин. По размеру, да и по карману, подходил дешевенький, в клеточку костюмчик, в которых щеголяют юнцы. Выбора не было — не являться же в главк в сорочке?

— Ну, как? — спросил он у девушки-продавца. Та повела глазками.

— Не совсем. В плечах узковат, да и брюки коротковато выглядят. Может, посмотрите в других магазинах?

— А-а, потом, — махнул рукой Пономарев, передавая костюм продавщице.

— Что потом? — не поняла она.

— Чек, говорю, выписывайте. Некогда! Ни минуты нет свободной!

Так и предстал он в этом смешном, словно с чужого плеча наряде перед заместителем начальника Дальрыбы по флоту, чем вызвал его неудовольствие.

— Что, на капитанов вашего колхоза правила ношения формы разве не распространяются? — не удержался, хмуро заметил тот.

Пришлось Пономареву объясняться, как все произошло,

Из Владивостока в Петропавловск Анатолий Андреевич, теперь уже капитан-директор, прилетел вечером. Дверь открыла жена. Глянула и отпрянула, скрестив в испуге руки.

— Толя?! На кого ты похож. Что произошло… Объясни скорей!

А он молчал. Неторопливо запустил руку в карман пальто, вытащил, виновато протянул к Зое и разжал пальцы. На ладони лежало несколько конфет.

— Это твоя любимая «Белочка». На последний рубль купил, — произнес он.

Испуг в на редкость красивых глазах Зои Васильевны оттаял, и они обрели привычную для Пономарева улыбчивую мягкость. Сколько волглых туманов — разлук увлажняло, вымачивало эти глаза за двадцать лет, а они остаются такими же, не тронутыми временем, не поблекшими. Им нельзя блекнуть. Сколько бы ни находился рыбак в рейсе, он хранит в своей памяти их такими, какими запомнил в последнюю минуту прощанья.

— Спасибо, Толя! — благодарно светилась каждая черточка ее лица.

Наверное, все женщины в своих привычках остаются в любом возрасте маленькими. Вот и эти обожаемые ею конфеты «Белочка». Они стали в ее жизни своеобразным паролем: значит, у него все нормально. И еще всегда напоминали им обоим о той далекой, но всегда остающейся в памяти свежей, словно вчерашней, первой встрече… Она и началась с того, что Анатолий ей робко предложил отведать конфетку «Белочку».

В тот вечер, слушая сбивчивый рассказ мужа о дорожных злоключениях, Зоя Васильевна не раз, разглаживая конфетные обертки, уносилась мысленно в прошлое. Как много в нем было ожиданий и встреч. А сначала как-то все это казалось забавным, романтичным даже… Жена моряка…

Вспомнилось, как часто они оставляли свою комнату, которую сняли в Клайпеде сразу после женитьбы, и уходили к нему на судно. И там чувствовали себя уютнее.

Однажды ночью их разбудили хлесткие удары волн об обшивку. Скрипели переборки. Выскочил из каюты. По палубе уже метался вахтенный.

— Сорвало! — кричал он.

Тут только Пономарев заметил, как быстро расширяется черная полоса, отделяющая судно от пирса. И впервые он ощутил страх… Не за себя, за нее. Она ждала ребенка. Что станет с ней, если судно вынесет из залива в открытое море?

Выручил катер… А вскоре родилась Люда, потом Таня.

«Девчонки уже большие, а эта… — взгляд Зои Васильевны упал на рассыпавшиеся по подушке белокурые локоны младшенькой, Катеньки. — Папина любимица. Третий годик пошел. А сколько за это время она его видела?»

— Может, не пойдешь, Толя? — вырвалось у нее неожиданно.

— Ты о чем?

— На «Сероглазке»… Это же так надолго.

— Не надо лучше на эту тему. — Его рука утонула в ее шелковистых волосах. — Ты же меня знаешь…

Ушел траулер в первый рейс, и за его работой внимательно следили все, начиная от руководителей колхоза и области до министра. Чуть ли не с первых дней промысла и до последних «Сероглазка» занимала лидирующее положение на Камчатке по общему вылову. А по плотности добычи на сутки ей не было равных. Пономаревский почерк, его рыбацкий талант проявились в полную меру. Как ждали в тот год «Сероглазку» из рейса! Но встречали не на пороге родного дома, а на чужом дворе — в рыбном порту. Колхоз не имел своего причала для швартовки больших судов. Теперь он стал нужен как воздух. Чтобы мог БМРТ после многомесячных болтанок прижаться бортом к приветливой земле, а не торчать на рейде. И чтобы здесь же, у пирса, можно было бы заниматься профилактическим ремонтом, грузить на судно все необходимое для очередного рейса прямо с борта машины.

