Я уже писал, что за всю свою последуюшую жизнь Владимир Иванович Штейнгель так и не изменил своего мнения о правителе Камчатской области Павле Ивановиче Кошелеве.

Что же произошло в Нижнекамчатске и почему мичман Штейнгель оказался среди врагов честного и глубоко порядочного человека, который вслед за Иоганном-Готфридом Штейнгелем, продолжил эту борьбу с казнокрадами, пьяницами и развратниками?

А был заговор. И готовилось убийство камчатского командира.

Нижнекамчатский заговор возглавлял подполковник Сибиряков.

Ситуация на Камчатке, когда Кошелев принял Камчатский полк и область, была, как мы уже знаем, благодаря анонимному автору, сложной — и поэтому первые годы камчатской службы генерал-майора Кошелева ушли на решение самых злободневных проблем — обустройство четырехсот с лишним солдат, решение проблем доставки провианта, обмундирования, заведения хлебопашества и прочая, прочая, прочая, что в далеком Иркутске придумывали для «облегчения» жизни на Камчатке.

Помимо этого перед Кошелевым стоял и «неблагоплучный» чукотский вопрос, о благополучном разрешении которого так живописал Крузенштерн. Но, как говорится, истина дороже — он не был решен еще с полвека и после Кошелева.

Поэтому в этой ситуации часть неотложных дел Кошелев доверил своему помощнику майору (позже подполковнику по ходатайству Кошелева) Сибирякову. Он возлагает на него все свои обязанности по Камчатскому батальону, чтобы самому вплотную заняться проблемами края, которых, как мы тоже уже знаем, хватало с избытком даже при таком мизерном населении. Это потом уже узнает Кошелев всю подноготную правду о своем военном помощнике, начинавшего карьеру казачком-денщиком у Биллингса и заработавшего на этом достаточно большой — но не благородный! — чин сотника, благополучно «обмененный» им при высоком попустительстве на благородный чин прапорщика Иркутского полка, чтобы через девять лет вырасти до майора и направиться на Камчатку, где, и не так еще давно, его не раз бивали пьяного в кабаках.

Теперь же он был здесь власть — и поизголялся над старыми своими обидчиками всласть — благо и прикрытие было самое благородное — романтик генерал-майор Сомов.

Теперь же, когда Кошелев принялся за расследование камчатских дел, Сибиряков должен был во что бы то ни стало остановить этот поток разоблачений.Во-первых, нельзя было допустить рассмотрения злоупотреблений бывшего шефа Камчатского полка Сомова и старших офицеров, ибо все нити вели к нему самому — Сибирякову. Во-вторых, он обязан был прикрыть все злоупотребления и мошенничества со стороны агентов Российско-Американской компании, ибо правителем главного правления РАК был тесть господина Сибирякова — Зеленин, и снова все нити тянулись к подполковнику. В-третьих, в случае устранения Кошелева Сибиряков становился хотя бы и на короткий срок единоличным властелином края. А уж он бы своего не упустил даже и за очень короткий срок.

Положение у Сибирякова было не из приятных: сегодня — в полном доверии у Кошелева, завтра — сокрушительное для карьеры разоблачение.

И вот тогда, пользуясь своим положением, Сибиряков пытается организовать офицерский заговор против Кошелева, но офицеры, разбросанные по разным гарнизонам, за сотни верст друг от друга и привыкшие красть порознь, еще не осознали необходимости объединения своих сил против Кошелева — да и он их пока не трогал.

Начало кое-что доходить до некоторых лишь когда полетели первые головы — отстранен от службы за злоупотребления командир петропавловской роты майор Козельский.

Исполняя монарший указ о заведении солеварения в Петропавловской Гавани, Козельский написал ложный рапорт и за особые заслуги в отечественном солеварении был жалован алмазным перстнем. Солью же этой он на самом деле бессовестным образом спекулировал, продавая Компании по тридцать рублей за пуд и хорошо на этом наживаясь, а Камчатский батальон оставил вовсе без соли. Этого показалось мало и совместно с купцом Месниковым сочинили они на имя царя еще одну бумагу о некоем долге петропавловской роты — потерпевшей, дескать, и голод, и холод — перед этим купцом, пришедшим на помощь в труднейшую минуту, и так далее в том же духе, чтобы только выманить у царя деньжат побольше и полученный «долг» разделить поровну с купцом Месниковым, чтобы «оным воспользоваться самим», как расследовал Кошелев.

Кроме того, читаем в материалах начатого по злоупотреблениям Козельского следствия следущее: «…грабил вверенную ему в Петропавловской гавани роту, делал ей притеснения, тиранство; разорил бывший храм, употребя из оной лес на постройку у себя скотских стай и в прочие неприличные места; брал от подчиненных взятки; делал многих лихоимство… обыгрывал в карты, и как проигрывали ему не совместную состояния их сумму и не имея чем заплатить устрашивал их и вынудительно требовал непременной отдачи… <был> предан <раньше> законному суждению.»

Кошелев все это расследовал, принял самые суровые меры и… растревожил улей. Враги, до того жившие сами по себе, стали группироваться, повели тайную переписку друг с другом.

Первыми объединились Козельский и квартирмейстер Шелашников. Характеристика последнего: «титулярный советник, из солдатских детей, пьяница, без воспитания и состояния, растратил казну в его назначении бывшую, подписал себе вместо генерал-майора Сомова ордер, крал у солдат рубашки холста, вывел фальшивый расход, отпущенные нижним чинам в Иркутске для Камчатского батальона «на порцию» 3000 рублей растратил и был предан суду.»

Обо всех этих открывшихся злоупотреблениях офицеров Кошелев донес царю. Петля затягивалась на шее и Козельского,и Шелашникова. Чтобы выжить, необходимо было избавиться от Кошелева.Тогда-то впервые и возникла мысль о его убийстве.

Нашелся и исполнитель — поручик Ермолинский: «пьяница, развратник, дерзок, слабого ума, без воспитания, без чувств, без совести».

Козельский с Шелашниковым, как впрочем и Сибиряков, хотели убрать Кошелева чужими руками, чтобы в случае чего было на кого спереть и переложить ответственность. Все это происходило в 1804 году.

Ермолинский попытался сблизиться с Кошелевым и ему удалось войти в круг ближних офицеров. Но Ермолинский неожиданно струсил — и ни с того, вдруг, ни с сего открылся во всем Кошелеву. Тот, — еще одна благородная черта — не поверил, но Ермолинского больше к себе не приближал.

Новый заговор против Кошелева родился зимой того же года. Помимо Козельского и Шелашникова в нем приняли участие и новые лица.

Подпоручик штабной городской команды Расторгуев: низкого состояния, пьяница, льстец, ханжа развратного поведения, «питает всегда тайную злобу», бывший уже под следствием.

Аудитор Савинский: «предан пьянству, зараженный обидами и был уже разжалован из аудиторов без выслуги в рядовые, производил непозволительную в Камчатке торговлю, делал многие злоупотребления, ханжа, всегда старающийся управлять чужими умами и жить на счет себе ближнего и развращать.»

Рыльский купец, комиссионер РАК Выходцев: «был много раз за мошенничество и злоупотребления под судом, приговорен к лишению купеческого звания и исключению из числа добрых людей, к тюремному заключению и неоднократно приговор<ен> к публичному бесчестному наказанию, дурного поведения и подлого характера, всегда уклоняющийся к мошенничеству, делал в торговле всегда злоупотребления.»

Нижнекамчатский мещанин Барнашев: «такого же точно поведения и состояния, бывший неоднократно под судом и освобожденный от кнута. Мерзавец и мошенник.» Этот-то и подтвердил на следствии задуманное убийство.

