И наступили праздники…
И стали слетаться в Сероглазку гости. Со всех концов страны. Из Москвы и Адлера, с Украины и Белоруссии, из Приморья, других городов и поселков. На кого но глянешь, у всех голова в одну масть — белая. А ведь это они же молодость свою, душу свою, сердце свое ей, Сероглазке, оставили. Каждый в свое время. И теперь вот уже убеленными старцами слетались на землю своей молодости. Поклониться ей. Своими глазами посмотреть и убедиться, все ли то правда, что пишут о нынешней Сероглазке? Такая ли она на самом деле, какою она в молве слывет? В глаза ей поглядеть и сердцем еще раз выверить, так ли жил, туда ли свой самый дорогой капитал — лучшие годы жизни вложил? Помнят ли об этом? Ценят ли? Не вычеркнули за заботами-хлопотами из памяти?
А как их забудешь, как вычеркнуть можно, когда с их именами самые важные события связаны в жизни рыбацкой Сероглазки. Такие этапные события, что ни обойти их, ни перескочить невозможно. Они — сама живая история колхоза.
Взять того же Бориса Григорьевича Муковникова, прилетевшего из Адлера. Давненько он покинул Сероглазку, нездоровье вынудило, А золотая звезда на его груди — за дела геройские в наших рыбацких морях. Это он вместе с Иваном Игнатьевичем Малякиным осваивал первые малые рыболовные сейнеры. Он вместе с Малякиным поднял в три раза потолок вылова на этот тип судна. Он, капитан малого сейнера из колхоза имени С. М. Кирова, слыл на всю Камчатку непревзойденным мастером трескового лова. Это ему и Ивану Игнатьевичу Малякину первым в Сероглазке были присвоены звания Героев Социалистического Труда. Его, Муковникова, стараниями, стараниями подопечного ему экипажа выбиралась Сероглазка из деревянных домишек и рядилась в каменную обнову — этажно поднималась над бухтой. На его, Муковникова, доходы обновлялся флот.
Ходил он в первый же день по прилете по колхозному пирсу, задирал голову на штурманские рубки прижавшихся к бетонной стенке больших морозильных траулеров, и слеза глаза застилала. Так уж все это выглядело невероятно: неужто и в самом деле колхоз, его, Муковникова, колхоз-хозяин таких махин?
Взгляд бывалого шкипера оторвался от судов и рассеянно стал блуждать вдоль взятой в бетон стоянки, к которой тянулись капитальные сооружения, вольготно раскинувшийся на «рабочем дворе» Сероглазки. Он будто отыскивал что-то. Но что? Муковников не сразу и сообразил, чего ему стало недоставать на этом мощном пирсе, с прижатыми к нему судами.
Когда запоздало осознал, что хочет отыскать, тут же с грустноватой улыбкой оценил несбыточность своего желания. Да откуда же ему здесь взяться, мотоботу? Его мотоботу? Он теперь бы весь пейзаж портил своим видом, рассуждал про себя Муковников. В то же время понимал, что именно такого судна, которое «портило» бы собой нынешнее рабочее подворье Сероглазки, и недоставало Муковникову. Для чего оно ему? Для уравнения.
Не с чем сравнивать… Разве только память может выручить. И она, память, перенесла его в другие времена. Совсем другие. Перенесла на его, Муковникова, судно. И так живо все представилось, будто только вчера его покинул. Со всеми подробностями и деталями. А может, это шло еще от того, что и запоминать на этом суденышке особо нечего. Так там все выглядело просто. Тесная штурвальная рубка. Над компасом — лампочка. Абажурчик. Он делает свет лампочки направленным. Что еще? Ах да, бинокль. Он всегда под рукой.
Штурвал, барометр и… все, А в нынешних — ай-яя, чего только не напихано, каких только нет приборов.
И еще там все было рядом. Сделал шаг — и по вытертым до блеска железным крутым ступенькам трапа проваливаешься в кубрик. В нем тоже ничего лишнего. Где там ему быть, этому лишнему, в такой тесноте.
