|
к оглавлению Глава первая1
Перо корябало бумагу. Буквы и строки нервно разлетались вкривь и вкось. Камчатский командир генерал-майор Кошелев сообщал в Иркутск губернатору Трескину: «… ваше превосходительство, чтобы избавиться от всех главнейших негодяев и пьяниц в Иркутске, или по каким-либо другим неизвестным для меняпричинам, прислали их сюда членами областного правления, и потом требуете, чтобы я присутствовал и советовался с этою грязною компанией свиней. Но если бы я и решился на эту меру, то этим стеснял бы только вас, ибо тогда бы ни Пестелю, ни вам не писать таких диких предписаний областному правлению, какие пишутся теперь.»
Это была отнюдь не дерзость молодого генерала — а вызов сильным мира сего, чья власть распространялась на всю Восточную Сибирь и Русскую Америку. Видимо, забыл в минуту ярости генерал, что находится он сейчас не в посольской свите в Яссах, и что давно он уже не адъютант суворовского любимца и измайловского героя графа М.И. Голенищева-Кутузова. Миновало уже десять лет с той поры, как подписан Ясский мирный договор с Турцией, завершивший кровопролитную многовековую борьбу России за выход к берегам Черного моря. И теперь вместо солнечного Причерноморья — промозглая сырость тихоокеанского побережья. Вместо почетной должности адъютанта его превосходительства — почетная ссылка в должности правителя Камчатки, где он с первых же дней столкнулся со всевозможными злоупотреблениями, пьянством, воровством и развратом со стороны гражданских и военных чиновников, купцов и местного духовенства.
«При рассмотрении бумаг, — сообщал историк А.С.Сгибнев в своем «Историческом очерке главнейших событий в Камчатке», — оказалось, что причитающийся нижним чинам провиант выписывался в расход и продавался частным лицам через посредство приказчиков Российско-Американской Компании; все книги были с фальшивыми расписками; казенный порох служил большой доходной статьей чиновникам. На казенных судах … перевозятся преимущественно грузы Р.-А. Компании, а провиант, не имея в Камчатке конкурентов, продает … по самым высоким ценам: напр. пуд масла 60 р., а флягу водки около 3 ведер, от 700 до 1000 р.»
Далекая окраина, оторванная от российских центров, обворовывалась всеми,кто имел здесь хоть какую-то власть. «До царя далеко, до Бога высоко,»— насмешничали местные начальники, гражданские и военные. А купцы Российско-Американской Компании, приобретя монополию во всем Охотско-Камчатском крае и Русской Америке, вообще были вне всяких законов.
Кошелев объявил им всем открытую и беспощадную войну.
2
«ВСЕПРЕСВЕТЛЕЙШЕМУ,
ДЕРЖАВНЕЙШЕМУ, ВЕЛИКОМУ ГОСУДАРЮ, ИМПЕРАТОРУ САМОДЕРЖЦУ ВСЕРОССИЙСКОМУ.» «Историческая записка о Камчатке, о всех переменах в управлении ее и о настоящем ее состоянии со времени нахождения там батальона на ландмилицком положении.» (Этот документ был найден в Центральном государственном историческом архиве СССР (фонд 1152, опись 1, дело 29). Автор его известен. Но имя этого человека мы назовем позже.)
Открытие и прежнее состояние КамчаткиК полуострову Камчатке издавна лежал уничтоженный ныне острожек Анадырск, где русские поставили первую так сказать ногу. Тут находились прежде так называемые служилые люди, для удержания в подданстве окрестных народов, сбирания с них в казну ясака и для открытия других мест сего полуострова, бывших тогда в неизвестности. По осмотру одного из сих служилых Камчатка сделалась известна, а в 1703-м году козачьим пятидесятником Владимиром Атласовым завоевана и построен Большерецкий острог, который был главным местом в Камчатке для русских до 1731-го года.
С покорением главных мест Камчатки, начались ежегодные командировки козаков, для приведения в большее подданство жителей ее и для сбора ясака. Наглость и жестокость сих козаков и алчность их к прибыткам вскоре истребили ту приязнь Камчадал, с какою приняли они первого из русских посетителей Камчатки козака Старицына.
Камчадалы до сего не видевшие над собою никакой посторонней власти, постепенно лишаемы были русскими природной их свободы и, наконец, доведены были до того, что сделавшись совершенными неприятелями русских, с умножением и усилением коих в Камчатке, усиливался и дух мщения у Камчадал так, что в 1706-м году Большерецкий острог разорен был ими до основания, домы выжжены и козаки все побиты. Со времени сих мятежей, до открытия из Охотска в Камчатку морского пути, то есть до 1715-го года, из числа проезжавших в Камчатку сухим путем из Анадырска, убито русских более 200 человек. Несмотря однако ж на то, ежегодно посылались в Камчатку козаки для покорения Камчадал и определяемы были переменные начальники, а в 1725-м или 1726-м прибыла туда и морская Экспедиция, под командою Капитана Беринга, для описания островов и берегов Камчатки.
В 1731-м году Камчатка причислена к Охотской области, состоявшей под начальством Генерал-Майора Скорнякова-Писарева, от коего зависели и частные начальники из козаков и детей Боярских, находившиеся в Большерецком, Верхнекамчатском и Нижнекамчатском острожках.
Для сбирания ясака посылались тогда уже особые Комиссары из козаков же и детей Боярских, кои состояли в ведении учрежденной в Большерецке канцелярии, которая заведывала и военными тамошними командами, состоящими из козаков.
Как чрезвычайные притеснения от козаков и сборщиков ясака всегда раздражали Камчадал: то всякое прибавление в тот край русских служило новою победительною для Камчадал причиною к новым возмущениям.
В 1731-м году июля 20-го числа Камчадалы произвели чрезвычайный бунт. Они в большом числе пришли к построенному в 90 верстах от устья реки Камчатки острогу, зажгли его, напали на русских врасплох, и всех, сколько тут было, перебили, кроме одного козака Вклеткова, который успел скрыться и дать знать находившейся тогда вблизи при берегах Камчатки морской Экспедиции, от коей послана была команда матросов, которые и усмирили Камчадал.
По случаю сего бунта послан был в Камчатку для розыску Подполковник Мерлин с капральством солдат и из Анадырска Майор Павлуцкий с неизвестным числом воинской команды…
Но сим не окончились командировки русских. В 1731-м году, при определении Г. Генерал-Майора Скорнякова-Писарева, Охотским и Камчатским Начальником, велено ему взять из Якутских для Тамошнего края до 300 человек служилых. Ему в инструкции от Сибирского Приказа предписано было, в Камчатке и Охотске завести хлебопашество. На сей конец послано и поселено было в Камчатке несколько семей крестьян русских.
Между тем, как прибавлялось в Камчатке русских, число природных тамошних жителей уменьшалось. Русские вместе с жестокостью, развращенностью и беспорядками, опустошавшими Камчатку, занесли туда болезни, жителям Камчатки неизвестные. Все предвещало Камчадалам совершенное истребление их. Наконец оспа, завезенная туда русскими ж — которую до того времени Камчадалы не знали — и свирепствовавшая в 1760-м году, истребила большую часть Камчадал. Хотя после такого опустошения сего несчастного полуострова, должно б было принять другие меры к восстановлению жителей, но бедствия их не доходили видно до сведения Правительства и Управление было еще хуже. Отдаленность Охотского порта, от Начальников коих зависело Управление и Камчаткою, -неудобства сего Управления — чрезвычайные злоупотребления или лучше сказать Грабительства частных начальников по острожкам довершали совершенное разорение Камчатки.»
3
Генерал-майор Кошелев не был первым, кто уже объявлял подобную войну.
Как не был он и первым из числа тех, кто эту войну уже проигрывал.
11 сентября 1784 года здесь же, в Нижнекамчатске, вступил в должность капитан — исправника Нижнекамчатского округа Иоганн-Готфрид Штейнгель.
Немец, сын министра Аншпах-Байрейтского маркграфства в Баварии, полагал, как и его двоюродный брат — Фаддей Федорович — сделать блестящую карьеру в России. Фаддей Федорович впоследствии стал генерал-губернатором Финляндии, генералом от инфантерии, графом, кавалером ордена святого Александра Невского и породнился со знаменитым в России родом Энгельгардтов.
Иоганну выпала совсем другая судьба. В 1771 году он предстал пред светлые очи кагульского героя Петра Александровича Румянцева с рекомендательным письмом австрийского фельдмаршала Франца-Морица Ласси, пойдя наперекор воле отца, который мечтал о другой, нежели военная, карьере сына.
