Одоление

Окна колхозного парткома выходят на сопку Мишенную, густо заставленную строениями от подножия чуть ли не до самой маковки, и на бухту. Мишенная редко когда притягивает взгляд. Разве только весной. Глянешь невзначай на нее и с удивлением обнаружишь: в распадках еще лежит утративший былую свежесть и яркие краски поблеклый снег, а по оголившимся ребрам словно кто-то блуждал ночью и расплескал жидко разбавленную зеленую краску. Зато так и подмывает и хозяина кабинета, и всякого, кому доводится бывать здесь, подойти к окну, смотрящему на бухту. Отсюда, с возвышения, на котором удачно вписалось трехэтажное здание правления колхоза, как на ладони просматривается напряженно пульсирующее в любое время суток рабочее сердце Сероглазки: производственные корпуса, диспетчерская, рогатящийся мачтами судов просторный ковш; отсеченный от сгущенной синевы бухты огромным бетонным серпом пирса.

— Время такое, самое горячее, — роняет секретарь парткома Александр Александрович Молев. — Вон, видите, — показывает на прижавшийся к внутренней стенке ковша большой морозильный траулер. — Это наш «Ихтиолог». Недавно вернулся из рейса. Остальные суда — чужие. Отбоя от них нет. В такое время выгодно сдавать пирс в аренду. И колхозным не мешают — на промысле суда, — и деньги идут. Между прочим, до ста сорока тысяч рублей дошел годовой доход от пирса. Тоже, выходит, кормилец, — как бы мимоходом замечает с улыбкой секретарь парткома.

Молева вообще трудно представить хмурым, сосредоточенно-серьезным, а тем более напыщенно-важным. Даже когда речь идет о важнейших для колхоза делах, на лице этого рослого и совсем еще молодого человека блуждает добродушная улыбчивость. Его совсем недавно избрали секретарем. Горчаков ушел «в верха», стал заведовать отделом в межколхозном областном объединении, и члену парткома Молеву совсем неожиданно пришлось занять этот пост.

Еще бы, попробуй такое предвидеть! Работал в колхозе слесарем. Учился заочно в Дальрыбвтузе. Закончил его и лишь в один рейс сходил на большом морозильном траулере в роли четвертого помощника механика. И тут тебе — бах! — сразу руководитель самой крупной в Октябрьском районе города Петропавловска партийной организации, самого мощного в стране рыболовецкого хозяйства.

К Молеву пока еще присматриваются: ну-ну, мол, посмотрим, что из этого получится. Обостренно чувствуя это, он и сам еще до конца не преодолел психологический барьер, привыкает к масштабности, всеохватности деятельности партийного вожака.

— Славненько сработал «Ихтиолог», — говорит Молев, отойдя от окна и усаживаясь за стол. — И вылов дал, и по деньгам неплохо вышло. И вообще все большие морозильные траулеры вот уже второй год подряд выручают колхоз. Если бы не бэмээртэ… Слышали, наверное, какая обстановка сложилась зимой в минтаевой экспедиции?

* * *

…Гм, слышал… Я там был. И хотя попал в Охотское море, как говорят, под занавес, отголоски зимней «игры в кораблики» ощущал на каждом судне, где мне довелось побывать. Определение это, насчет «игры», родилось в период безраздельного властвования в море льдов. Такой суровой ледовой обстановки, какая была ныне в Охотском море, ни один промысловик не мог припомнить. Только высунется флот из Курильского пролива, начнет подниматься вдоль западного побережья Камчатки к привычным местам лова и тут — стоп! Начинают давить на него сплошные ледяные поля. Сейнеры и траулеры назад, на исходные позиции. Так и водили всю зиму плавбазы, точно утки свои выводки, сейнеры и траулеры из Курильского пролива в Охотское море. И обратно. Вот и окрестили иронично промысловики зимнюю рыбалку «игрой в кораблики», вложив в это словосочетание горечь своего поражения. Да и какая уж там была рыбалка! В пролове оказались почти все суда: и тралфлотовские, и колхозные.