« …доказано многими следствиями и собственным признанием мещанина Барнашева, который подтвердил оное еще и вторично с увещевание двух членов Камчатского духовного правления протоиерея и священника (Никифорова и Логинова — С.В.) при собрании купечества и мещанских старшин, что точно в ту ночь намеревались майор Козельский, квартейстерм Шелашников, мичман барон Штейнгель, подпоручик Растогуев, аудитор Савинский и купец Выходцев итти из дому Выходцева после бывшей у него означенной вечеринки по полуночи и в исходе второго часу и непременно его господина генерал-майора убить, но были все пьяны и сделавшись в то время жестокая пурга, также намерение их разрушила.» (ГА ВМФ СССР, ф.166, оп.1,д.4653, л.13-об.)

Так что рухнул и этот план. Тогда двое из заговорщиков — фамилии неизвестны — но, наверное, самые мелкие сошки — пытались подкараулить Кошелева в зарослях тальника у его дома и застрелить из пистолетов, «но удерживались тем во первых есть ли не удасся по месту выстрелить тогда им жизнь свою не спасти, а во вторых опасались преданных ему верных солдат, которые после вышеуказанных двух происшествий явно говорили, что буде зделается что с генерал-майором Кошелевым тогда не оставят они живыми и прочих.»

Кошелев арестовал Козельского и Савинского, выслал в Верхнекамчатск Шелашникова, а Ермолинского — в приустьевое село Приморское (будущий Усть-Камчатск).

В Верхнекамчатске Шелашников вышел на поручика Соломку (молодой и малоопытный, «зол, своенравен, упрямец, гордец и подл»). Тот связал квартирмейстера с командиром роты верхнекамчатских «землепашцев» майором Манаковым («из солдатских детей низкого состояния, развратного поведения, преданный всем страстям слабого рассудка, зол, гордец, без воспитания и без понятия, грабил, притеснял и делал различные пакости, как в веренной ему роте, так равно и с камчадалами, во время следования с командою из Тигиля в Петропавловскую гавань и в Ключевском селении крестьян, во время нахождения его тут с ротою; сильничал женщин, презрел божий храм, священство и божию службу против чего оказал различные поступки»).

Постепенно в новый заговор были втянуты и капитан Батюшков, поручик Хитрово, прапорщик Хомяков… всего тридцать семь человек, включая нижнекамчатских священнослужителей — протоиерея и дьякона Никифоровых и священника Ивана Логинова — того самого, которому Василий Шмалев сбрил по пьянке полбороды.

Слухи об этом новом заговоре быстро распространились по всей Камчатке, и нижние чины, нижнекамчатское мещанство, казаки, торговый люд и камчадалы откровенно и вслух высказывались о том, что в случае, если что-нибудь произойдет с Павлом Ивановичем, ответят своими головами те, кто это затеял.

Поэтому заговорщики на время приутихли, собираясь с мыслями и духом, накапливая силы. Не было в это время на Камчатке и Сибирякова — он был командирован Кошелевым с отчетом в Иркутск и Санкт-Петербург к сибирскому генерал-губернатору Пестелю. Правитель Камчатки еще и не подозревал, какую змею пригрел он на своей груди. В Охотске Сибиряков заручился поддержкой еще одного недруга Кошелева — командира Охотского порта Бухарина — и тот обещал сообщать ему через Расторгуева все, что будет поступать с Камчатки — любая, и официальная, и личная, почта и эстафета. В Иркутске — поддержкой иркутского губернатора Н.И.Трескина, имеющего личную неприязнь к своенравному камчатскому правителю. В Петербурге — поддержкой Пестеля и главного правления РАК, находящейся под покровительством главных вершителей судеб в России, благодаря стараниям Николая Петровича Резанова.

Вернувшись на Камчатку, Сибиряков уже сам принимается за дело, открыв тем самым карты, и не оставляя уже ни для себя, ни для других никакого другого выхода, кроме убийства Кошелева, ибо только живой он еще представлял опасность, а смерть коменданта можно было бы объяснить запросто, сославшись на случай.

Понимал это и сам Кошелев. В своем рапорте на имя товарища морского министра, вице-адмирала Чичагова от 3 декабря 1806 года он писал: « …при подлых душах их и мерзких делах не решаются сделать себя убийцами, имея может надежду, что можно будет свалить на другие причины, о коих не будет и сведомо, а ежели и откроется, что они сие сделали, тогда могут воспользоваться теми же способами, как Аладар Беневский, который збунтовал здесь промышленных и разного состояния людей, убил начальника Камчатки капитана Нилова и ушел в море, и они так же могут уйти после такого же дела в Америку или куда инде и шататься до тех пор пока возможно.»

Первое, что попытался сделать по приезде Сибиряков, — нейтрализовать Кошелева. Для этого он распустил слух, «что имеет у себя секретный высочайший рескрипт с коим нарочно будто бы сюда прислан для исследования и изведания здешних дел после чего буду я (Кошелев — С.В.) им сменен от командования, а с получением первой почты будет и правителем области; нижним чинам пущал слухи что по смене им меня будут они гонены сквозь строй по 10-ти и по 20-ти человек вдруг за большую приверженность их ко мне и верность.»

Чтобы нейтрализовать и солдат, Сибиряков отдал приказ забрать у них все боевые патроны и лично запер их в батальонный «цейхоуз».

Кошелева на этот раз предполагалось убить как императора Павла — задушить. Но 4 апреля 1807 года заговор вновь был раскрыт. Попытавшись втянуть в него поручика Стрешенцова, Ермолинский и Хомяков явно перестарались. Поняв, что они могут быть раскрыты, заговорщики попытались расправиться со Стрешенцовым, но были, видимо, в изрядном, как обычно, подпитии, и тому удалось вырваться и через дежурного офицера сообщить обо всем Кошелеву. Тот арестовал всех заговорщиков. Козельский, Шелашников, Ермолинский, Расторгуев, Савинский, Выходцев были по его приказу закованы в кандалы.

Уголовное дело по участию мичмана Штейнгеля в заговоре офицеров не было возбуждено только по причине его личного отсутствия. Но в общем обвинительном заключении, сделанного обшественным присутствием областного правления, в шестнадцатом пункте, вместе с капитан-лейтенантом Бухариным, канцеляристом Курбатовым, охотским почтальоном Бродниковым стоит и имя мичмана барона Штейнгеля, как участника заговора против Кошелева.

Следственное дело Кошелев отправил в Иркутск в сопровождении преданного ему поручика Клевецкого, которому дает официальное предписание: «Так как начальник Охотского порта Бухарин имеет привычку задерживать и распечатывать почты и эстафеты, то вам предписывается не давать ему прилагаемых конвертов, а если он, или кто-нибудь другой, будет требовать их силою, то ничего не боясь, бить того чем попало, до смерти, как бесчестного человека.»

Но, минуя одного врага, письма шли прямехонько в руки других врагов Павла Ивановича…

А теперь настало время открыть имя автора «Исторической записки», адресоанной императору Александру I, в которой дана столь объективная картина действительного положения вещей на Камчатке, связанного со злоупотреблениями, воровством и распутством власть имущих.

Написал ее тайный советник, сенатор и сибирский генерал-губернатор Пестель.