И в России Иоганн-Готфрид поступил подобным же образом — наперекор пожеланию Румянцева стал служить в Астраханском карабинерном полку под командованием графа Салтыкова, с которым у Петра Александровича сложились неприязненные отношения. И хотя молодой подпоручик Штейнгель служил с отличием и храбростью в полку, где собрались в основном иностранные офицеры, и был рекомендован в реляции императрице к награде, никакой награды за десять лет службы он не получил и не продвинулся по табелю о рангах ни на одну ступеньку.
В поисках справедливости подпоручик отправляется в Санкт-Петербург.
«Как иностранец, он не знал, что без случая и без денег, в то время, как, может быть, и во всякое другое, мудрено было дождаться заслуженной одною честию справедливости,» — оценит впоследствии этот поступок его сын.
Справедливости в столице Штейнгель не нашел, но познакомился с интересным человеком — поэтом (и министром) Александром Петровичем Сумароковым, который ввел его в дом генерал-поручика Е.П.Кашкина, отправлявшегося в Пермь открывать новую российскую губернию. Подпоручик приглянулся генералу и в скором времени — уже поручик! — Штейнгель отправляется в места весьма отдаленные от Баварии.
«Сие самое удаление, вопреки отцовской воле, навлекло на него не только гнев, но и само проклятие отца; старик не хотел более о нем слышать, неже признавать за своего сына. При смерти только своей он снял эту клятву с головы его; но опыт доказал, что это уже было поздно. Отец мой испил всю чашу зол за непослушание родителю своему и суетное последование гласу честолюбия.»
12 декабря 1781 года при открытии Пермского наместничества Иоганн-Готфрид Штейнгель был церемонимейстером. Поселился он в доме купца Разумова и по уши влюбился в дочь хозяина — Варвару Марковну, вскоре ставшую его женой.
И в этом своем поступке барон фон Штейнгель также отступал от традиций своего рода, получившего дворянский титул еще в десятом веке при императоре Оттоне I Великом.
Все было и здесь не просто — дуэль с соперником, похищение «своей любезной», венчание в православной церкви (хотя он был лютеранином)…
С образованием семьи рушилась военная карьера — Штейнгель вышел в отставку и получает должность капитан-исправника в городе Обва Пермского наместничества. Здесь 13 апреля 1783 года у Штейнгелей родился первенец — Владимир.
Губернатор Пермского наместничества И.В.Ламб хорошо относился к Штейнгелю — старшему, и когда Ламбу была предложена должность губернатора во вновь открываемом Иркутском наместничестве, он предложил Иоганну-Готфриду чин коллежского асессора и должность в Иркутске.
Сей чин, а паче расположение губернатора, известного со стороны благородного образа мыслей и правил, льстили, конечно, его честолюбию и обещали ему много; но увы! отец мой не мыслил о нравоучении, которое находим мы в священном писании: «Не надейся на князи и на сыны человеческие,в них бо несть спасение.»
Но у Штейнгеля-старшего, надо признать, и не было другого выхода. Отец проклял его и тем самым навсегда отрезал спасительный путь на Запад — в Баварию. Брачный союз с купчихой исключал возможность «блистательных знакомств и связей в российских столицах». И если говорить о реальных возможностях удовлетворения честолюбия барона, то для этого, действительно, нужна была какая-нибудь глухомань.
И потому он и совершает очередную, но на этот раз уже трагическую, ошибку.
В составе Иркутского наместничества открывалась также Охотская область и Нижнекамчатский округ. Ламб, желая иметь объективные сведения об этих отдаленных местах, и честного исполнителя там своей воли, предложил Штейнгелю должность капитан-исправника Нижнекамчатского округа. И тот дает согласие. Не смотря даже на то, что на его руках грудной ребенок.
«По охотской дороге, по коей надобно было проехать 1014 верст, меня везла матушка около себя в берестяном коробе, обыкновенно там тунтаем именуемом, который в таком случае привязывается сбоку к седлу, и на нем делается сверху лучка для прикрытия покрывалом от овода и мошек, коих там бездна. В сем-то экипаже отец ваш, милые мои дети, по первому году от рождения путешествовал по одной из самых трудных дорог, какие только есть в свете».
В мае 1784 года началось это путешествие. 1 августа Штейнгели прибыли в Охотск, а 11 сентября — в Большерецкий острог, на Камчатку, в бывшую столицу полуострова, где — последние уже дни — справлял еще должность командира Камчатки надворный советник Франц Францевич Рейнеке.
4
Вступив в должность капитан-исправника, Штейнгель лицом к лицу столкнулся с теми, кто должен был претворять на Камчатке в жизнь указы ея императорского величества и наставления губернатора Ламба на основе законов Российской империи.
Кто же окружал его в чиновничьем мире новоиспеченного города Нижнекамчатска — отставные камер-лакеи, почтальоны, курьеры… — отбросы имперского аппарата власти Иркутского наместничества. Так что глухомань преподносила свои неожиданности.
«Из сего изображения людей, коих отец мой имел несчастие сделаться сослуживцем, можете сами легко себе представить, какую роль досталось ему играть. Он не имел ничего с ними общего: по природе благородный германец,по воспитанию вежливый, просвещенный муж, по религии лютеранин, по языку немец, по душе честный человек, по сердцу пылкий, не в меру чувствительный и храбрый воин, мог ли он нравиться толпе безнравственных невежд, приехавших в Камчатку с единственною целию обогатиться и пожить за счет безгласных и угнетенных ее жителей. Вскоре увидели,что по правоте своей он встал на сторону беззащитных камчадал и отказался от их общества и правил. Ссора с первым Орленковым не замедлила возникнуть. Он, как городничий, сделался начальником всех отдельных казачьих команд, рассеянных по разным местечкам, и под сим предлогом выдавал себя за настоящего начальника Камчатки и вселял в камчадал, чтоб его одного слушали, и почитали, и боялись. Началась переписка. Отец мой, как иностранец, не знавший русского языка, должен был положиться на тамошних же писарей полуграмотных, кои были, вероятно, по духу его противников; а когда сам писал, то не обинуясь называл их ворами, грабителями и подлецами. Вот уже и преступление, как против закона, так и против правил общежития».
Запомним эти слова Штейнгеля-младшего.
5
В 1787 году на Камчатку для осмотра своих владений прибыл начальник Охотско-Камчатского края полковник Гр.А. Козлов-Угренин.
Конфликт Штейнгеля с нижнекамчатскими чиновниками был в самом разгаре. Но Козлов-Угренин ехал сюда не для того, чтобы вершить справедливость.
Вот как характеризует его автор документа в исторической записке на имя царя Александра I :
«Козлов-Угренин по определении его туда предпринял — по мнимому долгу Начальника — объехать всю Камчатку. Для сего предварительно заставлены были камчадалы расчищать дороги и вырубать лес. Вместо того, что там всегда употребляются для проездов обыкновенные нарты, в которых нельзя более поместиться, как одному пассажиру и другому ямщику — Козлов-Угренин имел превеликий возок, в который камчадалы должны были запрягать от 50-ти до 60-ти , да под прочих великую Свиту его составлявших от 200 до 250-ти собак. Для сего числа собак камчадалы не могли иметь достаточного корму — и потому все почти они подохли. Летом ехал Козлов-Угренин в верх по реке Камчатке в нарочно построенном судне, которое камчадалы тащили от зори до зори по пушечному выстрелу с того судна».
Представьте себе коротышку «с большими выкатившимися глазами, на коих коварство и злоба положили печать свою, с язвительною улыбкою на лице, скороговорящего, вспыльчивого, часто пьяного, дерзкого до безумия, следовательно, и высокомерного до нестерпимости» — это и есть Козлов-Угренин.
22 января 1787 года возок полковника, в котором была устроена железная печка для обогрева начальника и его любовницы — жены унтер-офицера Секерина, двинулся из Гижиги на Камчатку. Его сопровождал конвой из пятидесяти казаков и десяти человек прислуги — это и была свита, которую везли 250 собак. Впереди этого каравана ехали городничий и исправник Гижигинского округа и выгоняли жителей окрестных мест на вырубку ольховника и кедрача, мешавшему проезду угренинского каравана. В каждом селении, где останавливался начальник, ему подносили чащины — подарки — по шкурке соболя или лисицы с каждого инородца. Свита в это время вела оживленную торговлю — не смея перечить большим начальникам, коряки и камчадалы отдавали драгоценные меха за пущие безделицы.
На Камчатке Козлова-Угренина сопровождали уже Орленков и комендант Тигильской крепости В.И. Шмалев. Исправник Штейнгель сразу после приезда Козлова-Угренина в Нижнекамчатск был отрешен от должности как человек «вредный и беспорядочный». Одновременно было начато следствие по фактам злоупотребления капитан-исправника своей должностью, благо жалоб, написанных на него по наущению тех же нижнекамчатских чиновников, скопилось уже немало. Даже Александр Степанович Сгибнев, который завершая свой «Исторический очерк главнейших событий в Камчатке» такими словами: «Кончая свой обзор событий в Камчатке, мы не делаем никаких выводов и заключений из приведенных нами фактов, потому что задача наша заключалась только в подготовлении материалов для будущего историка.» — тем не менее опираясь на архивные разборки этих самых злоупотреблений, делает решительный вывод: «По инструкции, данной Штенгелю, ему предоставлены были отдельные права над округом, с тем только, чтоб он содействовал городничьему в делах управления. Обстоятельство это было причиною, что и Штенгель считал себя независимым командиром. Служащие, нередко получая от них противоречащие приказания, не знали кому и повиноваться, а с туземцев собирали чащин земскими чиновниками для двух начальников.»