Память вырвала из того времени лишь один день. Впрочем, может, это был и не день, а путина или даже время со своими самыми броскими приметами. Какими? Ага, вот один из них. По правому борту на переборке был пристроен номер газеты «Тихоокеанская звезда». На первой странице в глаза бросался крупный заголовок и текст письма рыбаков края товарищу Сталину. Рядом с газетой — карта великих строек коммунизма и большой лист бумаги, на котором аккуратно написанные от руки «Наши социалистические обязательства в путине».
Но опять же — какой? Что за год-то хоть был? Или они все были похожи, как один день? Нет, не скажи. Письмо вождю в краевой газете… это тебе не «как один день». Такое не забывается. Муковников прикрыл глаза, силясь вспомнить, что скрывалось за этим письмом в газете, какое отношение к нему имел он лично? Или его тресколовная бригада? Почему газета занимала такое место в кубрике? Не всегда же и не все газеты вот так пристраивали. Надо же, всплыла деталь — обводка красным карандашом и… жирные линии. Ну да, так оно и было, припоминал Муковников. Красным обвели в письме то место, где говорилось про обязательство рыбаков всей Камчатки, а тремя линиями выделялись обязательства бригады тресколовного бота Муковникова. Замахнулись они по тем временам рисково, Может, у самих бы духу не хватило на такое.
Но подбили на это: «Еще раздумывают? — круто повели разговор на партбюро. — Письмо самому товарищу Сталину! Понимаете хоть, что это значит? Не каждому выпадает в жизни такое счастье. Из кожи надо вылезти, а оправдать доверие».
Три тысячи пудов сверх плана, такая была плата рыбаков за «доверие». И под этой-то цифрой, теперь это Муковников вспомнил отчетливо, выделялись те самые три жирные черты. И чего подчеркивать, когда и без этого по ночам снилось. Подумать о том, что может сорваться, и то было страшно. Вот уж и в самом деле лезли из кожи. Скорее, со страху взяли…
А на следующий год Он умер… И в Муковникове однажды даже шевельнулась догадка: «А вдруг он, товарищ Сталин, не читал? Ни письма в газете, ни… Для кого же они тогда старались? Рисковали… Рядом со смертью ходили…».
Дурачье же были — Муковников даже головой покачал, дивясь самому себе. Как детей маленьких дурили. И считалось нормальным. Готовы были хоть на смерть.
А ведь было такое… Совсем рядом…
Тот день всплыл теперь во всех подробностях. Они не раз являлись Муковникову во сне, и многие детали из сновидения и яви настолько переплелись, переплавились, что ему теперь было не просто расслоить их. Но какие бы самые невероятные повороты ни принимали события во сне, «концовка» была неизменной. Мотобот тонул… И всякий раз Муковников, задыхаясь, кричал рыбакам:«Ка-чать! Кача-а-ать!». А они словно не слышали. Глядели на него недоумевающе: чего он от них хочет? И тогда он отчаянно пытался объяснить жестами, без конца сопровождая эти жесты самыми главными в эту минуту словами: «Ка-чать! Твою мать!… Кача-а-ать!». Вдруг по губам догадаются, о чем он. Или они оглохли?!
— Боря! Повернись, — будила супруга. — Наверное, страшное что-то снится. Стонешь, кричишь, в не разобрать, про что…
…Как всегда чуть свет они уже были на месте. Погода стала безветренной, и океан отдыхал. Выметка ярусов шла споро, и ее закончили быстрее обычного. В полдень приступили к выборке переметов. Всего-то несколько часов прошло после постановки, а уже успела нацепляться треска. Что ни крючок, то рыбина. Как ни тяжко с крючками работать, но когда улов богатый — настроение всякую усталость пересиливает. По прикидке шкипера, уже под сто центнеров подбирались и тут только спохватились — погодка-то уже совсем не та. И когда она портиться начала? Этого никто даже не заметил, так вошли в азарт. Глянул шкипер на барометр — и все стало ясно. Надо скорей бежать. Бежать, бежать в укрытие. Успеть бы проскочить, пока шквальный ветер не раскачает океан.
