Перо корябало бумагу. Буквы и строки нервно разлетались вкривь и вкось. Камчатский командир генерал-майор Кошелев сообщал в Иркутск губернатору Трескину: "... ваше превосходительство, чтобы избавиться от всех главнейших негодяев и пьяниц в Иркутске, или по каким-либо другим неизвестным для меняпричинам, прислали их сюда членами областного правления, и потом требуете, чтобы я присутствовал и советовался с этою грязною компанией свиней. Но если бы я и решился на эту меру, то этим стеснял бы только вас, ибо тогда бы ни Пестелю, ни вам не писать таких диких предписаний областному правлению, какие пишутся теперь."

Это была отнюдь не дерзость молодого генерала - а вызов сильным мира сего, чья власть распространялась на всю Восточную Сибирь и Русскую Америку. Видимо, забыл в минуту ярости генерал, что находится он сейчас не в посольской свите в Яссах, и что давно он уже не адъютант суворовского любимца и измайловского героя графа М.И. Голенищева-Кутузова. Миновало уже десять лет с той поры, как подписан Ясский мирный договор с Турцией, завершивший кровопролитную многовековую борьбу России за выход к берегам Черного моря. И теперь вместо солнечного Причерноморья - промозглая сырость тихоокеанского побережья. Вместо почетной должности адъютанта его превосходительства - почетная ссылка в должности правителя Камчатки, где он с первых же дней столкнулся со всевозможными злоупотреблениями, пьянством, воровством и развратом со стороны гражданских и военных чиновников, купцов и местного духовенства.

"При рассмотрении бумаг, - сообщал историк А.С.Сгибнев в своем "Историческом очерке главнейших событий в Камчатке", - оказалось, что причитающийся нижним чинам провиант выписывался в расход и продавался частным лицам через посредство приказчиков Российско -Американской Компании; все книги были с фальшивыми расписками; казенный порох служил большой доходной статьей чиновникам. На казенных судах ... перевозятся преимущественно грузы Р.-А. Компании, а провиант, не имея в Камчатке конкурентов, продает ... по самым высоким ценам: напр. пуд масла 60 р., а флягу водки около 3 ведер, от 700 до 1000 р."

Далекая окраина, оторванная от российских центров, обворовывалась всеми,кто имел здесь хоть какую-то власть. "До царя далеко, до Бога высоко,"- насмешничали местные начальники, гражданские и военные. А купцы Российско-Американской Компании, приобретя монополию во всем Охотско-Камчатском крае и Русской Америке, вообще были вне всяких законов.
Кошелев объявил им всем открытую и беспощадную войну.

"ВСЕПРЕСВЕТЛЕЙШЕМУ, ДЕРЖАВНЕЙШЕМУ, ВЕЛИКОМУ ГОСУДАРЮ, ИМПЕРАТОРУ САМОДЕРЖЦУ ВСЕРОССИЙСКОМУ."

"Историческая записка о Камчатке, о всех переменах в управлении ее и о настоящем ее состоянии со времени нахождения там батальона на ландмилицком положении."*

К полуострову Камчатке издавна лежал уничтоженный ныне острожек Анадырск, где русские поставили первую так сказать ногу. Тут находились прежде так называемые служилые люди, для удержания в подданстве окрестных народов, сбирания с них в казну ясака и для открытия других мест сего полуострова, бывших тогда в неизвестности. По осмотру одного из сих служилых Камчатка сделалась известна, а в 1703-м году козачьим пятидесятником Владимиром Атласовым завоевана и построен Большерецкий острог, который был главным местом в Камчатке для русских до 1731-го года.

С покорением главных мест Камчатки, начались ежегодные командировки козаков,для приведения в большее подданство жителей ее и для сбора ясака. Наглость и жестокость сих козаков и алчность их к прибыткам вскоре истребили ту приязнь Камчадал, с какою приняли они первого из русских посетителей Камчатки козака Старицына.

Камчадалы до сего не видевшие над собою никакой посторонней власти, постепенно лишаемы были русскими природной их свободы и, наконец, доведены были до того, что сделавшись совершенными неприятелями русских, с умножением и усилением коих в Камчатке, усиливался и дух мщения у Камчадал так, что в 1706-м году Большерецкий острог разорен был ими до основания, домы выжжены и козаки все побиты. Со времени сих мятежей, до открытия из Охотска в Камчатку морского пути, то есть до 1715-го года, из числа проезжавших в Камчатку сухим путем из Анадырска, убито русских более 200 человек. Несмотря однако ж на то, ежегодно посылались в Камчатку козаки для покорения Камчадал и определяемы были переменные начальники, а в 1725-м или 1726-м прибыла туда и морская Экспедиция, под командою Капитана Беринга, для описания островов и берегов Камчатки.

В 1731-м году Камчатка причислена к Охотской области, состоявшей под начальством Генерал-Майора Скорнякова-Писарева, от коего зависели и частные начальники из козаков и детей Боярских, находившиеся в Большерецком, Верхнекамчатском и Нижнекамчатском острожках.

Для сбирания ясака посылались тогда уже особые Комиссары из козаков же и детей Боярских, кои состояли в ведении учрежденной в Большерецке канцелярии, которая заведывала и военными тамошними командами, состоящими из козаков. Как чрезвычайные притеснения от козаков и сборщиков ясака всегда раздражали Камчадал: то всякое прибавление в тот край русских служило новою победительною для Камчадал причиною к новым возмущениям.

В 1731-м году июля 20-го числа Камчадалы произвели чрезвычайный бунт. Они в большом числе пришли к построенному в 90 верстах от устья реки Камчатки острогу, зажгли его, напали на русских врасплох, и всех, сколько тут было, перебили, кроме одного козака Вклеткова, который успел скрыться и дать знать находившейся тогда вблизи при берегах Камчатки морской Экспедиции, от коей послана была команда матросов, которые и усмирили Камчадал.
По случаю сего бунта послан был в Камчатку для розыску Подполковник Мерлин с капральством солдат и из Анадырска Майор Павлуцкий с неизвестным числом воинской команды...

Но сим не окончились командировки русских. В 1731-м году, при определении Г. Генерал-Майора Скорнякова-Писарева, Охотским и Камчатским Начальником, велено ему взять из Якутских для Тамошнего края до 300 человек служилых. Ему в инструкции от Сибирского Приказа предписано было, в Камчатке и Охотске завести хлебопашество. На сей конец послано и поселено было в Камчатке несколько семей крестьян русских. Между тем, как прибавлялось в Камчатке русских, число природных тамошних жителей уменьшалось. Русские вместе с жестокостью, развращенностью и беспорядками, опустошавшими Камчатку, занесли туда болезни, жителям Камчатки неизвестные.

Все предвещало Камчадалам совершенное истребление их. Наконец оспа, завезенная туда русскими ж - которую до того времени Камчадалы не знали - и свирепствовавшая в 1760-м году, истребила большую часть Камчадал. Хотя после такого опустошения сего несчастного полуострова, должно б было принять другие меры к восстановлению жителей, но бедствия их не доходили видно до сведения Правительства и Управление было еще хуже. Отдаленность Охотского порта, от Начальников коих зависело Управление и Камчаткою, -неудобства сего Управления - чрезвычайные злоупотребления или лучше сказать Грабительства частных начальников по острожкам довершали совершенное разорение Камчатки."

Генерал-майор Кошелев не был первым, кто уже объявлял подобную войну. Как не был он и первым из числа тех, кто эту войну уже проигрывал.
11 сентября 1784 года здесь же, в Нижнекамчатске, вступил в должность капитан - исправника Нижнекамчатского округа Иоганн-Готфрид Штейнгель. Немец, сын министра Аншпах-Байрейтского маркграфства в Баварии, полагал, как и его двоюродный брат - Фаддей Федорович - сделать блестящую карьеру в России. Фаддей Федорович впоследствии стал генерал-губернатором Финляндии, генералом от инфантерии, графом, кавалером ордена святого Александра Невского и породнился со знаменитым в России родом Энгельгардтов.

Иоганну выпала совсем другая судьба. В 1771 году он предстал пред светлые очи кагульского героя Петра Александровича Румянцева с рекомендательным письмом австрийского фельдмаршала Франца-Морица Ласси, пойдя наперекор воле отца, который мечтал о другой, нежели военная, карьере сына.

И в России Иоганн-Готфрид поступил подобным же образом - наперекор пожеланию Румянцева стал служить в Астраханском карабинерном полку под командованием графа Салтыкова, с которым у Петра Александровича сложились неприязненные отношения. И хотя молодой подпоручик Штейнгель служил с отличием и храбростью в полку, где собрались в основном иностранные офицеры, и был рекомендован в реляции императрице к награде, никакой награды за десять лет службы он не получил и не продвинулся по табелю о рангах ни на одну ступеньку.

В поисках справедливости подпоручик отправляется в Санкт-Петербург.
"Как иностранец, он не знал, что без случая и без денег, в то время, как, может быть, и во всякое другое, мудрено было дождаться заслуженной одною честию справедливости," - оценит впоследствии этот поступок его сын.
Справедливости в столице Штейнгель не нашел, но познакомился с интересным человеком - поэтом (и министром) Александром Петровичем Сумароковым, который ввел его в дом генерал-поручика Е.П.Кашкина, отправлявшегося в Пермь открывать новую российскую губернию. Подпоручик приглянулся генералу и в скором времени - уже поручик! - Штейнгель отправляется в места весьма отдаленные от Баварии.

"Сие самое удаление, вопреки отцовской воле, навлекло на него не только гнев, но и само проклятие отца; старик не хотел более о нем слышать, неже признавать за своего сына. При смерти только своей он снял эту клятву с головы его; но опыт доказал, что это уже было поздно. Отец мой испил всю чашу зол за непослушание родителю своему и суетное последование гласу честолюбия."
12 декабря 1781 года при открытии Пермского наместничества Иоганн-Готфрид Штейнгель был церемонимейстером. Поселился он в доме купца Разумова и по уши влюбился в дочь хозяина - Варвару Марковну, вскоре ставшую его женой.

И в этом своем поступке барон фон Штейнгель также отступал от традиций своего рода, получившего дворянский титул еще в десятом веке при императоре Оттоне I Великом. Все было и здесь не просто - дуэль с соперником, похищение "своей любезной", венчание в православной церкви (хотя он был лютеранином)...

С образованием семьи рушилась военная карьера - Штейнгель вышел в отставку и получает должность капитан-исправника в городе Обва Пермского наместничества. Здесь 13 aпреля 1783 года у Штейнгелей родился первенец - Владимир.

Губернатор Пермского наместничества И.В.Ламб хорошо относился к Штейнгелю - старшему, и когда Ламбу была предложена должность губернатора во вновь открываемом Иркутском наместничестве, он предложил Иоганну-Готфриду чин коллежского асессора и должность в Иркутске.
Сей чин, а паче расположение губернатора, известного со стороны благородного образа мыслей и правил, льстили, конечно, его честолюбию и обещали ему много; но увы! отец мой не мыслил о нравоучении, которое находим мы в священном писании: "Не надейся на князи и на сыны человеческие,в них бо несть спасение."

Но у Штейнгеля-старшего, надо признать, и не было другого выхода. Отец проклял его и тем самым навсегда отрезал спасительный путь на Запад - в Баварию. Брачный союз с купчихой исключал возможность "блистательных знакомств и связей в российских столицах". И если говорить о реальных возможностях удовлетворения честолюбия барона, то для этого, действительно, нужна была какая-нибудь глухомань.
И потому он и совершает очередную, но на этот раз уже трагическую, ошибку.

В составе Иркутского наместничества открывалась также Охотская область и Нижнекамчатский округ. Ламб, желая иметь объективные сведения об этих отдаленных местах, и честного исполнителя там своей воли, предложил Штейнгелю должность капитан-исправника Нижнекамчатского округа. И тот дает согласие. Не смотря даже на то, что на его руках грудной ребенок.
"По охотской дороге, по коей надобно было проехать 1014 верст, меня везла матушка около себя в берестяном коробе, обыкновенно там тунтаем именуемом, который в таком случае привязывается сбоку к седлу, и на нем делается сверху лучка для прикрытия покрывалом от овода и мошек, коих там бездна. В сем-то экипаже отец ваш, милые мои дети, по первому году от рождения путешествовал по одной из самых трудных дорог, какие только есть в свете".

В мае 1784 года началось это путешествие. 1 августа Штейнгели прибыли в Охотск, а 11 сентября - в Большерецкий острог, на Камчатку, в бывшую столицу полуострова, где - последние уже дни - справлял еще должность командира Камчатки надворный советник Франц Францевич Рейнеке.

Вступив в должность капитан-исправника, Штейнгель лицом к лицу столкнулся с теми, кто должен был претворять на Камчатке в жизнь указы ея императорского величества и наставления губернатора Ламба на основе законов Российской империи. Кто же окружал его в чиновничьем мире новоиспеченного города Нижнекамчатска - отставные камер-лакеи, почтальоны, курьеры... - отбросы имперского аппарата власти Иркутского наместничества. Так что глухомань преподносила свои неожиданности.

"Из сего изображения людей, коих отец мой имел несчастие сделаться сослуживцем, можете сами легко себе представить, какую роль досталось ему играть. Он не имел ничего с ними общего: по природе благородный германец,по воспитанию вежливый, просвещенный муж, по религии лютеранин, по языку немец, по душе честный человек, по сердцу пылкий, не в меру чувствительный и храбрый воин, мог ли он нравиться толпе безнравственных невежд, приехавших в Камчатку с единственною целию обогатиться и пожить за счет безгласных и угнетенных ее жителей. Вскоре увидели,что по правоте своей он встал на сторону беззащитных камчадал и отказался от их общества и правил.

Ссора с первым Орленковым не замедлила возникнуть. Он, как городничий, сделался начальником всех отдельных казачьих команд, рассеянных по разным местечкам, и под сим предлогом выдавал себя за настоящего начальника Камчатки и вселял в камчадал, чтоб его одного слушали, и почитали, и боялись. Началась переписка. Отец мой, как иностранец, не знавший русского языка, должен был положиться на тамошних же писарей полуграмотных, кои были, вероятно, по духу его противников; а когда сам писал, то не обинуясь называл их ворами, грабителями и подлецами. Вот уже и преступление, как против закона, так и против правил общежития".

Запомним эти слова Штейнгеля-младшего.

В 1787 году на Камчатку для осмотра своих владений прибыл начальник Охотско-Камчатского края полковник Гр.А. Козлов-Угренин.
Конфликт Штейнгеля с нижнекамчатскими чиновниками был в самом разгаре. Но Козлов-Угренин ехал сюда не для того, чтобы вершить справедливость.

Вот как характеризует его автор документа в исторической записке на имя царя Александра I :
"Козлов-Угренин по определении его туда предпринял - по мнимому долгу Начальника - объехать всю Камчатку. Для сего предварительно заставлены были камчадалы расчищать дороги и вырубать лес. Вместо того, что там всегда употребляются для проездов обыкновенные нарты, в которых нельзя более поместиться, как одному пассажиру и другому ямщику - Козлов-Угренин имел превеликий возок, в который камчадалы должны были запрягать от 50-ти до 60-ти , да под прочих великую Свиту его составлявших от 200 до 250-ти собак. Для сего числа собак камчадалы не могли иметь достаточного корму - и потому все почти они подохли. Летом ехал Козлов-Угренин в верх по реке Камчатке в нарочно построенном судне, которое камчадалы тащили от зори до зори по пушечному выстрелу с того судна".
Представьте себе коротышку "с большими выкатившимися глазами, на коих коварство и злоба положили печать свою, с язвительною улыбкою на лице, скороговорящего, вспыльчивого, часто пьяного, дерзкого до безумия, следовательно, и высокомерного до нестерпимости" - это и есть Козлов-Угренин.

22 января 1787 года возок полковника, в котором была устроена железная печка для обогрева начальника и его любовницы - жены унтер-офицера Секерина, двинулся из Гижиги на Камчатку. Его сопровождал конвой из пятидесяти казаков и десяти человек прислуги - это и была свита, которую везли 250 собак. Впереди этого каравана ехали городничий и исправник Гижигинского округа и выгоняли жителей окрестных мест на вырубку ольховника и кедрача, мешавшему проезду угренинского каравана. В каждом селении, где останавливался начальник, ему подносили чащины - подарки - по шкурке соболя или лисицы с каждого инородца. Свита в это время вела оживленную торговлю - не смея перечить большим начальникам, коряки и камчадалы отдавали драгоценные меха за пущие безделицы.
На Камчатке Козлова-Угренина сопровождали уже Орленков и комендант Тигильской крепости В.И. Шмалев.

Исправник Штейнгель сразу после приезда Козлова-Угренина в Нижнекамчатск был отрешен от должности как человек "вредный и беспорядочный". Одновременно было начато следствие по фактам злоупотребления капитан-исправника своей должностью, благо жалоб, написанных на него по наущению тех же нижнекамчатских чиновников, скопилось уже немало. Даже Александр Степанович Сгибнев, который завершая свой "Исторический очерк главнейших событий в Камчатке" такими словами: "Кончая свой обзор событий в Камчатке, мы не делаем никаких выводов и заключений из приведенных нами фактов, потому что задача наша заключалась только в подготовлении материалов для будущего историка." - тем не менее опираясь на архивные разборки этих самых злоупотреблений, делает решительный вывод:

"По инструкции, данной Штенгелю, ему предоставлены были отдельные права над округом, с тем только, чтоб он содействовал городничьему в делах управления. Обстоятельство это было причиною, что и Штенгель считал себя независимым командиром. Служащие, нередко получая от них противоречащие приказания, не знали кому и повиноваться, а с туземцев собирали чащин земскими чиновниками для двух начальников."

Пока продолжалось следствие Штейнгели переселились в камчадальский острожек Машуру, расположенный в трехстах с лишним верстах от ненавистного Нижнекамчатска, купив дом у туземного старшины - тойона Мерлина.

Угренин же в это время продолжал свое путешествие по реке Камчатке. Орленков собрал камчадалов со всех окрестных острожков,чтобы они, как бурлаки на Волге, тянули в верховья против течения это "нарочно построенное судно" - большой плот, который был установлен на нескольких батах - тополевых долбленых лодках. На плоту было две рубки. Одна с двумя каютами - для Угренина с Секериной, а другая для кухни. Впереди стояла пушка, а над рубкой был поднят флаг. Еще два таких же плота были построены для секретаря Козлова-Угренина, Воронова и прислуги. За плотами двигался речной караван из пятидесяти батов с конвоем, продовольствием и различным походным инвентарем...
"Во всех селениях, - читаем мы у А.С.Сгибнева, - встречали Угренина по распоряжению исправника (теперь уже Василия Ивановича Шмалева - С.В.) с хлебом-солью и соболями".

Иоганну-Готфриду Штейнгелю начего было рассчитывать на какие-то изменения к лучшему в своей административной судьбе - Угренин перехлестнул всех камчатских чиновников в единоличном и жестоком разбое.
Вновь надежды на какие-то перемены возникли у Штейнгеля в связи с приходом в Петропавловскую гавань судов Лаперуза 25 августа 1787 года. Но и здесь Штейнгеля, как переводчика, обошли -заменили ссыльным Ивашкиным, владевшим французским, и не допустили опального бывшего исправника до иностранных гостей. Лаперуз оставил на Камчатке своего спутника, сына французского посланника в России, Лессепса, чтобы тот добрался по суше до Парижа и сообщил там о судьбе экспедиции королю Франции.

Сын французского посланника и сын баварского министра встретились в Машуре. "Лессепс... обласкал его и уверил в истинном своем участии, и после бросил несколько ласкательных слов об отце моем в своем сочинении. Но когда отец мой, положась на его ласковость, писал к нему после и, вероятно, жаловался на Козлова, то он отвечал ему прямо...: "Гоcподин барон, осмеливаюсь воспользоваться как ручательством вашей ко мне дружбой, что вы не откажетесь не упоминать в нашей будущей переписке имя господина Козлова и все подробности ваших на него жалоб. Это только способствует озлоблению, я же принимаю меры к вашему спокойствию".
Результатом же этих "мер" стала высылка Штейнгелей из Машуры в Тигиль.

И могло ли быть по-другому, если Лессепс и Козлов-Угренин стали закадычными друзьями (и полковнику позже по ходатайству Наполеона за заботу об экспедиции Лаперуза и, в частности, за помощь, оказанную лично Лессепсу жалован быд пожизненный пенсион), и они устраивали совместные оргии во всех селениях Камчатки. Угренин даже умудрился потерять где-то в одном из глухих селений свою любовницу с двумя ее детьми. Понимая, что Владимир Иванович Штейнгель может быть субъективен в своих автобиографических "Записках..." в отношении камчатского командира и его французского приятеля, обратимся к объективному Сгибневу:
"По прибытии Угренина в Большерецк, он прожил там более трех месяцев в ожидании зимнего пути, проводя время с молодым Лессепсом и Шмалевым в кутеже и разврате. Почти ежедневно, в квартиру его, сзывались жены и дочери жителей Большерецка на вечерки, и горе той женщине, которая вздумала бы противиться желаниям кого либо из кутящей компании.В особенности же своим нахальством и дерзостью, в отношении женщин, отличался Лессепс. Все нравственные люди избегали даже встречи с этой разгульною компанией."

Пока Козлов пьянствовал, его подчиненные сгоняли в Большерецк камчадалов с собаками, готовясь отправиться в обратный путь в Охотск. Пятьдесят собак планировалось для возка Угренина, 40 - для Лессепса. 300 собак должны были тянуть нарты с награбленным добром...
Это совместное с Лессепсом путешествие Козлова-Угренина вошло в историю Камчатки как "собачья оспа" - половина собак погибла по дороге до Пусторецка, не выдержав тяжести пути и груза. Пришлось бросить часть нарт. В Пусторецке (само название острожка говорит о пустой- не лососевой, не рыбной - реке ) остальные собаки погибли от бескормицы. Шмалев привел новую партию собак - на них Угренин отправил в Охотск Лессепса, а сам стал ждать собак и конвой из Гижиги, опасаясь с малыми силами и дорогим грузом идти через корякские земли. Оставшиеся без собак, камчадалы возвращались домой пешком - а это за сотни верст...

Последствия поездки Угренина на Камчатку "... не замедлили там обнаружиться. Весною 1788 г. камчадалы до того нуждались в продовольствии, что ели байдары (обтянутые шкурами морских зверей лодки - С.В.), падаль и древесную кору. Камчадалы, чтобы положить конец своим бедствиям, решились послать в Иркутск депутацию, из двух почетных старшин, которым поручили рассказать иркутскому начальству о собачьей оспе и других притеснениях имевших гибельные для них последствия. Депутация прибыла в Иркутск в феврале 1790 г., где передала все сказанное выше и, кроме того, просила о трех предметах:
1) сложить с камчадалов недоимку в ясаке, накопившуюся после 1775 г. и происшедшую от проезда чиновников и других независимых от них причин;
2) избавить край от множества чиновников, их разоряющих и отвлекающих от занятий, своими беспрестанными разъездами и
3) сбирать с них ясак по наличному числу камчадалов, т.е. с 1325 душ (мужского населения -охотников-С.В.), а не по той неизвестной для них переписи, по которой он сбирается. Камчадалам было обещано покровительство и исполнение их просьбы, и они отправились обратно в Камчатку. Недоимка с высочайшего разрешения была им прощена на другой же год; но остальные две просьбы оставлены без всяких последствий".