Пока продолжалось следствие Штейнгели переселились в камчадальский острожек Машуру, расположенный в трехстах с лишним верстах от ненавистного Нижнекамчатска, купив дом у туземного старшины — тойона Мерлина.
Угренин же в это время продолжал свое путешествие по реке Камчатке. Орленков собрал камчадалов со всех окрестных острожков,чтобы они, как бурлаки на Волге, тянули в верховья против течения это «нарочно построенное судно» — большой плот, который был установлен на нескольких батах — тополевых долбленых лодках. На плоту было две рубки. Одна с двумя каютами — для Угренина с Секериной, а другая для кухни. Впереди стояла пушка, а над рубкой был поднят флаг. Еще два таких же плота были построены для секретаря Козлова-Угренина, Воронова и прислуги. За плотами двигался речной караван из пятидесяти батов с конвоем, продовольствием и различным походным инвентарем…
«Во всех селениях, — читаем мы у А.С.Сгибнева, — встречали Угренина по распоряжению исправника (теперь уже Василия Ивановича Шмалева — С.В.) с хлебом-солью и соболями».
6
Иоганну-Готфриду Штейнгелю начего было рассчитывать на какие-то изменения к лучшему в своей административной судьбе — Угренин перехлестнул всех камчатских чиновников в единоличном и жестоком разбое.
Вновь надежды на какие-то перемены возникли у Штейнгеля в связи с приходом в Петропавловскую гавань судов Лаперуза 25 августа 1787 года. Но и здесь Штейнгеля, как переводчика, обошли -заменили ссыльным Ивашкиным, владевшим французским, и не допустили опального бывшего исправника до иностранных гостей. Лаперуз оставил на Камчатке своего спутника, сына французского посланника в России, Лессепса, чтобы тот добрался по суше до Парижа и сообщил там о судьбе экспедиции королю Франции.
Сын французского посланника и сын баварского министра встретились в Машуре. «Лессепс… обласкал его и уверил в истинном своем участии, и после бросил несколько ласкательных слов об отце моем в своем сочинении. Но когда отец мой, положась на его ласковость, писал к нему после и, вероятно, жаловался на Козлова, то он отвечал ему прямо… <:> «Гоcподин барон, осмеливаюсь воспользоваться как ручательством вашей ко мне дружбой, что вы не откажетесь не упоминать в нашей будущей переписке имя господина Козлова и все подробности ваших на него жалоб. Это только способствует озлоблению, я же принимаю меры к вашему спокойствию».
Результатом же этих «мер» стала высылка Штейнгелей из Машуры в Тигиль.
И могло ли быть по-другому, если Лессепс и Козлов-Угренин стали закадычными друзьями (и полковнику позже по ходатайству Наполеона за заботу об экспедиции Лаперуза и, в частности, за помощь, оказанную лично Лессепсу жалован быд пожизненный пенсион), и они устраивали совместные оргии во всех селениях Камчатки. Угренин даже умудрился потерять где-то в одном из глухих селений свою любовницу с двумя ее детьми.
Понимая, что Владимир Иванович Штейнгель может быть субъективен в своих автобиографических «Записках… » в отношении камчатского командира и его французского приятеля, обратимся к объективному Сгибневу:
«По прибытии Угренина в Большерецк, он прожил там более трех месяцев в ожидании зимнего пути, проводя время с молодым Лессепсом и Шмалевым в кутеже и разврате. Почти ежедневно, в квартиру его, сзывались жены и дочери жителей Большерецка на вечерки, и горе той женщине, которая вздумала бы противиться желаниям кого либо из кутящей компании.В особенности же своим нахальством и дерзостью, в отношении женщин, отличался Лессепс. Все нравственные люди избегали даже встречи с этой разгульною компанией.»
Пока Козлов пьянствовал, его подчиненные сгоняли в Большерецк камчадалов с собаками, готовясь отправиться в обратный путь в Охотск.Пятьдесят собак планировалось для возка Угренина, 40 — для Лессепса. 300 собак должны были тянуть нарты с награбленным добром…
Это совместное с Лессепсом путешествие Козлова-Угренина вошло в историю Камчатки как «собачья оспа» — половина собак погибла по дороге до Пусторецка, не выдержав тяжести пути и груза. Пришлось бросить часть нарт. В Пусторецке (само название острожка говорит о пустой— не лососевой, не рыбной — реке) остальные собаки погибли от бескормицы. Шмалев привел новую партию собак — на них Угренин отправил в Охотск Лессепса, а сам стал ждать собак и конвой из Гижиги, опасаясь с малыми силами и дорогим грузом идти через корякские земли. Оставшиеся без собак, камчадалы возвращались домой пешком — а это за сотни верст…
Последствия поездки Угренина на Камчатку «… не замедлили там обнаружиться. Весною 1788 г. камчадалы до того нуждались в продовольствии, что ели байдары (обтянутые шкурами морских зверей лодки — С.В.), падаль и древесную кору. Камчадалы, чтобы положить конец своим бедствиям, решились послать в Иркутск депутацию, из двух почетных старшин, которым поручили рассказать иркутскому начальству о собачьей оспе и других притеснениях имевших гибельные для них последствия. Депутация прибыла в Иркутск в феврале 1790 г., где передала все сказанное выше и, кроме того, просила о трех предметах:1) сложить с камчадалов недоимку в ясаке, накопившуюся после 1775 г. и происшедшую от проезда чиновников и других независимых от них причин; 2) избавить край от множества чиновников, их разоряющих и отвлекающих от занятий, своими беспрестанными разъездами и 3) сбирать с них ясак по наличному числу камчадалов, т.е. с 1325 душ (мужского населения -охотников-С.В.), а не по той неизвестной для них переписи, по которой он сбирается. Камчадалам было обещано покровительство и исполнение их просьбы, и они отправились обратно в Камчатку. Недоимка с высочайшего разрешения была им прощена на другой же год; но остальные две просьбы оставлены без всяких последствий»
7
Штейнгель не поехал в Тигиль, полагая, что легче всего будет выехать с Камчатки через Петропавловскую Гавань (так в те годы называли будущий Петропавловск — Камчатский).
И это была еще одна его ошибка. Он как будто специально выбирал в жизни самый худший вариант — и все оборачивалось в итоге против него же самого и его семьи. Хронический неудачник — и эту свою неизлечимую болезнь вместе с генами передал он своему сыну.
«Жизнь и злоключения барона Штейнгеля продолжались, собственно говоря, 129 лет, — писала известная журналистка и большевичка, комиссар Главного морского штаба, жена автора знаменитого «Письма Сталину» Федора Раскольникова Лариса Рейснер. — Неправильно отделять их друг от друга, 53 года отца и 76 сына. Они сливаются вместе и лежат перед нами, пересекая историю целого века печальной чертой, похожей на великий сибирский тракт. Жизнь поразительная и печальная, какой не было никогда до этих пор. Отрывки ее записаны в некоторых сочинениях самого Штейнгеля — «О кнуте», — например, или об устройстве мещанского сословия в России. Но большая часть рассеялась по судебным книгам захолустных судов, утонула в неразобранных делах правительствующего сената, обратилась в прах вместе со всею бумажной рухлядью того времени.Давно сгинули имена крючкотворов, чрез руки коих проходили безнадежные тяжбы Штейнгеля, несправедливые против него приговоры и никого не достигавшие жалобы.»
Все, что происходило, начиная с Машуры, было уже на памяти начинающего себя осознавать Владимира Ивановича.
Петропавловская Гавань в лице частного командира Хабарова принесла новые унижения и тяготы судьбы.
Штейнгелей травили, как собак, доводя Иоганна-Готфрида до бешенства и безрассудных поступков, вменяя затем эти поступки и бешенство ему же в вину.
Изводить немцев доставляло удовольствие — чем же еще могли развлечься в этой глуши отупевшие от пьянства и безделия служилые.
Один из актов петропавловского спектакля чуть было не закончился трагически — Штейнгель намеревался заколоть шпагой Хабарова, за что был до полусмерти избит казаками.
Жили они в нечеловеческих условиях, лишенные жалованья и других средств к существованию. Среди зимы Хабаров выгнал их и из казенного дома, где они жили.