Только покинули район лова, как пошел дождь. Мелкий и нудный. В небе — ни одной чистой прогалинки. До островной небольшой бухточки, удобной для стоянки судов, добрались благополучно. Шквальные порывы обрушились на мотобот лишь перед самым входом в укрытие.
Только отдали якоря и сразу расслабились. Все же убежали от опасности. Но тут-то как раз и началось. Океан ревел и стонал. И пока ветер дул с востока, он был не страшен суденышку, укрывшемуся с западной стороны острова. Но вот ветер стал менять направление, и теперь он доставал беглецов. Мотобот дрейфовал, якоря не держали…
Ночью ветер стих так же неожиданно, как и начался. Шла крупная волна. Рискнули, подались на свою базу в бухту Пиратково. Позабавлялся океан с суденышком всласть. И валял его с борта на борт как ваньку-встаньку, и швырял с гребней в пропасти, а он медленно, но упрямо двигался к цели. Когда ветра нет, к волнам приладиться можно.
Но к базе пробиться не удалось. Туман наглухо затянул вход. Можно напороться на рифы. Обидно. Шесть часов болтанки, и теперь вот жди утра. Рядом с надежной гаванью, где ждет рыбаков с уловом приемная база. Усталость валила с ног. И Муковников, оставив вахтенного, дал команду всем отдыхать.
Тут-то их и подкараулила беда…
Вахтенный тряс шкипера, что-то кричал, а Муковников, с усилием продрав глаза, никак не мог взять в толк, где он и что от него хотят.
—Тонем! Вставай же, Борис Григорьевич! — обожгло, наконец, сознание, и Муковникова словно пружина вскинула на ноги. Подался в штурвальную рубку. Встревожено вскакивали рыбаки. Из рубки обстановка виделась яснее. И шкипер сразу оценил ее.
По палубе, плескаясь, разгуливали волны. Судно погружалось. Туман рассеялся, берег был рядом, и а случае безвыходного положения до него люди смогут добраться. А пока еще за мотобот можно побороться.
— Качать воду… — хрипло вырвалось из Муковникова, и он тут же повторил, но уже четче и непреклоннее: «Качать!».
И час качали, и два, и три — вода не убывала. Но судно теперь не погружалось. Это уже была надежда. А потом и вода пошла на убыль…
Больше ста центнеров трески тогда сдали рыбаки мотобота. Столько в свою бытность шкипером Муковников никогда не привозил рыбы. На малом сейнере — другое дело. На нем и по двести с лишним приходилось доставлять. Но это было позже. А для мотобота то был рекордный вылов.
И путину закончили по задумке: перекрыли даже чуток цифру, что была трижды подчеркнута в письме рыбаков края Сталину.
— На пуды счет велся, — все еще находясь в плену былых времен, отметил Муковников. — А сейчас смотришь телепередачу, и завидки берут: такие колбасочки огребают большие траулеры, небось, все мои сверхплановые тысячи пудов — весь тогдашний путинный подарок вождю — в такую колбаску втиснутся. Вместе с мотоботом. А чего ж такой махине и не брать по столько? Пусти его, совсем еще недавно гремевшего на всю Камчатку опытного капитана малого сейнера, на траулер, без сопровождения, и заблудится же на нем наверняка.
А что в этом удивительного? Ничего нет удивительного. Хоть и в Адлере живет, а на такое судно ступать не доводилось.
Когда он покидал Сероглазку, только-только начали приживаться в колхозе океанские сейнеры. И на них смотрели с затаенным вздохом:
— Те-ехника.
Теперь же эта «техника» по всему ковшу мачтами рогатится и лишь ими, мачтами, да рубками слегка возвышается над стенкой — такими маленькими и неказистыми на вид кажутся сейнеры по сравнению с большими морозильными траулерами. А ведь после сейнеров Сероглазка успела освоить и еще одно поколение судов — средние траулеры. Теперь они тоже, как и сейнеры, славно послужив колхозу, один за другим уходят из жизни Сероглазки. Состарились…
Муковникову в диво нынешний колхозный флот, а Александру Силовичу Любченко, прилетевшему на торжество с Украины, и вовсе. Он намного раньше Бориса Григорьевича покинул Камчатку и годами он постарше, и потому куда глаз ни кинет — все впервые ему видится. Все-все: и суда, и правление, и Дом культуры, и улицы, и площадь с памятником В. И. Ленину посреди нее. Вот уж кому достается больше всех и дивиться, и расспрашивать.