Иван Борисович Пестель… Его предок — Вольфганг Пестель, выходец из Саксонии, основал в России почту и стал родоначальником «почтовой династии» Пестелей. Сын Вольфганга, Борис, был почт-директором Московского, а потом Санкт-Петербургского почтамтов. Иван Борисович родился в Москве 6 февраля 1765 года. В 1780 году он начал службу ротмистром, но через два года определен в Московский почтамт, к отцу, помощником почт-директора. Ротмистр Пестель стал коллежским асессором, а через пять лет статской службы заработал и свой первый орден — Владимира 4-ой степени. В 1789 году Пестель-старший переведен почт-директором в северную столицу, а на его место в Москве определен Иван Борисович.

Вместе с новым служебным портфелем получил Иван Борисович и одно особое — довольно щекотливое поручение — перлюстрировать — то есть вскрывать и изучать письма тех или иных лиц. И он читал личные письма масона Н.Новикова, революционера А.Радищева и других. В круг же близких друзей и знакомых Пестеля входили князь А.Вяземский, историк Н.Карамзин — люди высокого долга служения Отчизне. Женился Иван Борисович на дочери известной писательницы того времени А.Крок — Елизавете Ивановне, а тестем его был уже известный нам капитан-командор И.Биллингс.

Через шесть лет после женитьбы, в 1798 году, император Павел перевел Пестеля почт-директором в Санкт-Петербург и назначил его президентом главного почтового правления. В эти годы чины и награды сыпятся на Ивана Борисовича в изобилии — орден святой Анны, чин действительного статского советника (равный по табелю о рангах чину генерал-майора), бриллиантовая звезда…

И вдруг…

Князь Ростопчин, министр иностранных дел, фаворит Павла, «в шутку» написал письмо Павлу о существующем против него заговоре и сделал в конце небольшую приписку:«Не удивляйтесь, что пишу вам по почте. Наш директор почты тоже с нами.»

Пестель не оценил шутки. И сжег письмо.

Шутку оценил Павел. И уволил Ивана Борисовича со службы.

Александр I, отцеубийца, взойдя на трон, простил и приблизил к себе всех, кто пострадал от его отца.

По совету главного палача в заговоре против Павла I военного губернатора столицы графа Палена, Пестель возвращается в Санкт-Петербург с намерением вернуть свою должность. Ему 36 лет, и он извлек уже главные уроки жизни — верное, до самопожертвования, служение российскому трону.

Но он опаздывает — к его приезду Пален был уже сам не в милости и потому приходится уезжать обратно не солоно хлебавши.

Тогда Пестель пишет прошение на имя Александра — авось, что будет.

Неожиданно Александр производит Пестеля в тайные советники и сенаторы, определяет в 6-ой департамент Сената в Москве по месту жительства с пожизненной пенсией 3000 рублей. Последнее было особенно кстати — ведь на руках отставного почт-директора было уже трое малолетних сыновей.

В этом же году Александр прибыл в Москву для коронации и посетил общее собрание сената.

Как раз в этот день рассматривалось дело по иску отставного прапорщика, помещика Смоленской губернии, к влиятельному московскому вельможе, генерал-аншефу и Андреевскому кавалеру. Большинство сенаторов было на стороне вельможи. Для его поддержки в Москву прибыли министры и даже сам канцлер — граф Воронцов. За ходом расследования с интересом следил и царь.

Пестель, как младший сенатор, должен был первым высказать свое мнение по делу.

Пестель в итоге удостоился высочайшего доверия и был направлен в Вятскую, а вслед за тем в Казанскую губернии для проведения следствия о злоупотреблениях.

В награду за блестящее исполнение порученного Александр жалует Пестеля 3000 рублями столовых денег помимо жалованья сенатора.

В 1806 году министр внутренних дел граф Кочубей письменно уведомил Пестеля о желании царя назначить Ивана Борисовича генерал-губернатором Сибири.

Пестель отдавал себе полный отчет в том, что это назначение никоим образом не исходило, как водится, от самого Кочубея, давнего противника Пестеля, а было только волею самого монарха.

Отдавал он себе отчет и в том, что в таком случае ждет его на поприще генерал-губернатора: « …с самого введения наместнического образа правления в царствование Екатерины II, ни один генерал-губернатор Иркутской губернии не кончил иначе, как лишившись своего места и пробыв много лет под судом; например, генерал-лейтенант Якоби находился 13 лет под судом в Сенате, пока был наконец оправдан; а также ныне еще живущий генерал-аншеф Леццано, после 50 летней военной и статской службы, был 8 лет под судом и также оправдан. Ту же участь должен был я ожидать, потому что причины оной не исчезли, а напротив того так как гнусные доносчики оставались всегда без наказания, то они возъимели еще более отважности к новым доносам.»

Поэтому Пестель поначалу попытался отказаться от новой должности, ссылаясь на большую семью (пять сыновей), долги, слабое здоровье…

Александр повелел выдать ему для расплаты с долгами 40 тысяч рублей на 10 лет без процентов, заверил, что в случае смерти Ивана Борисовича возьмет на себя попечение о его сыновьях, и 3 марта 1806 года утвердил его в должности генерал-губернатора Сибири.

Первая служебная заковыка, о которую споткнулся генерал-губернатор еще не выезжая из столицы, — была его собственная должностная инструкция, сочиненная графом Кочубеем и его помощником — тайным советником Сперанским для сибирского генерал-губернатора Селифонтьева, по которой Пестель попадал в кабалу министерств и фактически лишался власти, отвечая при этом за все, что случалось и происходило в ввереном ему крае. Среди министров у него не было друзей (разве что за исключением министра юстиции графа Лопухина, бывшего московского губернатора).

Пестель попытался было добиться изменения инструкции, но столкнулся с яростным сопротивлением Кочубея. Еще бы — генерал-губернатор Сибири не знал еще тогда, кому он обязан сим творением, и не понимал, что Кочубею, прежде чем изменить инструкцию, придется сначала объяснить царю, почему эта инструкция перестала кого-то устраивать и тогда выяснится вся нелепость законотворчества в недрах МВД.

Кочубей был категоричен. Пришлось смириться и прыгать в сибирскую прорубь с камнем на шее.

Еще в Петербурге Пестель собрал сведения о своих первых помощниках на местах — губернаторах Тобольской, Томской и Иркутской губерний. Сведения были малоутешительные — с такими помощниками пускаться в плавание по бурному сибирскому морю он не желал — слишком опасно. Но чтобы сменить их, Пестель должен был снова обращаться к Кочубею, министру внутренних дел России. Так что круг сибирских проблем сразу же замыкался, хотя сибирский генерал-губернатор еще не покидал столицы империи. Прения же с Кочубеем закончились тем, что томский губернатор был оставлен на месте, тобольский переведен а Пермь, а иркутский переведен в Тобольск.

Но и это было уже неплохо. «Иркутская губерния мне более всего причиняла забот: эта губерния всем моим предшественникам, так сказать, шею сломила. С этой стороны я должен был более всего обезопасить себя, и потому мне нужно было избрать туда губернатором человека совершенно надежного.»

И был у него такой человек — Николай Иванович Трескин.

1 июня 1806 года они выехали в Сибирь.

С чего начал свою деятельность новый генерал-губернатор, подведомственная территория которого простиралась от Уральских гор до Тихого океана. С того, что начал наводить порядок в стольном граде Иркутске, где в вечернее время редко кто рисковал выйти на улицу — «не только ссыльные преступники, но даже самые гарнизонные солдаты беспокоили и грабили прохожих, а иногда вламывались ночью в дома.»

Наведя порядок, Пестель взялся за цены на продукты, которые, по его мнению, были баснословно высоки, — в три раза понизил он цену на муку (доведя ее до рубля), в два с половиной — три раза на говядину (до 4 копеек за фунт отличной говядины и 2,5 копейки — за низший сорт).