«Я помню, как это случилось. Ночью, когда все спали, услышали крик: «пожар» и «спасайтесь». Кто что мог накинуть, бежали вон и бросали из окошка вещи; между тем ворвавшиеся в дом люди сломали все печи, так что оставаться в сем доме было невозможно. Итак, перебрались в самую тесную избушку к одному камчадалу на так называемую кошку, т.е. на самый берег залива.»
В семье Штейнгелей в то время было уже двое детей — 5 июня 1788 года родился брат Владимира — Петр. «Матушка внушала ему, что он русский и что немцем быть не желает, и даже он говаривал отцу: «ты — немец, собака!»
8
В течение всего 1789 года выехать из Петропавловской Гавани в Охотск так и не удалось. Поэтому все свои новые надежды Штейнгели возлагали на прибывший в Авачинскую бухту фрегат «Слава России» Биллингса и на самого руководителя правительственной экспедиции. «С прибытием их возродилась некоторая надежда быть, по крайней мере, под защитою людей благородных.»
Увы, и на этот раз благородство было мишурой.
«Он как наемник не столько думал о выполнении воли монаршей и о пользах отечества, сколько о своеугодливости. … С прибытием экспедиции в Камчатку началось явное бабничанье: вечеринки, попойки, зверские представления и пр. Денег они убили пропасть, а пользы на грош не наделали. Перед отбытием их из Охотска получено было повеление об остановке экспедиции, но Кох (охотский командир — С.В.) взялся услужить в этом случае (и сообщил Биллингсу о секретном предписании, а тот тотчас ушел в море, как будто бы ничего не ведая о приказе — С.В.). … Если бы экспедиция была обращена, то, во-первых, труден был бы отчет в передержанных суммах и не получили бы по два чина… Известно, как щедро наградила императрица английского мичмана Биллингса. Он кончил жизнь русским барином в Крыму и бригадиром. А все его достоинство состояло в том, что он был в вояже с Куком, но Кук возил с собой и свиней…
Мне этот Биллингс особенно как-то гнусен. Я и маленький смотрел на него с отвращением.»
Может быть потому, что «благородный» Биллингс предложил Варваре Марковне сделку: он заступается и выгораживает ее мужа перед императрицей, а Варвара Марковна дарит ему за это свою любовь.
«С омерзением и горькими слезами, о! я помню эту минуту, мать моя отвергла сие гнусное предложение.»
Надеяться теперь стало совсем не на кого — и Штейнгели поехали в Тигиль, чтобы уже отсюда, с оказией, возвратиться — по суше ли, по морю — в Охотск.
«Тут в ожидании лета отдали меня учиться читать часослов и псалтырь к безграмотному дьячку, который казался мне тогда великим мудрецом.»
Этот дьячок был один из братьев Логиновых — вероятнее всего, Алексей Петрович, так как другой — священник отец Иван — в ту зиму, прячась от своей паствы,отращивал бороду, половину которой ему сбрили,специально упоив попа на вечеринке, вступивший в должность капитан-исправника Василий Шмалев с сержантом Червениковым. Когда же брат — Алексей — попытался заступиться, то получил от Шмалева пощечину и «угрозу испытать плетей».
Василий Иванович, надо сказать, был фигурой достаточно колоритной. И хотя мнение Штейнгеля о нем может быть истолковано как субъективное (порой оно так и толкуется), тем не менее факты — вещь упрямая и говорят сами за себя. Случай со священником Логиновым описан Александром Кирилловым в семнадцатом номере «Иркутских епархиальных ведомостей» за 1880 год. А.С.Сгибнев приводит другой случай, когда после ссоры с протоиереем Никифором Никифоровым Шмалев «выдернул ему клок бороды».
В контексте этих случаев так ли удивителен будет еще один, описанный уже Штейнгелем неизвестно с чьих слов, в бытность Василия Ивановича комендантом Тигильской крепости «… о невежестве коего можете судить из того, что он решился в Тигильской крепости сжечь одну камчадалку-старуху в срубе живую за колдовство, в коем ее подозревали. В мою бытность в Камчатке я еще находил людей, кои помнили сию историю и рассказывали за чудо, что при сем случае выползали из пламени разные гады и страшилища (*Вероятно сам Шмалев с сообщниками сделал столь сумасбродное разглашение легковерным и напуганным чародейством жителям — Примечания В.Штейнгеля) и что в тот год, по предсказанию волшебницы, был от безрыбицы великий голод. Сей достойный варварских времен поступок, совершенный в царствование премудрой и человеколюбивой императрицы, сошел Шмалеву с рук даром.»
Это характеристика камчатских нравов. Нам еще предстоит в этом убедиться дополнительно. Так что, вряд ли, Штейнгель преувеличивает из чувства мести к своим обидчикам. Независимо от его мнения и Шмалев, и Орленков, и Козлов-Угренин, и Хабаров впоследствии будут отданы под суд за свои злоупотребления властью на Камчатке. А что касается братьев Шмалевых — Тимофея и Василия, то брат брату — рознь.
И в этом мы можем убедиться еще на одном примере все из той же нескончаемой серии злоключений несчастной семьи Штейнгелей.
«Наконец настало лето. Из Тигиля отправлялось судно, принадлежавшее известному покорителю Кадьяка, купцу Шелихову. Должно было решиться на нем ехать в Охотск, ибо другого не было. Судно сие было под зависимостью родного брата Шелихова, Василия. Каков он был, можете судить из того, что за несколько лет пред тем старший брат вешал его на нок (конец) реи и сек публично линьками за участие в намерении отравить его ядом. Это было в Охотске в правление Коха.»
Но букет неприятностей и злоключений семьи Штейнгелей был бы не полон, если бы на галиоте не оказалось кого-нибудь из их прежних врагов. Да, здесь был Орленков. Что-то не поделили они с Угрениным, и тот сместил городничьего с его поста и велел судить в Охотске, куда теперь тот и отправлялся.
Орленков быстро сошелся с Шелиховым, найдя с ним общий язык, и занял единственную каюту. Бывший исправник с женой и двумя малолетними детьми разместились «под палубой на балласте».
«Я помню, что во время самого плавания часто доходило до ужасного с обеих сторон ожесточения и брани. Наши и матушкины слезы едва могли удерживать батюшку. Впрочем, злодеи, смеясь над его бессилием, нарочно его дразнили.»
Дело дошло до того, что Штейнгели не выдержали этих издевательств — высадились в сорока верстах от Охотска и закончили свое путешествие пешком.
В Охотске снова начальствовал Кох (по одной из бытующих легенд именно он отравил в 1789 году Тимофея Ивановича Шмалева, присланного на место Коха комендантом Охотского порта) — против Козлова-Угренина было начато следствие, и он был переведен поближе к Иркутску — в Якутскую область. Так что здесь врагов, вроде бы, не успели еще нажить и можно было спокойно продолжать дальнейший путь. Без приключений добрались до Якутска.
Беда нагрянула, когда ее совсем не ждали — от оспы, хотя только накануне ему сделали прививку, умер Петр. Он был похоронен на Синей станции у часовенки.
И новые беды несчастной этой семьи только еще, оказывается, начинались…
9
В Иркутске Иоганн-Готфрид Штейнгель должен был предстать перед судом. Он этого не боялся, так как считал себя правым. Семья жила в доме богатого купца Сибирякова (осужденного впоследствии Сибирским генерал-губернатором Пестелем). Иоганн-Готфрид близко сошелся с советником Е.Е.Дитмаром, профессором Э.Г.Лаксманом, близко знавших ссыльного А.Н.Радищева. Владимир поступил в губернскую школу. Казалось, наступила новая жизнь…
Но все изменилось со смертью губернатора М.М.Арсеньева и назначением нового — генерал-майора Л.Т.Нагеля, прибывшего из Кяхты, где он, вместе с надворным советником П.Д.Ванифатьевым, директором таможни — будущим тестем Владимира Штейнгеля, заключал с китайцами договор о торговле.
Вновь подвела безрассудность — Иоганн-Готфрид, «наскучив медленностью, с какой приступали к его делу, решился… послать просьбу в Сенат», чем, естественно, вызвал гнев местных властителей. Надеясь все же получить поддержку в столице и не имея официального разрешения на эту поездку, Штейнгель-старший «предпринял гибельное намерение уехать из Иркутска самовольно, для чего и решился составить фальшивую подорожную». Зимой 1793 года он был арестован в Нижнеудинске и возвращен под караулом в Иркутск.
«… без всякого снисхождения и уважения к благородному рождению его и к чину начали содержать его на главной гауптвахте, где позволяли делать с ним всякого рода наглости, а когда он выходил из терпения и приходил в отчаянное бешенство, тогда, называя его сумасшедшим, обременяли цепями и допускали солдат бить его, кому как и сколько вздумалось.»