Штейнгель не поехал в Тигиль, полагая, что легче всего будет выехать с Камчатки через Петропавловскую Гавань (так в те годы называли будущий Петропавловск - Камчатский ). И это была еще одна его ошибка. Он как будто специально выбирал в жизни самый худший вариант - и все оборачивалось в итоге против него же самого и его семьи. Хронический неудачник - и эту свою неизлечимую болезнь вместе с генами передал он своему сыну. "Жизнь и злоключения барона Штейнгеля продолжались, собственно говоря, 129 лет, - писала известная журналистка и большевичка, комиссар Главного морского штаба, жена автора знаменитого "Письма Сталину" Федора Раскольникова Лариса Рейснер. - Неправильно отделять их друг от друга, 53 года отца и 76 сына.

Они сливаются вместе и лежат перед нами, пересекая историю целого века печальной чертой, похожей на великий сибирский тракт. Жизнь поразительная и печальная, какой не было никогда до этих пор. Отрывки ее записаны в некоторых сочинениях самого Штейнгеля - "О кнуте", - например, или об устройстве мещанского сословия в России. Но большая часть рассеялась по судебным книгам захолустных судов, утонула в неразобранных делах правительствующего сената, обратилась в прах вместе со всею бумажной рухлядью того времени. Давно сгинули имена крючкотворов, чрез руки коих проходили безнадежные тяжбы Штейнгеля, несправедливые против него приговоры и никого не достигавшие жалобы."

Все, что происходило, начиная с Машуры, было уже на памяти начинающего себя осознавать Владимира Ивановича.
Петропавловская Гавань в лице частного командира Хабарова принесла новые унижения и тяготы судьбы.
Штейнгелей травили, как собак, доводя Иоганна-Готфрида до бешенства и безрассудных поступков, вменяя затем эти поступки и бешенство ему же в вину.
Изводить немцев доставляло удовольствие - чем же еще могли развлечься в этой глуши отупевшие от пьянства и безделия служилые.
Один из актов петропавловского спектакля чуть было не закончился трагически - Штейнгель намеревался заколоть шпагой Хабарова, за что был до полусмерти избит казаками.
Жили они в нечеловеческих условиях, лишенные жалованья и других средств к существованию. Среди зимы Хабаров выгнал их и из казенного дома, где они жили.

"Я помню, как это случилось. Ночью, когда все спали, услышали крик: "пожар" и "спасайтесь". Кто что мог накинуть, бежали вон и бросали из окошка вещи; между тем ворвавшиеся в дом люди сломали все печи, так что оставаться в сем доме было невозможно. Итак, перебрались в самую тесную избушку к одному камчадалу на так называемую кошку, т.е. на самый берег залива."

В семье Штейнгелей в то время было уже двое детей - 5 июня 1788 года родился брат Владимира - Петр. "Матушка внушала ему, что он русский и что немцем быть не желает, и даже он говаривал отцу: <ты - немец, собака!"

В течение всего 1789 года выехать из Петропавловской Гавани в Охотск так и не удалось. Поэтому все свои новые надежды Штейнгели возлагали на прибывший в Авачинскую бухту фрегат "Слава России" Биллингса и на самого руководителя правительственной экспедиции. "С прибытием их возродилась некоторая надежда быть, по крайней мере, под защитою людей благородных."
Увы, и на этот раз благородство было мишурой.

"Он как наемник не столько думал о выполнении воли монаршей и о пользах отечества, сколько о своеугодливости. ...С прибытием экспедиции в Камчатку началось явное бабничанье: вечеринки, попойки, зверские представления и пр. Денег они убили пропасть, а пользы на грош не наделали. Перед отбытием их из Охотска получено было повеление об остановке экспедиции, но Кох (охотский командир - С.В.) взялся услужить в этом случае (и сообщил Биллингсу о секретном предписании, а тот тотчас ушел в море, как будто бы ничего не ведая о приказе - С.В.). ...Если бы экспедиция была обращена, то, во-первых, труден был бы отчет в передержанных суммах и не получили бы по два чина... Известно, как щедро наградила императрица английского мичмана Биллингса. Он кончил жизнь русским барином в Крыму и бригадиром. А все его достоинство состояло в том, что он был в вояже с Куком, но Кук возил с собой и свиней...

Мне этот Биллингс особенно как-то гнусен. Я и маленький смотрел на него с отвращением.>
Может быть потому, что "благородный" Биллингс предложил Варваре Марковне сделку: он заступается и выгораживает ее мужа перед императрицей, а Варвара Марковна дарит ему за это свою любовь.
"С омерзением и горькими слезами, о! я помню эту минуту, мать моя отвергла сие гнусное предложение."
Надеяться теперь стало совсем не на кого - и Штейнгели поехали в Тигиль, чтобы уже отсюда, с оказией, возвратиться - по суше ли, по морю - в Охотск.

"Тут в ожидании лета отдали меня учиться читать часослов и псалтырь к безграмотному дьячку, который казался мне тогда великим мудрецом."
Этот дьячок был один из братьев Логиновых - вероятнее всего, Алексей Петрович, так как другой - священник отец Иван - в ту зиму, прячась от своей паствы,отращивал бороду, половину которой ему сбрили,специально упоив попа на вечеринке, вступивший в должность капитан-исправника Василий Шмалев с сержантом Червениковым. Когда же брат - Алексей - попытался заступиться, то получил от Шмалева пощечину и "угрозу испытать плетей".

Василий Иванович, надо сказать, был фигурой достаточно колоритной. И хотя мнение Штейнгеля о нем может быть истолковано как субъективное (порой оно так и толкуется), тем не менее факты - вещь упрямая и говорят сами за себя. Случай со священником Логиновым описан Александром Кирилловым в семнадцатом номере "Иркутских епархиальных ведомостей> за 1880 год. А.С.Сгибнев приводит другой случай, когда после ссоры с протоиереем Никифором Никифоровым Шмалев "выдернул ему клок бороды".

В контексте этих случаев так ли удивителен будет еще один, описанный уже Штейнгелем неизвестно с чьих слов, в бытность Василия Ивановича комендантом Тигильской крепости "...о невежестве коего можете судить из того, что он решился в Тигильской крепости сжечь одну камчадалку-старуху в срубе живую за колдовство, в коем ее подозревали.

В мою бытность в Камчатке я еще находил людей, кои помнили сию историю и рассказывали за чудо, что при сем случае выползали из пламени разные гады и страшилища (*Вероятно сам Шмалев с сообщниками сделал столь сумасбродное разглашение легковерным и напуганным чародейством жителям - Примечания В.Штейнгеля) и что в тот год, по предсказанию волшебницы, был от безрыбицы великий голод. Сей достойный варварских времен поступок, совершенный в царствование премудрой и человеколюбивой императрицы, сошел Шмалеву с рук даром."

Это характеристика камчатских нравов. Нам еще предстоит в этом убедиться дополнительно. Так что, вряд ли, Штейнгель преувеличивает из чувства мести к своим обидчикам. Независимо от его мнения и Шмалев, и Орленков, и Козлов-Угренин, и Хабаров впоследствии будут отданы под суд за свои злоупотребления властью на Камчатке. А что касается братьев Шмалевых - Тимофея и Василия, то брат брату - рознь.
И в этом мы можем убедиться еще на одном примере все из той же нескончаемой серии злоключений несчастной семьи Штейнгелей.

"Наконец настало лето. Из Тигиля отправлялось судно, принадлежавшее известному покорителю Кадьяка, купцу Шелихову. Должно было решиться на нем ехать в Охотск, ибо другого не было. Судно сие было под зависимостью родного брата Шелихова, Василия. Каков он был, можете судить из того, что за несколько лет пред тем старший брат вешал его на нок (конец) реи и сек публично линьками за участие в намерении отравить его ядом. Это было в Охотске в правление Коха."

Но букет неприятностей и злоключений семьи Штейнгелей был бы не полон, если бы на галиоте не оказалось кого-нибудь из их прежних врагов. Да, здесь был Орленков. Что -то не поделили они с Угрениным, и тот сместил городничьего с его поста и велел судить в Охотске, куда теперь тот и отправлялся.
Орленков быстро сошелся с Шелиховым, найдя с ним общий язык, и занял единственную каюту. Бывший исправник с женой и двумя малолетними детьми разместились "под палубой на балласте".
"Я помню, что во время самого плавания часто доходило до ужасного с обеих сторон ожесточения и брани. Наши и матушкины слезы едва могли удерживать батюшку. Впрочем, злодеи, смеясь над его бессилием, нарочно его дразнили."

Дело дошло до того, что Штейнгели не выдержали этих издевательств - высадились в сорока верстах от Охотска и закончили свое путешествие пешком.
В Охотске снова начальствовал Кох (по одной из бытующих легенд именно он отравил в 1789 году Тимофея Ивановича Шмалева, присланного на место Коха комендантом Охотского порта) - против Козлова-Угренина было начато следствие, и он был переведен поближе к Иркутску - в Якутскую область. Так что здесь врагов, вроде бы, не успели еще нажить и можно было спокойно продолжать дальнейший путь. Без приключений добрались до Якутска.

Беда нагрянула, когда ее совсем не ждали - от оспы, хотя только накануне ему сделали прививку, умер Петр. Он был похоронен на Синей станции у часовенки.
И новые беды несчастной этой семьи только еще, оказывается, начинались...

В Иркутске Иоганн-Готфрид Штейнгель должен был предстать перед судом. Он этого не боялся, так как считал себя правым. Семья жила в доме богатого купца Сибирякова (осужденного впоследствии Сибирским генерал-губернатором Пестелем). Иоганн-Готфрид близко сошелся с советником Е.Е.Дитмаром, профессором Э.Г.Лаксманом, близко знавших ссыльного А.Н.Радищева. Владимир поступил в губернскую школу. Казалось, наступила новая жизнь...

Но все изменилось со смертью губернатора М.М.Арсеньева и назначением нового - генерал -майора Л.Т.Нагеля, прибывшего из Кяхты, где он, вместе с надворным советником П.Д.Ванифатьевым, директором таможни - будущим тестем Владимира Штейнгеля, заключал с китайцами договор о торговле.

Вновь подвела безрассудность - Иоганн-Готфрид, "наскучив медленностью, с какой приступали к его делу, решился... послать просьбу в Сенат", чем, естественно, вызвал гнев местных властителей. Надеясь все же получить поддержку в столице и не имея официального разрешения на эту поездку, Штейнгель-старший "предпринял гибельное намерение уехать из Иркутска самовольно, для чего и решился составить фальшивую подорожную". Зимой 1793 года он был арестован в Нижнеудинске и возвращен под караулом в Иркутск.

"...без всякого снисхождения и уважения к благородному рождению его и к чину начали содержать его на главной гауптвахте, где позволяли делать с ним всякого рода наглости, а когда он выходил из терпения и приходил в отчаянное бешенство, тогда, называя его сумасшедшим, обременяли цепями и допускали солдат бить его, кому как и сколько вздумалось."

Завершение этой истории не менее печальное: "По десяти обвинительным пунктам отец мой законами приговорен по лишении всех чинов и дворянства к смерной казни... Рука моя трепещет, начертывая сей бесчеловечный приговор низких и гнусных исполнителей воли самовластных владык тамошнего отдаленного края, готовых для угождения начальства на всякую мерзость, на всякое неистовство... О! я весьма хорошо знал их и потому не могу не ожесточиться, что невинность в лице моего отца облечена была сими порочными тварями во вретище порока, которое самим им более было приличным."

Не помогли в беде ни бывший Пермский и Иркутский губернатор, а теперь вице-президент военной коллегии Ламб, ни двоюродные братья - Фаддей Федорович Штейнгель, в то время уже генерал-майор, Андрей Львович Николаи, библиотекарь императорской библиотеки, впоследствии (с 1798 года) президент Российской Академии наук, и Иван Федорович Штейнгель - капитан-командор.

Лишь диагноз местных врачей о невменяемости обвиненного - хоть и не соответствующий истине - спас Иоганна-Готфрида, бывшего барона фон Штейнгеля от смертной казни. А пересмотр уголовных дел сразу после убийства Павла I возвратил и чины и дворянство. Но это случилось уже в 1802 году, когда мичман Владимир Штейнгель после окончания Морского кадетского корпуса проезжал через Иркутск к месту своей службы - в Охотский порт.

...Минула целая жизнь. А впрочем, минула ли? Ведь из тех 129, что выпало на их долю, испита разве что половина. Так что оставалось еще столько же бед и несчастий, но уже на долю только одного из них - Владимира - в 1804 году Иоганна-Готфрида не стало.

Владимир Иванович Штейнгель, мичман бота "Св. Иоанн Богослов" и Павел Иванович Кошелев, генерал-майор, шеф Камчатского гарнизонного полка, прибыли в Охотск почти одновременно - летом 1802 года.

Минувшие годы внесли много нового в многострадальную историю края.
Только чиновничий аппарат при доходе всей Камчатки в 18-20 тысяч рублей "съедал" ежегодно 42722 рубля, как подсчитали скрупулезные исследователи.
И мы вновь обратимся к пока еще анонимному для нас документу - "Исторической записке" на имя Александра I.

С открытием губерний получила и Камчатка такой же точно образ управления, как внутренние российские Провинции. Хотя все и везде было пусто, по истреблению большей части Камчадал; но остроги Ижигинск, Акланск и Нижнекамчатск превращены в уездные города. В них учреждены были все Присутственные места, какие должны токмо быть по учреждению о Губерниях; главное ж управление Камчаткою зависело от Иркутского Губернского Начальства.

Сей образ управления существовал до 1804-го года, в котором по Высочайшему повелению Камчатка переименована в область, уездные города Ижигинск и Акланск уничтожены и открыто в Нижнекамчатске Областное Правление, составленное из областного Судьи, двух Заседателей, Секретаря, Стряпчего и Земского Исправника, под председательством Камчатского Комменданта, которому для придания большей важности, позволено именоваться Правителем Камчатской Области и Камчатским Коммендантом.

Все присутственные места в Камчатке с самого учреждения их оставались бы без действия, есть ли бы не взаимные вражды, ссоры и ябеды самих судей и прочих чиновников, отборных распутнейших людей - и нарочно туда засланных, составляли предмет занятия. Можно сделать весьма верное сравнение между козаками, завоевавшими Камчатку и между Судьями и Приказными чиновниками или подъячими: первые истребив большую часть жителей огнем и мечом, оставили в память и в наследство последней части свои болезни и пороки; а другие распространили болезни, утончили и усовершили пороки своею собственною развращенностью и довершили бедствия Камчадал. Со времени учреждения в Камчатке Судебных мест и нашествия сего рода новых людей дух вражды и ябеды распространился по всему полуострову несравненно скорее, нежели страх от меча первых завоевателей. Чтоб доставить себе дело или лучше сказать пищу, надобно было им прежде учить Камчадал, непривыкших к общественной жизни, тем беспорядкам и изобретать всякие случаи, кои по законам подвергают виновных суждению. До учреждения мест сих Камчадалы нигде и никем более не разбирались в своих делах, как своими тоенами или старшинами, но с учреждением мест оных ничего не значащий случай местные чиновники старались обращать в дело, поощряли Камчадал к жалобам и доносам - заводили следствия - и таким образом водя бессмысленных жителей сих по своему желанию, разоряли их до основания. Но когда и сей способ промышленности чиновников стал слабо удовлетворять алчность их, потому что Камчадалы год от году делались беднее и число их беспрерывно уменьшалось от притеснений и болезней: то Чиновники сии должны были искать дела в самих себе, или в своей развращенности. Они друг на друга делали доносы, производили бесконечные следствия - и наконец будучи отрешаемы и предаваемы Суду, скитались без всякого дела, умножали беспорядки, сообщали пороки свои Камчадалам и разливали разврат. Таким образом Камчатка находясь под скипетром России более ста лет, получила во всем чрезвычайную перемену.

Начальное покорение ее - продолжавшиеся внутренние возмущения Камчадал, происходившие притеснения от завоевателей, то есть козаков - занесенные сими последними болезни жителям тамошним до того времени неизвестные - а наипаче оспа и венерическая болезнь - истребили большую часть Камчадал. К тому частые перемены начальников - учреждение Судебных мест - распутство, притеснения и грабительства насланных туда чиновников - развратили и разорили последних Камчадал.

После всех сих, одно за другим следовавших бедствий для Камчатки - Высочайшим приказом 1798-го года Октября 3-го дня велено сформировать из батальона Полковника Сомова полк и расположить на непременных квартирах: - шефскую роту оного в Нижнекамчатске, по одной роте при Штаб - офицерах: в Петропавловской Гавани, в Охотске и в Удском Остроге. По назначению Государственной Военной Коллегией каждая рота должна состоять из 60-ти человек рядовых и половинного числа Унтер-офицеров; недостающее ж число в комплект пополнить из Сибирских регулярных воинских чинов, коих считалось 342 человека.

Сформирование сего полка и поход его в Камчатку сопровождены были величайшими несчастиями и убытками.
В Иркутской округе для сего полка закуплено было одной муки 61,500 пудов, да крупы до 5000 пудов, которые с доставкою до Якутска стоили казне: мука 20,295 рублей, крупа до 3000 рублей;отправление оной из Якутска в Охотск требовало еще больших издержек казны; ибо под отправляемую в Охотск муку потребно было 3232 пары кожаных сыромятных сум, полагая каждую пару по 2 рубля 75 копеек каждая на 1708 рублей 50 копеек; на перевозку за каждую лошадь, на кою въючат якуты не более 5 1/2 пуд, заплачено в Охотске по 14 рублей, 39,938 рублей, в Удском остроге под муку сыромятных кож 576 пар на 1582 рубля, под крупу товарных сум 60 пар на 306 рублей, на перевозку за каждую лошадь по 17-ти рублей, 10,812 рублей. Следовательно провиант сей, с отправлением части оного в Охотск и Удское стоил казне 86,529 рублей 50 копеек. Сверх сих величайших единовременных издержек закупка вдруг столь знатного количества Провианта, при случившемся тогда слабом урожае, возвысила цены на хлеб во всей губернии до такой степени, что Начальство, в предупреждение совершенного голоду, принуждено было прекратить винокурение в казенных заводах.

Государственная Адмиралтейств - Коллегия три раза отправляла в Охотск морских служителей и чиновников, из коих первая командировка была для перевозу Камчатского полка и нужного на оный продовольствия чрез море в Камчатку; вторая для построения сверх состоявших в Охотске налицо пяти судов - еще четырех бригантин, пяти галиотов и двух пакет - ботов, и для употребления служителей на тех судах. В сию командировку было послано 78 человек и велено еще прибавить нужное число из козаков ведомства Иркутского; Третья командировка была из 170-ти человек на укомплектование Охотского порта и его Транспорта. Сия последняя стоила казне 40000 рублей.

Сформирование означенного полка, доставление его до Камчатки, укомплектование оружейными вещами,аммунициею совершенно тамошнему месту и климату не свойственною - и прочим со стороны Комиссариатского Департамента, по вычислению Иркутского Комиссариатского Комиссионера, стоило казне 65,879-ть рублей с копейками.

Но сии единовременные расходы не могут сравниться с теми убытками казны и несчастиями Камчатки, какие произошли от прихода туда полка и содержания его там.

На том самом судне, на котором Шеф оного полка, Полковник Сомов, отправился с ротою солдат из Охотска в Камчатку - один рядовой сделался болен горячкою. Вскоре болезнь сия заразила людей на судне так, что некому было исполнять матросской должности; за болезнью судового командира, нельзя было надлежащим образом управлять судном; отчего долговременное плавание, сильные штормы и теснота на судне превратили означенную болезнь в людях, не привыкших к морю, в свирепую заразу, от коей многие померли на судне. По сим причинам Г.Сомов, вместо Нижнекамчатска, занесен был бурею после долговременного плавания в Петропавловскую Гавань.

К большему несчастию не было и тут принято от заразы никаких предосторожностей. Она вдруг распространилась по всему Камчатскому полуострову - и в первую следовавшую зиму опустошила не только домы, но и целые селения;не находилось даже людей, чтоб класть в землю тела умерших. Камчадалы, не имеющие понятия о предохранении и пользовании себя от заразы, старались утолять производимый ею жар холодною водою и от того еще более померло их. Таким образом одних ясашных померло в первый год вступления в Камчатку полка около трех тысяч человек и часть солдат. Домы, оставшиеся после умерших семейств, употребили солдаты на дрова.

Сей гибельный удар, предшествовавшие ему оспенное поветрие и истребление собак полковником Козловым-Угрениным, коего Камчадалы называют Собачьею оспою - остались в вечной памяти несчастных Камчадал.

За сими бедствиями следовали новые отягощения и разорения остальной части Камчадал. Первое: Из них было перевозка провианта по Камчатке из места в место по случаю неприбытия транспортных судов с солдатами в те пристани, куда были назначены. Перевозка сия стоила казне чрезвычайных издержек.
Второе: Как судно то, на котором Шеф полка Г.Сомов намерен был с ротою солдат прибыть из Охотска прямо в Нижнекамчатск занесено было бурею в Петропавловскую Гавань: то Г.Сомов по прозимовании там решился завезенных туда солдат перевести в Нижнекамчатск сухим путем. Сей поход открылся с начала весны и с наступлением единственного в году времени, в которое все вообще жители Камчатки ловят и запасают для пропитания себя и для корму собак рыбу. Камчадалы, принужденные доставлять солдатам в пути все пособия и быв сим отвлечены от собственных упражнений и удалены от жилищ своих, упустили сие единственное время и целую зиму терпели голод, вместе со своими собаками, коих от сего много подохло.

По прибытии сей роты в Нижнекамчатск Г.Сомов расположил полк свой, как назначено было вышеприведенным Высочайшим приказом 798-го года Октября 3-го дня - и с сего времени началось новое разорение Камчадал.

Солдаты пустились в разъезды по Камчатке для торговли. Робкий дух камчадал доставил солдатам способы присвоить себе домашние их заведения, как то: санки, собак, одежду и прочее - и они, не зная права солдата, не смеют и не будут сметь жаловаться начальству. Вместе с сим открылись частые почты, эстафеты и беспрестанные объезды чиновников и содат - как например: с наступлением зимы отправляется комиссар для осмотра округи - потом Священник или Протопоп для осмотра церквей - Провиантский комиссионер для поверки Магазейнов - Козачий старшина для осмотра своей команды - наконец Правитель Области со многими офицерами, для коих и для него нужно не менее 60-ти собак несмотря на то,что в ином острожке или станции осталось уже не более пяти человек жителей, но кроме того, что каждому проезжему Камчадалы должны давать собак и проводников, когда дороги заметены бывают снегами: то они обязаны прокладывать их впереди проезжающего - кольми паче чиновника или солдата - идти на лыжах и проминать дорогу.

Множество таких отяготительных и беззаконных повинностей отняли у Камчадал время необходимое для промысла не только зверей, но даже и рыбы, которая есть единственная их пища, отчего большая часть собак их от голоду подохла. Сии ж самые тягостные и частые разъезды были причиною, что Камчадалам запрещается отходить далеко от острожков или селений своих для промыслу зверей, от чего некоторые принуждены бывают покупать оных у купцов для взносу ясака."

С провиантом же было чрезвычайно трудно. Камчадалы те вообще голодали. Солдатский паек был урезан на три четверти против нормы и выдавался наполовину порсою - толченой сухой рыбой. Из-за трудностей в доставке груза большая часть его терялась где-то в пути. Где? - не найдешь: может, на Якутско-Охотском тракте, в морском порту при загрузке, или на выгрузке здесь, на Камчатке.