Чтобы укрыть средний и малый флот в ковше от непогоды.

А за чем остановка, если нужен?!

Это же не дом построить! Сложнейшее сооружение! И еще для этого нужны миллионы средств. Откуда их черпать, эти миллионы? Об этом думали, об этом заботились Пономарев, десятки таких же, как он. После каждого рейса «Сероглазки», других передовых судов в колхозную кассу отчислялись сотни тысяч рублей прибыли.

…Мы приехали в колхоз перед самым отходом «Сероглазки». В тот февральский вечер, уютненько пристроившись за надежной стенкой нового мола, траулер вцепился в него швартовыми, словно и не собирался никогда покидать спокойную гладь. «Газик» подкатил нас к самому трапу. С борта траулера лилась музыка. Бабочками мельтешили в лучах судовых огней снежинки. Многооко смотрелась со склонов сюда, в ковш, вечерняя Сероглазка. Она и ночью обогревает, ласкает тех, кто создал ее такой, какой она ныне есть, кто кормит и украшает ее, кто не сегодня, так завтра покинет этот уютный ковш надолго и будет грезить возвращением в него.

В закутках памяти шевельнулась и обрела глубокий смысл чуть ли не десятилетие назад брошенная Пономаревым фраза:

— Вот эти первые четырехэтажные дома, считай, наши. «Керчь» столько дала прибыли, сколько понадобилось на четыре таких дома.

Как иногда в сутолоке жизни не замечаешь осеннего листопада — отшумит он, не задев в тебе ни одной струнки, — так и пономаревские слова в тот момент не пробудили во мне никакого отклика. Я даже не уловил горделивые нотки, вложенные в эту фразу. Лишь теперь до меня дошло: в них было выражено святое чувство причастности человека к чему-то большому, ощущение слияния своего «я» с этим большим, емко выраженное Маяковским: «Это мой труд вливается в труд моей республики».

Вклад Пономарева во все, чем живет Сероглазка, чем она богата и славна, настолько внушителен, и так тесно переплеталась его судьба с судьбой колхоза имени В. И. Ленина, что просто трудно представить его историю без этого человека. Без него эта история будет, что книжка с вырванными самыми интересными и яркими страницами.

…У трапа нас встречал Анатолий Андреевич. На семейном, предотходном ужине, несмотря на жесткие условия — «ни слова о работе», — разговор сразу повелся о… рыбе.

Зоя Васильевна безнадежно махнула рукой:

— Да неужели больше не о чем? Сейчас опять начнет о своих центнерах. Ну, возьмешь же ты их, Толя, знаю тебя, возьмешь!

— И возьму! Океан перевернем, а пока не возьмем своих центнеров — не вернусь.

Мы заспорили с ним.

— План, может, и вытянешь… Всего. Уже и запамятовали, когда по столько кто-то вылавливал.

Наши доводы лишь распаляли в нем знакомый азарт.

…В конце февраля «Сероглазка» взяла курс в район Гавайских островов. А в середине октября, перед самым ее прибытием из рейса, я разговаривал по телефону с председателем колхоза Сергеем Ивановичем Новоселовым.

— А вы знаете, что нам везет Пономарев? — взволнованно раздалось в трубке. — Новый стодвадцатиквартирный дом.

— Что, что? Какой еще там дом?

— По предварительным нашим подсчетам, у него один миллион шестьсот тысяч рублей прибыли. Как раз на такой дом…

Это был самый результативный рейс в истории Дальневосточного рыболовного флота.

…Не торопясь, будто щупая ногами каждую ступеньку, он сходил по трапу на земную твердь. Грузноватый, с выбивающимися седыми волосами из-под фуражки. Спокойный, собранный, знающий себе цену. И немного усталый. Усталый той сладостной усталостью, какую ощущает человек после удачного, наконец, завершения важного для него дела, долгое время поглощавшего его целиком.