Завершение этой истории не менее печальное: «По десяти обвинительным пунктам отец мой законами приговорен по лишении всех чинов и дворянства к смертной казни… Рука моя трепещет, начертывая сей бесчеловечный приговор низких и гнусных исполнителей воли самовластных владык тамошнего отдаленного края, готовых для угождения начальства на всякую мерзость, на всякое неистовство… О! я весьма хорошо знал их и потому не могу не ожесточиться, что невинность в лице моего отца облечена была сими порочными тварями во вретище порока, которое самим им более было приличным.»
Не помогли в беде ни бывший Пермский и Иркутский губернатор, а теперь вице-президент военной коллегии Ламб, ни двоюродные братья — Фаддей Федорович Штейнгель, в то время уже генерал-майор, Андрей Львович Николаи, библиотекарь императорской библиотеки, впоследствии (с 1798 года) президент Российской Академии наук, и Иван Федорович Штейнгель — капитан-командор.
Лишь диагноз местных врачей о невменяемости обвиненного — хоть и не соответствующий истине — спас Иоганна-Готфрида, бывшего барона фон Штейнгеля от смертной казни. А пересмотр уголовных дел сразу после убийства Павла I возвратил и чины и дворянство. Но это случилось уже в 1802 году, когда мичман Владимир Штейнгель после окончания Морского кадетского корпуса проезжал через Иркутск к месту своей службы — в Охотский порт.
… Минула целая жизнь. А впрочем, минула ли? Ведь из тех 129, что выпало на их долю, испита разве что половина. Так что оставалось еще столько же бед и несчастий, но уже на долю только одного из них — Владимира — в 1804 году Иоганна-Готфрида не стало.
10
Владимир Иванович Штейнгель, мичман бота «Св. Иоанн Богослов» и Павел Иванович Кошелев, генерал-майор, шеф Камчатского гарнизонного полка, прибыли в Охотск почти одновременно — летом 1802 года.
Минувшие годы внесли много нового в многострадальную историю края.
Только чиновничий аппарат при доходе всей Камчатки в 18-20 тысяч рублей «съедал» ежегодно 42722 рубля, как подсчитали скрупулезные исследователи.
И мы вновь обратимся к пока еще анонимному для нас документу — «Исторической записке» на имя Александра I.
«Заведение присутственных мест и наконец Областного правления.С открытием губерний получила и Камчатка такой же точно образ управления, как внутренние российские Провинции. Хотя все и везде было пусто, по истреблению большей части Камчадал; но остроги Ижигинск, Акланск и Нижнекамчатск превращены в уездные города. В них учреждены были все Присутственные места, какие должны токмо быть по учреждению о Губерниях; главное ж управление Камчаткою зависело от Иркутского Губернского Начальства. Сей образ управления существовал до 1804-го года, в котором по Высочайшему повелению Камчатка переименована в область, уездные города Ижигинск и Акланск уничтожены и открыто в Нижнекамчатске Областное Правление, составленное из областного Судьи, двух Заседателей, Секретаря, Стряпчего и Земского Исправника, под председательством Камчатского Комменданта, которому для придания большей важности, позволено именоваться Правителем Камчатской Области и Камчатским Коммендантом.
Все присутственные места в Камчатке с самого учреждения их оставались бы без действия, есть ли бы не взаимные вражды, ссоры и ябеды самих судей и прочих чиновников, отборных распутнейших людей — и нарочно туда засланных, составляли предмет занятия. Можно сделать весьма верное сравнение между козаками, завоевавшими Камчатку и между Судьями и Приказными чиновниками или подъячими: первые истребив большую часть жителей огнем и мечом, оставили в память и в наследство последней части свои болезни и пороки; а другие распространили болезни, утончили и усовершили пороки своею собственною развращенностью и довершили бедствия Камчадал. Со времени учреждения в Камчатке Судебных мест и нашествия сего рода новых людей дух вражды и ябеды распространился по всему полуострову несравненно скорее, нежели страх от меча первых завоевателей. Чтоб доставить себе дело или лучше сказать пищу, надобно было им прежде учить Камчадал, непривыкших к общественной жизни, тем беспорядкам и изобретать всякие случаи, кои по законам подвергают виновных суждению. До учреждения мест сих Камчадалы нигде и никем более не разбирались в своих делах, как своими тоенами или старшинами, но с учреждением мест оных ничего не значащий случай местные чиновники старались обращать в дело, поощряли Камчадал к жалобам и доносам — заводили следствия — и таким образом водя бессмысленных жителей сих по своему желанию, разоряли их до основания. Но когда и сей способ промышленности чиновников стал слабо удовлетворять алчность их, потому что Камчадалы год от году делались беднее и число их беспрерывно уменьшалось от притеснений и болезней: то Чиновники сии должны были искать дела в самих себе, или в своей развращенности. Они друг на друга делали доносы, производили бесконечные следствия — и наконец будучи отрешаемы и предаваемы Суду, скитались без всякого дела, умножали беспорядки, сообщали пороки свои Камчадалам и разливали разврат.
Таким образом Камчатка находясь под скипетром России более ста лет, получила во всем чрезвычайную перемену. Начальное покорение ее — продолжавшиеся внутренние возмущения Камчадал, происходившие притеснения от завоевателей, то есть козаков — занесенные сими последними болезни жителям тамошним до того времени неизвестные — а наипаче оспа и венерическая болезнь — истребили большую часть Камчадал. К тому частые перемены начальников — учреждение Судебных мест — распутство, притеснения и грабительства насланных туда чиновников — развратили и разорили последних Камчадал.
Сформирование полка для Камчатки и расположение оного там.После всех сих, одно за другим следовавших бедствий для Камчатки — Высочайшим приказом 798-го года Октября 3-го дня велено сформировать из батальона Полковника Сомова полк и расположить на непременных квартирах: — шефскую роту оного в Нижнекамчатске, по одной роте при Штаб — офицерах: в Петропавловской Гавани, в Охотске и в Удском Остроге. По назначению Государственной Военной Коллегией каждая рота должна состоять из 60-ти человек рядовых и половинного числа Унтер-офицеров; недостающее ж число в комплект пополнить из Сибирских регулярных воинских чинов, коих считалось 342 человека.
Сформирование сего полка и поход его в Камчатку сопровождены были величайшими несчастиями и убытками.
В Иркутской округе для сего полка закуплено было одной муки 61,500 пудов, да крупы до 5000 пудов, которые с доставкою до Якутска стоили казне: мука 20,295 рублей, крупа до 3000 рублей;отправление оной из Якутска в Охотск требовало еще больших издержек казны; ибо под отправляемую в Охотск муку потребно было 3232 пары кожаных сыромятных сум, полагая каждую пару по 2 рубля 75 копеек каждая на 1708 рублей 50 копеек; на перевозку за каждую лошадь, на кою въючат якуты не более 5 1/2 пуд, заплачено в Охотске по 14 рублей, 39,938 рублей, в Удском остроге под муку сыромятных кож 576 пар на 1582 рубля, под крупу товарных сум 60 пар на 306 рублей, на перевозку за каждую лошадь по 17-ти рублей, 10,812 рублей. Следовательно провиант сей, с отправлением части оного в Охотск и Удское стоил казне 86,529 рублей 50 копеек. Сверх сих величайших единовременных издержек закупка вдруг столь знатного количества Провианта, при случившемся тогда слабом урожае, возвысила цены на хлеб во всей губернии до такой степени, что Начальство, в предупреждение совершенного голоду, принуждено было прекратить винокурение в казенных заводах.
Государственная Адмиралтейств — Коллегия три раза отправляла в Охотск морских служителей и чиновников, из коих первая командировка была для перевозу Камчатского полка и нужного на оный продовольствия чрез море в Камчатку; вторая для построения сверх состоявших в Охотске налицо пяти судов — еще четырех бригантин, пяти галиотов и двух пакет — ботов, и для употребления служителей на тех судах. В сию командировку было послано 78 человек и велено еще прибавить нужное число из козаков ведомства Иркутского; Третья командировка была из 170-ти человек на укомплектование Охотского порта и его Транспорта. Сия последняя стоила казне 40000 рублей.
Сформирование означенного полка, доставление его до Камчатки, укомплектование оружейными вещами,аммунициею совершенно тамошнему месту и климату не свойственною — и прочим со стороны Комиссариатского Департамента, по вычислению Иркутского Комиссариатского Комиссионера, стоило казне 65,879-ть рублей с копейками.
Но сии единовременные расходы не могут сравниться с теми убытками казны и несчастиями Камчатки, какие произошли от прихода туда полка и содержания его там.