С тяжелыми потерями вышла из ледового сражения и рыбацкая Сероглазка. Сразу две группы судов — океанские сейнеры и средние траулеры — и с планом добычи не справились, и, разумеется, нанесли ощутимый урон финансовому положению колхоза. И это после такого-то взлета! Дважды — в 1973 и 1975 годах — удавалось рыбакам колхоза прикоснуться к давней мечте — максимальному вылову рыбы. И оба раза дотягивались до этой высоты на самом исходе года.

С самого начала юбилейного для страны года вновь стала распрямляться рыбацкая Сероглазка! Жарко было всем: от судоремонтников и рыбаков закидных неводов до экипажей больших рыболовных траулеров.

Вот уж кто размахнулся, так это промысловики больших судов. Вновь тряхнул стариной Виктор Павлович Губанов. Показала себя и молодая поросль — капитаны «Ихтиолога» и «Сероглазки», выученики Губанова и Пономарева: Виктор Петренко и Петр Носич. Экипажи колхозных больших морозильных траулеров справились с планами двух лет пятилетки. Колхоз же в целом на задуманную орбиту вышел.

И тут — ну не обидно ли? — ледовая обстановка рыбакам среднего флота крылья подрезала. А малый флот на берегу, подсобить ничем не может. Срок выхода на лов не подошел. И снова вся тяжесть зимней путины легла на большие судна. Но промысловики не согнулись под ней. К середине лета вернулась из рейса «Сероглазка».

* * *

— Большие суда со своей миссией справились. На самом трудном для колхоза этапе, — подчеркивает Молев. — А теперь вся надежда на средний и малый флот. Разбежались суда по всем экспедициям. Сергей Иванович тоже оставил председательский кабинет и подался в Южно-Курильскую экспедицию. Потому и в «ковше» непривычно пусто. Я имею в виду — ни одного колхозного суда не увидеть, — поправился секретарь парткома.

* * *

Несколько дней подряд я наведывался в колхоз в надежде запоймать хоть одно судно из «малышей» и выйти на нем на лов. Потом сделал несколько «прогулов» и… прозевал. На промысел сайры увел океанский сейнер «Алон» Лукшевиц. Пауль угодил, что называется, с воздушного корабля да на рыбацкий. Вернулся из отпуска, его траулера «Керчь» нет на промысле. «Алон» же закончил свой рейс, и капитан Лоза торопился на материк, на отдых. Его экипаж первым и единственным в колхозе успел справиться с годовым планом. Ушел Лукшевиц гоняться за сайрой, а я снова стал дежурить в колхозе. Чем-то напоминала мне Сероглазка в эту пору приморский городишко в разгар летнего сезона. Разбегутся с утра все по пляжам, и такими безлюдными и притихшими кажутся улицы.

Так и в Сероглазке. Пробежит утренняя смена, рассосется по цехам, и замирает поселок. До самого вечера. У подъездов домов скучают разномастные «Волги», «Жигули», «Москвичи», «Запорожцы». Сколько их развелось в колхозе! Как-то решил посчитать. И их оказалось больше, чем я встретил в этот день людей в поселке. На что шумно всегда бывает на территории судоремонтной базы: лязг металла, гомон моторов, фейерверки электросварок, шутливый переплеск рыбаков-острословов у растянутых вдоль причальной стенки неводов и тралов, хлесткая перебранка, — а сейчас и здесь тишина. Вся жизнь переместилась отсюда в океан. Накал страстей там. А здесь…

Вон выкатился колобком из двери механического цеха Юрий Михайлович Старицын. За ним — незнакомый мне парень. Остановились. Старицын энергично жестикулирует, что-то доказывая, а тот только руками разводит. Изобразил вечный начальник корпусного цеха недовольство резким отбойным взмахом руки и суетливо и легко понес, покатил по вышарканной до блеска бетонной причальной площади грузную приземистую фигуру к корпусному цеху. Своему новому хозяйству. Вторую очередь корпусного цеха сдали не так давно — в конце прошлого года. Его еще обживать да обживать. И Старицын весь в заботах.

Кому, кому, а Юрию Михайловичу трудно привыкать к новому хозяйству. Резкий перепад мешает. Перепад между былым и нынешним. Какое там наследство он принял от своего отца в 50-м году? Небольшой деревянный сарай, вот и весь корпусный цех. И тому тогда были рады. А до этого — вокруг топь непролазная, к берегу не подобраться. Низина… Стали топь засыпать, сваи бить, а они на десяток метров в глубь трясины уходят. И били-то как! Одна только техника в руках — «баба». На «раз-два — взяли!» поднимали ее, на «ухнем» — опускали. Так с «ухнем» и отвоевали клочок площади под пристройку для цеха, удлинили, словом, сарай.