И вот тогда родился проект, сравняться с которым по замыслу смог разве что проект графа Аракчеева о военных поселениях.
13 августа 1801 года военный губернатор Иркутска Б.Б.Леццано, исходя из предложения продовольственного комиссионера генерал-майора Новицкого, изложил этот проект в высших инстанциях:
"С одной стороны, по великим издержкам казны на доставку полку Сомова провианта и аммуниции, по изнурению якутов, а нередко гибельной перевозке провианта чрез море, на транспортных судах, а с другой, по удобству камчатского климата к размножению хлебопашества и скотоводства, весьма полезно было бы обратить гарнизонный Сомова полк, по примеру бывших ландмилицких полков, от чего впоследствии вознаградились бы все издержки казны и не только одно войско тамошнего края вкушало бы хлеб от своего земледелия, но и все жители безбедно могли бы оным довольствоваться."

Две трети солдат Камчатского батальона Леццано предложил занять хлебопашеством, а треть использовать по очереди на службе, чтобы любой из солдат не терял боевого духа и был всегда готов к отражению неприятеля. Ежегодно, с 1 по 21 июня, должны были проходить военные сборы - всеобщее "фронтовое образование".

Леццано все очень грамотно растолковал начальству: трехгодичная доставка провианта для полка обходится в 224572 рубля 40 копеек, а единовременный вклад в хлебопашество - 41000 рублей, то есть выгода в пять раз, если урожай будет хотя бы сам-пять, а если больше - то вообще... Дух захватывало от перспектив.

29 декабря 1801 года бред Леццано был Высочайше утвержден - и возможно не последнюю роль в этом сыграл будущий плагиатор идеи военных поселений в России граф Аракчеев.
Для исполнения монаршей воли Сомов в мае 1802 года провел передислокацию своих - теперь уже земледельческих - войск, максимально приближая их к "полю боя": "две роты, предназначенные в Петропавловскую Гавань, поселил в Верхнекамчатском остроге, а из двух Нижнекамчатских рот, одну поселил близ Ключевского селения, а другую в 350 верстах от Нижнекамчатска, близ острога Машура". Далее он решил так: "Большерецкий гарнизон перевести к устью р. Камчатки, для содержания там караулов. По сему расположению уповаю я, что здешние войска останутся в полном довольствии и гарнизон будет в исправности и готовности к отражению неприятельского нападения."

Для всех этих мероприятий Сомов затребовал 44348 рублей 78 с половиной копейки. Кроме того, 33333 рубля 21 копейку для покупки "инструментов, семенного хлеба и скота, а также на доставку хлеба и скота в Камчатку."

Это была откровенная авантюра. Для солдат-поселян планировалось доставить из разных губерний России их семьи.
И началось...

Сомов же, Андрей Андреевич, заварив всю эту кашу, и главное отдавая себе полный отчет о последствиях затеянного, "подал прошение о выезде из Камчатки, по слабости здоровья."
И расхлебывать эту кашу выпало именно Павлу Ивановичу Кошелеву.

Причины же столь поспешного отъезда Сомова с Камчатки были самые романтичные.
Вот что рассказывает в своих <Воспоминаниях об Иркутске> дочь правителя одной из контор Российско-Американской компании и сестра известного писателя - К.А.Полевая-Авдеева ("Отечественные записки", 1848 год, N 8):

"Из числа достопамятных военных, помню в детстве моем двух человек, бывших впоследствии героями войн Александра. Это были генералы А.А.Сомов и Казачковский. Жизнь и характер первого из коих очень любопытны и вовсе неизвестны, почему я и скажу, что знаю о нем верного из рассказов моего отца, который был искренним его другом. Андрей Андреевич Сомов, по обычаю дворов в царствование Екатерины, был записан в военную службу с самых молодых лет, имел уже чин капитана, но вовсе не занимался службою, и весело проводил свое время в Москве. Он был привлекателен наружностию, обхождением и талантлив. Особенно замечателен был его талант в музыке: он имел прекрасный голос и мастерски играл на мандолине, инструменте совершенно забытом в наше время, да и в старину не очень употребительном. Это род гитары, и на нем-то Сомов любил аккомпанировать своему приятному голосу.

Иногда он много часов, один в своей комнате, проводил в музыкальных занятиях, и как -будто забывал в это время целый мир. Вообще он имел голову романтическую, задумчивое лицо и чрезвычайно нравился женщинам. Находясь в светском кругу, он переходил от одного успеха к другому, но наконец в сердце его вспыхнула истинная страсть к одной богатой и знатной девице. Он был любим ею взаимно, и когда высказал ей намерение свое просить ее руки - она решительно отвечала ему, что не пойдет за него, покуда он не будет в генеральских эполетах. Может быть, и эта девица была также романтическая голова, и потому желала, чтоб он, как рыцарь, доказал ей свою любовь и заслужил ее руки военными подвигами.

Напрасно Сомов говорил ей, что может надолго и даже навсегда отсрочить их счастье, что чины и почести иногда зависят от случайностей, которые не всегда встречаются, словом, он сказал все, что может сказать страстно-влюбленный, у которого из рук улетает счастье, - своенравная красавица его была неумолима и так умела подстрекнуть его воображение, что он поклялся явиться перед нею не иначе, как генералом, но взял и с нее клятву, что она до тех пор не будет принадлежать никому другому.

Немедленно приехал он в Петербург и вступил в действительную службу. Это было в самом начале царствования императора Павла. Случай, который мог иметь самые непрятные последствия, сделался началом блестящего поприща Сомова. В то время офицеры, бывшие часто в светском круге, худо соблюдали правила дисциплины, которую начал вводить во всей должной точности новый император.

Сомов, однажды зимою, ехал в санях, в офицерской форме, но в медвежьей шубе, что было запрещено. Неожиданно на встречу саням его подъехал сам император. Сомов сбросил шубу и стал в санях. Экипаж императора остановился, и, по данному знаку, Сомов должен был подойти к нему. Вопросы императора сначала были строги, но искренность, откровенность ответов, и, может быть, умная, приятная наружность виновного смягчили высокую душу Павла. Он приказал записать имя Сомова, и через несколько времени произвел его в следующий чин. Не знаю подробностей, но знаю только, что император обратил на него особенное внимание, и вскоре назначил его исполнять важное поручение - устроить и собрать в Иркутске батальон и перевести его в Камчатку.

Сомов был тогда уже в чине полковника. Он отправился в Иркутск, занялся данным ему поручением деятельно, и с успехом окончил. Возвратившись из Камчатки, он, кажется, еще в Иркутске, где оставался несколько месяцев для каких-то распоряжений - получил чин генерал-майора. Во все это время он жил в доме моего отца, и радовался сколько неожиданому своему счастию по службе, столько и тому, что может повергнуть к стопам возлюбленной любовь свою, с правом на ее руку. Между тем прошло уже несколько лет после их взаимной клятвы. По приезду в Москву, Сомов спешил в дом милой сердцу его - и узнал, что она уже замужем!.. Можно представить себе тоску и грусть человека истинно чувствительного...

Никогда не мог он утешиться в этом разрушении всех планов своего счастья и едва не впал в меланхолию. К счастью, военная служба и успехи в ней развлекли его. Сомов сделался впоследствии отличнейшим генералом. Имя его встречаем в истории войн 1806, 1807, 1808 и 1809 годов. До начала войны 1812 года он вышел в оставку, и расстроенное здоровье помешало ему участвовать в отечественной войне. В отставке он женился и кончил свои дни в безвестности. Только знавшие его сохраняют о нем память, как о человеке образованном, приятном, истинно-благородном."
Вот такая история.

На Камчатке же он оставил о себе другую память - "сомовское поветрие" - одну из самых мрачных страниц истории отдаленной российской земли.
А остальное оставил на долю своего преемника.
В той "Исторической записке", которую мы цитировали до сей поры, как образцовый пример объективной оценки ситуации, сложившейся на Камчатке за годы русского владычества, есть достаточно жесткая оценка деятельности Павла Ивановича Кошелева. В чем же обвиняет его неназванный нами еще до сих пор автор?
Читаем:
"И как обыкновенно редки истинные Патриоты, предпочитающие общественную пользу своей собственной: то Управление Камчаткой будет всегда щелью для начальников, или выиграть что-нибудь за отдаленное служение свое, которое могут они украсить донесениями своими, или приобрести себе разными способами богатство и сделаться в Камчатке совершенным деспотом, в той надежде, что отдаленность не допустит до слуха Вышнего Начальства и самих противозаконных поступков.Лучшим примером сему служит бывший пред сим Коммендантом Г.Генерал-Майор Кошелев.

При нем солдаты вместо упражнения в хлебопашестве, беспрестанно переводимы были из одного места в другое и разоряли до окончания Камчадал. Большая часть офицеров содержаны были по несколько лет под караулом по известному делу. Нижние служители оставались без должного над ними надзора и предавшись совершенно разврату, совсем не думализаниматься хлебопашеством."

И вот ситуация, в которой оказался Павел Иванович, исходя из той же "Исторической записки".

Как скоро последовала Высочайшая аппробация означенного предположения то и начались новые расходы казны. Солдатским женкам выдавались прогонные деньги на проезд в Камчатку к мужьям своим; покупались земледельческие инструменты и семенной хлеб. Все сие отправлялось с великою поспешностию в Камчатку и семенной хлеб достиг туда прежде, нежели солдаты на показанных им местах успели начать строиться, и когда не только не приготовлена еще была земля, но даже неизвестно было, есть ли еще и сколько именно удобной к хлебопашеству земли; - почему хлеб тот остался без посева - и наконец начал портиться.

Сие заставило перемолоть весь семенной хлеб и употребить в выдачу солдатам. Вместе с первым отправлением в Камчатку семенного хлеба собран был требуемый туда скот, отправлен по назначению в Тигильскую крепость и сделаны предписания о заготовлении сена в Ямске, Ижиге и Тигиле; но как исполнители были худые, то большая часть скота подохла от голоду - много побито и употреблено в пищу - а самая малая часть дошла до Тигиля спустя несколько годов. После сего неприятного случая сделано пожертвование скота Среднековымскими жителями; но и из оного часть подохла дорогою, а некоторое только число дошло до Ижиги в 1807-м году.

Между тем - как начальство занималось распоряжениями в доставлении в Камчатку хлеба, инструментов,скота и прочего, для разведения хлебопашества, и как казна употребляла на сие чрезвычайные расходы - в течение двух лет 1803-го и 1804-го не было сделано еще и порядочного начала к землепашеству, и во все сие время выстроено только солдатами три дома. Солдаты переведены были на места, назначенные к поселению. Сие требовало новых расходов: надобно было перевозить туда провиант из приморских мест, и за перевозку сию из Большерецка до Нижнекамчатска солдаты получили от казны по 5-ти рублей с суммы, из прочих мест платилась им же соразмерная сему цена.

Но как недовоз до тех мест провианта начал угрожать солдатам голодом: то перевели их из Верхнекамчатска и Машуры в Петропавловскую Гавань, а из Ключевского селения в Нижнекамчатск, куда отправили обратно и военно-сиротское отделение, которое в 1805-м году переведено было в Верхнекамчатск и умножило там число не хлебопашцев, а хлебоедов. Таким образом уверение ГГ. Леццано и Сомова, - что Камчатка в 1803-м году покажет опыты земледелия - и что она не только своих жителей, но и Охотск будет довольствовать хлебом - не исполнились. Испрошенная Г. Сомовым, на семенной хлеб,земледельческие орудия и прочее, сумма 44,349-ть рублей - почти вся уже издержана; но ни малейшего успеха в хлебопашестве по сие время нет и ожидать никогда нельзя, по следующим причинам:

1-е. Солдаты упражняясь зимою в разъездах, в мелочной торговле по острожкам, в переходах из места в место и перевозке для себя провианта, получая еще за то от казны плату, а летом в ловле рыбы и прочих домашних своих упражнениях доведены до того, что они не сделавшись крестьянами, забыли вовсе службу, даже и самая одежда воинская кажется им необыкновенною, потому что носят платье, употребляемое камчадалами и прочими жителями той страны, как-то: парки, кухлянки, камлейки, торбаса и прочее - ибо аммуниция солдатская тамошнему климату ни мало не соответственна.

2-е. Солдат получает жалованье, провиант, полную аммуницию, квартиру и прочее, так, что во всем содержании своем совершенно обеспечен, как питомец. Сверх сего за то,что привезет к квартире своей собственно для себя провиант из приморского места, получает от казны ж большую плату. Одним словом солдат в Камчатке есть совершенный господин, который не знает никаких обязанностей к обществу, не несет ни службы, ни повинностей какой-либо; работает для себя собственно; обеспечен со стороны содержания казною - и которому, кроме его Начальника, все прочее повинуется и раболепно служит. При всех таковых выгодах сим - господам - солдатам нет никакой нужды прилежать к обрабатыванию земли и доставать не нужный для них хлеб в поте лица, подобно добрым земледельцам, а особливо тем из них, кои находясь с молодых лет в службе, или еще поступив в оную из солдатских детей, не умеют взять в руки сохи.

...4-е. Одно доставление в Камчатку семенного хлеба, сопряженное с чрезвычайными затруднениями, представляет большое неудобство и не подает никакой надежды, чтоб можно было распространить землепашество по предположению и уверению ГГ. Леццано и Сомова. В 1807-м году, по требованию Г. генерал-майора Кошелева, куплено было в Иркутске разного семенного хлеба 500 пуд, который с доставкою в Якутск обошелся казне, каждый пуд по 1рублю 40 копеек, из Якутска отправлен оный в июле месяце в Охотск в 198-ми ящиках, нарочито сделанных, обтянутых кожей, пазы коих обклеены холстом и сверх того засмолены, куплена была нарочито палатка, чтоб под нею в ненастное время иметь ящики сии; под своз оного нанято было 99 лощадей - и таким образом хлеб сей обошелся казне в 5509 рублей, а в Охотск доставлено оного вместо 198-ми только восемь ящиков; прочие ж сложены на дороге Охотской, по чрезвычайной распутице , от которой якуты лишились множества лошадей. В каком же состоянии доставлены из Охотска в Камчатку оные 8 ящиков с хлебом сим - теперь еще неизвестно.

Хотя по сделанному распоряжению, сложенный на дороге хлеб доставится в Охотск нынешним летом; но доставление его из Охотска в Камчатку и оттуда до селений ландмилицких не может ранее последовать, как в конце сего года, ибо все тягости развозятся по Камчатке зимою и потому посев его может быть не ранее, как уже в 1810-м году. Следовательно семенной хлеб, пробывший в пути с лишком три года, и коего при всех описанных способах сохранения никак нельзя сберечь от действия сырого морского воздуха во время перевоза его чрез море, не только в Камчатке, на необработанной еще земле и в столь сыром климате; но и в самом хлебородном месте на удобренной земле едва ли может дать хороший урожай.

5-е. Из всех проектов и представлений о заведении в Камчатке хлебопашества не видно никаких доказательств, чтобы землепашество могло доведено быть до такой степени, что Камчатка может со временем довольствовать хлебом и Охотск. Известно, что климат в Камчатке, а особливо в приморских местах, суровый, сырой и более вредный для произрастания хлеба. Снега обыкновенно выпадают там весьма рано, а сходят очень поздно, так что нет времени созреть хлебу совершенно. В то время, когда хлеб должен колоситься, в ущелинах гор лежат еще снега - и слабый даже ветер из ущелин сих весьма сильно вредит хлебу. В июне и июле бывают нередко сильные инеи, от которых хлеб совершенно позябает.

Сверх сих убедительных доказательств, опыты многих лет доказали, что в Камчатке хлеб весьма худо родится, кроме того, что в самые лучшие теплые и умеренно дождливые годы бывает урожай то одного токмо ячменя.
6-е, в доказательство совершенной безнадежности,чтобы в Камчатке можно было распространить по всем вышеприведенным проектам земледелие и ожидать когда-либо и какой-нибудь пользы от тамошней ландмилиции - может служить последнее донесение ко мне в прошедшем июне месяце здесь полученное от нынешнего камчатского командира Г. генерал-майора Петровского, который по личном обозрении Камчатки во всех частях и со своей стороны все сие подтверждает." То есть, если судить объективно вовсе даже не Кошелев был виновником земледельческих неудач Камчатского ландмилицкого батальона.

Теперь о второй части обвинения.
"Кошелев, приняв должность коменданта,открыл, что Сомов и большая часть его офицеров занимались казнокрадством и грабили солдат и обывателей. Принадлежавший нижним чинам провиант выписывался в расход и продавался частным лицам, чрез посредство прикащиков Российско-Американской Компании. Все книги и счета были с фальшивыми росписками. Продавали казенный порох компании, которая сбывала его туземцам по баснословно высоким ценам. Кошелев конфисковал у компании весь порох и записал его на приход в казну, арестовав прикащика компании Хлебникова за его мошенничество".

Понимая, что говоря о Кирилле Тимофеевиче Хлебникове, человеке, безусловно, очень авторитетном и достаточно известном в России, А.С.Сгибнев - автор предыдущих строк - уточняет: "г.Тихменев говорит, что будто бы Кошелев стеснял торговлю компании, арестовав Хлебникова за то, что он не хотел понизить цены на товары. Мы имеем возможность проверить этот факт и потому считаем обязанностью восстановить истину."

Эта истина нужна сегодня многим, чтобы понять кое-что из истории собственного Отечества и этой отдаленной российской земли - Камчатки.
Ведь существует масса различных, нередно прямо противоположных мнений об одних и тех же людях. Мы это могли бы увидеть на примере Сомова.
Но характеристику ему дает дама на основании воспоминаний детства, когда восприятие окрашено в романтические цвета - а тут еще такая любовь!
Характеристику же Кошелеву дает не только наш анонимный автор "исторической записки" на имя самодержца Всероссийского. Вот характеристика, данная Кошелеву Владимиром Штейнгелем, от которой он не отказывался на протяжении всей своей достаточно долгой жизни: "...намеренный гонитель тогдашних агентов Российско-Американской компании, считавшей 4-й год своего существования."

А вот что оставил в Иркутском архиве по делу Кошелева кунгурский купец и один из первых исследователей истории Российско-Американской компании К.Т.Хлебников и другие камчатские купцы. В 1806 году в общественном присутствии Нижнекамчатска они, не смотря на некоторые обстоятельства, как подчеркивалось в документе, считали, что Кошелев "действительно здесь должен почитаться беспримерны ... на добрые его качества братили бы многие внимание."
Вряд ли, стал бы по-купечески лукавить Кирилл Тимофеевич, помня прошлую обиду. Да и к тому же участь Кошелева в 1806 году была практически решена - в ноябре его отрешили от должности и отдали под суд.
Но в том же общем присутствии областного правления казаки Кочетов, Суздалов, Паншин, Ощепков, Сысоев, Чудинов, пятидесятники Мухоплев, Низовцев, сотники Прудецкой, Вологдин, Мохнаткин, Расторгуев заявили: "Готовы с ним умереть."

Нижнекамчатцы Михайла Казаринов, Иван Портнягин, Иван Калашников, Василий Протопопов, Иван Барнашев, Иван Петров, Егор Казаринов, Степан Юрьев, Дмитрий Дягилев, Андрей Попов, Яков Панов, Василий Абросимов, Василий Гусев, Михаил Попов, Василий Санников заявляли следущее: "...обращая власть свою командование без пристрастия и без корысти; имеет добрую и простую душу; справедлив без лицеприятия; и старается всегда в пользу общую делать всякое добро, каковых его примеров множество, и потому совершенно имя его останется нам навсегда поминовением, что такого начальника не бывало и не будет, ежели он когда уедет в Россию".

Прекрасные мнения о прекрасном человеке.
Но есть и прямо противоположные.
Одно из них принадлежит перу Александра Кириллова, того самого, что поведал нам о бороде священника Ивана Логинова. Кстати, этот священник также был сейчас в Нижнекамчатске и участвовал во всех событиях.

"Расстроив управление и порядок во всех частях, Кошелев возбудил такое неудовольствие и ненависть во всех жителях Камчатки, что для собственной защиты потребовались одобрительные подписки последних. Акт отбирания этих подписок был последним актом той комедии, которую разыграло областное правление во все время управления Кошелева Камчаткою, постоянно чувствуя и действуя в унисон со своим начальником. Дело же велось так, что правление, собрав представителей всех сословий Камчатки и вообще кого можно было, одних устрашивало подписывать наперед заготовленные подписки, других принуждало силою, если не действовала просьба, подписываться за отсутствующих.

При такой манере действий областного правления, как и следовало ожидать, все рекомендательные подписки, представляли Кошелева образцовым, и, пожалуй, беспримерным начальником Камчатки. По одному документу содержание их было следующим: "все единодушно говорили что желают, чтобы Кошелев всегда был начальником Камчатки; готовы с ним умереть, потому что он начальник беспримерно справедливый, защитник невинности, восстановитель тишины и спокойствия,истребитель злоупотреблений и варварства, и без него здесь были только безначалие и безбожие."

В Петровском каземате 28 апреля 1834 года в письме, которое было опубликовано в герценовском "Колоколе" и стало известной статьей "Сибирские сатрапы", Владимир Иванович Штейнгель впервые дал публичную характеристику Павлу Ивановичу Кошелеву: "Говоря о гонениях (со стороны сибирского генерал-губернатора И.Б.Пестеля и иркутского губернатора Н.И.Трескина -С.В.), я с намерением умолчал о смене и арестовании Камчатского коменданта Кошелева и Охотского начальника Бухарина, ибо это сделано было истинно ко благу тех отдаленных стран. Оба эти начальника просто неистовствовали в вверенных им областях, а последний к тому грабил без затруднения совести."
Позже он повторит эту свою оценку в "Записках".

В 1805 году с Владимиром Штейнгелем произошла одна очень неприятная для него история. Будучи назначен командиром нового транспорта "Охотск", он прибыл в Петропавловскую Гавань с продовольствием для экипажа корвета "Надежда", возвращающегося из Японии, на котором совершил первое в истории русских мореплавателей кругосветное путешествие его друг по Морскому корпусу Фаддей Беллинсгаузен. И друг рассказал ему о том, каким <смешным и ничтожным> оказался на их судне посланник России в Японию и представитель Российско-Американской компании, камергер двора его императорского величества, граф Николай Петрович Резанов, зять и наследник всех богатств покойного <коломба росского> Григория Ивановича Шелихова.

Чтобы понять, насколько дорого было для мичмана Штейнгеля все, что было связано с именем знаменитого купца, создателя РАК, нужно вспомнить одну весьма памятную для семьи Штейнгелей историю:
"Скучное и многими неприятностями исполненное отправление должности исправника отцом моим продолжалось до 1786 года. В сем году он, по крайней мере, имел то удовольствие, что принимал англичан, прибывших в Петропавловскую Гавань на корабле "Ларк" с капитаном Петерсом, который доставил ему письмо от Кантонской компании с предложением торговли с Камчаткой. Относительно этого были сделаны чрез отца моего взаимные переговоры с известным Шелеховым. Отец мой утешался сим случаем немало. Он надеялся быть орудием к улучшению бедного положения того края и к доставлению отечеству новой торговой отрасли, и тем отличить себя. Все вышло пусто."

Позже, уже будучи под следствием, Иоганн Штейнгель напишет обширный проект развития торговли на Камчатке, но он, видимо, даже не будет прочитан чиновниками.
И тем не менее встреча с Петерсом в Петропавловской Гавани имела историческое значение для России.