Результат не замедлил сказаться: это вызвало неудовольствие тех, «которые обратили торговлю мукою и говядиною в монополию для себя и, получая от того большие выгоды, делились с чиновниками, обязанными наблюдать за тем, чтобы не было монополии.»

А так как в Иркутске еще не было случая, чтобы губернатор продержался более трех лет, не попав под суд и не лишившись места, то «величайшие плуты в губернии начали искать средства избавиться от меня и от Трескина таким же образом, как они освободились от прежних начальников.»

И таким образом с приездом Пестеля в Иркутск сразу же против него был составлен заговор, который возглавили самые могущественные люди Иркутска — купцы Мыльников и Сибиряков. У них уже был богатейший опыт войны с начальством — три губернатора и два генерал-губернатора уже проиграли купцам бой за обладание сферами своего влияния и были с позором изгнаны из сибирских купеческих вотчин.

Писарем же при заговорщиках был недавний якутский исправник, затем губернский прокурор, председатель гражданской и уголовной палат Степан Антонович Горновский, тот самый, который упоминается в «Записках» Штейнгеля в связи с тестем Ивана Борисовича — Биллингсом.

Теперь Горновский был одним из самых ярых (хотя и тайных) врагов зятя Биллингса, поставив свою судьбу на карту сибирских купцов-воротил.

Ему терять было нечего — уже четырежды представал он перед уголовным судом, и купеческие деньги творили невозможное — выходил сухим из воды. Снят был с должности именным указом — и возвращен в чине коллежского асессора. Все знали, что есть такое — Горновский, и никто не мог этого доказать.

С купцами же было полегче — они наследили уже так, что царь, прочитав донесение сибирского генерал-губернатора, приказал ему сослать обоих куда подальше. Сибиряков отправился в Нерчинск, «где он имел главную торговлю». Мыльников — в Баргузин, на минеральные источники, лечить свой застарелый радикулит.

Такого в Иркутске еще не ведали — впервые за всю историю послеермаковской Сибири был нанесен удар по местным толстосумам, которым не могли помочь даже их высокие покровители в Санкт-Петербурге.

Но это было только еще начало — тринадцатилетняя не знающая компромиссов беспощадная война закончилась все-таки полным разгромом Пестеля и Трескина.

Действия генерал-губернатора Сибири, благодаря существующей должностной инструкции, сразу же были заблокированы в столичных министерствах. Оставалось одно-единственное оружие, прослужившее Пестелю больше десяти лет, — личное доверие императора. Очень ненадежное, но обладающее самой сокрушительной для того времени силой, оружие. Только оно и выручало в самых, казалось бы, безнадежных случаях. Пока не отказало.

Пестель снял с должности и отдал под суд губернаторов Томской и Тобольской губерний (по представлению преемника Пестеля Сперанского оба были потом восстановлены в должностях, став тайными советниками и сенаторами, в 1822 году, с выплатой жалованья за все годы отставки).

Затем Пестель занялся делом начальника Тобольского провиантского депо генерал-майора Куткина, жена которого была любовницей снятого Пестелем губернатора, с помощью которого Куткин наворовал на полмиллиона.

Чтобы обезопасить Куткина, его столичные покровители в высоких инстанциях сделали генерал-майора членом генерал-провиантской экспедиции в военной коллегии, которая и рассматривала его же собственное дело о злоупотреблениях. Только личное вмешательство Александра позволило разорвать замкнувшийся было круг.

Но и только… Когда следствие было закончено и все факты злоупотребления Куткиным своим служебным положением были установлены и подтверждены, дело поступило в аудиторат (военный суд) и пролежало там без какого-либо движения 12 лет, пока Куткин не умер в Тобольске естественной смертью по старости лет…

А впереди было еще дело Передовщикова, вскрытое графом Ю.А. Головкиным во время его посольской миссии в Китай.

Передовщиков — великий сибирский авантюрист начала ХIХ века — «бедный мещанин, с большим умом и предприимчивым духом.»

За какие-то немалые прегрешения во времена Екатерины II сослан он был на железные заводы в Туруханский край. Отсюда, при Павле, написал слезное прошение, подписав его «именитый гражданин». Павел пожалел несчастного, обиженного Екатериной, и даровал «именитому гражданину», каковым тот никогда не являлся, прощение. А так как никому и в голову не могла прийти даже мысль об обжаловании царского указа на предмет «именитого гражданина», то этот купеческий чин, соответствующий статскому чину коммерции советника и позволявщий получить первую гильдию, достался Передовщикову даром.

Через несколько лет в руках коммерции советника Передовщикова было все провиантское снабжение войск, рассредоточенных по всей необъятной Сибири, винный откуп в Иркутской губернии и другое — всего на сумму в несколько миллионов рублей.

Высокие покровители Передовщикова были везде — в сенате, в министерствах, при дворе. Министрам он давал обеды и устраивал для них празднества. Пестель сам неоднократно встречал его у министров и знал, что со всеми он на равных, со всеми дружен.

И вот…

Выяснилось, что Передовщиков разворовал и казну -на 600 тысяч рублей. В водку добавлял купорос, что стало причиной смерти, как выяснило следствие, многих людей. По приговору иркутской уголовной палаты Передовщиков лишался всех своих прав и ссылался на 20 лет в Нерчинск на каторжные работы.

В 1809 году дело это было пересмотрено на специальном заседании сената. Все сенаторы были против приговора иркутской уголовной палаты. В том числе и сенатор Сперанский — будущий преемник Пестеля.

По Санкт-Петербургу поползли самые невероятные слухи о злоупотреблении властью сибирского генерал-губернатора и его иркутского наместника, об ужасной судьбе сибиряков, о тирании и гонениях, взяточничестве и казнокрадстве преспешников Пестеля и Трескина.

«Когда б я не был христианином (в этом звании соединяю я все обязанности чести и совести), то взял бы с Куткина и Передовщикова (последний и предлагал полмиллиона — С.В.) по несколько сотен тысяч, участвовал бы в выгодах (изгнанных губернаторов -С.В.) , был бы миллионером, приобрел бы значительных покровителей, имел бы во всех канцеляриях помощников и соучастников; а ежели бы подпал под ответственность, то сильные мои защитники меня бы выручили: я был бы осыпан почестями и богатством и плутом жил бы беззаботно. Что же теперь вышло? Я обнищал. Враги мои, значительнейшие люди в государстве, бесчисленны и я страдаю физически и морально, без всяких видов в будущности для меня и после меня для моей бедной жены и для моей несчастной дочери, которой даже не могу доставить никаких учителей. Что же мне остается? Все, что делает истинно счастливым, все чего у меня никакая власть отнять не может: чистая совесть и убеждение, что могу однажды предстать перед судилищем Всемогущего, пред которым мы все, от Монарха до поденщика, равные права имеем, и осмелюсь сказать:« Я поступил, Всеведущий, сообразно твоим законам; приемли меня с милосердием, прости меня, ежели я ошибся, я действовал по совести!» Вот в чем состоит мое спокойствие и мое счастье.»

Несколько раз слушалось в сенате дело Передовшикова. Большинство сенаторов высказывалось категорически против осуждения коммерции советника. Несколько лет продолжалась эта тяжба. Проигрыш Пестеля не вызывал сомнения ни у кого. Но царь снова встал на его сторону и утвердил приговор иркутской уголовной палаты. По словам Пестеля, быть может очень и очень справедливым, это был первый пример в истории нашего Отечества, когда человек, нанесший казне ущерб на 600000 рублей был так строго наказан.

В декабре 1808 года Пестель прибыл в Петербург и уже больше не покидал столицы, доверив власть на местах губернаторам.