Пошел объединенный колхоз круто в гору, из сарая в новое помещение переселились. Долго от новизны не могли отойти. Радовались. Но рос флот, увеличивались объемы судоремонта, с опытом осваивались такие работы, о которых раньше и думать не смели. Снова стал невмоготу тесным, неуютным корпусный цех. И вот теперь новый. Капитальное здание. Просторное — до четырехсот метров полезной площади. Работают в нем сто человек. Вошло в строй и бытовое помещение корпусников. И здесь все, как на современных предприятиях. Горячая и холодная вода. Умывальники, отделанные кафелем, шкафы для рабочей и чистой одежды в раздевалках. Кабины душевых. И кругом чистота, блеск. Ну как тут Юрию Михайловичу сразу привыкнуть к таким переменам, когда память то и дело цепляется за то, как было и с чего начиналось…

Только один раз за время «дежурств» мне повезло. Парни из отдела добычи подсказали: «У причала стоит сейнер Николая Ивановича Хорта. Если уже не отошел». Ринулся к причалу. Точно, стоит. Хорта на судне не оказалось.

Мало, наверное, найдется в нашей огромной стране людей, чья судьба, так же как судьба Хорта, была резко рассечена на «до» и «после». На две прожитые жизни. Ни в чем не схожие, как ночь и день. И когда я слышу подзатасканное, размененное на мелочи выражение «словно заново на свет родился» (зуб удалили, от бессонницы избавился, нарыв прорвался), почему-то вспоминаю о нем, о Николае Ивановиче. В приложении к его судьбе это выражение обретает истинный смысл…

Бесконечно долгой и беспросветной ночи Николая Хорта предшествовали короткие сумерки полуголодного детства в подневольной Западной Украине до ее воссоединения с Советской Украиной. Всего лишь на полтора года заглянуло солнышко в душу Николая. Не успело отогреть ее, пробудить в ней всходы светлых детских мечтаний — наползли тучи войны. И наступила ночь. Четырнадцатилетним парнишкой оказался за колючей проволокой. А дальше — страшные, незаживающие зарубки в памяти. Концлагеря… Голод, надругательство, избиения, холодящее дыхание смерти.

И замелькали города: Париж, Лион, Марсель, Нант. Потом Италия: Генуя, Рим. Что осталось от них? Поиск работы, куска хлеба и отчужденность, убивающая в человеке все человеческое. Из Италии перебрался в Англию. Может, там все по-другому? Глазго. Лондон. Изнурительная работа в шахтах… И там ты чужой. И там та же ночь… «Пусть лучше Сибирь, чем такая жизнь». К этому решению пришел Николай Хорт на девятом году скитаний по Западной Европе. С ним он и направился в советское консульство…

С обретением Родины связывает Николай Иванович и свое второе рождение. В Приморье закончил курсы судоводителей. Обзавелся семьей. Переехал на Камчатку. В Сероглазке направили его капитаном на стальной рыболовецкий бот. И сколько ни работал на нем Николай Иванович, столько ходил его экипаж в передовиках.

Приобрел колхоз два новых, более современных малых сейнера МРС-225, и на одном из них доверили работать капитаном самому опытному на малом флоте рыбаку Геннадию Михайловичу Белобородову, а на другом — Хорту.

Хорт прытко взбежал по трапику на сейнер. В начале сентября заглянул снова в партком. А там — первый секретарь обкома партии Качин с первым секретарем Октябрьского райкома Коробковым. То, что Коробков сюда часто наведывается — понятно. Крупнейшая партийная организация в районе. А Дмитрий Иванович Качин зачем? Может, что случилось в колхозе? Или какое-то торжественное событие? Вроде нет. Прикинул: обстановка какая-то домашняя. Поигрывает улыбка на лице Молева. Что до Владимира Васильевича Сватковского, заместителя председателя колхоза, так хоть в телескоп смотри, — не разгадаешь, какое у него настроение. Всегда сосредоточенный, медлительный в словах, скуповатый на эмоции. И поза профсоюзного председателя Блатцева не выказывает ни сторожкой предгрозовой наэлектризованности атмосферы в кабинете, ни приподнятой озабоченности, какая предшествует важному торжественному событию.