Одной из целей первой русской кругосветной экспедиции как раз и было установление торговых отношений с Ост-Индской компанией в Кантоне.
Вероятно, все-таки Иоганну-Готфриду Штейнгелю принадлежит пальма первенства в идее завязать торговые отношения с Кантоном, которую тотчас же подхватил предприимчивый Григорий Шелихов, только-только вернувшийся с острова Кадьяк у берегов Аляски, где он основал первое русское поселение.
Позже в Кантоне побывал русский морской офицер И.Ф.Крузенштерн, проходивший морскую практику на иностранных судах. Он изучит здесь меховую торговлю и, по возвращении в Россию, подаст вице-президенту Адмиралтейств-коллегии Н.С. Мордвинову 1 января 1802 года проект кругосветного плавания.
Последнее - факт общеизвестный. Но задумывались ли мы над другим - как это так вышло, что не успели еще высохнуть чернила в проекте, написанном будущим адмиралом российского флота, а уже 7 августа того же года в его распоряжении не одно, а два судна для кругосветной экспедиции, с запасами продовольствия и обмундирования на несколько лет плаванья.

Как в сказке. И тем более в условиях России, не имеющей в то время своего флота для таких вот - кругосветных - плаваний.
Ларчик открывался просто - проект Крузенштерна не был первым. И в этом нет ничего удивительного - ведь об этой торговле мечтал даже камчатский капитан-исправник Штейнгель. И что мы знаем сегодня о человеке, который не только задумал, но и, главное, осуществил это проект, завещанный ему Григорием Ивановичем Шелиховым.
И речь пойдет о "смешном и ничтожном" - о Николае Петровиче Резанове. В "Отечественных записках" (май 1822 года, N25) в первый, да и наверное, в последний раз было опубликовано "Первое путешествие россиян около света, описанное Н.Рязановым, чрезвычайным посланником ко двору японскому и проч.", в котором Николай Петрович рассказывает о многом, сегодня совершенно забытом.

Первая встреча с Григорием Ивановичем произошла у него, как и у Иоганна-Готфрида, по возвращении того с Кадьяка на родину и воодушевленного новыми проектами и планами освоения Русской Америки.
"Он подал императрице Екатерине II проект о просвещении тамошнего края христианской верою, о заведении кораблестроения, хлебопашества, скотоводства и приведении всех торгующих в одно тело. Проект сей, обещавший Отечеству твердую в Америке ногу, а торговле новые отрасли, удостоен был особливого внимания! Ему даны были на собственные его с Голиковым (компаньоном-С.В.) содержание духовная миссия, из архимандрита и шести братий состоящая, тридцать семей поселян из ссыльных и несколько штурманов, предоставляя будущему времени исполнение прочих предметов от него упомянутых, а дабы во всем том сделано ему было немедленное пособие, то назначен был от двора нарочный с повелениями к иркутскому генерал-губернатору с тем, чтоб сей же посланый привез и обстоятельное о исполнении донесение.
Почтение мое к делам Шелихова, которого лично знать не имел, заставило меня искать сей лестной для меня экспедиции. Наконец она удалась мне, и я отправился в Иркутск с повелениями и духовною миссиею."

Так подполковник Смоленского драгунского полка из свиты светлейшего князя Платона Александровича Зубова, впоследствии обер-прокурор 1-го департамента Сената, кавалер двора, граф, баловень судьбы, человек высокообразованный, камергер, в свое время правитель канцелярии и близкий друг министра и поэта Гавриила Романовича Державина, оказался в Иркутске.
Он был обласкан Шелиховым. Влюбился в его старшую дочь Анну и женился на ней.
Все это и стало поворотным в его судьбе.
"В первый год супружества моего умер тесть мой, и тогда кроме семейных обязанностей и самое исполнение важных планов его пало в жребий моей неопытности."
Шелихов не оставил в наследство большого богатства - все его деньги были вложены в созданую в 1794 году вместе с купцом Голиковым Северную компанию. А американская пушнина, завезенная компаньонами в Иркутск, портилась на складах по причине прекращения торговли с Китаем в Кяхте.

Григорий Иванович оставил в наследство зятю груз своих забот, планов и соображений, которыми охотно делился с Николаем Петровичем и при жизни. Нужно помнить, что при жизни Шелихова не было еще тогда и в помине никакой Российско-Американской компании, не было и многого, многого другого, что мы связываем сегодня в истории Русской Америки с именем Шелихова, а на самом деле все это было уже сотворено руками и хлопотами его зятя - Николая Петровича Резанова - который и воплотил в жизнь идеи и замыслы человека, которого он боготворил.
На Кадьяке же в это самое время дела были просто никудышные -новый - после Деларова - правитель острова Александр Андреевич Баранов сообщал в 1795 году, что промышленники якутского купца П. Лебедева-Ласточкина (некогда компаньона и лучшего друга, а теперь лютого врага) "заняли все ...выгодные места, надобно было лезть на ссору, а мы бессильны, кормовые там места все обрезаны..."

Смерть Шелихова развязала руки иркутским купцам, также надеявшихся теперь получить самостоятельные привилегии на монопольное владение богатствами Русской Америки. Во главе их встал купец первой гильдии Николай Мыльников, который через сибирского генерал-губернатора Людвига Нагеля обратился лично к царю.
Но рядом с Павлом был Резанов, и потому царь велел "сделать на сей предмет такое утверждение, которое не могло вредить устроенной уже компании первого приобретателя Шелихова..."
То есть у Н.П.Мыльникова не оставалось никакого другого пути, кроме объединения с компанией наследников Шелихова.
Скрепя сердцем, Мыльников пошел на этот шаг - 20 июня 1797 года была образована Соединенная Американская купцов Шелиховых, Голикова и Мыльникова компания.

Цель Мыльникова была понятна - фиктивное объединение, чтобы разорить компанию Шелиховых и присвоить все их права и привилегии. Подкупленный Мыльниковым, Голиков согласился ему в этом помочь.
Но дело очень скоро приняло неожиданный для заговорщиков оборот. России не нужна была в Америке слабомощная купеческая компания - ей была нужна такая организация, такое объединение множества сил, которое было бы способно проводить под контролем правительства политику России на американском континенте и успешно бы конкурировало со всеми другими державами, желающими утвердиться на тихоокеанском побережье не только Северной Америки, но и Юго-Восточной Азии.
Поэтому коммерц-коллегия ставила вопрос о еще более мощном, нежели Соединенная Американская компания, объединении купцов. А это было выгодно только компании Шелиховых, имеющих в деле капитал, равный капиталу шести таких компаний как мыльниковская - и основная часть акций нового объединения оставалась бы в их руках, превращая таким образом все задумки заговорщиков в белый дым утраченных надежд.

Мыльников пребывал в угрюмой задумчивости - в случае нового, более мощного, объединения он с компаньонами отходил от главенствующих на второстепенные места.
Лебедев-Ласточкин тоже был настроен весьма категорически против нового объединения - и он жаждал единоличного утверждения на американских берегах.
Снова началась борьба. Голиков раскрыл свои карты и открыто встал на сторону Мыльникова - через подкуп чиновников они вышли на генерал-прокурора Сената П.В.Лопухина - отца фаворитки императора Павла.
Николай Петрович Резанов, обер-прокурор 1-го департамента Сената, все свои проекты и прошения наследников Шелихова направлял царю через самого влиятельного царедворца того времени - военного губернатора столицы графа П.А.Палена, с которым у них были достаточно близкие отношения.

То есть расклад сил был примерно одинаков. Впрочем, не совсем. В июне 1799 года Резанов в одном из частных писем сообщал: "Малиновый цвет линяет". Чуть позже, в начале июля: "малиновый цвет у нас не в моде, но иногда, однако, надевают."
Малиновый цвет - любимый цвет фаворитки. Даже Михайловский замок был окрашен в малиновый цвет. В столице приверженцы партии Лопухиных окрашивали в малиновый цвет свои дома. 7 июля 1799 года генерал-прокурор Сената П.В.Лопухин отстранен от должности.
8 июля 1799 года дарованы высокие привилегии и императорское покровительство вновь образуемой Российско-Американской компании.
Николай Петрович был назначен корреспондентом РАК (соответствуещего должности протектора правительства).

Из четырех директоров, назначаемых правительством, двое были из числа наследников Шелихова - "первенствующий" М.М.Булдаков (свояк Резанова, женатый на дочери Шелихова Авдотье) и брат Григория Ивановича - Иван Иванович.
Два директора были от компании Мыльникова - он сам и купец Старцев.
Так что борьба на этом не заканчивалась, наоборот, - разгоралась с новой,еще более яростной, силой.
Дело в том, что первоначально главное правление компании было учреждено в Иркутске, где, естественно, основная сила была на стороне партии Мыльникова. Булдаков был отстранен от должности и вынужден был уехать в Петербург.
Видя, что правление компании более занимается жалобами и доносами, нежели увеличением капиталов акционеров, купцы-компаньоны начали разбирать свои капиталы, избавляясь от акций. Сам Мыльников в Москве тоже начал продавать свои акции, по-прежнему желая разорить главных компаньонов и выйти к абсолютной власти.
Нужно было предпринимать самые решительные шаги, чтобы спасти еще неоперившуюся Российско -Американскую компанию.
19 октября 1800 года решен вопрос о переносе главного правления РАК в столицу. Таким образом рушились все планы Мыльникова и его приверженцев. Иркутский купец выходил из игры и должен был сложить свои полномочия.

"Перевод главного правления скорее ознакомил соотичей с пользами его предприятий и во дни Александра I-го общество сие совсем уже другой вид приняло. Новый покровитель ее и вся императорская фамилия благоволила звание акционеров украсить высочайшими их именами.Сему последовали знатнейшие особы дворянства и купечества, и в начале 1802 года в самое короткое время из 17 членов, всю Компанию составлявших, возросло число более 400 членов.

Таковое монаршее государя о распространении торговли попечение было счастливою для Компании эпохою. Она, не упущенная временем, возобновила у престола подаванные мною неоднократно от ее имени представления о затруднительном доставлении из Якутска в Охотск тягостей, о дороговизне провозных цен, год от году возрастающих, и о средствах, к удобнейшему доставлению оных в Америку из европейских портов. Как ходатай Компании вызван я был из Выборга, где тогда по высочайшим поручениям находился и нашел уже проект сей в руках министра коммерции, который уважа столь смелое предприятие, восхищался случаем, дающим ему столь полезно звание службы его соединить с обязанностями истинного Россиянина.

Граф Н.П.Румянцев немедленно доложил императору, представление апробовано, способы облегчены, Компания в том же году определила купить два судна для вояжа сего; а бывший тогда министром морских сил, адмирал Мордвинов, с равной деятельностью приступил к назначению офицеров. Капитан-лейтенант Крузенштерн, подававший некогда сходный с представлением Компании проект, о удобности торга в Кантоне, был назначен начальствующим морской частию, а капитан-лейтенант Лисянский на другом судне командиром. Оба сии офицера были из числа посланных от короны в Индию на судах английских.

В том же 1802 году посланы от главного правления, для покупки судов и заготовления запасов, в Гамбург директор Шелехов, капитан-лейтенант Лисянский и корабельный подмастерье Разумов; но два последние, не одобряя в Гамбурге судов, отправились в Лондон и купили Леандра и Темзу. Первое о 16 пушках и грузом в 430 тонов, переименовано акционерами Надеждою, а второе, о 12 пушках грузом в 270 тонов, Невою."

То есть существовало, как минимум, два проекта русской кругосветки. Но если Резанов пишет об этом легко и просто, то у Крузенштерна мы не найдем ни строчки.
Оно и понятно - "Мысль, что для отечественной торговли откроется нам поле, сделается тем совершеннее, что вместе с сим Россия под вашим руководством принесла бы и свою дань во всеобщее богатство человеческих познаний, я заранее утешаюсь за вас тем, что имя ваше пойдет на ряду с именами отличных мореплавателей",- напутствовал Крузенштерна 13 июля 1803 года министр российской коммерции граф Румянцев.
Кого не воодушевит такое напутствие. И он ни с кем не желал делить своей будущей славы.

Но еще более серьезные инструкции и всю полноту власти над экспедицией получает от императора всероссийского Николай Петрович Резанов, назначаемый к тому же полномочным посланником России в Японию.
И вот мысль о том, что власть - а значит и будущую славу! - придется с кем-то делить, доводила Ивана Федоровича Крузенштерна до таких поступков, о которых потом он старался и не вспоминать в своем объемном сочинении о великом - поистине! - подвиге русских мореплавателей.

Капитан первого ранга А.С.Сгибнев, моряк-тихоокеанец, в своей статье "Резанов и Крузенштерн", опубликованной во втором номере журнала "Древняя и Новыя Россия" за 1877 год, проводит самое тщательное расследование некоторых неизвестных эпизодов первой русской кругосветки, касаемой взаимоотношений первых руководителей, и делает следущее заключение: "Крузенштерн с начала плавания стал в неприязненные отношения к Резанову и постоянно искал повода к ссоре с ним."
Крузенштерн был "крайне недоволен присутствием на его отряде лица, не только ему не подчиненного, но даже имевшего над ним власть."

"Умный, образованный и деликатный Резанов с поразительным терпением выносил наносимые ему Крузенштерном оскорбления и подчинился всем строгостям суровой дисциплины и даже капризам своего противника, пока постоянная внутренняя борьба не отразилась на его слабом здоровье - Резанов занемог расстройством всей нервной системы и в такой степени, что на переходе от Нукагивы до Сандвичевых островов он был близок к смерти или, по крайней мере, к умопомешательству."
Что, впрочем, не помешало Крузенштерну продолжать свои издевательства и додуматься до того, чтобы предать Резанова корабельному суду.

1 мая 1804 года, как сообщает Сгибнев, корабли экспедиции подошли к островам Мендозины, где начался оживленный обмен между членами экипажа и туземцами. Островитяне меняли кокосовые орехи и хлебные плоды на обломки железных обручей. Когда же попытался и Резанов выменять что-нибудь у туземцев для коллекции редкостей, Крузенштерн всячески ему в этом препятствовал. Тогда Резанов дал команду приказчику РАК на "Надежде" Ф.Шемелину произвести обмен на компанейские товары, коли уж капитан запрещает использовать обломки обручей, принадлежащие корабельной команде. Но... товар был отобран.
На следуюший день, узнав обо всем этом, Резанов, увидя на шканцах Крузенштерна, сказал ему прямо:
- Не стыдно ли вам так ребячиться и утешаться тем, что не давать мне способов к исполнению на меня возложенного.
- Как вы смели мне сказать, что я ребячусь, - закричал, рассвирепев от того, что замечание Резанова слышат все, в том числе и нижние чины, Крузенштерн.
- Так, государь мой, весьма смею, как начальник ваш.
- Вы - начальник! Может ли это быть? Знаете ли, что я поступлю с вами, как не ожидаете?
- Не думаете ли вы, - отвечал Резанов, едва сдерживаясь, чтобы сохранить видимость спокойствия на лице, - и меня на баке держать как живописца Курляндцева? Матросы вас не послушают. Я сказываю вам, что ежели коснетесь только меня, то чинов лишены будете. Вы забыли законы и уважение, которые вы и одному чину моему уже обязаны.
- Резко повернувшись, Резанов ушел в свою каюту, чтобы не продолжать этот неприятный для него разговор.
Через несколько минут в каюту ворвался взбешенный Крузенштерн.
- Как вы смели сказать, что я ребячусь? Знаете ли, что есть шканцы? Увидите, что я с вами сделаю.
И, хлопнув дверью, выбежал прочь из каюты. Еще через какое-то время Резанов услышал шум - это спускали шлюпку. Как выяснилось, Крузенштерн отправился на "Неву" к Лисянскому. Резанов прилег отдохнуть, чтобы скинуть с плеч нервную усталость этого дня. Но уснуть не удалось. Вскоре вернулся Крузенштерн, крича:
- Вот я его проучу!..
Потом прибыла депутация с "Невы" - командир ее, капитан-лейтенант Ю.Ф.Лисянский и мичман - будущий историограф российского флота и промысловых экспедиций россиян в Тихом океане - В.Н. Берх.
Крузенштерн собрал на палубе всех офицеров и объявил:
- Резанов - самозванец, а не начальник экспедиции!
Вслед за ним точно такое же мнение высказали и почти все присутствующие, некоторые высказывались настолько оскорбительно и грубо, что у Резанова, слышавшего все это, защемило сердце, и он застонал от обиды и боли.
Вот тогда кто-то из офицеров и предложил вытащить Резанова на шканцы и представить на офицерский суд.
Лейтенант Ромберг, исполняя приказ Крузенштерна, пришел за Николаем Петровичем.
- Извольте идти на шканцы, - бесцеременно распорядился лейтенант, для которого все это было веселым спектаклем, не более. - Офицеры обоих кораблей вас ожидают.
- У меня нет для этого сил, - устало ответил Резанов.
- Ага! Как браниться, так вы здоровы, а как к разделке, так вы больны!
- Прекратите эти грубости. Они не делают вам чести. К тому же ответить за них вам все равно рано или поздно придется.
Ромберг удалился, иронично улыбаясь. Через несколько секунд в каюту прибежал Крузенштерн.
- Извольте идти и нести свои инструкции,- закричал он прямо с порога. - Оба корабля в неизвестности о начальстве, и я не знаю, что делать.
- Мне довольно и ваших собственных ругательств. Указов же государевых я нести не обязан. Они более вас лично касаются, нежели ваших офицеров. Поэтому прошу оставить меня в покое.
Крузенштерн вышел.
Резанов прикрыл глаза,но нервы были на пределе - какой уж тут сон.
А за дверью кричали.
- Что трусить? Мы ужо его!
Резанов поднялся, оделся, достал бумаги и вышел на палубу.
Приказав всем обнажить головы, зачитал вслух указы Александра о назначении его руководителем экспедиции и подчинении ему начальника морской части Крузенштерна. В ответ же он услышал дружный издевательский смех.
- Кто писал? - смеясь, спрашивали они.
- Государь ваш Александр.
- Да кто писал, а не подписывал?
- Не знаю...
- То-то - не знаю, - закричал Лисянский, - а мы хотим знать, кто писал, а не кто подписывал. Подписать-то, мы знаем, - он все подпишет.
После этого каждый из присутствующих на "Надежде" офицеров, подошел к Резанову, точно совершая обряд, и сказал одни и те же слова:
- Я бы с вами не пошел...
Не сделал этого только лейтенант Головачев (позже, когда Резанов уже покинет "Надежду", лейтенант Головачев покончит жизнь самоубийством).
Завершив издевательскую церемонию, офицеры отпустили Резанова:
- Ступайте, ступайте с вашими указами, нет у нас начальника кроме Крузенштерна.
Кто-то, уже в след, дурашливо процитировал указ:
- Да он, видишь, еще и хозяйствующее лицо Компании...
- Как же, - поддакнул Лисянский, - у меня есть полухозяин - приказчик Коробицын...
Лейтенант Ратманов, матерно ругаясь, завершил эту мысль:
- Он будет у нас хозяином в своей койке. Еще он прокурор, а не знает законов, что где объявлять указы... Его, скота, заколотить в каюту.
Но Резанов и сам уже не имел ни сил, ни тем более желания, видеться с кем- нибудь из членов экипажа, выносить новые издевательства и терпеть, терпеть, терпеть, понимая, что ответить ему нечем, и любое его слово, жест, само появление только еще более настроят против него и без того уже враждебно настроенных и подогреваемых капитанской ненавистью людей.

У него был, по-видимому, очередной нервный припадок, но доктор ни разу не навестил его, хотя о состоянии Резанова все, безусловно, знали - и в этом тоже выражалась злая воля единоличного командира "Надежды". Николай Петрович был изгоем на собственном корабле, и любой, кто нарушал обет офицеров против него, тоже становился изгоем, как и случилось с лейтенантом Головачевым, не пожелавшего играть постыдную роль в этом издевательском и бесчеловечном спектакле.

Невольный арестант вышел из тесной и душной своей камеры только когда "Надежда" пришла в Петропавловскую Гавань.
Он сошел с судна, поселился в доме коменданта Петропавловской Гавани и больше не вмешивался ни в какие дела экспедиции. Даже когда Крузенштерн выбросил на берег весь груз, принадлежащий Компании, и запретил своей команде, даже за самую высокую плату, переносить этот груз в компанейские магазины.
Резанов ждал правителя Камчатки генерал-майора Кошелева, которого он вызвал со специальным курьером.

"Имею я крайнюю нужду видеться с вашим превосходительством, - писал Резанов, - и по высочайше вверенным мне от государя императора поручениям получить нужное от вас, как начальника края сего, пособие. У меня на корабле взбунтовались в пути морские офицеры. Вы не можете себе представить сколь много я вытерпел огорчений и на силу мог с буйными умами дойти до отечества. Сколь не прискорбно мне, совершая столь многотрудный путь, остановить экспедицию, но при всем моем усердии, не могу я исполнить японского посольства, и особливо когда одне наглости офицеров могут произвесть неудачу и расстроить навсегда государственные виды. Я решился отправиться к государю и ожидаю только вас, чтобы сдать вам, как начальствующему краем, всю вверенную мне экспедицию."

Письмо было отправлено 15 июля. Недели через три прибыл Кошелев с ротой солдат и двумя офицерами.
Началось следствие по делу. Кошелев нашел Крузенштерна виновным по всем предъявленным ему обвинениям. Под тяжестью доказательств Крузенштерн вынужден был признать себя виновным.
Возможный приговор был ясен всем - отрешение от должности, суд, высылка под караулом в Санкт-Петербург, лишение чинов и наград ... Одним словом - позор.
Крузенштерн умолял Кошелева посодействовать в примирении. Просили за него, его и собственную честь, офицеры с "Надежды" ("Нева" ушла в Русскую Америку). Павла Ивановича не нужно было уговаривать - он и сам понимал, что личный позор Крузенштерна сейчас - это в конечном счете позор России, позор на весь мир.
И он обратился с личной просьбой к Резанову.

И этот - "смешной и ничтожный" - человек отвечал Павлу Ивановичу: "...польза Отечества, на которую посвятил уже я жизнь свою, ставит меня выше личных мне оскорблений, лишь бы успел я только достичь моей цели, то весьма охотно все случившееся предаю забвению и покорнейше прошу вас оставить бумаги мои без действия".
Незадолго до отплытия офицеры с "Надежды" - Крузенштерн, Ратманов, Ромберг, Левенштерн, Беллинсгаузен, Каменщиков, Сполохов, Головачев явились на квартиру Николая Петровича в полной форме и извинились перед ним.
Увы, эти извинения не были искренними...

И когда мичман Штейнгель 2 сентября следующего, 1805, года прибыл в Петропавловскую Гавань, доставив на "Надежду" первую награду ( из будущего созвездия ) Крузенштерна
- орден святой Анны 2- й степени за первую осуществленную русскую кругосветку, он, наслушавшись корабельных историй о Резанове от Фаддея Беллинсгаузена, сел за командирский стол на своем "Охотске" и тут же сочинил письмо обо всем этом другому своему приятелю
- капитан-лейтенанту Бухарину ( да-да, тому самому, о котором он потом вспоминает в <Сибирских сатрапах>) - и "очень свободно передал ему все, что слышал на счет Резанова".
Штейнгель на Камчатке вынужден был зазимовать - сел на мель недалеко от Большерецкого устья. За время его отсутствия Бухарин был назначен командиром Охотского порта, и порвал все отношения с бывшими приятелями - теперь же просто подчиненными.

По возвращении в Охотск Штейнгель, мягко говоря, поругался с Бухариным и вынужден был ехать в Иркутск по начальству. Вслед же за ним ушло из Охотска письмо в министерство, в котором Бухарин просил предать Штейнгеля суду за своевольную зимовку на Камчатке и введении тем казну в убыток.
Петербург среагировал - царь приказал Штейнгеля "арестовать на месяц с внесением в послужной список".
Но было что похуже...