Грузноватый в ходу Александр Силович почти не убирает платок в карман, слушает и все им лицо обмахивает да лоб и вокруг глаз вытирает… пот будто. Хитрит старина, стыдится своей слабости. А сдержаться трудно. Раз за разом что-то да и расслабляет пружины. И в который уже раз, не стесняясь повторов, твердит Любченко, покачивая головой:
— Ай-я-я… Чи могли мы даже мечтать про такое…
Сергея Максимовича Девяткина, в отличие от Муковникова и Любченко, особо не удивишь. Большинство перемен на его глазах происходило. Как последний председатель колхоза «Красная связь», он и после объединения несколько лет оставался заведующим отделением в Аваче.
Так уж вышло: вся рыбодобывающая сила, как в кулак, в Сероглазку была стянута. А в селе Аваче лишь речную максимовскую бригаду оставили да подсобное хозяйство стали развивать: тут и птицеферма, и овощи для рыбаков стали выращивать. И все эти заботы на его, Сергея Максимовича, плечи легли после объединения. И жилье, культурное и всякое торговое и бытовое обеспечение, словом, весь сельский уклад жизни от его поворотливости во многом зависел. Управлялся. Да и не в новинку ему это было. Ведь сколько лет отпредседательствовал в этом же селе.
Ясное дело. Сергей Максимович, как только с трапа сошел, так сразу и про Авачу свою расспросы повел, что да как, да какие перемены в селе. В Сероглазке он тоже долго не задержался, потянуло в Авачу, которая так и осталась ему самой дорогой.
Но и Девяткину, хоть он и не так давно ушел на заслуженный отдых и уехал на материк, тоже было чему и удивляться, и радоваться. При нем ведь только закладывался новый жилой микрорайон колхоза. А к юбилею в нем уже обжились сотни семей. Там же за колхозные средства построен большой продовольственный магазин «Нептун», поликлиника на пятьсот посещений в день, строился универмаг «Сероглазка». В самом центре колхоза отгрохали трехэтажное здание правления колхоза, а в Доме культуры создали прекрасный музей. На производственной территории тоже перемены: поднялся новый корпусный цех, инженерный корпус для служб флота. И все это за несколько лет. Недаром же говорят: дети за глаза быстрее растут. Так и тут…
А вот Ефима Исаевича Бейрака сразу на пирс потянуло. Нет, не потому, что после суетной подмосковной жизни очень уж хотелось скорее подставить себя нашпигованному йодистым настоем свежаку с океана, хотя, чего скрывать, и об этом тосковалось. Такое ни из памяти, ни из сердца тоже не выкинуть.
Еще когда не было нынешнего просторного и очень удобного пирса, не раз и не два уходил старпом Бейрак на океанском сейнере от скрипучего деревянного причала в рейсы. С Малякиным, бывало, уходил. А потом, как капитан флота объединенного колхоза, уже от нового пирса сам провожал суда. И подолгу не уходил с этого заколдованного для него места, где никогда не держится застойно воздух. Откуда долго и, кажется, нескончаемо бегут вослед удаляющимся судам мысли. Всякие…
Трутся о бетонную стенку волны то заискивающе, словно в собеседники напрашиваются, то сердито шлепаются, норовя дотянуться до лица брызгами и согнать с него задумчивость. Только ему не до них. Вон они, тянутся на выход из бухты суда, становятся все меньше и меньше, растворяясь вдали. А с ними что-то важное уходит и из его жизни, Ефима Бейрака. И завтра они будут вот так тянуться к вечно манящему океанскому простору, и через год… через пять… десять… сто лет. А ему все… Путь туда уже заказан. Навсегда заказан…
Но теперь Бейрака потянуло на пирс и по другой причине. Как только закончили его сооружение, стали к нему швартоваться суда — отбоя не было. Горла ни у кого не хватит ругаться с капитанами да вахтенными штурманами, прогоняя их от пирса, выслушивая упреки: «Что станется с твоей стенкой, если прижмемся? Сам, что ли, в шкуре нашей не бывал? Все равно ваших же нету судов».