Приход полка в Камчатку и губительная зараза.На том самом судне, на котором Шеф оного полка, Полковник Сомов, отправился с ротою солдат из Охотска в Камчатку — один рядовой сделался болен горячкою. Вскоре болезнь сия заразила людей на судне так, что некому было исполнять матросской должности; за болезнью судового командира, нельзя было надлежащим образом управлять судном; отчего долговременное плавание, сильные штормы и теснота на судне превратили означенную болезнь в людях, не привыкших к морю, в свирепую заразу, от коей многие померли на судне. По сим причинам Г.Сомов, вместо Нижнекамчатска, занесен был бурею после долговременного плавания в Петропавловскую Гавань. К большему несчастию не было и тут принято от заразы никаких предосторожностей. Она вдруг распространилась по всему Камчатскому полуострову — и в первую следовавшую зиму опустошила не только домы, но и целые селения;не находилось даже людей, чтоб класть в землю тела умерших. Камчадалы, не имеющие понятия о предохранении и пользовании себя от заразы, старались утолять производимый ею жар холодною водою и от того еще более померло их. Таким образом одних ясашных померло в первый год вступления в Камчатку полка около трех тысяч человек и часть солдат. Домы, оставшиеся после умерших семейств, употребили солдаты на дрова. Сей гибельный удар, предшествовавшие ему оспенное поветрие и истребление собак полковником Козловым-Угрениным, коего Камчадалы называют Собачьею оспою — остались в вечной памяти несчастных Камчадал.
Отягощение Камчадалов по приходе в Камчатку полка.За сими бедствиями следовали новые отягощения и разорения остальной части Камчадал.
Первое: Из них было перевозка провианта по Камчатке из места в место по случаю неприбытия транспортных судов с солдатами в те пристани, куда были назначены. Перевозка сия стоила казне чрезвычайных издержек.
Второе: Как судно то, на котором Шеф полка Г.Сомов намерен был с ротою солдат прибыть из Охотска прямо в Нижнекамчатск занесено было бурею в Петропавловскую Гавань: то Г.Сомов по прозимовании там решился завезенных туда солдат перевести в Нижнекамчатск сухим путем. Сей поход открылся с начала весны и с наступлением единственного в году времени, в которое все вообще жители Камчатки ловят и запасают для пропитания себя и для корму собак рыбу. Камчадалы, принужденные доставлять солдатам в пути все пособия и быв сим отвлечены от собственных упражнений и удалены от жилищ своих, упустили сие единственное время и целую зиму терпели голод, вместе со своими собаками, коих от сего много подохло.
По прибытии сей роты в Нижнекамчатск Г.Сомов расположил полк свой, как назначено было вышеприведенным Высочайшим приказом 798-го года Октября 3-го дня — и с сего времени началось новое разорение Камчадал. Солдаты пустились в разъезды по Камчатке для торговли. Робкий дух камчадал доставил солдатам способы присвоить себе домашние их заведения, как то: санки,собак, одежду и прочее — и они, не зная права солдата, не смеют и не будут сметь жаловаться начальству. Вместе с сим открылись частые почты, эстафеты и беспрестанные объезды чиновников и содат — как например: с наступлением зимы отправляется комиссар для осмотра округи — потом Священник или Протопоп для осмотра церквей — Провиантский комиссионер для поверки Магазейнов — Козачий старшина для осмотра своей команды — наконец Правитель Области со многими офицерами, для коих и для него нужно не менее 60-ти собак несмотря на то,что в ином острожке или станции осталось уже не более пяти человек жителей, но кроме того, что каждому проезжему Камчадалы должны давать собак и проводников, когда дороги заметены бывают снегами: то они обязаны прокладывать их впереди проезжающего — кольми паче чиновника или солдата — идти на лыжах и проминать дорогу. Множество таких отяготительных и беззаконных повинностей отняли у Камчадал время необходимое для промысла не только зверей, но даже и рыбы, которая есть единственная их пища, отчего большая часть собак их от голоду подохла. Сии ж самые тягостные и частые разъезды были причиною, что Камчадалам запрещается отходить далеко от острожков или селений своих для промыслу зверей, от чего некоторые принуждены бывают покупать оных у купцов для взносу ясака.»
11
С провиантом же было чрезвычайно трудно. Камчадалы те вообще голодали. Солдатский паек был урезан на три четверти против нормы и выдавался наполовину порсою — толченой сухой рыбой. Из-за трудностей в доставке груза большая часть его терялась где-то в пути. Где? — не найдешь: может, на Якутско-Охотском тракте, в морском порту при загрузке, или на выгрузке здесь, на Камчатке.
И вот тогда родился проект, сравняться с которым по замыслу смог разве что проект графа Аракчеева о военных поселениях.
13 августа 1801 года военный губернатор Иркутска Б.Б.Леццано, исходя из предложения продовольственного комиссионера генерал-майора Новицкого, изложил этот проект в высших инстанциях:
«С одной стороны, по великим издержкам казны на доставку полку Сомова провианта и аммуниции, по изнурению якутов, а нередко гибельной перевозке провианта чрез море, на транспортных судах, а с другой, по удобству камчатского климата к размножению хлебопашества и скотоводства, весьма полезно было бы обратить гарнизонный Сомова полк, по примеру бывших ландмилицких полков, от чего впоследствии вознаградились бы все издержки казны и не только одно войско тамошнего края вкушало бы хлеб от своего земледелия, но и все жители безбедно могли бы оным довольствоваться.»
Две трети солдат Камчатского батальона Леццано предложил занять хлебопашеством, а треть использовать по очереди на службе, чтобы любой из солдат не терял боевого духа и был всегда готов к отражению неприятеля. Ежегодно, с 1 по 21 июня, должны были проходить военные сборы — всеобщее «фронтовое образование».
Леццано все очень грамотно растолковал начальству: трехгодичная доставка провианта для полка обходится в 224572 рубля 40 копеек, а единовременный вклад в хлебопашество — 41000 рублей, то есть выгода в пять раз, если урожай будет хотя бы сам-пять, а если больше — то вообще… Дух захватывало от перспектив.
29 декабря 1801 года бред Леццано был Высочайше утвержден — и возможно не последнюю роль в этом сыграл будущий плагиатор идеи военных поселений в России граф Аракчеев.
Для исполнения монаршей воли Сомов в мае 1802 года провел передислокацию своих — теперь уже земледельческих — войск, максимально приближая их к «полю боя»: «две роты, предназначенные в Петропавловскую Гавань, поселил в Верхнекамчатском остроге, а из двух Нижнекамчатских рот, одну поселил близ Ключевского селения, а другую в 350 верстах от Нижнекамчатска, близ острога Машура». Далее он решил так: «Большерецкий гарнизон перевести к устью р. Камчатки, для содержания там караулов. По сему расположению уповаю я, что здешние войска останутся в полном довольствии и гарнизон будет в исправности и готовности к отражению неприятельского нападения.»
Для всех этих мероприятий Сомов затребовал 44348 рублей 78 с половиной копейки. Кроме того, 33333 рубля 21 копейку для покупки «инструментов, семенного хлеба и скота, а также на доставку хлеба и скота в Камчатку.»
Это была откровенная авантюра. Для солдат-поселян планировалось доставить из разных губерний России их семьи.
И началось…
Сомов же, Андрей Андреевич, заварив всю эту кашу, и главное отдавая себе полный отчет о последствиях затеянного, «подал прошение о выезде из Камчатки, по слабости здоровья.»
И расхлебывать эту кашу выпало именно Павлу Ивановичу Кошелеву.
12
Причины же столь поспешного отъезда Сомова с Камчатки были самые романтичные. Вот что рассказывает в своих «Воспоминаниях об Иркутске» дочь правителя одной из контор Российско-Американской компании и сестра известного писателя — К.А.Полевая-Авдеева («Отечественные записки», 1848 год, N 8):
«Из числа достопамятных военных, помню в детстве моем двух человек, бывших впоследствии героями войн Александра. Это были генералы А.А.Сомов и Казачковский. Жизнь и характер первого из коих очень любопытны и вовсе неизвестны, почему я и скажу, что знаю о нем верного из рассказов моего отца, который был искренним его другом. Андрей Андреевич Сомов, по обычаю дворов в царствование Екатерины, был записан в военную службу с самых молодых лет, имел уже чин капитана, но вовсе не занимался службою, и весело проводил свое время в Москве. Он был привлекателен наружностию, обхождением и талантлив. Особенно замечателен был его талант в музыке: он имел прекрасный голос и мастерски играл на мандолине, инструменте совершенно забытом в наше время, да и в старину не очень употребительном. Это род гитары, и на нем-то Сомов любил аккомпанировать своему приятному голосу. Иногда он много часов, один в своей комнате, проводил в музыкальных занятиях, и как-будто забывал в это время целый мир.Вообще он имел голову романтическую, задумчивое лицо и чрезвычайно нравился женщинам. Находясь в светском кругу, он переходил от одного успеха к другому, но наконец в сердце его вспыхнула истинная страсть к одной богатой и знатной девице. Он был любим ею взаимно, и когда высказал ей намерение свое просить ее руки — она решительно отвечала ему, что не пойдет за него, покуда он не будет в генеральских эполетах. Может быть, и эта девица была также романтическая голова, и потому желала, чтоб он, как рыцарь, доказал ей свою любовь и заслужил ее руки военными подвигами. Напрасно Сомов говорил ей, что может надолго и даже навсегда отсрочить их счастье, что чины и почести иногда зависят от случайностей, которые не всегда встречаются, словом, он сказал все, что может сказать страстно-влюбленный, у которого из рук улетает счастье, — своенравная красавица его была неумолима и так умела подстрекнуть его воображение, что он поклялся явиться перед нею не иначе, как генералом, но взял и с нее клятву, что она до тех пор не будет принадлежать никому другому.