"Застав в Якутске Резанова, я подстрекаемый любопытством видеть человека, аккредитованного важными поручениями, которого мне представляли более смешным и ничтожным, нежели уважения достойным, поспешил к нему явиться. К удивлению своему, я встретил ласковый прием с уверением, что много наслышан обо мне и рад познакомиться.

Удивление превратилось в полное замешательство, когда Резанов подал мне мое собственное письмо, писанное к Бухарину, полное сарказмами. Это был разительный урок! Я едва был в состоянии разговаривать: "Ваше превосходительство не должны ни удивляться, ни сетовать на меня, я не имел чести вас знать и передал то, что мне говорили люди, которым не мог не верить". "Очень знаю,- прервал Резанов, - нарочно взял это письмо из рук вашего недоброжелателя, чтобы лишить его возможности вам вредить. Я дал ему слово доставить его министру, и вот оно в руках ваших. Надеюсь, что вы перемените обо мне мысли." Таким благородным и столь обязательным для меня поступком он совершенно обворожил меня.

Взаимно Резанов до того меня полюбил, что в Иркутске заставил меня почти всякий день бывать у себя; удостоил меня полной своей доверенности по отчетам правительству и открыл мне все, что писал в так называемой им Синей книге. С тем вместе он ввел меня к генерал-губернатору, ходатайствовал у него о моей защите и дал совет подать генерал-губернатору просьбу, что я и сделал. Этого мало, он написал в главное правление Российско-Американской компании, чтобы выпросили меня у министра в свою службу. Он дал мне слово, что возьмет меня с собою в Нью-Йорк для сопутствования ему через Орегон в Калифорнию, в порт Сан-Франциско, где намерен был жениться на дочери коменданта. Провидение распорядилось иначе - он умер в Красноярске."

В своих "Записках" Владимир Иванович подтверждает рассказ Сгибнева о роли Кошелева в этой непростой истории.

Кстати, в "Путешествии вокруг света" И.Ф.Крузенштерн дает очень высокую оценку деятельности А.И.Кошелева. Особенно по установлении им мирных отношений с чукчами. Подробности тех событий Крузенштерн,по-видимому, узнал от младшего брата Павла Ивановича, адъютанта правителя Камчатки,поручика Кошелева, который был прикомандирован вместе с капитаном Федоровым к посольской свите Н.П.Резанова вместо поручика гвардии графа Федора Толстого (Толстого - Американца), сыгравшего не последнюю роль в конфликте на "Надежде" и списанного за это с судна. Это о нем говорит Репетилов в "Горе от ума" А.С.Грибоедова:

Конечно, Крузенштерн был очень многим обязан Кошелеву. Потому и такой восторг, и сказка о чудесном укрощении чукчей. Перечитайте 4-ю главу второй части "Путешествия..." и, думаю, вы согласитесь со мной.
В честь Кошелева Крузенштерн назвал и один из южных камчатских вулканов - вулкан Кошелева.
Но один из безымянных вулканов Авачинской группы он назвал в честь смертельного врага Кошелева - командира Петропавловской роты майора Козельского.
Все непросто в жизни...

Впрочем, и о Резанове есть мнение прямо противоположное мнению Владимира Ивановича. Его изложил в "Морском сборнике" (N 3 за 1864 год) капитан первого ранга Д.Афанасьев в своей рецензии на известное сочинение П.Тихменева "Историческое обозрение образования Российско-Американской компании". Вот оно:

"...сей г.Резанов был человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову более способную созидать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания... Рассчитывая, что частные купцы, доставляя свои товары в Охотск и в Камчатку сухим путем через Сибирь не могли продавать их так дешево, как товары, привезенные от компании морем, он назначил всем вещам в Камчатке очень низкие цены, даже в убыток компании, с тем намерением, чтобы уронив частных купцов, захватить в пользу компании монополию; но компанейский комиссар в Петропавловске (запомним его фамилию - Выходцев - С.В.), зная, что компания не в силах всякий год присылать суда с товарами из Европы, согласился с некоторыми другими купцами, взял на себя большое количество разных товаров из Компанейской лавки, которою сам управлял, и, оставя службу в компании, стал продавать свои товары по прежним высоким ценам и даже самому новому комиссионеру компании (Хлебникову - С.В.) на ее счет...

После этого первого опыта своего первого искусства в торговых оборотах и после пробы дипломатической тонкости его в Японии (опять неудачной), г.Резанов составил план для другого великого предприятия: он вздумал основать торговлю в Калифорнии, но, отправившись на компанейском судне в С.Франциско, он получил там ответ, что о торговле этой должно говорить в Испании, а не здесь.

Но и сии три неудачные покушения не ослабили изобретательного духа г. Резанова; он объявил войну Японии и послал два компанейские судна грабить и жечь японские селения, пока правительство их не согласится торговать с нами; а пленных японцев предлагал селить в Америке и употреблять на компанейские работы... Смерть прекратила дальнейшие его планы, которым, вероятно, он не переставал бы служить компании".

Брошено четыре серьезнейших обвинения, которые и по сей день остаются основными в различного рода обвинениях Резанова.
Итак, первое - о ценах.

Выслушав мнение Кошелева и других камчатских лиц о деятельности своих комиссионеров, рассказ о том, что правитель Камчатки три месяца продержал приказчика Хлебникова на гаутвахте с требованием снизить цены на товары, но тот, не получив разрешения правителя Охотской конторы РАК Полевого, так и не сделал этого; а также о других злоупотреблениях Компании на Камчатке и в Охотске, Резанов приказал Выходцеву прибить на стене торговой компанейской лавки следующее объявление.

Приводим текст дословно:
"Высочайше покровительствуемая Его Императорского Величества Российско-Американская Компания, сопрягая пользы торговли с пользами своих соотичей, извещает всех жителей Камчатской области, что к удовольствию их открыла она продажу привезенных на корабле Надежда товаров по нижеследующим ценам, с тем, что водка, спирт и прочие вещи и товары продаются без малейшей примеси, обмера и обвеса.

Компания предоставляет каждому из покупающих право сличать товар с засвидетельствованными пробами доброт, проверять вес и меру, и просить всех быть уверенными, что никакие злоупотребления в частной торговле доселе существовавшие в Компании, терпимы быть не могут, такчто ежели б, против всякого чаяния, кто либо из находящихся в службе ее преступил ее правила, таковой подвергнет себя суду, яко нарушитель общего доверия, которое долженствует быть главным в торговле основанием."

Так что первое обвинение Афанасьева - это обвинение Резанова в благородстве,порядочности и любви к своему детищу - Российско-Американской Компании.
Что же касается цен, то они, действительно, были уменьшены в три - четыре, а то и более раз: сахар, например, - в два, табак - в четыре, мыло - а пять раз. Ткани - в полтора - два раза.
Добавим к этому, что прибыв в первый свой приезд на Камчатку, в Петропавловскую Гавань, Резанов, видя нужду Камчатского батальона, выдал для нужд его безвозмездно 200 пудов железа, 2 пуда укладу, 2000 аршин тонкого холста, 5 пудов сахара рафинада, 5 пудов мыла, 12 пудов пенькового прядева на рыболовные сети, 2 бочки табаку амерфортского, 2 ящика белых немецких стекол, 200 аршин выбойки и 100 кусков китайской бумажной ткани (дабу).
Об этом Афанасьев и не упоминает.

Следующее обвинение - неудачная дипломатическая миссия в Японию.
Да, миссия эта не удалась. Если Адаму Лаксману (сыну Эриха Густавовича, старого знакомого Щтейнгелей по Иркутску), доставившего на родину японца Дайкокуя Кодаю из Исэ ( еще одного знакомца по Нижнекамчатску, где он жил несколько лет, заброшенный на полуостров свирепым тихоокеанским штормом) удалось в 1792 году добиться разрешения японцев о приходе одного торгового судна из России в год, то Резанову вовсе было отказано в возможности установления каких-либо торговых, отношений между Россией .

Стоит вспомнить при этом, что одним из инициаторов поездки Адама Лаксмана в Японию был как сам Эрих Густавович, так и старый его друг Григорий Иванович Шелихов. Они задумывали и второе плавание. Добились и разрешения, по которому Лаксману определялась научная часть, Шелихову - торговая... но в июле 1795 года умер Григорий Иванович, а в январе следующего - Эрих Густавович.
Так что посольство в Японию имело для Резанова не просто какое-то значение - оно было завещано ему вместе с Российско-Американской компанией.

Неудачу посольства командир "Надежды" И.Ф.Крузенштерн позже объяснял тем, что Резанов больше заботился в Японии об интересах Компании, нежели об интересах России. Мы, кажется, уже поняли, что интересы России и интересы Компании были для Николая Петровича едины, и он шел даже против интересов Компании, там, где это служило интересам России.
Вряд ли Крузенштерн объективен - но здесь хоть причины известны.

А какие причины заставили наших историков напрочь забыть о Николае Петровиче. Почему даже биографии подробной не прочтешь нигде. Широкому кругу он вообще известен только лишь как герой "Юноны" и "Авось" Андрея Вознесенского.
Только в энциклопедическом словаре русского библиографического института Гранат (Москва, 1932 год) удалось найти кое-какую информацию. Годы жизни: 1764 - 1807. То есть прожил он на белом свете всего сорок три года. Государственный деятель и ученый.

Получив домашнее воспитание, поступил в 1778 году на военную службу, которую вскоре оставил и перешел в службу "статскую", занимая различные должности при суде, сенате, адмиралтействе. Резанов был правителем канцелярии Г.Р.Державина, затем - обер-секретарем Сената, глубоко изучал вопросы экономики и торговли.
Гаврила Романович нес гроб с телом дочери Шелихова - Анны, умершей в 1802 году. Он же вместе с Иваном Ивановичем Дмитриевым (с которым позже близко сойдется в Москве и Владимир Штейнгель - вот как тесна матушка-Россия!) посвящал Григорию Ивановичу строки, выбитые в 1800 году на его надгробии:

И, конечно же, Резанов осознавал значимость ему порученного.
Имеются и свидетельства. Они в старых, непрочитанных книгах и документах. Есть малоизвестное, но подробнейшее описание неудавшегося посольства - это "Журнал первого путешествия Россиян в круг земного шара, сочиненный под высочайшим его императорского величества покровительством Российско-Американской компании главным комиссионером московским купцом Федором Шемелиным".

Федор Иванович Шемелин еще в 1786 году по поручению Г.И.Шелихова снял в Игольном ряду в Москве торговое помещение для торговли американской пушниной, а затем навестил в Петербурге английского купца Шмидта, жившего на Малой Морской, выполняя просьбу главы Американской компании по налаживанию связей с английской "Индейской компанией". То есть Федор Иванович одним из первых начинал организацию внешнеэкономической деятельности будущей Российско-Американской компании. В своем журнале Шемелин приводит собственноручные инструкции Резанова, в которых последний ставит конкретные задачи деятельности Шемелина в Японии, определяет сферу интересов.

К слову быть сказанному, первую часть этого журнала 6 сентября 1805 года Шемелин передаст для отправки в столицу лично командиру транспорта "Охотск" Владимиру Ивановичу Штейнгелю. А теперь заглянем в "Журнал":
"Имея высочайшее от его императорского величества поручение ходатайствовать у японского престола о прочном постановлении российской с японцами торговли, беру я в соображение все в таковую связь входящие обстоятельства и нахожу нужным вам, как доверенному от Российско-Американской компании в торговых ее производствах сообщить предварительно мои замечания, с таковым при том с моей стороны вам предписанием, чтоб вы совершая со мной сие путешествие, обратили возможное ваше внимание к приобретению вернейших сведений по всем тем предметам, которые от меня вам здесь на вид поставлены будут; между тем,как об отдаленной державе сей по необращению ее ни с кем, кроме голландцев, ни каких достоверных сведений нет, исключая путешествие Кемпфера, которому более ста лет протекло, а в 1776 году путешествие Тумберга есть ни что иное, как список с первого, то и должно теперь руководствоваться тем, что есть, доколе мы на месте сами себя в сем деле не усовершенствуем.

(В этом месте я должен внести уточнение - было еще одно описание Японии,выполненное большерецким канцеляристом Иваном Рюминым, бежавшим в 1771 году вместе с Беньевским. Кстати, по возвращении из Японии Николай Петрович побывает на месте этих событий - в Большерецком остроге и оставит любопытное свидетельство о Большерецком бунте на основе бытующих в Камчатке легенд. Но "Записок канцеляриста Рюмина" он не прочтет - они благодаря архивным раскопкам известного нам уже Василия Николаевича Берха будут впервые опубликованы только в 1821 году. А жаль - тогда бы он понял, что успех экспедиции Лаксмана на "Святой Екатерине" во многом определяется тем, что Беньевский - Бенгоро (как прочли его фамилию в Японии) очень сильно перепугал нашего южного соседа угрозой с севера, а к моменту дипломатической миссии Резанова такой угрозы, вроде как, уже не существовало.)"

А теперь продолжим чтение инструкции, которая могла бы подтвердить, что интересы Компании Резанов ставил выше интересов Отечества.
"В рассуждении вывоза из Японии товаров могущих дать очевидную прибыль, считаю я полезным следующие:
Медь, ее два сорта, первый и лучший в прутьях длиною в четверть, а толщиною в палец... Я полагаю, что в Америке, Охотске, Якутске и далее, может она понизить существующую там на сей металл от провозов из Пермской губернии дороговизну, а казне даст способ завести всюду артиллерию. Другой сорт меди продается в плоских кружках, но она хуже.

Пшено, Япония им изобилует, и род оного сам по себе превосходный, я не распространяюсь о пользе сего товара, как бы хлебопашество в Камчатке не усовершенствовалось, никогда изобильный ввоз пшена не доставит убытку...
Камфора, бесспорно, что японская во сто раз хуже борнейской, которую к ним возят голландцы, но они же вывозят ежегодно и японской по несколько тысяч ящиков, и перечищая привозят им, может быть, ее же за борнейскую. Камфоры борнейской или чистой в Петербурге пуд 250 рублей, можно бы и нам перечищать ее в Охотске и доставлять во всю Россию сходнейшими ценами.

Бумажные ткани и дабу весьма полезны для нашей торговли, а особливо в Америке могут составить дешевую одежду для тамошних жителей, которые входят уже во вкус русского одеяния.
Сахарный песок и леденец, последний заменил бы в Америке и Камчатке сахар, а ежели б можно было достаточно вывозить первого, то легко бы тогда делать в Камчатке ром, и возить оный и к японцам, которые к крепким напиткам пристрастны.
Фарфор, он в Японии дешев, голландцы вывозят его в Европу, можно бы нам снабжать прекрасными и дешевыми сервизами Сибирь, которая по усилившейся там роскоши, от одной палевой посуды становится уже неизменною данницей англичан."

Что же предлагает Резанов ввозить в Японию?
"Китовый, тюлений и рыбьи жиры. Известно, что курильцы доставляют в Матмай (Хоккайдо -С.В.) в островах у себя добываемый, сей промысел должен еще быть устроен и выгоды покажут к тому средства.
Рыба соленая (он на целое столетие опережал время - промысел был начат в 1896 году и является основой современных российско-японских отношений на Дальнем Востоке - С.В.), промысел сей так же требует прочного основания, он должен быть прост. Суда в Курилах для сего должны быть строены так, чтоб без бочек в них прямо и солить в сделанные ящики ( это предложение сухого посола, который и определил развитие рыбной промышленности с конца ХIХ по середину ХХ веков - С.В.).

Моржовый зуб.
Оленьи и лосиные кожи; они в великом у японцев употреблении; из путешествия Мандслело в начале 17 века видно, что и тогда к ним из Сиама в год более 100000 кож доставляли, ровдуга наша из Гижиги могла бы по обилию там оленей всю Японию удовольствовать.

Юфть, важный товар для них, ее можно бы доставлять из Иркутска, где ныне довольно хорошо оную выделывают.
Поташ, ставлю я вам на примечание, для того, что Япония не весьма лесом изобильна..."
И так далее - о железе, о холстах, материях, стеклянной посуде...
То есть, как видим из этого только документа, намерения Резанова, камергера, действительного статского советника, полномочного министра, царского посланника и корреспондента РАК, не были противоречивыми, ибо он исходил только из того, чтобы завязать торговые и прочие отношения между Россией и Японией.
Не получилось. Как не получилось ни у одного посланника любой другой, кроме Голландии, европейской державы. Япония закрылась от всего мира, приоткрыв лишь малюсенькую щелочку между створками раковины.

Но семя сомнения в добропорядочности Резанова было посеяно на "Надежде" давно и надежно. И урожай выдался на редкость богатый. Не желая более продолжать совместное с Крузенштерном плавание, Резанов после возвращения из Японии, уходит в Америку на компанейском судне "Мария Магдалина". Вместе с ним отправляются в Америку - уже во второй раз - принятые на службу в Компанию морские офицеры - лейтенант Хвостов и, еще один сокурскник и друг Владимира Штейнгеля, мичман Давыдов - будущие командиры "Юноны" и "Авось".
Гавриил Иванович Давыдов, к тому же, еще и автор "Двухкратного путешествия в Америку морских офицеров" востова и Давыдова, писанное сим последним."

Но мы обратимся сейчас к творчеству другого из них - лейтенанта Н.Хвостова, чтобы его глазами взглянуть на некоторые события в Америке, о которых столь нелестно высказался капитан первого ранга Афанасьев.

"Вот человек, которому нельзя не удивляться, - писал о Резанове Н.Хвостов в июле 1805 года. - Скажу справедливо, что я и Давыдов, им разобижены: до сих пор мы сами себе удивлялись, как люди, пользующиеся столь лестным знакомством в столице, имея добрую дорогу, решились скитаться по местам диким, бесплодным, пустым или лучше сказать страшным для самых предприимчивых людей. Признаюсь, я не говорил и не думал и не приписывал одному патриотизму и в душе своей гордился; вот была единственная моя награда! Теперь мы должны лишиться и той, встретившись с человеком, который соревнует всем в трудах... Все наши доказательства, что судно течет и вовсе ненадежно, не в силах были остановить его предприимчивого духа. Мы сами хотели возвратиться на фрегате в Россию, но гордость, особливо когда сравнили чины, почести, ум, состояние, то в ту же минуту сказали себе: идем, хотя бы то стоило жизни, и ничто в свете не остановит нас...

... Я не могу надивиться когда он спит! С первого дня нашей встречи, я и Давыдов всегда при нем, и ни один из нас, не видал его без дела. Но что удивительнее: по большей части, люди в его звании бывают горды; а он совсем напротив, и мы, имея кой-какие поручения, делаем свои суждения, которые по необыкновенным своим милостям принимает..."

А эта запись произведена уже в Русской Америке на острове Кадьяк: "Я никому так не удивляюсь, как Николаю Петровичу, - однако и его терпение начинает останавливаться. До сих пор он был удивительно терпелив, но нынче, начиная чувствовать припадки цынготной болезни, и боясь последовать образцу наших промышленников, которые ежедневно отправляются в Елисейские поля, (то есть на тот свет - С.В.), намерился, спасая несчастную кучку людей, отправиться в Калифорнию, уповая достать хлеб от испанцев (вот он главный движущий мотив - или, другими словами, "не до жиру - быть бы живу", не о торговле с испанцами болела голова у Резанова, а о спасении "кучки" русских людей, заботу о которых он принял вместе с должностью - С.В.)..."

А теперь поясним - прибыв в Русскую Америку, Резанов застает промышленников и главного правителя в самом удрученном состоянии. Магазин на острове Уналашка заполнен товарами, но их никто не берет и брать не будет - все та же Охотская контора, возглавлял которую Алексей Евсеевич Полевой, по самой высокой цене сбывала сюда самые никудышные и дурные товары.

"Нужда в колониях, - писал П.Тихменев, - во всем необходимом доходила до того, что на 200 человек выдавалось хлеба, не более фунта на неделю на каждого, и то только до 1-го октября. Рыба перестала ловиться. Сушеная юкола, сивучина и изредка нерпы, составляли единственную пищу новоархангельцев. Нужда заставила не пренебрегать ничем: ели орлов, ворон, каракатиц и вообще всякую всячину. Только больным скорбутом (цингой - С.В.), царствовавшим, можно сказать, в заселении, давали пшено с патокою и пиво, сваренное из еловых шишек."

Как должен был поступить в этой ситуации Николай Петрович, будучи, повторяю, руководителем Компании?
Идти в Калифорнию, где, несмотря на официальный запрет на торговлю с иностранцами, через миссионеров-контрабандистов можно было обменять меха на что угодно, в том числе и продукты.
И Резанов приобретает за 54 637 1/2 испанских пиастров у американца Вульфа 206-тонный обшитый медью корабль с товарами. Это и была "Юнона".
"Мысль хороша, - писал об этом решении идти в Калифорнию командир "Юноны" лейтенант Хвостов, - но не очень приятна. Сегодня вряд ли и не снимемся с якоря, забывая, что равноденствие на дворе, а нам надо идти к тропикам, где около этого времени стоят крепкие ветры."

Еще бы - на дворе же был февраль. Но "Юнона" все же пошла в Сан-Франциско, дошла и несмотря на запрет испанцев, умудрилась зайти в бухту. У Резанова не было другого выхода. И он рисковал всем - в том числе и собственной жизнью - ради спасения русских американцев.
Губернатор Калифорнии - дон Арильяго прибыл ради этого случая из столицы - Монтерея - в крепость Сан-Франциско, где, благодаря щедрым и дорогим подаркам камергера двора русского императора, симпатии обывателей, в том числе и сына коменданта (исполнявшего в отсутствие отца его обязанности) дона Луиса де Аргуэльйо были на стороне русского правителя американских областей.

Особенно же большую роль в судьбе русских американцев сыграла, как известно, сестра дона Луиса - донья Консепсия, первая красавица Калифорнии, покоренная манерами и благородством дона Николаса.
Отношения же с Испанией - накануне Россия разорвала дипломатические связи с Францией, союзницей Испании, - были чрезвычайно сложными и напряженными.

И вот в этой обстановке, накаленной, нервной, взрывной, исповедывающий православие Николай Резанов обручается с католичкой Консепсией, и становится членом семьи коменданта Сан-Франциско. И хотя вокруг ширились слухи о возможной войне с Россией, Резанов загружает "Юнону" продовольствием, не забывая давать ежедневные балы для местной знати, гася всякую непрязнь и недружелюбие к своей державе.

4600 пудов пшеницы, муки, ячменя, гороха, бобов, соли и сушеного мяса доставил Николай Петрович - этот "говорун и писака" - в июне этого же 1806 года в Ново-Архангельск. Цинга свирепствовала в то время не только в Ситхе, но и на Кадьяке. Привезенные продукты, опять же, как и на Камчатке, пошли по самой низкой цене: пшеница по 3, бобы и горох по 4, масло по 8, сало говяжье по 6 рублей ассигнациями за пуд, в то время как четверть хлеба (7 пудов 10 фунтов) до прихода "Юноны" стоила 34-35 рублей, а крупа - до 60 рублей.
Так что, как мне кажется, не выдерживает критики и обвинение Резанова о безрассудстве его вояжа в Калифорнию.

И остается последнее, самое серьезное из обвинений - о военной экспедиции "Юноны" и "Авось" к берегам Японии.
Замышлял ли Резанов военное нападение на японцев?
Да, замышлял.