Вроде бы оно все и так, но с какой стати… не для этого же почти пять миллионов средств угрохали на пирс.
А вот за деньги — другое дело. Плати за стоянку и тогда швартуйся на здоровье. Конечно, когда свои суда будут на промысле. Ефим Исаевич на себя взял заботу по извлечению доходов за стоянку неколхозных судов и поставил это дело на широкую ногу. В год в колхозную казну стало поступать за стоянку до ста тысяч рублей. Над Ефимом Исаевичем шутили: «Гляди, через полсотни лет и все затраты таким способом возвернешь». Он отшучивался: «Зачем пятьдесят? Дайте мне хоть тридцать лет жизни, я и за это время постараюсь вернуть затраты».
И вот сейчас его потянуло посмотреть, как там, не захирело ли дело, начатое им. Ходил по пирсу, осматривал, что прибавилось в его хозяйстве, прикидывал, сколько стоит чужих судов, вспоминал, столько ли их было тогда, когда на его попечении было это сооружение. И был немало удивлен, когда узнал о том, что колхоз получает теперь ежегодно от пирса до 300 тысяч рублей. Такого размаха и он не ожидал. А все равно грело душу — как-никак, но и его тут лепта есть. Начинал же…
И так каждый из гостей дорогих что-то новое открывал в Сероглазке, но к чему-то и ревностно присматривался. Уехать-то он уехал, когда срок идти на пенсию вышел ли, врачи ли вынудили, но взнос его жизненный тут остался. Ох и дорогой взнос — ничем его не измерить. Не сбоку же они были, колхоз на ноги ставили. Если брать материальную сторону — тут куда еще ни шло, можно найти измерение взносу. Скажем, те же неделимые фонды. Ими меряются богатства, совместным трудом заработанные. Их можно назвать для пущей наглядности: во, мол, сколько десятков миллионов. И моя там есть доля. Кровная. Но вот как быть с другим фондом, фондом духовным? Он неделим ни на какие составные. Тут расчет идет на жизнь целиком, со смыслом она была прожита или разменяна по пустячкам, так что даже и вспомнить не о чем, пальцем указать: вот она на что пошла и чем обернулась.
То ли расчувствовались гости от встречи с землей своей молодости, то ли тронуты были гостеприимством, но они то и дело возвращались к этому своему «неделимому духовному фонду». И, как ни крутили, ни вертели, выходило; лучшего вроде применения ему и нельзя было в жизни придумать. В надежное и доброе дело этот капитал был вложен, добром он и оброс. Самым крупным, а, самое главное, видным колхозом в стране стала рыбацкая Сероглазка. У всей России, Считай, на виду. А теперь вот и оплачено все сделанное тобой по большому счету.
Нет, им сожалеть было не о чем и оплакивать судьбу, как не сложившуюся, тоже не было причины. И об этом они всяк на свой лад, на встречах с друзьями, в праздничных застольях перетолковывали, пока в Сероглазке гостевали.
А ведь жизнь могла скроиться по-другому. Не лицом повернуться. И тогда…
Вон их сколько было колхозов на Камчатке — почти полсотня. А нынче ветер дунет вдоль западного побережья, и зацепиться ему не за что. Хоть бы клочком жести побренчать, дверьми заброшенных домов похлопать. На сотни верст ни одной крыши. Разве не с такими же мыслями, что и сероглазкинцы, шли и там когда-то люди в колхозы, роднясь родством совместного труда? Разве не о том же мечтали, год за годом обрастая колхозным богатством? Приобретали суда, обустраивались на песчаных косах. Где-то в городах и многоглазые чудища — дома прибавкой для людей не гляделись, а в рыбацких поселениях и обычное кафе сходило за первоклассный ресторан. И никому в голову не могла прийти мысль, что все старания людей напрасны, что нажитое тяжкими совместными усилиями может пойти прахом. Ффу-у — и нет ничего. Будто и не было. Да вздумай кто в то время напророчить такое — несдобровать бы ему.