Александр I дал ему исключительные даже для того времени полномочия: «Требую от вас, чтобы вы ни с кем не имели бы дела на счет вашего управления в Сибири, кроме со мною, без всякого посредничества.»

Пестель был обласкан монархом, зван на придворные обеды,куда допускались лишь избранные, ему оказывалось особое, нескрываемое ни от кого, доверие Александра.

Проблемы же оставались прежние — безденежье. Подрастали сыновья. Первенец — Павел-Михаил — закончил гимназию в Дрездене. По окончании Пажеского корпуса имя старшего сына золотыми буквами заносится на почетную мраморную доску. Золотым оружием отмечена его храбрость на Бородинском поле.

В 1816 году И.Б.Пестель становится членом Государственного Совета (М.М.Сперанский в те годы был освобожден от должности государственного секретаря и сослан губернатором в Пензу). Казалось, ничто не угрожает дальнейшему росту его карьеры и доверия к нему императора, как вдруг нелепый случай в Туруханском крае показал насколько все зыбко в самодержавном российском мире. При невыясненных обстоятельствах в Сибири погибло восемнадцать туземцев.Расследовать это дело — в обход генерал-губернатора — царь поручил генерал-лейтенанту Глазенапу, командующему сибирскими войсками, чтобы выяснить не повинно ли в этой трагедии гражданское местное начальство.

Для Глазенапа не было лучшего случая, чтобы выместить Пестелю за всех своих подельщиков. А мертвые срама не имут.

Глазенап «описал никогда небывалые происшествия» .

Цель была достигнута: «Монарх выразил графу Аракчееву очень немилостиво на счет меня и моего управления.»

Пестель хотел объясниться.

2 апреля 1817 года Аракчеев передал ему, что устного объяснения не надо, пишите. Хотя о чем? Вы ведь столько лет не были в Сибири и все сведения о положении дел в крае имеете только от заинтересованных людей?

В этом же месяце Аракчеев предупреждает Пестеля, что в связи с утратой монаршего доверия, готовится его замена на Глазенапа.

Пестель был оскорблен и не скрывал этого: « …прошу рассудить, справедливо ли и достойно ли это нашего Государя, по одному только донесению моего врага Глазенапа, о котором сам Государь мне частно говорил, что имеет невыгодное о нем мнение на счет его правил честности, и что управление вверенного ему корпуса находится в совершенном беспорядке, справедливо ли, говорю я, по одному только одностороннему обвинению подобного человека, — меня, который всегда служил с честию и бескорыстием, оставить с таким унизительным объявлением самого Монарха, не выслушав меня даже прежде и лишив меня таким образом всех средств к оправданию.»

Аракчееву стало неудобно:

— Я еще не велел внести повеление Монарха в журнал Комитета и представлю Государю ваше объяснение.

Объяснение было дано, и оно было утверждено царем. Тучи, вроде бы, разошлись. Но Пестель теперь уже сам попросил отставки.

— Что вы!? — возразил Аракчеев. — Государь имеет о вас такое выгодное мнение, какое бы я желал, чтобы он имел обо мне самом.

— У меня нет доказательств такому мнению. Взять хотя бы и последний случай. И вообще я не вернусь в Сибирь, если не будет изменена должностная инструкция.

— Не помышляйте о возвращении туда. Государь имеет совсем другие намерения на ваш счет.Он хочет вас сделать министром полиции.

— Какой я могу быть министр полиции! Когда я теперь, будучи генерал-губернатором, не могу защитить трех губерний против моих врагов, то как же я могу защитить пятьдесят две?

— Тогда все будет для вас иначе, нежели теперь, — многозначительно возразил ему Аракчеев.

И в этом граф не покривил душой — все было иначе: 22 марта 1819 года генерал-губернатором Сибири назначен М.М. Сперанский с повелением произвести строжайшее следствие о злоупотреблениях Пестеля и сибирских губернаторов.

Для Сперанского это следствие могло стать началом возвышения, прощения, возвращения под высокую руку.

Основанием для следствия стал очередной донос небезызвестного Горновского. Раскрутить дело и обосновать факты злоупотребления не представляло большого труда — тем более, что таких фактов было немало — ведь тринадцать лет продолжалась война не на жизнь, а на смерть, и война проходит как по виновным, так и по неповинным, не щадя никого. Вспомним Кошелева, чтобы не углубляться в ход следственного разбора. И все встанет на свои места.

26 января 1822 года последовала отставка и в Государственном Совете.

Летом следующего года Пестель с женой, Елизаветой Ивановной, и дочерью Софьей, выехали в Смоленскую губернию, в имение Васильево. «От дороги мне осталось только 75 руб. ассигн., с которыми и начал я свое хозяйство в деревне.»

И долг 20000 рублей, которые он выплачивал всю оставшуюся жизнь и закончил только за месяц до смерти — в апреле 1843 года, лишь на год пережив своего любимца — Н.И.Трескина.

Следственные материалы по делу о заговоре и помышлении на убийство генерал-майора Кошелева благополучно прибыли в Иркутск. Ответ не заставил себя ждать. Кошелеву предписывалось немедленно освободить всех арестованных офицеров и ждать дальнейших распоряжений. Каких — можно было понять из приписки Пестеля о том, что с вступлением Кошелева в должность коменданта, Камчатка превратилась в острог.

Ответная реакция Кошелева была незамедлительной:

14 ноября 1806 года Павел Иванович был отрешен от должности и на его место назначен генерал-майор Петровский, который должен был провести расследование всех «злоупотреблений» генерала Кошелева.

В течение двух лет Кошелев должен был оставаться в стане своих распоясавшихся врагов. Впрочем, он перестал быть им опасен. Сюжет нам уже известен — по истории несчастного Иоганна-Готфрида. Кошелеву, может быть, было даже легче — он был один, без семьи, недавно похоронив младшего брата — молоденького поручика и своего адъютанта.

30 марта 1808 года Пестель получил уведомление графа Аракчеева, что император Александр I повелел следущее: «генерал-майора Кошелева, по прибытии в Иркутск, арестовать и препроводить в Петербург под присмотром, а всех арестованных в Камчатке офицеров освободить, не внося им в формуляр бытность их под судом.»

Александр тогда безоговорочно доверял Пестелю — и судьба Кошелева практически была решена уже в самой верхней инстанции российской власти.

Только 12 ноября 1809 года прибыл Павел Иванович в Иркутск, где с него сорвали эполеты и под караулом отправили в столицу, чтобы предстать перед судом, приговор которого теперь уже зависел от свидетельских показаний «гонимых и обиженных» Сибиряковых, Козельских, Ермолинских, Хомяковых, Логиновых, Выходцевых и их высоких покровителей — Пестелей, Зелениных, Трескиных, Петровских…

Нет, не все благополучно было в Российской империи…

В то время, как Павел Иванович Кошелев в полную силу испытывал на себе ненависть «сибирских сатрапов», Владимир Иванович Штейнгель был у них в большой милости.

Трескин даже поручил Штейнгелю разработку проекта снятия Бухарина в Охотске.

Так Штейнгель стал «байкальским адмиралом».

Судьба в нему в этот период была весьма благосклонной. По исследованию злоупотреблений Бухарина со Штейнгеля было снято нахождение его под месячным арестом за непреднамеренную зимовку транспорта «Охотск» на Камчатке в тот злополучный год. В Кяхте Владимир познакомился с чудесными дочерями директора таможни, снискал любовь одной из них — Полиньки, и, что было особенно трудно, — благосклонность будущего тестя.