Туго в этом году в области с рыбой, очень туго. В минувшее лето на лососевых выехали. Валом перла рыба. Ныне такую ставку на лососевые не делали, заведомо знали — год неурожайный, а все ж рассчитывали больше взять, чем вышло на самом деле. Не сошлись прогнозы с действительной промысловой обстановкой. На что надеялись наверняка, так это — на сельдь иваси. И флот подготовили для этой ударной экспедиции, плавбазы настроили на максимальную выработку баночной продукции. Время идет, а обстановка в экспедиции пока остается шаткой. Рывками идет промысел. Бывают дни, когда базы не успевают принимать и обрабатывать улов, а потом наступает затишье, и чуткие эхолоты на судах подолгу оставляют промысловиков в тревожном неведенье: где запропастилась эта шустрая рыбка? Суда носятся в поисках иваси, а в плане — прореха за прорехой. Ему, плану, нет никакого дела до загадочных повадок рыбы…

— Ну а что касается неожиданного перераспределения плана, той самой «прибавки» к квартальному, — такова уж специфика самой отрасли. В прокрустово ложе жестких планов никак не вогнать ее. Думаю, это не должно противоречить и интересам самого колхоза. Ваша же самая доходная рыба сейчас идет: лососевые, сайра, иваси, да еще отлов олюторской сельди разрешен нескольким колхозным судам. Верно я говорю? Заинтересован колхоз в максимальном вылове ценной пищевой рыбы, товарищи руководители? — обращается Дмитрий Иванович уже ко всем.

По ходу разговора улавливалось: Дмитрий Иванович был подготовлен к нему, именно такому, по-домашнему раскованному. Чувствовалось, он искал слабину в сжатой пружине летней путины. И каждому было ясно, какой подтекст кроется за этой спокойной полушутливой интонацией, за каждой, мимоходом оброненной репликой: мол, напряженность обстановки в области вам известна, посмотрите, что еще сможет сделать колхоз в общих интересах рыбной отрасли Камчатки. Он и закончил разговор вроде так же полушутливо:

* * *

С середины сентября ласточками-добровестницами стали слетаться из разных районов промысла радиограммы. С годовым планом в сто двадцать одну тысячу центнеров возвращается в порт большой морозильный траулер «Петр Ильичев». Заканчивает его и БМРТ «Технолог». В ивасевой экспедиции уверенно идут к завершению годовых программ рыбаки средних траулеров «Купянск» и «Карымский». На «Карымском» капитаном Анатолий Андреевич Пономарев. С рыбой иваси ему ни разу не приходилось быть «на ты». Ловит ее впервые. Но нашел подход и к ней.

Вот-вот поставит точку под годовым и экипаж океанского сейнера «Удивительный», на котором капитаном Валентин Андреевич Омелечко. Около двадцати лет ходит по камчатскому рыболовному флоту добрая молва об Омелечко как о классном мастере облова рыбы кошельковым неводом.

Поджимает время и рыбаков малых судов — с октябрьскими штормами сейнеры и стальные боты будут вытащены на берег, на долгий зимний отстой. И промысловики торопятся. Первыми управились с годовыми планами экипажи Геннадия Михайловича Белобородова и Николая Ивановича Волошина. За ними подвели черту рыбаки стального бота, где капитаном Валентин Кузьменко. А колхоз в целом завершил программу трех лет пятилетки.

Только бы не передержали в ремонте большие морозильные траулеры: «Сероглазку», «Ленинец», «Ихтиолог». Их экипажи еще не сказали своего последнего слова. А именно им, вот уже много лет подряд, приходится делать последний аккорд в конце года.

Из Сероглазки домой я возвращался поздним вечером. По бухте, осадисто увязая в воде, тянулись к рыбокомбинату на сдачу рыбы колхозные малые сейнеры. Им помаргивал огнями стоящий у пирса большой морозильный траулер. На нем шли последние приготовления к выходу в дальний промысловый рейс. Рыбацкая Сероглазка в вечном плавании. Счастливого тебе плавания!