Вот что он сам писал царю: "Усиля американские заведения и выстроя суда можем и японцев принудить к открытию торга, которого народ весьма сильно желает у них. Я не думаю, чтоб Ваше Величество вменили мне в преступление, когда имев теперь достойных сотрудников, каковы Хвостов и Давыдов, с помощью которых выстроя суда, пущусь на будущий год к берегам японским разорить на Матсмае селение их, вытеснить их из Сахалина и разнести по берегам страх, дабы отняв между тем рыбные промыслы, и лиша до 20000 человек пропитания, тем скорее принудить их к открытию с нами торга, к которому они обязаны будут.

А между тем услышал я, что они и на Урупе осмелились уже учредить факторию. Воля Ваша, Всемилостивейший Государь, со мною, накажите меня как преступника, что не сождав повеления приступаю я к делу; но меня еще совесть более упрекать будет ежели пропущу я понапрасну время и не пожертвую славе Твоей, а особливо когда вижу, что могу споспешествовать исполнению великих Вашего Императорского Величества намерений."

План Резанова был прост - усиление России на границе с Японией, чтобы микадо и его ближайшие советники осознали необходимость установления дипломатических, в том числе и торговых, отношений с Россией.
Для этого Резанов предполагал создать русскую колонию на Сахалине. Колонию с крепостями, вооруженными артиллерией, прямо напротив Матсмая - Хоккайдо.
Кроме того, с помощью компанейских судов Резанов хотел парализовать торговую связь между островами, захватив в плен неповоротливые купеческие суденышки японцев, не способных отдаляться от берегов более чем на 3-4 мили. Все это должно было, по мнению Николая Петровича, вызвать ропот в народе и заставить согласиться самых упорных из министров на союз с Россией.

А вот теперь самое главное. В 1856 году в "Морском сборнике" (N 12,ч.IY ) были опубликованы "Замечания старого моряка" Тридечного (мало кто подозревал, что под этим псевдонимом скрывается декабрист Владимир Штейнгель), в которых автор, ссылась на сведения, полученные от Гавриила Давыдова, пытался определить степень вины каждого из участников тех событий.

Давыдов и Хвостов были людьми отважными и горячими. В предисловии к "Двухкратному путешествию..." вице-адмирал Шишков рассказывал, что Николай Александрович Хвостов, будучи еще гардемарином, уже участвовал в сражении против шведов и в четырнадцать лет был отмечен золотой медалью. Впоследствии Хвостов проходил службу на судах английской эскадры и участвовал в сражении против голландцев. Предложение о службе на судах Российско-Американской компании он получил лично от Резанова и пригласил с собою молодого - ему было тогда 18 лет - мичмана Давыдова, отправившись через Сибирь в Америку, о чем и рассказал впоследствии Гавриил Иванович в своей книге.

И вот они во второй раз отправляются в Америку вместе с Резановым. 29 августа 1805 года в Ново-Архангельске, Резанов пишет официальное письмо о своем намерении снарядить экспедицию к берегам Японии.

"Первый шаг ваш в Америку доставил мне удовольствие узнать вас лично с стороны решительной предприимчивости (мнение же офицеров о нем, в первую очередь старшего из них - Хвостова - мы уже знаем -С.В.), успешное возвращение ваше в Европу показало опыт искусства вашего, а вторичное путешествие в край сей удостоверило, сколь глубоко лежат в сердцах ваших благородные чувствования истинной любви к Отечеству. Наконец свершил и я несколько с вами плаваний, оставивших мне навсегда приятное впечатление, что великий дух пользу общую свыше всего поставляет. В правителе здешних областей тот же пример ревности и усердия, каковому некогда потомки более нас будут удивляться.

Пользуясь столь щастливою встречею нескольких умов к единой цели стремящихся решился я на будущий год произвесть Экспедицию, которая может быть проложит путь новой торговле, даст необходимые силы краю сему и отвратит его недостатки. Для сего нужно иметь два военные судна, бриг и тендер; они могут быть здесь построены, и я дал уже о сем господину правителю мое предписание. Теперь остается мне, милостивые государи мои, сказать вам, что первые суда сии в первую Экспедицию назначаемые должны иметь и первых офицеров. Не быв морским чиновником могу я только свидетельствовать о трудах ваших, деятельности и успехах.

Не распространяясь в глубокость сей чуждой для меня науки могу лишь поверхностно судить одними сравнениями, приобретаемыми опытностью, и наперед уверен, что журналы ваши оправдают мнение мое; но не перестану чувствовать истинного почтения к тем великим и благородным порывам, которые в глазах каждого любящего Отечество дают вам право быть в числе первых офицеров. Я прошу вас теперь, как друзей моих, готовых жертвовать собою на пользу общую, для которой столь охотно мы себя посвящаем, быть готовыми к принятию начальства над судами предполагаемыми, разделя их по старшинству вашему, и для того ныне же приступить к рассмотрению чертежей, которые господа корабельные подмастерья представят,и по аппробации оных участвовать присмотром вашим в успешном их построении, так чтоб в конце апреля были они готовы и в первых числах мая мы уже под паруса вступили.

Знаю, что многие встречаются недостатки, но когда же великий подвиг не имел своих трудностей? Оные не устрашают нас и лишь более дадут славы. Я не нахожу еще нужным распространяться о предмете Экспедиции сей, о которой в свое время получите от меня полное наставление. В постройке добрых судов, усердие строителей дает мне надежду, в плавании опытность и труды ваши обещают успехи. Я признаюсь, что с моей стороны нетерпеливо жду времени подвигов ваших и так приступим общими силами к совершению великого дела и покажем свету, что в щастливое наше столетие горсть предприимчивых Россиян бросит весь свой пыл в те огромные дела, в которых миллионы чуждых народов веками участвуют.
С совершенным почтением имею честь быть вам

Покорнейший слуга Николай Резанов".

Построенному в Ново-Архангельске второму судну "дали сходное с покушением на Экспедицию название "Авось". Командование "Авось" было поручено Давыдову.
27 июля 1806 года суда отправились в военную экспедицию, первоначально которую возглавил сам Резанов.
Но вскоре последовали первые коррективы: при прохождении Курильских островов Резанов отдал новые распоряжения - "Авось" отправляло на Сахалин, где в заливе Анива должно было дожидаться "Юноны", которая уходила в Охотск.
В Охотске Николай Петрович, уже перед самым отходом "Юноны", снова изменил инструкцию, и теперь уже коренным образом:

"... оказавшийся перелом в фок мачте, противные ветра плаванию вашему препятствовавшие и самое позднее осеннее время обязывают вас теперь поспешить в Америку. Время назначенное к соединению вашему с тендером в губе "Анива" пропущено. Желаемых успехов, по окончании уже там рыбной ловли, ныне быть не может, и притом, сообразуясь со всеми обстоятельствами, нахожу лучше всего прежде предписанное оставя, следовать вам в Америку к подкреплении людьми порта Новоархангельска. Тендер "Авось" по предписанию и без того возвратиться должен. Но ежели ветры без потери времени допустят вас зайти еще в губу Анива, то старайтесь обласкать сахалинцев подарками и медалями и взглянете в каком состоянии водворение на нем японцев находится.

Довольно исполнение сего сделает вам чести, а более всего возврашение ваше в Америку, существенную пользу приносящее, должно быть главным и первым предметом вашего усердия. И так, подобным наставлением снабдите вы и тендер, буде с ним встретитесь. Впрочем, в плавании вашем могущие быть непредвиденные обстоятельства соглашать вы будете с пользами компании искусство ваше и опытность конечно извлекут лучшее к достижению исполнением сего предписания. Я с моей стороны крайне жалею, что здешний порт не способен к перемене вам мачты и что стечение обстоятельств обязало меня к перемене плана."

Тихменев, считающийся официальным летописцем Российско-Американской компании, полагал, что все это произошло по одной причине: у Резанова появилась мысль: "Не будет ли экспедиция преждевременна и не лучше ли обождать решения правительства". И не желая прямо говорить об этом людям, всей душой своей поверивших в историческую необходимость для России этого военного конфликта, Резанов поступил более дипломатично и тонко. Но людям прямым, искренним, горячим, головы которых были перевозбуждены от мыслей о своей исторической миссии, было, естественно, не до дипломатичности и тонкости. Оно и понятно.

Получив новую инструкцию, Хвостов тотчас возвращается в Охотск, чтобы объясниться с Резановым. Николай Петрович продумал и этот ход и, чтобы сжечь за собой все мосты и не дать себя уговорить, уезжает из Охотска накануне отправки новой инструкции на "Юнону".

- Как ему судить о безнадежности мачты? Я докажу, что и без мачты бы умел все выполнить. И как мне идти в Камчатку, когда "Авось" у японских берегов ждет меня?- таковы были рассуждения Хвостова (согласно пересказа Давыдова Штейнгелю).
И Хвостов, разумеется, отправляется на Сахалин. Здесь, обсудив с Давыдовым ситуацию, офицеры пришли к выводу, что новая инструкция не дает им основания не начинать военных действий против Японии, ибо есть еще и другой документ - письмо Резанова Александру I, с которым каждый из них, разумеется, был ознакомлен Резановым.

В 1806 году Хвостов и Давыдов разорили селение японцев в заливе Анива, реквизировали 1 200 пудов крупы и увезли с собой на Камчатку четверых пленных.
В 1807 году они напали на японское поселение на Итурупе и с одним из пленных передали письмо японскому правительству, в котором раскрывали причины военных действий. С Курильских островов они снова пошли в залив Анива, где уничтожили четыре японских судна, и ушли в Охотск.

Командир Охотского порта капитан 2-го ранга Бухарин попытался арестовать офицеров за их самовольные действия, но те бежали из-под ареста и прибыв в Иркутск "адресовались под защиту генерал-губернатора". Пестель... разрешил им ехать в Санкт-Петербург. Из столицы обоих откомандировали в Финляндию, где они командовали канонерскими лодками и участвовали в военных действиях. За проявленную храбрость в боях они были представлены к боевым орденам - святого Владимира (Давыдов) и святого Георгия (Хвостов) 4-ой степени, но царь наложил на реляции главнокомандующего графа Буксгевдена следующую резолюцию: "Не получение награждения в Финляндии послужит сим офицерам в наказание за своевольства против японцев."

Все-таки своевольства... Но почему тогда столь мягкое наказание ( за вынужденную зимовку на Камчатке Штейнгелю - месяц ареста с внесением в послужной список, а здесь...) Тем более, что лейтенанта Хвостова терпеть не мог морской министр П.В.Чичагов!?
У меня есть только два объяснения на этот счет.

Или Николай Петрович успел взять всю ответственность за произошедшие события на Дальнем Востоке на себя. Или Александр Первый одобрял проект Резанова об открытии военных действий против Японии с целью заключения торгового договора, понимая все его выгоды для развития российской окраины.

К сожалению, Гавриил Давыдов успел написать только первую часть "Двухкратного путешествия..." и не ответил на многие непростые вопросы. 4 октября 1809 года Хвостов и Давыдов были в гостях у старого своего друга - личного врача Резанова Григория Ивановича Лангсдорфа на Васильевском острове. Доктор,он же известный ученый, натуралист, а позже и российский дипломат, принимал еще одного дорогого гостя из Америки - бывшего хозяина "Юноны" мистера Вульфа. На следующий день тот уезжал в Кронштадт для возвращения на родину. Потому за разговорами и воспоминаниями подзадержались. Возвращались поздно...

Уж нощь осенняя спустила На землю мрачный свой покров, И тихая луна сокрыла Свой бледный свет средь облаков, Лишь ветр печально завывая Глубокой тишине мешал, И черны тучи надвигая Ночные мраки умножал. В сон сладкий твари погрузились, Умолкли смертных голоса, Унылы звоны повторились, На башнях било два часа. В сии минуты, что покою Природа отдала на часть, Невинным, строгою судьбою, Сплеталась лютая напасть. Сбирался гром над головами России верных двух сынов, Идут поспешными стопами К реке Давыдов и Хвостов. Тут рок мгновенно разделяет Мост Невский на двое для них: Отважный дух препятств не знает: Могло ли устрашить то их? Моря, пучины преплывая, Ни пуль, ни ядер не боясь, Опасность, бедства презирая, Неустрашимостью гордясь, Идут... и обретя препону Нечаянну в своем пути, Внимая храбрости закону, Стремятся далее идти. Сокрытым роком не смущаясь Хотят препятства отвратить Руками крепко съединяясь, Пространства мнят перескочить. Но что? о бедствие ужасно! Могу ль его изобразить? Стремленье было их напрасно, Нельзя предела применить: Обманутые темнотою И крепостию сил своих, Под Невской погреблись волною. Увы! не стало в свете их. Нева! о гроб друзей нещастных! Их жизни сделав злой конец, Причина слез и мук всечасных, О них тоскующих сердец, Отдай скорей остаток бренный, Что скрыт в пучинах вод твоих; Отдай родителям священный Предмет всеместной скорби их. А вы! судьбы завистной жертвы! Герои храбрые в боях! Хотя бесчувственны и мертвы, Но живы в мыслях и сердцах; Утехи, бедствия делили, Вы меж собой во всякий час, В сей жизни неразлучны были, И смерть не разлучила вас.

Анна Волкова

Таких вот совпадений, роковых случайностей и неожиданностей в нашем повествовании будет немало. Мы их не выдумываем - в этой книге, как вы уже,наверное, поняли, все будет построено на достоверных фактах. Сама жизнь преподносит нам эти неожиданности. Она гораздо богаче самой изощренной фантазии, самой невероятной выдумки.
Судите сами. Два примера из жизни наших героев. Оба случая описаны Кириллом Тимофеевичем Хлебниковым во "Взгляде на полвека моей жизни" ("Сын Отечества", 1838 год,т.4):
"Живучи в Камчатской Петропавловской Гавани, я имел привычку спать после обеда. Так было и 5 ноября 1811 года. Вдруг во сне я стал спрашивать у бывших тут: пришли ли люди от судна, которое недалеко отсюда разбилось? Над этим засмеялись, и когда я проснулся, пересказали мне о вопросе. Тут я вспомнил, что видел во сне нечто ужасное, но не мог привести виденного в соображение.

К вечеру того же дня входит ко мне незнакомый человек. Увидев его, я узнал одно из лиц, виденных во сне, и вздрогнул от удивления. Тут он уведомил меня, что корабль "Юнона" потерпел крушение при устье речки Вилюя во время сильного шторма, и при этом погибли командир судна и весь экипаж, кроме его и еще двух матросов, спасшихся неожиданно, и что они нашли бывших там за ловлею рыбы наших людей, и ими сюда доставлены."

А 9 мая 1807 года Кирилл Тимофеевич вышел в море на боте "Ростислав", командиром которого был... Джон де Вульф - да-да! бывший хозяин "Юноны". А пассажиром - Григорий Лангсдорф. Последние, кто видел живыми Давыдова и Хвостова.
Шли они в Охотск. И, конечно же, не без приключений.

"14-го числа по утру при N.W. свежем ветре, мы шли по шести миль в час. В то время, сидя в маленькой своей каюте за чаем, по обыкновению шутили, как вдруг почувствовали жестокий удар, произведший сотрясение всего судна. Капитан, выскочив наверх, приказал рубить найтовы и спустить на воду маленький ялик, чтоб, если судно вдруг будет погружаться, спастись тем, кто может. Мы выскочили вслед за капитаном: паруса лежали на стеньгах, судно колебалось как бы осаживаясь на глубину. Изумленные, мы не знали еще, чего ожидать, примечали все движения и взгляды опытного капитана; но боцман, озиравший за бортом, увидел кита.

Сие чудовище, величиною едва ли не вдвое больше нашего корабля, покоилось, колеблясь на волнах Океана. Часовые его не усмотрели, и мы набежали на сонного, потревожили его ударом, и взаимно получили такой же с сильным сотрясением. После сего приветствия, огромное животное, всплыв на поверхность, с тяжелым и громким стоном изрыгнуло из широких жабр фонтан вонючей, окровавленной жидкости, которая покрыла поверхность моря и произвела несносное зловоние. Капитан приказал смерить воду в судне, и как не оказалось пробоины, то и были мы успокоены. В Охотском порте, при осмотре нашлось, что фальшкиль был сбит от сего удара."

Я уже писал, что за всю свою последуюшую жизнь Владимир Иванович Штейнгель так и не изменил своего мнения о правителе Камчатской области Павле Ивановиче Кошелеве. Что же произошло в Нижнекамчатске и почему мичман Штейнгель оказался среди врагов честного и глубоко порядочного человека, который вслед за Иоганном-Готфридом Штейнгелем, продолжил эту борьбу с казнокрадами, пьяницами и развратниками?

А был заговор. И готовилось убийство камчатского командира.
Нижнекамчатский заговор возглавлял подполковник Сибиряков.
Ситуация на Камчатке, когда Кошелев принял Камчатский полк и область, была, как мы уже знаем, благодаря анонимному автору, сложной - и поэтому первые годы камчатской службы генерал-майора Кошелева ушли на решение самых злободневных проблем - обустройство четырехсот с лишним солдат, решение проблем доставки провианта, обмундирования, заведения хлебопашества и прочая, прочая, прочая, что в далеком Иркутске придумывали для "облегчения" жизни на Камчатке.

Помимо этого перед Кошелевым стоял и "неблагоплучный" чукотский вопрос, о благополучном разрешении которого так живописал Крузенштерн. Но, как говорится, истина дороже - он не был решен еще с полвека и после Кошелева.

Поэтому в этой ситуации часть неотложных дел Кошелев доверил своему помощнику майору (позже подполковнику по ходатайству Кошелева) Сибирякову. Он возлагает на него все свои обязанности по Камчатскому батальону, чтобы самому вплотную заняться проблемами края, которых, как мы тоже уже знаем, хватало с избытком даже при таком мизерном населении. Это потом уже узнает Кошелев всю подноготную правду о своем военном помощнике, начинавшего карьеру казачком-денщиком у Биллингса и заработавшего на этом достаточно большой - но не благородный! - чин сотника, благополучно "обмененный" им при высоком попустительстве на благородный чин прапорщика Иркутского полка, чтобы через девять лет вырасти до майора и направиться на Камчатку, где, и не так еще давно, его не раз бивали пьяного в кабаках.

Теперь же он был здесь власть - и поизголялся над старыми своими обидчиками всласть - благо и прикрытие было самое благородное - романтик генерал-майор Сомов.
Теперь же, когда Кошелев принялся за расследование камчатских дел, Сибиряков должен был во что бы то ни стало остановить этот поток разоблачений.

Во-вторых, он обязан был прикрыть все злоупотребления и мошенничества со стороны агентов Российско-Американской компании, ибо правителем главного правления РАК был тесть господина Сибирякова - Зеленин, и снова все нити тянулись к подполковнику.

В-третьих, в случае устранения Кошелева Сибиряков становился хотя бы и на короткий срок единоличным властелином края. А уж он бы своего не упустил даже и за очень короткий срок.
Положение у Сибирякова было не из приятных: сегодня - в полном доверии у Кошелева, завтра - сокрушительное для карьеры разоблачение.
И вот тогда, пользуясь своим положением, Сибиряков пытается организовать офицерский заговор против Кошелева, но офицеры, разбросанные по разным гарнизонам, за сотни верст друг от друга и привыкшие красть порознь, еще не осознали необходимости объединения своих сил против Кошелева - да и он их пока не трогал.
Начало кое-что доходить до некоторых лишь когда полетели первые головы - отстранен от службы за злоупотребления командир петропавловской роты майор Козельский.

Исполняя монарший указ о заведении солеварения в Петропавловской Гавани, Козельский написал ложный рапорт и за особые заслуги в отечественном солеварении был жалован алмазным перстнем. Солью же этой он на самом деле бессовестным образом спекулировал, продавая Компании по тридцать рублей за пуд и хорошо на этом наживаясь, а Камчатский батальон оставил вовсе без соли. Этого показалось мало и совместно с купцом Месниковым сочинили они на имя царя еще одну бумагу о некоем долге петропавловской роты - потерпевшей, дескать, и голод, и холод - перед этим купцом, пришедшим на помощь в труднейшую минуту, и так далее в том же духе, чтобы только выманить у царя деньжат побольше и полученный "долг" разделить поровну с купцом Месниковым, чтобы "оным воспользоваться самим", как расследовал Кошелев.

Кроме того, читаем в материалах начатого по злоупотреблениям Козельского следствия следущее: "... грабил вверенную ему в Петропавловской гавани роту, делал ей притеснения, тиранство; разорил бывший храм, употребя из оной лес на постройку у себя скотских стай и в прочие неприличные места; брал от подчиненных взятки; делал многих лихоимство... обыгрывал в карты, и как проигрывали ему не совместную состояния их сумму и не имея чем заплатить устрашивал их и вынудительно требовал непременной отдачи... был предан раньше законному суждению."

Кошелев все это расследовал, принял самые суровые меры и... растревожил улей. Враги, до того жившие сами по себе, стали группироваться, повели тайную переписку друг с другом.
Первыми объединились Козельский и квартирмейстер Шелашников. Характеристика последнего: "титулярный советник, из солдатских детей, пьяница, без воспитания и состояния, растратил казну в его назначении бывшую, подписал себе вместо генерал-майора Сомова ордер, крал у солдат рубашки холста, вывел фальшивый расход, отпущенные нижним чинам в Иркутске для Камчатского батальона "на порцию" 3000 рублей растратил и был предан суду."

Обо всех этих открывшихся злоупотреблениях офицеров Кошелев донес царю. Петля затягивалась на шее и Козельского, и Шелашникова. Чтобы выжить, необходимо было избавиться от Кошелева. Тогда-то впервые и возникла мысль о его убийстве.
Нашелся и исполнитель - поручик Ермолинский: "пьяница, развратник, дерзок, слабого ума, без воспитания, без чувств, без совести."

Козельский с Шелашниковым, как впрочем и Сибиряков, хотели убрать Кошелева чужими руками, чтобы в случае чего было на кого спереть и переложить ответственность. Все это происходило в 1804 году.
Ермолинский попытался сблизиться с Кошелевым и ему удалось войти в круг ближних офицеров. Но Ермолинский неожиданно струсил - и ни с того, вдруг, ни с сего открылся во всем Кошелеву. Тот, - еще одна благородная черта - не поверил, но Ермолинского больше к себе не приближал.
Новый заговор против Кошелева родился зимой того же года. Помимо Козельского и Шелашникова в нем приняли участие и новые лица.

Подпоручик штабной городской команды Расторгуев: низкого состояния, пьяница, льстец, ханжа развратного поведения, "питает всегда тайную злобу", бывший уже под следствием. Аудитор Савинский: "предан пьянству, зараженный обидами и был уже разжалован из аудиторов без выслуги в рядовые, производил непозволительную в Камчатке торговлю, делал многие злоупотребления, ханжа, всегда старающийся управлять чужими умами и жить на счет себе ближнего и развращать."

Рыльский купец, комиссионер РАК Выходцев: "был много раз за мошенничество и злоупотребления под судом, приговорен к лишению купеческого звания и исключению из числа добрых людей, к тюремному заключению и неоднократно приговорен к публичному бесчестному наказанию, дурного поведения и подлого характера, всегда уклоняющийся к мошенничеству, делал в торговле всегда злоупотребления."
Нижнекамчатский мещанин Барнашев: "такого же точно поведения и состояния, бывший неоднократно под судом и освобожденный от кнута. Мерзавец и мошенник." Этот-то и подтвердил на следствии задуманное убийство.