Немедленно приехал он в Петербург и вступил в действительную службу. Это было в самом начале царствования императора Павла. Случай, который мог иметь самые непрятные последствия, сделался началом блестящего поприща Сомова. В то время офицеры, бывшие часто в светском круге, худо соблюдали правила дисциплины, которую начал вводить во всей должной точности новый император. Сомов, однажды зимою, ехал в санях, в офицерской форме, но в медвежьей шубе, что было запрещено. Неожиданно на встречу саням его подъехал сам император. Сомов сбросил шубу и стал в санях. Экипаж императора остановился, и, по данному знаку, Сомов должен был подойти к нему. Вопросы императора сначала были строги, но искренность, откровенность ответов, и, может быть, умная, приятная наружность виновного смягчили высокую душу Павла. Он приказал записать имя Сомова, и через несколько времени произвел его в следующий чин. Не знаю подробностей, но знаю только, что император обратил на него особенное внимание, и вскоре назначил его исполнять важное поручение — устроить и собрать в Иркутске батальон и перевести его в Камчатку. Сомов был тогда уже в чине полковника. Он отправился в Иркутск, занялся данным ему поручением деятельно, и с успехом окончил. Возвратившись из Камчатки, он, кажется, еще в Иркутске, где оставался несколько месяцев для каких-то распоряжений — получил чин генерал-майора. Во все это время он жил в доме моего отца, и радовался сколько неожиданому своему счастию по службе, столько и тому, что может повергнуть к стопам возлюбленной любовь свою, с правом на ее руку. Между тем прошло уже несколько лет после их взаимной клятвы. По приезду в Москву, Сомов спешил в дом милой сердцу его — и узнал, что она уже замужем!.. Можно представить себе тоску и грусть человека истинно чувствительного… Никогда не мог он утешиться в этом разрушении всех планов своего счастья и едва не впал в меланхолию. К счастью, военная служба и успехи в ней развлекли его. Сомов сделался впоследствии отличнейшим генералом. Имя его встречаем в истории войн 1806, 1807, 1808 и 1809 годов. До начала войны 1812 года он вышел в оставку, и расстроенное здоровье помешало ему участвовать в отечественной войне. В отставке он женился и кончил свои дни в безвестности. Только знавшие его сохраняют о нем память, как о человеке образованном, приятном, истинно-благородном.»
Вот такая история.
13
На Камчатке же он оставил о себе другую память — «сомовское поветрие» — одну из самых мрачных страниц истории отдаленной российской земли.
А остальное оставил на долю своего преемника.
В той «Исторической записке», которую мы цитировали до сей поры, как образцовый пример объективной оценки ситуации, сложившейся на Камчатке за годы русского владычества, есть достаточно жесткая оценка деятельности Павла Ивановича Кошелева.
В чем же обвиняет его неназванный нами еще до сих пор автор?
Читаем:
«И как обыкновенно редки истинные Патриоты,предпочитающие общественную пользу своей собственной: то Управление Камчаткой будет всегда щелью для начальников, или выиграть что-нибудь за отдаленное служение свое, которое могут они украсить донесениями своими, или приобрести себе разными способами богатство и сделаться в Камчатке совершенным деспотом, в той надежде, что отдаленность не допустит до слуха Вышнего Начальства и самих противозаконных поступков.Лучшим примером сему служит бывший пред сим Коммендантом Г.Генерал-Майор Кошелев.
При нем солдаты вместо упражнения в хлебопашестве, беспрестанно переводимы были из одного места в другое и разоряли до окончания Камчадал. Большая часть офицеров содержаны были по несколько лет под караулом по известному делу. Нижние служители оставались без должного над ними надзора и предавшись совершенно разврату, совсем не думализаниматься хлебопашеством.»
И вот ситуация, в которой оказался Павел Иванович, исходя из той же «Исторической записки» .
«Убытки от заведения хлебопашества.Как скоро последовала Высочайшая аппробация означенного предположения то и начались новые расходы казны. Солдатским женкам выдавались прогонные деньги на проезд в Камчатку к мужьям своим; покупались земледельческие инструменты и семенной хлеб. Все сие отправлялось с великою поспешностию в Камчатку и семенной хлеб достиг туда прежде, нежели солдаты на показанных им местах успели начать строиться, и когда не только не приготовлена еще была земля, но даже неизвестно было, есть ли еще и сколько именно удобной к хлебопашеству земли; — почему хлеб тот остался без посева — и наконец начал портиться. Сие заставило перемолоть весь семенной хлеб и употребить в выдачу солдатам. Вместе с первым отправлением в Камчатку семенного хлеба собран был требуемый туда скот, отправлен по назначению в Тигильскую крепость и сделаны предписания о заготовлении сена в Ямске, Ижиге и Тигиле;но как исполнители были худые, то большая часть скота подохла от голоду — много побито и употреблено в пищу — а самая малая часть дошла до Тигиля спустя несколько годов. После сего неприятного случая сделано пожертвование скота Среднековымскими жителями; но и из оного часть подохла дорогою, а некоторое только число дошло до Ижиги в 1807-м году.
Между тем — как начальство занималось распоряжениями в доставлении в Камчатку хлеба, инструментов, скота и прочего, для разведения хлебопашества, и как казна употребляла на сие чрезвычайные расходы — в течение двух лет 1803-го и 1804-го не было сделано еще и порядочного начала к землепашеству, и во все сие время выстроено только солдатами три дома. Солдаты переведены были на места, назначенные к поселению. Сие требовало новых расходов: надобно было перевозить туда провиант из приморских мест, и за перевозку сию из Большерецка до Нижнекамчатска солдаты получили от казны по 5-ти рублей с суммы, из прочих мест платилась им же соразмерная сему цена. Но как недовоз до тех мест провианта начал угрожать солдатам голодом: то перевели их из Верхнекамчатска и Машуры в Петропавловскую Гавань, а из Ключевского селения в Нижнекамчатск, куда отправили обратно и военно-сиротское отделение, которое в 1805-м году переведено было в Верхнекамчатск и умножило там число не хлебопашцев, а хлебоедов. Таким образом уверение ГГ. Леццано и Сомова, — что Камчатка в 1803-м году покажет опыты земледелия — и что она не только своих жителей, но и Охотск будет довольствовать хлебом — не исполнились. Испрошенная Г. Сомовым, на семенной хлеб,земледельческие орудия и прочее, сумма 44,349-ть рублей — почти вся уже издержана; но ни малейшего успеха в хлебопашестве по сие время нет и ожидать никогда нельзя, по следующим причинам:
1-е. Солдаты упражняясь зимою в разъездах, в мелочной торговле по острожкам, в переходах из места в место и перевозке для себя провианта, получая еще за то от казны плату, а летом в ловле рыбы и прочих домашних своих упражнениях доведены до того, что они не сделавшись крестьянами, забыли вовсе службу, даже и самая одежда воинская кажется им необыкновенною, потому что носят платье, употребляемое камчадалами и прочими жителями той страны,как-то: парки, кухлянки, камлейки, торбаса и прочее — ибо аммуниция солдатская тамошнему климату ни мало не соответственна.
2-е. Солдат получает жалованье, провиант, полную аммуницию, квартиру и прочее, так, что во всем содержании своем совершенно обеспечен, как питомец. Сверх сего за то,что привезет к квартире своей собственно для себя провиант из приморского места, получает от казны ж большую плату. Одним словом солдат в Камчатке есть совершенный господин, который не знает никаких обязанностей к обществу, не несет ни службы, ни повинностей какой-либо; работает для себя собственно; обеспечен со стороны содержания казною — и которому, кроме его Начальника, все прочее повинуется и раболепно служит. При всех таковых выгодах сим — господам — солдатам нет никакой нужды прилежать к обрабатыванию земли и доставать не нужный для них хлеб в поте лица, подобно добрым земледельцам, а особливо тем из них, кои находясь с молодых лет в службе, или еще поступив в оную из солдатских детей, не умеют взять в руки сохи.