« …статский советник Петр Дмитриевич Вонифатьев, — писал о нем современник («Записки Ф.Ф.Вигеля»,М., 1891,стр.175) , — который более пятнадцати лет управлял Кяхтинскою таможнею. Такого хитрого и смелого плута еще свет, или, по крайней мере, Россия не производила; он успел русским внушить страх и повиновение к себе и приобресть совершенную доверенность китайцев. Таким образом господствовал он по всей границе: ничто не делалось без его спроса; его воля была закон, вся китайская торговля на нем, как на оси вертелась. Нужно ли сказать, что он исполнен был ума и твердости. Будучи низкого происхождения и занимал дотоле одни лишь низкие места в Отчизне своей, он, кажется, не слишком ее любил и почитал Отечеством своим то место, где владычествовал. Говорили о несметном его богатстве; но время показало, что оно совсем не было так огромно, как полагали; следуя обычаю, он пользовался выгодами, которые получали тогда все таможенные чиновники, но корыстолюбие всегда уступало у него место властолюбию. В Петербурге имел он большие связи с Коммерц-коллегией и пользовался особым покровительством министра графа Румянцева, личного неприятеля Нарышкиных и зятя их Головкина.»

Этот-то Головкин, будучи проездом через Кяхту в Китай, куда он был направлен послом, тоже обратил внимание на молоденьких дочерей директора таможни и желая вырвать их из рук отца-деспота, как пишет Вигель, предложил следующее:

— Пасматрите, Петер Митрич, у меня молотцоф, што саколоф.

А тот посмотрел на них пристально и очень холодно отвечал: «Нет, ваше сиятельство, ни один из них не годится мне в зятья», — оставив всех в недоумении: гордость ли или скромность внушила ему сей ответ.

Скоро произошел сговор. Со стороны жениха выступал… Василий Николаевич Берх, возвращавшийся из Русской Америки через Сибирь, как Лессеапс когда-то. Да, на самом деле тесна матушка-Русь!

Здесь я хотел бы задержать внимание читателя и сфокусировать его на прежних и будущих симпатиях, связях, знакомствах и дружественных отношениях Владимира Ивановича, чтобы нам было легче понять характер сына немецкого барона и русской купчихи — директор Кяхтинской таможни, имеющей исключительное значение для существования Русской Америки Вонифатьев, один из первых руководилей Российско-Американской компании Резанов, комиссионер РАК и историк Хлебников, историк российского флота и освоения россиянами Америки Берх, министр коммерции Румянцев, правитель дел Российско-Американской компании Рылеев…

Коммерция, загнанная в угол российской историей, — вот основа связей и, наоборот, противостояний. Та великая надежда, что питала Иоганна-Готфрида на Камчатке и связанная с именем человека, открывшего торговый простор для России на тихоокеанской окраине империи, досталась в наследство сыну вместе с несчастной фамильной судьбой. И эта надежда освещала душу пылкой самобытной натуры, способной в борьбе с властьимущими замахнуться и на самые высшие иерархии. И потому участие Штейнгеля в заговоре против Кошелева совершенно не случайно. Трагедия в том, что вопреки сложившимся российским закономерностям, Кошелев совмещал в одном лице и власть и честь.

Да, исключением из этого правила были немногие. Но они были. Тот же Пестель.

Или Ванифатьев.

В оценках того же Вигеля — человека из свиты его сиятельства — Петр Дмитриевич был не более чем «смелым и хитрым плутом». И далее: «Можно себе представить, как не взлюбил его великий барин (Головкин — С.В.) , начальник его, президент Коммерц-коллегии. Но он был под крылом самого министра коммерции и вел себя так осторожно, что не было возможности к нему придраться. В обращении с послом был он молчалив, угрюм и почтителен; ненавистью же своею предупредил его. Ему посольство не нравилось; он знал, что оно будет бесполезно и опасался даже, чтоб оно не произвело у нас разрыв с Китаем. Нет сомнения, что у китайцев он тайно старался вредить Головкину, однако ж так, чтобы неудовольствия отнеслись к лицу его, а не к правительству, его употребившему.»

Трудно из этой достаточно небрежной оценки извлечь какой-то позитив. Поэтому мы прибегаем еще к одному свидетельству: «Разрывы с китайцами были часты, так с 1744 года по 1792, в течение 48 лет, кяхтинская торговля девять раз была прекращаема, по причинам совершенно вздорным, чтоб не сказать более, и если счесть время бесторжения, оно составит 15 лет и 7 месяцев с днями. С Нагелем, в последнем соглашении с китайцами участвовал чиновник коммерц-коллегии, Ванифатьев, который и остался директором кяхтинской таможни. С того времени ворота кяхтинские уже не запирались. Ванифатьев пробыл директором 24 года; умер в Москве, оставив по себе двенадцать рублей с полтиной: вещи сами собой объясняются. Ванифатьев был мой тесть: я промолчал бы, если бы истина не позволяла сказать того, что служит к его чести.»

Это я цитирую письмо В.И.Штейнгеля генералу А.П.Ермолову, написанное 28 апреля 1834 года в Петровском каземате (то, самое что опубликовано в «Колоколе» под названием «Сибирские сатрапы»).

В этом же письме Владимир Иванович дает характеристики Н.И.Трескину и И.Б.Пестелю, которые, надо сказать, весьма существенно отличались от официальных, по которым оба «сатрапа» были взяточниками и казнокрадами.

Николай Иванович Трескин — правая рука Пестеля, основной вершитель всех сибирских дел, так как сам генерал-губернатор жил в Сибири только в самом начале своего губернаторства.

Трескин был сыном священника, кстати, как и снявший его в 1819 году, М.М.Сперанский. В 1789 году Трескин взят был Пестелем из Рязанской семинарии и определен на службу при московском почтамте. В 1806 году он был вице-губернатором в Смоленске, откуда Пестель забрал его гражданским губернатором в Сибирь.

А теперь послушаем мнение Штейнгеля об этих людях, «известных взяточничеством и злоупотреблением властью»:

 

Да, это прослеживается и по камчатской истории: расправившись с непокорным Кошелевым, вслед за ним Трескин отдает по очереди под суд всех проходящих по делу, от успевшего провороваться генерал-майора Петровского до прапорщика Хомякова. Капитан Бухарин лишен дворянства и состояния. Даже горький пьяница Логинов не ушел от возмездия — он был разжалован в дьячки и, по всей видимости, сослан в Петропавловскую Гавань.

Исключение составил лишь Штейнгель.

Переведенный на Балтику, он искал случая возвратиться в Кяхту и сыграть свадьбу, но случая такого все не представлялось. Тогда он обратился за помощью к Трескину. Тот, в свою очередь, написал письмо Пестелю.

Пройдет много лет и в одном из своих писем Гавриилу Степановичу Батенькову, некогда помощнику Сперанского в расследовании сибирских злоупотреблений Пестеля-Трескина, Владимир Иванович после прочтения книги М.А.Корфа «Жизнь графа Сперанского» напишет 25 декабря 1861 года: « …крайне больно мне, что в этом обвинении Трескина фигурирует твое имя.»

Настолько дорог был Штейнгелю этот человек с трагической судьбой — когда на глазах Трескина была истерзана колесами экипажа жена, «он тут же лишился рассудка; вскоре пришел в бешенство и в цепях привезен в Иркутск, где вдолге и умер.»