"... доказано многими следствиями и собственным признанием мещанина Барнашева, который подтвердил оное еще и вторично с увещевание двух членов Камчатского духовного правления протоиерея и священника (Никифорова и Логинова - С.В.) при собрании купечества и мещанских старшин, что точно в ту ночь намеревались майор Козельский, квартейстерм Шелашников, мичман барон Штейнгель, подпоручик Растогуев, аудитор Савинский и купец Выходцев итти из дому Выходцева после бывшей у него означенной вечеринки по полуночи и в исходе второго часу и непременно его господина генерал-майора убить, но были все пьяны и сделавшись в то время жестокая пурга, также намерение их разрушила."
(ГА ВМФ СССР, ф.166, оп.1,д.4653, л.13-об.)

Так что рухнул и этот план. Тогда двое из заговорщиков - фамилии неизвестны - но, наверное, самые мелкие сошки - пытались подкараулить Кошелева в зарослях тальника у его дома и застрелить из пистолетов, "но удерживались тем во первых есть ли не удасся по месту выстрелить тогда им жизнь свою не спасти, а во вторых опасались преданных ему верных солдат, которые после вышеуказанных двух происшествий явно говорили, что буде зделается что с генерал-майором Кошелевым тогда не оставят они живыми и прочих."

Кошелев арестовал Козельского и Савинского, выслал в Верхнекамчатск Шелашникова, а Ермолинского - в приустьевое село Приморское (будущий Усть-Камчатск).
В Верхнекамчатске Шелашников вышел на поручика Соломку (молодой и малоопытный, "зол, своенравен, упрямец, гордец и подл"). Тот связал квартирмейстера с командиром роты верхнекамчатских "землепашцев" майором Манаковым ("из солдатских детей низкого состояния, развратного поведения, преданный всем страстям слабого рассудка, зол, гордец, без воспитания и без понятия, грабил, притеснял и делал различные пакости, как в веренной ему роте, так равно и с камчадалами, во время следования с командою из Тигиля в Петропавловскую гавань и в Ключевском селении крестьян, во время нахождения его тут с ротою; сильничал женщин, презрел божий храм, священство и божию службу против чего оказал различные поступки").

Постепенно в новый заговор были втянуты и капитан Батюшков, поручик Хитрово, прапорщик Хомяков... всего тридцать семь человек, включая нижнекамчатских священнослужителей - протоиерея и дьякона Никифоровых и священника Ивана Логинова - того самого, которому Василий Шмалев сбрил по пьянке полбороды.
Слухи об этом новом заговоре быстро распространились по всей Камчатке, и нижние чины, нижнекамчатское мещанство, казаки, торговый люд и камчадалы откровенно и вслух высказывались о том, что в случае, если что-нибудь произойдет с Павлом Ивановичем, ответят своими головами те, кто это затеял.

Поэтому заговорщики на время приутихли, собираясь с мыслями и духом, накапливая силы. Не было в это время на Камчатке и Сибирякова - он был командирован Кошелевым с отчетом в Иркутск и Санкт-Петербург к сибирскому генерал-губернатору Пестелю. Правитель Камчатки еще и не подозревал, какую змею пригрел он на своей груди. В Охотске Сибиряков заручился поддержкой еще одного недруга Кошелева - командира Охотского порта Бухарина - и тот обещал сообщать ему через Расторгуева все, что будет поступать с Камчатки - любая, и официальная, и личная, почта и эстафета.

В Иркутске - поддержкой иркутского губернатора Н.И.Трескина, имеющего личную неприязнь к своенравному камчатскому правителю. В Петербурге - поддержкой Пестеля и главного правления РАК, находящейся под покровительством главных вершителей судеб в России, благодаря стараниям Николая Петровича Резанова.

Вернувшись на Камчатку, Сибиряков уже сам принимается за дело, открыв тем самым карты, и не оставляя уже ни для себя, ни для других никакого другого выхода, кроме убийства Кошелева, ибо только живой он еще представлял опасность, а смерть коменданта можно было бы объяснить запросто, сославшись на случай.

Понимал это и сам Кошелев. В своем рапорте на имя товарища морского министра, вице -адмирала Чичагова от 3 декабря 1806 года он писал: "... при подлых душах их и мерзких делах не решаются сделать себя убийцами, имея может надежду, что можно будет свалить на другие причины, о коих не будет и сведомо, а ежели и откроется, что они сие сделали, тогда могут воспользоваться теми же способами, как Аладар Беневский, который збунтовал здесь промышленных и разного состояния людей, убил начальника Камчатки капитана Нилова и ушел в море, и они так же могут уйти после такого же дела в Америку или куда инде и шататься до тех пор пока возможно."

Первое, что попытался сделать по приезде Сибиряков, - нейтрализовать Кошелева. Для этого он распустил слух , "что имеет у себя секретный высочайший рескрипт с коим нарочно будто бы сюда прислан для исследования и изведания здешних дел после чего буду я (Кошелев - С.В.) им сменен от командования, а с получением первой почты будет и правителем области; нижним чинам пущал слухи что по смене им меня будут они гонены сквозь строй по 10-ти и по 20-ти человек вдруг за большую приверженность их ко мне и верность."
Чтобы нейтрализовать и солдат, Сибиряков отдал приказ забрать у них все боевые патроны и лично запер их в батальонный "цейхоуз".

Кошелева на этот раз предполагалось убить как императора Павла - задушить. Но 4 апреля 1807 года заговор вновь был раскрыт. Попытавшись втянуть в него поручика Стрешенцова, Ермолинский и Хомяков явно перестарались. Поняв, что они могут быть раскрыты, заговорщики попытались расправиться со Стрешенцовым, но были, видимо, в изрядном, как обычно, подпитии, и тому удалось вырваться и через дежурного офицера сообщить обо всем Кошелеву. Тот арестовал всех заговорщиков.

Козельский, Шелашников, Ермолинский, Расторгуев, Савинский, Выходцев были по его приказу закованы в кандалы.Уголовное дело по участию мичмана Штейнгеля в заговоре офицеров не было возбуждено только по причине его личного отсутствия. Но в общем обвинительном заключении, сделанного обшественным присутствием областного правления, в шестнадцатом пункте, вместе с капитан-лейтенантом Бухариным, канцеляристом Курбатовым, охотским почтальоном Бродниковым стоит и имя мичмана барона Штейнгеля, как участника заговора против Кошелева.

Следственное дело Кошелев отправил в Иркутск в сопровождении преданного ему поручика Клевецкого, которому дает официальное предписание: "Так как начальник Охотского порта Бухарин имеет привычку задерживать и распечатывать почты и эстафеты, то вам предписывается не давать ему прилагаемых конвертов, а если он, или кто-нибудь другой, будет требовать их силою, то ничего не боясь, бить того чем попало, до смерти, как бесчестного человека."
Но, минуя одного врага, письма шли прямехонько в руки других врагов Павла Ивановича...

А теперь настало время открыть имя автора "Исторической записки", адресоанной императору Александру I, в которой дана столь объективная картина действительного положения вещей на Камчатке, связанного со злоупотреблениями, воровством и распутством власть имущих.
Написал ее тайный советник, сенатор и сибирский генерал-губернатор Пестель.

Иван Борисович Пестель... Его предок - Вольфганг Пестель, выходец из Саксонии, основал в России почту и стал родоначальником "почтовой династии" Пестелей. Сын Вольфганга, Борис, был почт-директором Московского, а потом Санкт-Петербургского почтамтов. Иван Борисович родился в Москве 6 февраля 1765 года. В 1780 году он начал службу ротмистром, но через два года определен в Московский почтамт, к отцу, помощником почт-директора. Ротмистр Пестель стал коллежским асессором, а через пять лет статской службы заработал и свой первый орден - Владимира 4-ой степени. В 1789 году Пестель -старший переведен почт-директором в северную столицу, а на его место в Москве определен Иван Борисович.

Вместе с новым служебным портфелем получил Иван Борисович и одно особое - довольно щекотливое поручение - перлюстрировать - то есть вскрывать и изучать письма тех или иных лиц. И он читал личные письма масона Н.Новикова, революционера А.Радищева и других. В круг же близких друзей и знакомых Пестеля входили князь А.Вяземский, историк Н.Карамзин - люди высокого долга служения Отчизне. Женился Иван Борисович на дочери известной писательницы того времени А.Крок - Елизавете Ивановне, а тестем его был уже известный нам капитан-командор И.Биллингс.

Через шесть лет после женитьбы, в 1798 году, император Павел перевел Пестеля почт -директором в Санкт-Петербург и назначил его президентом главного почтового правления. В эти годы чины и награды сыпятся на Ивана Борисовича в изобилии - орден святой Анны, чин действительного статского советника ( равный по табелю о рангах чину генерал-майора ), бриллиантовая звезда...
И вдруг...

Князь Ростопчин, министр иностранных дел, фаворит Павла, "в шутку" написал письмо Павлу о существующем против него заговоре и сделал в конце небольшую приписку: "Не удивляйтесь, что пишу вам по почте. Наш директор почты тоже с нами."
Пестель не оценил шутки. И сжег письмо.
Шутку оценил Павел. И уволил Ивана Борисовича со службы.
Александр I, отцеубийца, взойдя на трон, простил и приблизил к себе всех, кто пострадал от его отца.

По совету главного палача в заговоре против Павла I военного губернатора столицы графа Палена, Пестель возвращается в Санкт-Петербург с намерением вернуть свою должность. Ему 36 лет, и он извлек уже главные уроки жизни - верное, до самопожертвования, служение российскому трону.
Но он опаздывает - к его приезду Пален был уже сам не в милости и потому приходится уезжать обратно не солоно хлебавши.
Тогда Пестель пишет прошение на имя Александра - авось, что будет.

Неожиданно Александр производит Пестеля в тайные советники и сенаторы, определяет в 6-ой департамент Сената в Москве по месту жительства с пожизненной пенсией 3000 рублей. Последнее было особенно кстати - ведь на руках отставного почт-директора было уже трое малолетних сыновей.
В этом же году Александр прибыл в Москву для коронации и посетил общее собрание сената.

Как раз в этот день рассматривалось дело по иску отставного прапорщика, помещика Смоленской губернии, к влиятельному московскому вельможе, генерал-аншефу и Андреевскому кавалеру. Большинство сенаторов было на стороне вельможи. Для его поддержки в Москву прибыли министры и даже сам канцлер - граф Воронцов. За ходом расследования с интересом следил и царь.

Пестель, как младший сенатор, должен был первым высказать свое мнение по делу. "Я побледнел и вздрогнул, но встал и говорил с достоинством и силою. Часто был я приводим в смятение чрез разнообразные чувства, выражающиеся на лицах присутствующих особ, однако же благополучно окончил свой разбор процесса и заключил речь свою мнением, что несчастный дворянин был обижен знаменитым своим противником и должен выиграть тяжбу.
Пока я говорил, Государь беспрестанно смотрел на меня и несколько раз приказывал говорить громче. Когда стали собирать голоса, то ни один сенатор не был моего мнения. Государь первый вышел из Собрания. Проходя мимо меня, Его Величество особенно приветливо поклонился мне, и я не сомневался более, что ему понравился мой разбор сего дела. В последствии оно было поднесено Государю и мое мнение удостоилось высочайшего утверждения. Слабый преодолел сильного."

Пестель в итоге удостоился высочайшего доверия и был направлен в Вятскую, а вслед за тем в Казанскую губернии для проведения следствия о злоупотреблениях.
В награду за блестящее исполнение порученного Александр жалует Пестеля 3000 рублями столовых денег помимо жалованья сенатора.
В 1806 году министр внутренних дел граф Кочубей письменно уведомил Пестеля о желании царя назначить Ивана Борисовича генерал-губернатором Сибири.
Пестель отдавал себе полный отчет в том, что это назначение никоим образом не исходило, как водится, от самого Кочубея, давнего противника Пестеля, а было только волею самого монарха.

Отдавал он себе отчет и в том, что в таком случае ждет его на поприще генерал-губернатора: "... с самого введения наместнического образа правления в царствование Екатерины II, ни один генерал-губернатор Иркутской губернии не кончил иначе, как лишившись своего места и пробыв много лет под судом; например, генерал-лейтенант Якоби находился 13 лет под судом в Сенате, пока был наконец оправдан; а также ныне еще живущий генерал -аншеф Леццано, после 50 летней военной и статской службы, был 8 лет под судом и также оправдан. Ту же участь должен был я ожидать, потому что причины оной не исчезли, а напротив того так как гнусные доносчики оставались всегда без наказания, то они возъимели еще более отважности к новым доносам."

Поэтому Пестель поначалу попытался отказаться от новой должности, ссылаясь на большую семью (пять сыновей), долги, слабое здоровье...
Александр повелел выдать ему для расплаты с долгами 40 тысяч рублей на 10 лет без процентов, заверил, что в случае смерти Ивана Борисовича возьмет на себя попечение о его сыновьях, и 3 марта 1806 года утвердил его в должности генерал-губернатора Сибири.

Первая служебная заковыка, о которую споткнулся генерал-губернатор еще не выезжая из столицы, - была его собственная должностная инструкция, сочиненная графом Кочубеем и его помощником - тайным советником Сперанским для сибирского генерал-губернатора Селифонтьева, по которой Пестель попадал в кабалу министерств и фактически лишался власти, отвечая при этом за все, что случалось и происходило в ввереном ему крае. Среди министров у него не было друзей (разве что за исключением министра юстиции графа Лопухина, бывшего московского губернатора).

Пестель попытался было добиться изменения инструкции, но столкнулся с яростным сопротивлением Кочубея. Еще бы - генерал-губернатор Сибири не знал еще тогда, кому он обязан сим творением, и не понимал, что Кочубею, прежде чем изменить инструкцию, придется сначала объяснить царю, почему эта инструкция перестала кого-то устраивать и тогда выяснится вся нелепость законотворчества в недрах МВД.
Кочубей был категоричен. Пришлось смириться и прыгать в сибирскую прорубь с камнем на шее.

Еще в Петербурге Пестель собрал сведения о своих первых помощниках на местах - губернаторах Тобольской, Томской и Иркутской губерний. Сведения были малоутешительные - с такими помощниками пускаться в плавание по бурному сибирскому морю он не желал - слишком опасно. Но чтобы сменить их, Пестель должен был снова обращаться к Кочубею, министру внутренних дел России. Так что круг сибирских проблем сразу же замыкался, хотя сибирский генерал-губернатор еще не покидал столицы империи. Прения же с Кочубеем закончились тем, что томский губернатор был оставлен на месте, тобольский переведен а Пермь, а иркутский переведен в Тобольск.

Но и это было уже неплохо. "Иркутская губерния мне более всего причиняла забот: эта губерния всем моим предшественникам, так сказать, шею сломила. С этой стороны я должен был более всего обезопасить себя, и потому мне нужно было избрать туда губернатором человека совершенно надежного."
И был у него такой человек - Николай Иванович Трескин.
1 июня 1806 года они выехали в Сибирь.

С чего начал свою деятельность новый генерал-губернатор, подведомственная территория которого простиралась от Уральских гор до Тихого океана. С того, что начал наводить порядок в стольном граде Иркутске, где в вечернее время редко кто рисковал выйти на улицу - "не только ссыльные преступники, но даже самые гарнизонные солдаты беспокоили и грабили прохожих, а иногда вламывались ночью в дома."
Наведя порядок, Пестель взялся за цены на продукты, которые, по его мнению, были баснословно высоки, - в три раза понизил он цену на муку (доведя ее до рубля), в два с половиной - три раза на говядину (до 4 копеек за фунт отличной говядины и 2,5 копейки - за низший сорт).

Результат не замедлил сказаться: это вызвало неудовольствие тех, "которые обратили торговлю мукою и говядиною в монополию для себя и, получая от того большие выгоды, делились с чиновниками, обязанными наблюдать за тем, чтобы не было монополии."

А так как в Иркутске еще не было случая, чтобы губернатор продержался более трех лет, не попав под суд и не лишившись места, то "величайшие плуты в губернии начали искать средства избавиться от меня и от Трескина таким же образом, как они освободились от прежних начальников."

И таким образом с приездом Пестеля в Иркутск сразу же против него был составлен заговор, который возглавили самые могущественные люди Иркутска - купцы Мыльников и Сибиряков. У них уже был богатейший опыт войны с начальством - три губернатора и два генерал-губернатора уже проиграли купцам бой за обладание сферами своего влияния и были с позором изгнаны из сибирских купеческих вотчин.

Писарем же при заговорщиках был недавний якутский исправник, затем губернский прокурор, председатель гражданской и уголовной палат Степан Антонович Горновский, тот самый, который упоминается в "Записках" Штейнгеля в связи с тестем Ивана Борисовича - Биллингсом.
"Должно упомянуть здесь о самом Биллингсе ... Он еще в Якутск привез с собою какую-то любовницу, матросскую жену, истратил на нее пропасть и по ее рекомендации раздавал якутским князькам медали. Эта матросская жена вышла тогда же, набогатившись, за бывшего в Якутске чиновника Горновского, родного брата того, который был при Потемкине, и много помогла ему по Иркутской губернии выйти в люди."

Теперь Горновский был одним из самых ярых (хотя и тайных) врагов зятя Биллингса, поставив свою судьбу на карту сибирских купцов-воротил.
Ему терять было нечего - уже четырежды представал он перед уголовным судом, и купеческие деньги творили невозможное - выходил сухим из воды. Снят был с должности именным указом - и возвращен в чине коллежского асессора. Все знали, что есть такое - Горновский, и никто не мог этого доказать.

С купцами же было полегче - они наследили уже так, что царь, прочитав донесение сибирского генерал-губернатора, приказал ему сослать обоих куда подальше. Сибиряков отправился в Нерчинск, "где он имел главную торговлю". Мыльников - в Баргузин, на минеральные источники, лечить свой застарелый радикулит.

Такого в Иркутске еще не ведали - впервые за всю историю послеермаковской Сибири был нанесен удар по местным толстосумам, которым не могли помочь даже их высокие покровители в Санкт-Петербурге.
Но это было только еще начало - тринадцатилетняя не знающая компромиссов беспощадная война закончилась все-таки полным разгромом Пестеля и Трескина.

Действия генерал-губернатора Сибири, благодаря существующей должностной инструкции, сразу же были заблокированы в столичных министерствах. Оставалось одно-единственное оружие, прослужившее Пестелю больше десяти лет, - личное доверие императора. Очень ненадежное, но обладающее самой сокрушительной для того времени силой, оружие. Только оно и выручало в самых, казалось бы, безнадежных случаях. Пока не отказало.

Пестель снял с должности и отдал под суд губернаторов Томской и Тобольской губерний (по представлению преемника Пестеля Сперанского оба были потом восстановлены в должностях, став тайными советниками и сенаторами, в 1822 году, с выплатой жалованья за все годы отставки).
Затем Пестель занялся делом начальника Тобольского провиантского депо генерал-майора Куткина, жена которого была любовницей снятого Пестелем губернатора, с помощью которого Куткин наворовал на полмиллиона.

Чтобы обезопасить Куткина, его столичные покровители в высоких инстанциях сделали генерал-майора членом генерал-провиантской экспедиции в военной коллегии, которая и рассматривала его же собственное дело о злоупотреблениях. Только личное вмешательство Александра позволило разорвать замкнувшийся было круг.

Но и только... Когда следствие было закончено и все факты злоупотребления Куткиным своим служебным положением были установлены и подтверждены, дело поступило в аудиторат (военный суд) и пролежало там без какого-либо движения 12 лет, пока Куткин не умер в Тобольске естественной смертью по старости лет...

"...каких непримиримых врагов это дело возбудило против меня! Обличая воров и плутов, я как будто раздразнил целый рой ос. В светском отношении я конечно несчастлив и много, очень много претерпел огорчений, обид и оскорблений всякого рода; но чистой совести и надежды на будущую жизнь - этого не может никакая власть у меня отнять, также как и незапятнанной чести, с которой я некогда, с Божией помощью, спокойно сойду в гроб."

А впереди было еще дело Передовщикова, вскрытое графом Ю.А.Головкиным во время его посольской миссии в Китай.
Передовщиков - великий сибирский авантюрист начала ХIХ века - "бедный мещанин, с большим умом и предприимчивым духом."
За какие-то немалые прегрешения во времена Екатерины II сослан он был на железные заводы в Туруханский край. Отсюда,при Павле, написал слезное прошение, подписав его "именитый гражданин". Павел пожалел несчастного, обиженного Екатериной, и даровал "именитому гражданину", каковым тот никогда не являлся, прощение.

А так как никому и в голову не могла прийти даже мысль об обжаловании царского указа на предмет "именитого гражданина", то этот купеческий чин, соответствующий статскому чину коммерции советника и позволявщий получить первую гильдию, достался Передовщикову даром.

Через несколько лет в руках коммерции советника Передовщикова было все провиантское снабжение войск, рассредоточенных по всей необъятной Сибири, винный откуп в Иркутской губернии и другое - всего на сумму в несколько миллионов рублей.
Высокие покровители Передовщикова были везде - в сенате, в министерствах, при дворе. Министрам он давал обеды и устраивал для них празднества. Пестель сам неоднократно встречал его у министров и знал, что со всеми он на равных, со всеми дружен.
И вот...

Выяснилось, что Передовщиков разворовал и казну -на 600 тысяч рублей. В водку добавлял купорос, что стало причиной смерти, как выяснило следствие, многих людей. По приговору иркутской уголовной палаты Передовщиков лишался всех своих прав и ссылался на 20 лет в Нерчинск на каторжные работы.

В 1809 году дело это было пересмотрено на специальном заседании сената. Все сенаторы были против приговора иркутской уголовной палаты. В том числе и сенатор Сперанский - будущий преемник Пестеля.
По Санкт-Петербургу поползли самые невероятные слухи о злоупотреблении властью сибирского генерал-губернатора и его иркутского наместника, об ужасной судьбе сибиряков, о тирании и гонениях, взяточничестве и казнокрадстве преспешников Пестеля и Трескина.

"Когда б я не был христианином (в этом звании соединяю я все обязанности чести и совести), то взял бы с Куткина и Передовщикова (последний и предлагал полмиллиона - С.В.) по несколько сотен тысяч, участвовал бы в выгодах (изгнанных губернаторов -С.В.), был бы миллионером, приобрел бы значительных покровителей, имел бы во всех канцеляриях помощников и соучастников; а ежели бы подпал под ответственность, то сильные мои защитники меня бы выручили: я был бы осыпан почестями и богатством и плутом жил бы беззаботно. Что же теперь вышло?

Я обнищал.
Враги мои, значительнейшие люди в государстве, бесчисленны и я страдаю физически и морально, без всяких видов в будущности для меня и после меня для моей бедной жены и для моей несчастной дочери, которой даже не могу доставить никаких учителей. Что же мне остается? Все, что делает истинно счастливым, все чего у меня никакая власть отнять не может: чистая совесть и убеждение, что могу однажды предстать перед судилищем Всемогущего, пред которым мы все, от Монарха до поденщика, равные права имеем, и осмелюсь сказать: "Я поступил, Всеведущий, сообразно твоим законам; приемли меня с милосердием, прости меня, ежели я ошибся, я действовал по совести!" Вот в чем состоит мое спокойствие и мое счастье."

Несколько раз слушалось в сенате дело Передовшикова. Большинство сенаторов высказывалось категорически против осуждения коммерции советника. Несколько лет продолжалась эта тяжба. Проигрыш Пестеля не вызывал сомнения ни у кого. Но царь снова встал на его сторону и утвердил приговор иркутской уголовной палаты. По словам Пестеля, быть может очень и очень справедливым, это был первый пример в истории нашего Отечества, когда человек, нанесший казне ущерб на 600000 рублей был так строго наказан.

"Как справедлива немецкая пословица: "За малое воровство вешают, а за большое выпускают." ... Кто в России живет и ее знает, тот конечно в этом не усумнится. Я люблю мое Отечество, и мне больно, что я должен это сказать, но истина этого требует. Этот пример навлек на меня преследование общей ненависти, так как я был для многих препятствием в их нечистых и корыстолюбивых намерениях."