… 4-е. Одно доставление в Камчатку семенного хлеба, сопряженное с чрезвычайными затруднениями, представляет большое неудобство и не подает никакой надежды, чтоб можно было распространить землепашество по предположению и уверению ГГ. Леццано и Сомова. В 1807-м году, по требованию Г. генерал-майора Кошелева, куплено было в Иркутске разного семенного хлеба 500 пуд, который с доставкою в Якутск обошелся казне, каждый пуд по 1рублю 40 копеек, из Якутска отправлен оный в июле месяце в Охотск в 198-ми ящиках, нарочито сделанных, обтянутых кожей, пазы коих обклеены холстом и сверх того засмолены, куплена была нарочито палатка, чтоб под нею в ненастное время иметь ящики сии; под своз оного нанято было 99 лощадей — и таким образом хлеб сей обошелся казне в 5509 рублей, а в Охотск доставлено оного вместо 198-ми только восемь ящиков; прочие ж сложены на дороге Охотской, по чрезвычайной распутице , от которой якуты лишились множества лошадей. В каком же состоянии доставлены из Охотска в Камчатку оные 8 ящиков с хлебом сим — теперь еще неизвестно. Хотя по сделанному распоряжению, сложенный на дороге хлеб доставится в Охотск нынешним летом; но доставление его из Охотска в Камчатку и оттуда до селений ландмилицких не может ранее последовать, как в конце сего года, ибо все тягости развозятся по Камчатке зимою и потому посев его может быть не ранее, как уже в 1810-м году. Следовательно семенной хлеб, пробывший в пути с лишком три года, и коего при всех описанных способах сохранения никак нельзя сберечь от действия сырого морского воздуха во время перевоза его чрез море, не только в Камчатке, на необработанной еще земле и в столь сыром климате; но и в самом хлебородном месте на удобренной земле едва ли может дать хороший урожай.
5-е. Из всех проектов и представлений о заведении в Камчатке хлебопашества не видно никаких доказательств, чтобы землепашество могло доведено быть до такой степени, что Камчатка может со временем довольствовать хлебом и Охотск. Известно, что климат в Камчатке, а особливо в приморских местах, суровый, сырой и более вредный для произрастания хлеба. Снега обыкновенно выпадают там весьма рано, а сходят очень поздно, так что нет времени созреть хлебу совершенно. В то время, когда хлеб должен колоситься, в ущелинах гор лежат еще снега — и слабый даже ветер из ущелин сих весьма сильно вредит хлебу. В июне и июле бывают нередко сильные инеи, от которых хлеб совершенно позябает.
Сверх сих убедительных доказательств, опыты многих лет доказали, что в Камчатке хлеб весьма худо родится, кроме того, что в самые лучшие теплые и умеренно дождливые годы бывает урожай то одного токмо ячменя.
6-е, в доказательство совершенной безнадежности,чтобы в Камчатке можно было распространить по всем вышеприведенным проектам земледелие и ожидать когда-либо и какой-нибудь пользы от тамошней ландмилиции — может служить последнее донесение ко мне в прошедшем июне месяце здесь полученное от нынешнего камчатского командира Г. генерал-майора Петровского, который по личном обозрении Камчатки во всех частях и со своей стороны все сие подтверждает.»
То есть, если судить объективно вовсе даже не Кошелев был виновником земледельческих неудач Камчатского ландмилицкого батальона.
14
Теперь о второй части обвинения.
«Кошелев, приняв должность коменданта,открыл, что Сомов и большая часть его офицеров занимались казнокрадством и грабили солдат и обывателей. Принадлежавший нижним чинам провиант выписывался в расход и продавался частным лицам, чрез посредство прикащиков Российско-Американской К<омпании>. Все книги и счета были с фальшивыми росписками. Продавали казенный порох компании, которая сбывала его туземцам по баснословно высоким ценам. Кошелев конфисковал у компании весь порох и записал его на приход в казну, арестовав прикащика компании Хлебникова за его мошенничество».
Понимая, что говоря о Кирилле Тимофеевиче Хлебникове, человеке, безусловно, очень авторитетном и достаточно известном в России, А.С.Сгибнев — автор предыдущих строк — уточняет: «г.Тихменев говорит, что будто бы Кошелев стеснял торговлю компании, арестовав Хлебникова за то, что он не хотел понизить цены на товары. Мы имеем возможность проверить этот факт и потому считаем обязанностью восстановить истину.»
Эта истина нужна сегодня многим, чтобы понять кое-что из истории собственного Отечества и этой отдаленной российской земли — Камчатки.
Ведь существует масса различных, нередно прямо противоположных мнений об одних и тех же людях. Мы это могли бы увидеть на примере Сомова.
Но характеристику ему дает дама на основании воспоминаний детства, когда восприятие окрашено в романтические цвета — а тут еще такая любовь!
Характеристику же Кошелеву дает не только наш анонимный автор «исторической записки» на имя самодержца Всероссийского. Вот характеристика, данная Кошелеву Владимиром Штейнгелем, от которой он не отказывался на протяжении всей своей достаточно долгой жизни: «… намеренный гонитель тогдашних агентов Российско-Американской компании, считавшей 4-й год своего существования.»
А вот что оставил в Иркутском архиве по делу Кошелева кунгурский купец и один из первых исследователей истории Российско-Американской компании К.Т.Хлебников и другие камчатские купцы. В 1806 году в общественном присутствии Нижнекамчатска они, не смотря на некоторые обстоятельства, как подчеркивалось в документе, считали, что Кошелев «действительно здесь должен почитаться беспримерны … <на> добрые его качества обратили бы многие внимание.»
Вряд ли, стал бы по-купечески лукавить Кирилл Тимофеевич, помня прошлую обиду. Да и к тому же участь Кошелева в 1806 году была практически решена — в ноябре его отрешили от должности и отдали под суд.
Но в том же общем присутствии областного правления казаки Кочетов, Суздалов, Паншин, Ощепков, Сысоев, Чудинов, пятидесятники Мухоплев, Низовцев, сотники Прудецкой, Вологдин, Мохнаткин, Расторгуев заявили:«Готовы с ним умереть.»
Нижнекамчатцы Михайла Казаринов, Иван Портнягин, Иван Калашников, Василий Протопопов, Иван Барнашев, Иван Петров, Егор Казаринов, Степан Юрьев, Дмитрий Дягилев, Андрей Попов, Яков Панов, Василий Абросимов, Василий Гусев, Михаил Попов, Василий Санников заявляли следущее: « …обращая власть свою командование без пристрастия и без корысти; имеет добрую и простую душу; справедлив без лицеприятия; и старается всегда в пользу общую делать всякое добро, каковых его примеров множество, и потому совершенно имя его останется нам навсегда поминовением, что такого начальника не бывало и не будет, ежели он когда уедет в Россию».
Прекрасные мнения о прекрасном человеке.
Но есть и прямо противоположные.
Одно из них принадлежит перу Александра Кириллова,того самого, что поведал нам о бороде священника Ивана Логинова. Кстати, этот священник также был сейчас в Нижнекамчатске и участвовал во всех событиях.
«Расстроив управление и порядок во всех частях, Кошелев возбудил такое неудовольствие и ненависть во всех жителях Камчатки, что для собственной защиты потребовались одобрительные подписки последних. Акт отбирания этих подписок был последним актом той комедии, которую разыграло областное правление во все время управления Кошелева Камчаткою, постоянно чувствуя и действуя в унисон со своим начальником. Дело же велось так, что правление, собрав представителей всех сословий Камчатки и вообще кого можно было, одних устрашивало подписывать наперед заготовленные подписки, других принуждало силою, если не действовала просьба, подписываться за отсутствующих. При такой манере действий областного правления, как и следовало ожидать, все рекомендательные подписки, представляли Кошелева образцовым, и, пожалуй, беспримерным начальником Камчатки. По одному документу содержание их было следующим:«все единодушно говорили что желают, чтобы Кошелев всегда был начальником Камчатки; готовы с ним умереть, потому что он начальник беспримерно справедливый, защитник невинности, восстановитель тишины и спокойствия,истребитель злоупотреблений и варварства, и без него здесь были только безначалие и безбожие.»
В Петровском каземате 28 апреля 1834 года в письме, которое было опубликовано в герценовском «Колоколе» и стало известной статьей «Сибирские сатрапы», Владимир Иванович Штейнгель впервые дал публичную характеристику Павлу Ивановичу Кошелеву: «Говоря о гонениях (со стороны сибирского генерал-губернатора И.Б.Пестеля и иркутского губернатора Н.И.Трескина -С.В.), я с намерением умолчал о смене и арестовании Камчатского коменданта Кошелева и Охотского начальника Бухарина, ибо это сделано было истинно ко благу тех отдаленных стран. Оба эти начальника просто неистовствовали в вверенных им областях, а последний к тому грабил без затруднения совести.»
Позже он повторит эту свою оценку в «Записках».
к оглавлению |