После смерти Владимира Ивановича Штейнгеля к Гавриилу Степановичу Батенькову обратился известный исследователь декабристского движения, редактор-издатель журнала «Русская старина» М.М.Семевский с просьбой рассказать о их взаимоотношениях. 29 сентября 1862 года Батеньков кратко сообщил следущее: «Еще в начале столетия я стал знать дядю покойного, Ивана Федоровича, с ним же самим началась моя приязнь в 1822 году, и мы видались только из года в год, когда я приезжал в Москву. Вторую половину 1826 и первую 1827 мы прожили вместе в Свартгольме, в общем бедствии, истинно как родные. Разлученные потом, ничего не знали друг о друге до 846 года, и тогда по прибытии моем в Томск первое полученное мною письмо было от Владимира Ивановича из Тары, после чего мы переписывались постоянно через власти. Тысяча верст была между нами. Встреча в Тобольске в 1856 продолжалась истинно один час. Он сидел в повозке, отъезжая, а я приехал. Наконец, в П<етер>бурге виделись дважды.

Изволите видеть, что очень мало и отрывочно мы жили вместе.»

Но ни к кому больше во всей России не обращался Штейнгель с этими словами: друг-брат.

Из всех декабристов только они двое были сибиряками. Батеньков на десять лет был помоложе. Детство его прошло в Тобольске, где служил вице-губернатором дядя Владимира Ивановича, смещенный с должности и доведенный Пестелем до могилы. Кстати, сам Гавриил Степанович, в 1819 году писал о собственной сибирской службе: « …все и вся восстало на меня… Я почувствовал всю силу целей и узнал, каково жить в отдаленных колониях… ». « …1819 г. ужасный для меня, я лишился всего — нет уже моей матери, и Сибирь, с которою прервались, таким образом все сердечные связи, сделалась для меня ужасною пустынею, темницею, совершенным адом… Служба состояла в неравной борьбе, лютой и продолжительной.»

Это было написано в марте.

А вот это — в июне того же года: «Сибирь должна возродиться, должна воспрянуть снова. У нас уже новый властелин, вельможа доброй, сильной, и сильной только для добра. Я говорю о ген.-губерн. Мих. Мих. Сперанском.»

В сентябре: «С приездом в Сибирь Сперанского я стряхнул с себя все хлопоты и беспокойства. В Тобольске было первое наше свидание и там уже уверился я, что конец моим гонениям уже наступил. Все дела приняли неожиданный и невероятный оборот. Из угнетаемого вдруг сделался я близким вельможе, домашним его человеком, и приглашен в спутники его и товарищи для обозрения Сибири… »

19 ноября: «Расположение Сперанского возросло до значительной степени, он привык ежедневно быть со мною. Редкость людей в нашем крае доставила мне большое удобство совершенно обнаружить ему мое сердце — и он нашел его достойным некоторой преданности.»

Г.С.Батеньков сопровождал генерал-губернатора в его поездке. Они вместе побывали в Кяхте, Иркутске, а затем вместе возвратились в Санкт-Петербург.

Осенью 1821 года Батеньков поселился в столичном доме генерал-губернатора Сибири, но служить определен по совету (или точнее протекции) Сперанского в Сибирский комитет, который возглавлял сам Аракчеев. В ведении именно этого комитета были и знаменитые военные поселения, членом Совета которых и стал Гавриил Степанович. Из столицы он переехал в Новгородскую губернию в печально известное для русской истории Грузино.

Перу Батенькова принадлежит любопытная характеристика своего шефа по Сибирскому комитету: «Об Аракчееве думают, что он был необыкновенно как предан Александру, — никто теперь и не поверит, ежели сказать, что он ненавидел Александра, а он именно его ненавидел… Павлу он был действительно предан, а Александра он ненавидел от всей души и сблизился с ним из честолюбия.»

А по каким причинам сблизился с Аракчеевым сам Гавриил Степанович? Почему и ради чего Сперанский пожертвовал своим, может быть, самым близким и преданным человеком? Не потому ли, что только через Аракчеева лежал самый близкий путь к сердцу Александра для опального реформатора и бывшего конституционалиста Сперанского, а теперь самого верного слуги самодержавия, что и требовалось еще доказать Аракчееву, а через него и царю. Ради этого Сперанский не брезговал ничем — в Пензе, чтобы подняться и возвыситься, он писал Аракчееву льстивые письма о своем преклонении перед Священным Союзом и военными поселениями. И заслужил свое — в 1825 году он сидел в числе судей и выносил смертные приговоры декабристам.

Вот насколько сложно нам сегодня разобраться в том, кто же был все-таки прав, а кто виноват? Кто преступник, а кто судия? Кто злодей, а кто благодетель?

И это становится возможным, когда мы определим высшую цель, высшие идеалы поступков наших героев. И тогда станет ясно, почему для Пестеля отречение от сына, помышлявшего о цареубийстве, то есть посягнувшего на основы основ российского самодержавия — дело чести; и почему Сперанский предает друга, который и не был никогда членом тайного общества, и чтобы скрыть собственную причастность к заговору, который при ином исходе обещал для него лично большие государственные перспективы, потребует для Батенькова смертной казни…

Но мы несколько нарушили хронологию.

Между тем надвигались события, которые вновь соединили судьбы наших героев — началась Отечественная война 1812 года.

Павел Иванович Кошелев, освобожденный из-под ареста по личному ходатайству князя Михаила Илларионовича Кутузова, принимает командование 4-й дружиной Санктпетербургского ополчения. Владимир Иванович, по настоянию тестя вышедший было в отставку и получивший уже рекомендации для новой службы от генерал-губернатора Финляндии графа Штейнгеля, своего родного дяди, тотчас «явился в ряды защитников отечества». Его направили дежурным офицером… 4-й дружины Санктпетербургского ополчения генерал-майора Кошелева.

Но судьба не только сводила их. Она и испытывала каждого, одновременно, чтобы не оставить сомнения для нас, потомков,что оба они — и Кошелев, и Штейнгель — были истинными сынами своего Отечества. А если, что и разделяло, или даже противопоставляло их, — это высшие идеалы, которыми руководствовался каждый из них, и в свете которых видели разное будущее для своей родины. Но каждый, это мы обязаны признать, следовал своим идеалам отважно и честно.

Судите сами по рапортам с поля боя.

16 октября 1812 года. Сражение под м.Чашниками.

«Начальник 2-й дивизии, 2-й бригады и оной (4-й - С.В.) дружины генерал-майор Кошелев. — Генерал-лейтенант кн. Яшвиль рекомендует, что они, быв в сражении с 4-ой дружиной при Могилевском полку, присутствием своим удерживали оную во всем устройстве храбростию и неустрашимостию давали случай оной дружине к отличному действию противу неприятеля»

16 ноября 1812 года. Сражение Санктпетебургского и Новгородского ополчения при дер.Студенке и при р.Березине.

Но, тем не менее, личные отношения между Кошелевым и Штейнгелем так и не сложились. К тому же Владимира Ивановича незаслуженно обходили наградами — вместо чина подполковника дали второй орден св.Владимира 4-й степени; за события под Данцигом был предоставлен к прусскому ордену — не получил. Во всем этом, естественно, он видел не штабную неразбериху и кутерьму, а происки врагов и личную месть.

«… сбыли с рук похвалами» — это очень характерная особенность судьбы Штейнгеля того периода. Его звезда стремительно восходила на небосводе империи.

В 1814 году царь назначает нового главнокомандующего Москвы вместо печально известного Ф.В.Ростопчина — Александра Петровича Тормасова.