А чем все кончилось? Словно огромные ребра от гигантских животных видятся с небольшой высоты вымытые дождями, вытертые снегами и иссушенные ветрами бревна — останки былых строений в местах, где когда-то билась жизнь, со всеми человеческими заботами, радостями и тревогами. И это все, что от той жизни осталось. Все-все, до чего еще можно дотронуться глазами: в других местах и этого не встретишь. Разрушающие циклоны день за днем подтачивали когда-то созданное людьми и ими же потом брошенное. Постройки превратились в труху, а шальные камчатские ветры развеяли и ее. И буйствуют теперь в этих местах травы, скрывая от глаз людских былые признаки жизни — рыбацкие прибрежные поселки. И нет туда никому возврата. Только нет-нет да сердце сладостно заноет от вспышки приятного воспоминания. Или удушливо подкатит обида… На кого?…
Разве такой след мечтали оставить после себя люди? О таком своем будущем им думалось?
Ну хорошо, хорошо. Не по чьей-то злой воле это произошло. Есть еще и такое понятие, как экономическая целесообразность. Поэтому колхозы не жильцами оказались, потому и прекратили существование.
Умом это понять можно… Но сердцем… И обиду никакими экономическими категориями не заглушить. Неделимый фонд при закрытии колхозов можно было и разделить между членами артели. Только как? Разобрать суда, тракторы, постройки, и все раздать, хотя этого никто и никогда не делал. Куда это все? С собой?
А как с духовным фондом? На что жизнь была растрачена? Тут как поделишь и какой компенсацией возместишь? Есть ли такая компенсация затратам труда и души?
Добрые дела всегда в человеческой памяти остаются. Что ж, и это утешение. Но как это проверить? Где? И в чьей памяти? Ведь ничего не осталось. И людей не осталось. Разметала их беда, кого куда.
В Сероглазкинском колхозном музее гости встречались с собою, со своим прошлым. Таким трудным и таким дорогим. Здесь глазами, памятью и даже руками можно было прикоснуться к этому прошлому. Оно — в фотографиях, в предметах, в цифрах. Сложная история рыбацкой Сероглазки, их история, их судьба проходила перед их увлажненными от нахлынувших чувств глазами.
Да тут еще книга из Москвы подоспела. А в ней — опять же о Сероглазке. И о них — тоже. О сегодняшних гостях дорогих. Все к месту. Все ладом.
И о самом празднике. Шумел, гудел он с утра до ночи. С привычным сероглазкинским размахом. И погодка оказалась заодно. Все дни перед праздником квасило, а тут — как по заказу. День выдался солнечный и теплый. Вся «парадная» площадь перед Домом культуры и правлением расцвела от нарядов — что тебе степь в весеннем лазоревом разливе. На трибуне и свои, и гости — городское и областное начальство всех рангов.
И все-таки кого-то на ней не доставало. Я мучительно искал глазами этого «кого-то» и… не находил. Должен же быть. Непременно должен. По всем меркам. — Ну как же такое событие без него? — тревожно отзывалось во мне. Постой! Без кого? Без Игнатьевича? И без него — тоже… С этим я успел смириться. Нет его… И никогда не будет… Никогда. Но почему смирился с тем, что Малякина уже нет, а Его продолжаю все еще отыскивать? Может, потому, что Игнатьевича мог и раньше не обнаружить на трибуне. Когда он еще был жив. Рыбак… В морях были его интересы. А вот Старицын…
Его постоянно улыбчивое, будто оно и не могло быть иным, лицо, какое-то наивно-простодушное, как у человека только-только распахивающего дверь в жизнь, еще стояло перед глазами. И слышался его голос, не стертый временем. Голос, смягченный такой же подкупающей доверчивостью к человеку: «Слушаю тебя, дорогой?»