4 октября он прибывает в столицу — на пепелище — вместе со своим адъютантом — капитаном флота В.И.Штейнгелем. Еще недавно император Франции Наполеон вместе с бывшим французским посланником в России, а в войну — комиссаром по торговле и продовольствию Жаном-Батистом Лессепсом обсуждали забавный случай — почетный пенсионер Франции, столь любезно оказавший содействие экспедиции Лаперуза и королевскому курьеру, полковник Козлов-Угренин, несмотря на свой дряхлый возраст, плюнул на императорский пенсион и вступил в Московское ополчение, чтобы отомстить врагам за поругание древней столицы Руси (кстати, Сергей Марков в своей книге «Вечные следы»,М., 1973, стр.170 называет Лессепса генерал-полицмейстером Москвы, то есть виновником уничтожения города).

А Владимиру Штейнгелю как раз и выпало по своей должности заниматься восстановлением столицы. Это он привлек к работе архитекторов О.И.Бове и Ф.К.Соколова. В первую очередь были восстановлены Александровский сад, Манеж… Архитектор Соколов, руководивший реставрацией кремлевских соборов, писал впоследствии: « …сколько сделано бароном Штейнгелем по сохранению и обновлению нашей столицы, сколько сберег он древности, преследуемый дерзостными, насмешливыми, обуянными злом людьми, не чтущими того, что сохранить надобно для отечества.»

В начале августа 1816 года в Москву прибыл Александр. Он приехал ночью, инкогнито, так что его встречали на Красном крыльце Кремля только Тормасов и Штейнгель. Не было даже ни одного полицейского.

Осмотрев Москву, Александр был изумлен, — так быстро поднималась она из руин. Потому и столь щедрыми были награды. Тормасов возведен в графское достоинство. Генерал-полицмейстеру Москвы — будущему смертельному врагу Штейнгеля — вручена бриллиантовая звезда святой Анны. Владимира Ивановича наконец-то догнал чин подполковника.

Был и еще один сюрприз новой службы в канцелярии Тормасова — при разборе архива Штейнгель обнаружил «разбросанные копии с писем некоторых известных в последние годы царствования Екатерины II масонов и мартинистов из-за границы и из внутренних губерний, которые были списываемы в Московском почтамте и представляемы почт-директором Пестелем … главнокомандующему князю Прозоровскому. Эти-то самые копии послужили Прозоровскому к возбуждению подозрения в императрице, и она указала арестовать Новикова с прочими и произвесть расследование.»

Карьера адъютанта главнокомандующего Москвы открывала широчайшие перспективы, тем более, что Тормасов безоговорочно доверял своему любимцу.

Многие высокопоставленные особы искали теперь встречи с подполковником, пытаясь через его благосклонность решить какие-то свои, в том числе и темные, дела. Отказ от благосклонности в таких случаях всегда был чреват какими— то последствиями.Но у Штейнгеля была такая «планида» — унаследованная судьба — поэтому его отношения со светом становились все более напряженными.

Началом же конца стало появление в Москве нового генерал-полицмейстера — в недавнем адъютанта великиго князя Константина, генерал-майора А.С.Шульгина.

Именно Шульгин, согласно своего служебного положения, «нечаянно» обронил — во многих местах Москвы — эту вот фразу: « …не Тормасов в Москве генерал-губернатор, а барон Штейнгель, который сел на него верхом и делает черт знает что!» Те, кому это было выгодно, эту фразу тотчас распространили по обеим столицам.

Вездесущий правдоискатель и правдолюбец, отказавшийся недавно вступить в московскую масонскую ложу, ибо знал, что основные ее члены — отъявленные московские негодяи и подонки, мешал генералу Шульгину, как мешал Кошелев своре сибиряковых и козельских. И потому, естественнно, должно было наступить время расчета Владимира Ивановича за свою генетическую принадлежность к порядочным людям России.

«Как не верить в переселение душ? — изумлялась большевичка, а значит воинствующий атеист, Лариса Рейснер. — После смерти Иоганна-Фридриха дух его целиком переселился в сына. Новый выдумщик вступил на жизненное поприще. Провидение определило его в морской кадетский корпус как бы для того, чтобы еще лучше показать необходимость всяких перемен. Первый пласт жизненного опыта у Штейнгеля: сибирские капралы, отец, прыгающий по снегу, а за ним стражники, мальчишки и любопытные. Второй пласт: кадеты, оборванные и босые (но с восторгом принимающие сенатора Василия Суворова - С.В.). Взявши их за ноги и за руки, двое дюжих барабанщиков растягивают учеников на скамейке и со стороны так бьют розгами, что тело раздирается в куски. Училищный повар Михалыч и краденые белые булки. Учитель Балаболкин с вечной каплей на носу, пьяный и развратный в наказаниях. Пятая книга Евклида, зазубренная наизусть без смысла и понимания. Побои, унизительная служба у старших гардемарин, по ночам поручения с записочками. Короче -первая школа, как служа наживиться, кривить душой и грабить, из которой мальчики выходили невеждами, без жалости к младшим, с низостью перед вышестоящими. Так Иоганн-Фридрих, он же Владимир Иванович,прибавил к прежнему опыту мерзость российских школ. Этот честный немец родился Агасфером. Он блуждает по разным ступеням различных ведомств, меняет службу, переодевает мундиры. Какой-то неутомимый следователь путешествует по России, собирая огромный обвинительный материал против всего ее государственного строя. Он видел окраины — Сибирь и Астрахань, — прожил там долгие годы под видом старика Штейнгеля, вместе с колодниками и ворами прошел весь крестный путь ее неправых судов и грязных острогов… »

Мудрено ли, что круг дружеских знакомств Штейнгеля в московском обществе был ограничен — Иван Иванович Дмитриев, поэт и министр юстиции, Павел Юрьевич Львов — бывший адъютант князя Потемкина-Таврического, сенатор, писатель и переводчик (вспомним, что и у Штейнгеля-старшего столичные знакомства ограничивались А.П.Сумароковым) и несколько других лиц.

Окружающее большинство искало этой дружбы и оскорблялось, не получив ее, превращаясь во многочисленных врагов. Круг их быстро расширялся. Общественное мнение в высших кругах начало склоняться не в пользу Штейнгеля. И вот он уже с сожалением отмечает некоторые перемены в отношении к себе Тормасова.

Вот и все. Если не считать того, что испытав себя в высших эшелонах государственного управления, Штейнгель был обречен теперь стремиться повторить это восхождение, ибо был создан для этой — государственной — роли.

«Он должен был додумать до конца свои мысли. Голова его была устроена как чудные часы, которые можно завести только один раз. Заведены, ключ вынут, и часы идут, пока не кончится весь завод. Ни остановить, ни вернуть стрелки обратно — нельзя.» Таково мнение комиссара Ларисы Рейснер, опубликованное в февральской книжке «Красной нови» за 1926 год об обреченности Штейнгеля на борьбу за самого себя.

Один за другим в его голове рождались проекты. «Рассуждение о наказаниях». «О наказаниях вообще». «Приспособление английских институций к России». «О законах, касающихся до гражданственности в России.»

19 октября 1819 года Владимир Иванович в ответ на свои проекты получил записку от самого влиятельного вельможи александровской России. Того самого, которого отхлестал публично А.С.Пушкин:

 

В записке было буквально следущее: «Граф Аракчеев благодарит барона Штейнгеля за доставленные ему бумаги, которые при сем возвращает по ненадобности в оных.»

Штейнгель попытался было обратиться лично к Александру I сначала через министра финансов графа Гурьева, затем через министра духовных дел и народного просвещения князя А.Н.Голицына, которые очень хорошо относились к Владимиру Ивановичу, но ничего из этого не вышло. Князь Голицын сказал, вернувшись от царя: «Крайне жаль, но должен вам сказать,что вы так очернены в мнении государя, что мой вам совет о службе и не помышлять.»

И не было уже у Штейнгеля выбора — высшее лицо империи лишало Владимира Ивановича России…