Наверное, это шло от того, что он умер не в Сероглазке, а в Москве, а до этого уже был какое-то время на пенсии и жил в подмосковье, его уход в небытие пока не воспринимался. Казалось, что он в отлучке. Задержали какие-то очень важные дела, которые всегда захлестывали его по горло. И не пустила самолет на Камчатку погода. Какие же причины могли отстранить, оторвать его от такого события? Нашлась причина…
А в председательскую роль уже входил Сергей Иванович Новоселов, чья жизнь (чуть ли не с малолетства) была связана с кромкой земли, прижатой сопками к Авачинской бухте. И с заботами сероглазкинских рыбаков. Теперь уже его голос звучал с праздничной трибуны. И это было явью. Такой явью, что гасилась всякая надежда увидеть того, кого еще продолжали отыскивать глаза…
Шумел праздник. После митинга на сцене колхозного Дома культуры состязались таланты. И свои, сероглазкинские, и городские. И награды щедро вручались, и сувениры на память. Из стен культуры выплеснулся праздник на улицу, где завладел вниманием всех, а в особенности детворы, Нептун со своей свитой.
Закончились действа морского владыки, потянулся народ к спортивным площадкам «болеть» за своих. Сероглазкинские спортсмены отовсюду принимали гостей: из города, районов области.
Жаль, маловато было на торжестве заглавных именинников — рыбаков. Не рогатились мачтами суда у причальных стенок. Путина. Видать, на роду написано у Сероглазки — большие праздники отмечать без мужчин. Тут тоже судьба. Своя судьба…
А вскоре после этого события, всего несколько лет спустя, стрелка, отмеряющая движение истории нашего Отечества, судорожно задергалась. Мир насторожился. Длительное предгрозовое затишье вот-вот разразится…
Чем? И качнулась стрелка. Редко, предупредительно будоража общественное сознание. Качнулась и ошарашенно забегала. То вверх, до зашкаливания, — дальше двигаться некуда, — то вниз до упора, до самых истоков истории Отечества; может, оттуда, из нашего исторического далека виднее, куда мы зашли, как выбираться станем из тупика. И как-то само собой померкли краски былых праздников Сероглазки. Хоть стыдись их, ведь Отечество же в беде. И былые заботы вдруг помельчали, заслонились новыми, непривычными для уклада жизни сероглазкинцев. И сама история колхоза повернулась неожиданной стороной. Переосмысливалось все. С самого начала. Даже однозначное до этого понятие «кулачье» теперь повергло сероглазкинцев в сомнение. А что кроется за ним? И кто? И враг ли он был этот «кто»? Почему враг? Что стало бы с Сероглазкой, если бы она пошла за тем «кулачьем», если бы все пошло по-другому. Как по другому?!
Судорожно металась стрелка истории. Подхлестывало время. И оно, освободившись от сдерживающих ранее условностей государственной системы, поворачиваясь к миру самыми непредсказуемыми сторонами, так рвануло в тревожную неизвестность, что даже самые крутые изломы не успевали укладываться в человеческом сознании. Потрясения политические, экономические, экологические, межнациональные. Падение нравственное, человеческое ожесточение. Первые жертвы надвигающейся гражданской войны…
Возможно, это будет называться как-то по-другому. Но земля то в одном месте растерянной страны, то в другом окропляется кровью. Уже окропляется. И не стихает глас скорбящих.
Судорожно мечется стрелка. Вверх-вниз через всю историю Отечества. И через Сероглазку тоже. Хоть и на самом краю земли русской, но не с краю событий. Все социально-экономические, политические, экологические катаклизмы времени болючими трещинами проходят и через ее жизнь.
Митинги, участие сероглазкинцев в работе первого съезда народных депутатов страны, переориентация экономики колхоза с добычи на обработку рыбы, выход на международный рынок — все эти и многие другие события будоражат нынешнюю Сероглазку, ищущую свое место в сложных перепутьях истории.
|