В декабре 1808 года Пестель прибыл в Петербург и уже больше не покидал столицы, доверив власть на местах губернаторам.
Александр I дал ему исключительные даже для того времени полномочия: "Требую от вас, чтобы вы ни с кем не имели бы дела на счет вашего управления в Сибири, кроме со мною, без всякого посредничества."

Пестель был обласкан монархом, зван на придворные обеды, куда допускались лишь избранные, ему оказывалось особое, нескрываемое ни от кого, доверие Александра.
"Но все это не вскружило мне голову, ибо я знал истинную цену этих вещей и непостоянство людей, а тем более государей, а также все происки и опасности, которым подвержена жизнь при Дворе."

Проблемы же оставались прежние - безденежье. Подрастали сыновья. Первенец - Павел-Михаил - закончил гимназию в Дрездене. По окончании Пажеского корпуса имя старшего сына золотыми буквами заносится на почетную мраморную доску. Золотым оружием отмечена его храбрость на Бородинском поле.

"Я был тронут до слез, - писал Иван Борисович в госпиталь Павлу, - когда граф Аракчеев мне рассказал, что главнокомандующий князь Кутузов наградил тебя золотой шпагой за храбрость. Этой награды ты удостоен за свои заслуги, а не по чьей-то милости или протекции. Именно так, друг мой, вся наша фамилия, все мы служим России, нашему Отечеству. Ты только лишь начал самостоятельную жизнь, а уже имел счастье пролить кровь в защиту своей родины."

В 1816 году И.Б.Пестель становится членом Государственного Совета (М.М.Сперанский в те годы был освобожден от должности государственного секретаря и сослан губернатором в Пензу). Казалось, ничто не угрожает дальнейшему росту его карьеры и доверия к нему императора, как вдруг нелепый случай в Туруханском крае показал насколько все зыбко в самодержавном российском мире. При невыясненных обстоятельствах в Сибири погибло восемнадцать туземцев. Расследовать это дело - в обход генерал-губернатора - царь поручил генерал-лейтенанту Глазенапу, командующему сибирскими войсками, чтобы выяснить не повинно ли в этой трагедии гражданское местное начальство.

Для Глазенапа не было лучшего случая, чтобы выместить Пестелю за всех своих подельщиков. А мертвые срама не имут.
Глазенап "описал никогда небывалые происшествия".
Цель была достигнута: "Монарх выразил графу Аракчееву очень немилостиво на счет меня и моего управления."
Пестель хотел объясниться.
2 апреля 1817 года Аракчеев передал ему, что устного объяснения не надо, пишите. Хотя о чем? Вы ведь столько лет не были в Сибири и все сведения о положении дел в крае имеете только от заинтересованных людей?
В этом же месяце Аракчеев предупреждает Пестеля, что в связи с утратой монаршего доверия, готовится его замена на Глазенапа.

Пестель был оскорблен и не скрывал этого: "... прошу рассудить, справедливо ли и достойно ли это нашего Государя, по одному только донесению моего врага Глазенапа, о котором сам Государь мне частно говорил, что имеет невыгодное о нем мнение на счет его правил честности, и что управление вверенного ему корпуса находится в совершенном беспорядке, справедливо ли, говорю я, по одному только одностороннему обвинению подобного человека, - меня, который всегда служил с честию и бескорыстием, оставить с таким унизительным объявлением самого Монарха, не выслушав меня даже прежде и лишив меня таким образом всех средств к оправданию."

Аракчееву стало неудобно:
- Я еще не велел внести повеление Монарха в журнал Комитета и представлю Государю ваше объяснение.
Объяснение было дано, и оно было утверждено царем. Тучи, вроде бы, разошлись. Но Пестель теперь уже сам попросил отставки.
- Что вы!? - возразил Аракчеев. - Государь имеет о вас такое выгодное мнение, какое бы я желал, чтобы он имел обо мне самом.
- У меня нет доказательств такому мнению. Взять хотя бы и последний случай. И вообще я не вернусь в Сибирь, если не будет изменена должностная инструкция.
- Не помышляйте о возвращении туда. Государь имеет совсем другие намерения на ваш счет.Он хочет вас сделать министром полиции.
- Какой я могу быть министр полиции! Когда я теперь, будучи генерал-губернатором, не могу защитить трех губерний против моих врагов, то как же я могу защитить пятьдесят две?
- Тогда все будет для вас иначе, нежели теперь, - многозначительно возразил ему Аракчеев.

И в этом граф не покривил душой - все было иначе: 22 марта 1819 года генерал-губернатором Сибири назначен М.М.Сперанский с повелением произвести строжайшее следствие о злоупотреблениях Пестеля и сибирских губернаторов.
Для Сперанского это следствие могло стать началом возвышения, прощения, возвращения под высокую руку.

Основанием для следствия стал очередной донос небезызвестного Горновского. Раскрутить дело и обосновать факты злоупотребления не представляло большого труда - тем более, что таких фактов было немало - ведь тринадцать лет продолжалась война не на жизнь, а на смерть, и война проходит как по виновным, так и по неповинным, не щадя никого. Вспомним Кошелева, чтобы не углубляться в ход следственного разбора. И все встанет на свои места.

26 января 1822 года последовала отставка и в Государственном Совете.
Летом следующего года Пестель с женой, Елизаветой Ивановной, и дочерью Софьей, выехали в Смоленскую губернию, в имение Васильево. "От дороги мне осталось только 75 руб. ассигн., с которыми и начал я свое хозяйство в деревне."

И долг 20000 рублей, которые он выплачивал всю оставшуюся жизнь и закончил только за месяц до смерти - в апреле 1843 года, лишь на год пережив своего любимца - Н.И.Трескина.

"Отдавая должную справедливость достоинствам Пестеля, - писал советник губернского правления в Тобольске, прибывший туда в 1811 году и лично знавший генерал-губернатора, - нельзя скрыть, что он был властолюбив, восприимчив и желчен; отсюда проистекали все порывы самовластия его. По ложному расчету он хотел управлять более страхом.
Будучи сам деятелен и честен, он не любил в службе ленивых и взяточников: первых называл трутнями и удалял от дела, а последних пиявицами и преследовал их до могилы. ...но при сем том я убежден, что он не был злонамеренным начальником. Другие дела и другие люди - он управлял бы справедливее и умереннее, потому что был умен, деятелен и бескорыстен, в чем отдают ему справедливость самые враги его; даже бывший министр юстиции И.И.Дмитриев."

Ответная реакция Кошелева была незамедлительной:
"...подобного рода несправедливое решение могло произойти только от того, что Пестель зять Биллингса, у которого подполковник Сибиряков был вестовым и писарем, а потом возвышен в чинах за содействие Биллингсу красть и грабить всех в Камчатке. Поэтому вам не хочется обличить Сибирякова, имеющего к тому же протекцию у всесильной Российско -Американской Компании, будучи зятем правителя дел главного ее правления Зеленина.
Я, как человек честный, не боюсь вашего гнева и говорю вам правду, что вы самовольный властелин и пристрастны к моим противникам."

14 ноября 1806 года Павел Иванович был отрешен от должности и на его место назначен генерал-майор Петровский, который должен был провести расследование всех "злоупотреблений" генерала Кошелева.
В течение двух лет Кошелев должен был оставаться в стане своих распоясавшихся врагов. Впрочем, он перестал быть им опасен. Сюжет нам уже известен - по истории несчастного Иоганна-Готфрида. Кошелеву, может быть, было даже легче - он был один, без семьи, недавно похоронив младшего брата - молоденького поручика и своего адъютанта.

30 марта 1808 года Пестель получил уведомление графа Аракчеева, что император Александр I повелел следущее: "генерал-майора Кошелева, по прибытии в Иркутск, арестовать и препроводить в Петербург под присмотром, а всех арестованных в Камчатке офицеров освободить, не внося им в формуляр бытность их под судом."

Александр тогда безоговорочно доверял Пестелю - и судьба Кошелева практически была решена уже в самой верхней инстанции российской власти.
Только 12 ноября 1809 года прибыл Павел Иванович в Иркутск, где с него сорвали эполеты и под караулом отправили в столицу, чтобы предстать перед судом, приговор которого теперь уже зависел от свидетельских показаний "гонимых и обиженных" Сибиряковых, Козельских, Ермолинских, Хомяковых, Логиновых, Выходцевых и их высоких покровителей - Пестелей, Зелениных, Трескиных, Петровских...

Нет, не все благополучно было в Российской империи...

В то время, как Павел Иванович Кошелев в полную силу испытывал на себе ненависть "сибирских сатрапов", Владимир Иванович Штейнгель был у них в большой милости.
Трескин даже поручил Штейнгелю разработку проекта снятия Бухарина в Охотске.

"Я ничего не ожидал, но чрез два месяца губернатор потребовал меня к себе и сказал: "Ну я хотел было тебя самого отправить сменить Бухарина, Иван Борисович справедливо заметил, что у вас взаимная вражда, а как назначенный сменить его должен быть и презусом (председателем военного суда) следственной над ним комиссии, то правительству нельзя будет дать веры его действиям; поэтому велел оставить тебя на месте Бабаева начальником здешнего адмиралтейства, а его послать в Охотск."

Так Штейнгель стал "байкальским адмиралом".

Судьба в нему в этот период была весьма благосклонной. По исследованию злоупотреблений Бухарина со Штейнгеля было снято нахождение его под месячным арестом за непреднамеренную зимовку транспорта "Охотск" на Камчатке в тот злополучный год. В Кяхте Владимир познакомился с чудесными дочерями директора таможни, снискал любовь одной из них - Полиньки, и, что было особенно трудно, - благосклонность будущего тестя.

"...статский советник Петр Дмитриевич Вонифатьев, - писал о нем современник ("Записки Ф.Ф.Вигеля",М., 1891,стр.175), - который более пятнадцати лет управлял Кяхтинскою таможнею. Такого хитрого и смелого плута еще свет, или, по крайней мере, Россия не производила; он успел русским внушить страх и повиновение к себе и приобресть совершенную доверенность китайцев. Таким образом господствовал он по всей границе: ничто не делалось без его спроса; его воля была закон, вся китайская торговля на нем, как на оси вертелась.

Нужно ли сказать, что он исполнен был ума и твердости. Будучи низкого происхождения и занимал дотоле одни лишь низкие места в Отчизне своей, он, кажется, не слишком ее любил и почитал Отечеством своим то место, где владычествовал. Говорили о несметном его богатстве; но время показало, что оно совсем не было так огромно, как полагали; следуя обычаю, он пользовался выгодами, которые получали тогда все таможенные чиновники, но корыстолюбие всегда уступало у него место властолюбию.

В Петербурге имел он большие связи с Коммерц-коллегией и пользовался особым покровительством министра графа Румянцева, личного неприятеля Нарышкиных и зятя их Головкина."
Этот-то Головкин, будучи проездом через Кяхту в Китай, куда он был направлен послом, тоже обратил внимание на молоденьких дочерей директора таможни и желая вырвать их из рук отца-деспота, как пишет Вигель, предложил следующее:
- Пасматрите, Петер Митрич, у меня молотцоф, што саколоф.

А тот посмотрел на них пристально и очень холодно отвечал: "Нет, ваше сиятельство, ни один из них не годится мне в зятья", - оставив всех в недоумении: гордость ли или скромность внушила ему сей ответ.
Скоро произошел сговор. Со стороны жениха выступал... Василий Николаевич Берх, возвращавшийся из Русской Америки через Сибирь, как Лессеапс когда-то. Да, на самом деле тесна матушка-Русь!

Здесь я хотел бы задержать внимание читателя и сфокусировать его на прежних и будущих симпатиях, связях, знакомствах и дружественных отношениях Владимира Ивановича, чтобы нам было легче понять характер сына немецкого барона и русской купчихи - директор Кяхтинской таможни, имеющей исключительное значение для существования Русской Америки Вонифатьев, один из первых руководилей Российско-Американской компании Резанов, комиссионер РАК и историк Хлебников, историк российского флота и освоения россиянами Америки Берх, министр коммерции Румянцев, правитель дел Российско-Американской компании Рылеев...

Коммерция, загнанная в угол российской историей, - вот основа связей и, наоборот, противостояний. Та великая надежда, что питала Иоганна-Готфрида на Камчатке и связанная с именем человека, открывшего торговый простор для России на тихоокеанской окраине империи, досталась в наследство сыну вместе с несчастной фамильной судьбой. И эта надежда освещала душу пылкой самобытной натуры, способной в борьбе с властьимущими замахнуться и на самые высшие иерархии. И потому участие Штейнгеля в заговоре против Кошелева совершенно не случайно. Трагедия в том, что вопреки сложившимся российским закономерностям, Кошелев совмещал в одном лице и власть и честь.

Да, исключением из этого правила были немногие. Но они были. Тот же Пестель.
Или Ванифатьев.

В оценках того же Вигеля - человека из свиты его сиятельства - Петр Дмитриевич был не более чем "смелым и хитрым плутом", далее: "Можно себе представить, как не взлюбил его великий барин (Головкин - С.В.), начальник его, президент Коммерц-коллегии.

Но он был под крылом самого министра коммерции и вел себя так осторожно, что не было возможности к нему придраться. В обращении с послом был он молчалив, угрюм и почтителен; ненавистью же своею предупредил его. Ему посольство не нравилось; он знал, что оно будет бесполезно и опасался даже, чтоб оно не произвело у нас разрыв с Китаем. Нет сомнения, что у китайцев он тайно старался вредить Головкину, однако ж так, чтобы неудовольствия отнеслись к лицу его, а не к правительству, его употребившему."

Трудно из этой достаточно небрежной оценки извлечь какой-то позитив. Поэтому мы прибегаем еще к одному свидетельству: "Разрывы с китайцами были часты, так с 1744 года по 1792, в течение 48 лет, кяхтинская торговля девять раз была прекращаема, по причинам совершенно вздорным, чтоб не сказать более, и если счесть время бесторжения, оно составит 15 лет и 7 месяцев с днями.

С Нагелем, в последнем соглашении с китайцами участвовал чиновник коммерц-коллегии, Ванифатьев, который и остался директором кяхтинской таможни. С того времени ворота кяхтинские уже не запирались. Ванифатьев пробыл директором 24 года; умер в Москве, оставив по себе двенадцать рублей с полтиной: вещи сами собой объясняются. Ванифатьев был мой тесть: я промолчал бы, если бы истина не позволяла сказать того, что служит к его чести."

Это я цитирую письмо В.И.Штейнгеля генералу А.П.Ермолову, написанное 28 апреля 1834 года в Петровском каземате (то, самое что опубликовано в "Колоколе" под названием "Сибирские сатрапы").

В этом же письме Владимир Иванович дает характеристики Н.И.Трескину и И.Б.Пестелю, которые, надо сказать, весьма существенно отличались от официальных, по которым оба "сатрапа" были взяточниками и казнокрадами.

Николай Иванович Трескин - правая рука Пестеля, основной вершитель всех сибирских дел, так как сам генерал-губернатор жил в Сибири только в самом начале своего губернаторства. Трескин был сыном священника, кстати, как и снявший его в 1819 году, М.М.Сперанский. В 1789 году Трескин взят был Пестелем из Рязанской семинарии и определен на службу при московском почтамте. В 1806 году он был вице-губернатором в Смоленске, откуда Пестель забрал его гражданским губернатором в Сибирь.

"Я его, так сказать, образовал к службе, - говорил о Трескине сам Пестель, - и знал его правила, его строгую честность и искреннее благочестие. Нельзя было найти человека надежнейшего, который бы был мне более предан и даже, из благодарности, более привязан."
А теперь послушаем мнение Штейнгеля об этих людях, "известных взяточничеством и злоупотреблением властью":
"Пестель и Трескин строго держались истины: "Кто не за нас, тот против нас", а кто против, того надобно душить ...и душили, как говорится, в гроб (как случилось например с тобольским вице-губернатором Штейнгелем - дядей Владимира Ивановича - С.В.).

Все, что с одной стороны можно сказать в их извинение, так разве одно то, что в них было некоторого рода предубеждение, на благонамеренности основанное: они боялись, что без сильных мер и без введения во все места людей преданных и, как говорится, надежных, не успеют ничего сделать путного для Сибири (и потому губернатором Тобольска Пестель назначает свояка - фон Брина -С.В.).

По крайней мере, я неоднократно слышал подобное суждение из уст Трескина. Ни Пестеля, ни Трескина нельзя назвать злыми людьми. Они, кажется, по совести думали, что душат негодяев, злодеев, ябедников - "для блага целого края". Еще более можно было бы им в этом поверить, если бы люди, ими избираемые и покровительствуемые, были строго честные и благонамеренные; или, если бы в противном случае они и их равно не щадили. Но вот беда, что в этом отношении приходится Крылова вспоминать:

Все знаю я сама, Да эта крыса - мне кума!

...Вообще я старался говорить, как мертвец, смотрящий с того света на дела людей, без всякого лицеприятия, - и, в этом отношении, не без насилия для себя. Признаюсь: люблю, даже уважаю Трескина. Пестель мне всегда менее нравился. В нем я всегда видел что-то фальшивое, хитрое, уклончивое. ... За всем, когда меня не однажды даже здесь спрашивали: брал ли Пестель взятки? Нет, отвечаю решительно. - Нет! Пестель, с этой стороны был чистый, честный человек. Подозрительные (где их нет?) думали, что Трескин делится с Пестелем.
Неправда; не те были отношения.

Трескин очень знал, что должен был в глазах Пестеля играть роль человека бескорыстного и этим языком только он мог с ним говорить смело. Как бывший член Российско-Американской компании, я видел письмо Пестеля к директорам, самое унизительное: об отсрочке только долга 10 тысяч рублей. Этого, кажется, довольно для убеждения."

Да, это прослеживается и по камчатской истории: расправившись с непокорным Кошелевым, вслед за ним Трескин отдает по очереди под суд всех проходящих по делу, от успевшего провороваться генерал-майора Петровского до прапорщика Хомякова. Капитан Бухарин лишен дворянства и состояния. Даже горький пьяница Логинов не ушел от возмездия - он был разжалован в дьячки и, по всей видимости, сослан в Петропавловскую Гавань.
Исключение составил лишь Штейнгель.

Переведенный на Балтику, он искал случая возвратиться в Кяхту и сыграть свадьбу, но случая такого все не представлялось. Тогда он обратился за помощью к Трескину. Тот, в свою очередь, написал письмо Пестелю.
:"Пестель принял меня сухо; но когда прочел письмо, подошел ко мне с веселым лицом и сказал:
- Вы согласитесь,я вас не знал. Николай Иванович пишет так много хорошего о вас, что я совершенно в ваших повелениях; что вам угодно, чтобы я для вас сделал - я сделаю.
И сделал: выпросил меня к себе по особым поручениям и отправил в Иркутск."

Пройдет много лет и в одном из своих писем Гавриилу Степановичу Батенькову, некогда помощнику Сперанского в расследовании сибирских злоупотреблений Пестеля-Трескина, Владимир Иванович после прочтения книги М.А.Корфа "Жизнь графа Сперанского" напишет 25 декабря 1861 года: "...крайне больно мне, что в этом обвинении Трескина фигурирует твое имя."

Настолько дорог был Штейнгелю этот человек с трагической судьбой - когда на глазах Трескина была истерзана колесами экипажа жена, "он тут же лишился рассудка; вскоре пришел в бешенство и в цепях привезен в Иркутск, где вдолге и умер."

После смерти Владимира Ивановича Штейнгеля к Гавриилу Степановичу Батенькову обратился известный исследователь декабристского движения, редактор-издатель журнала "Русская старина" М.М.Семевский с просьбой рассказать о их взаимоотношениях. 29 сентября 1862 года Батеньков кратко сообщил следущее:

"Еще в начале столетия я стал знать дядю покойного, Ивана Федоровича, с ним же самим началась моя приязнь в 1822 году, и мы видались только из года в год, когда я приезжал в Москву. Вторую половину 1826 и первую 1827 мы прожили вместе в Свартгольме, в общем бедствии, истинно как родные. Разлученные потом, ничего не знали друг о друге до 846 года, и тогда по прибытии моем в Томск первое полученное мною письмо было от Владимира Ивановича из Тары, после чего мы переписывались постоянно через власти. Тысяча верст была между нами.
Встреча в Тобольске в 1856 продолжалась истинно один час. Он сидел в повозке, отъезжая, а я приехал. Наконец, в Петербурге виделись дважды.
Изволите видеть, что очень мало и отрывочно мы жили вместе."

Но ни к кому больше во всей России не обращался Штейнгель с этими словами: друг-брат.
Из всех декабристов только они двое были сибиряками. Батеньков на десять лет был помоложе. Детство его прошло в Тобольске, где служил вице-губернатором дядя Владимира Ивановича, смещенный с должности и доведенный Пестелем до могилы.

Кстати, сам Гавриил Степанович, в 1819 году писал о собственной сибирской службе: "...все и вся восстало на меня... Я почувствовал всю силу целей и узнал, каково жить в отдаленных колониях...". " ...1819 ... ужасный для меня, я лишился всего - нет уже моей матери, и Сибирь, с которою прервались, таким образом все сердечные связи, сделалась для меня ужасною пустынею, темницею, совершенным адом... Служба состояла в неравной борьбе, лютой и продолжительной."

Это было написано в марте.
А вот это - в июне того же года: "Сибирь должна возродиться, должна воспрянуть снова. У нас уже новый властелин, вельможа доброй, сильной, и сильной только для добра. Я говорю о ген.-губерн. Мих. Мих. Сперанском."
В сентябре: "С приездом в Сибирь Сперанского я стряхнул с себя все хлопоты и беспокойства. В Тобольске было первое наше свидание и там уже уверился я, что конец моим гонениям уже наступил. Все дела приняли неожиданный и невероятный оборот. Из угнетаемого вдруг сделался я близким вельможе, домашним его человеком, и приглашен в спутники его и товарищи для обозрения Сибири..."

19 ноября: "Расположение Сперанского возросло до значительной степени, он привык ежедневно быть со мною. Редкость людей в нашем крае доставила мне большое удобство совершенно обнаружить ему мое сердце - и он нашел его достойным некоторой преданности."
Г.С.Батеньков сопровождал генерал-губернатора в его поездке. Они вместе побывали в Кяхте, Иркутске, а затем вместе возвратились в Санкт-Петербург.

Осенью 1821 года Батеньков поселился в столичном доме генерал-губернатора Сибири, но служить определен по совету (или точнее протекции) Сперанского в Сибирский комитет, который возглавлял сам Аракчеев. В ведении именно этого комитета были и знаменитые военные поселения, членом Совета которых и стал Гавриил Степанович. Из столицы он переехал в Новгородскую губернию в печально известное для русской истории Грузино.

Перу Батенькова принадлежит любопытная характеристика своего шефа по Сибирскому комитету: "Об Аркачееве думают, что он был необыкновенно как предан Александру, - никто теперь и не поверит, ежели сказать, что он ненавидел Александра, а он именно его ненавидел... Павлу он был действительно предан, а Александра он ненавидел от всей души и сблизился с ним из честолюбия."

А по каким причинам сблизился с Аракчеевым сам Гавриил Степанович? Почему и ради чего Сперанский пожертвовал своим, может быть, самым близким и преданным человеком? Не потому ли, что только через Аракчеева лежал самый близкий путь к сердцу Александра для опального реформатора и бывшего конституционалиста Сперанского, а теперь самого верного слуги самодержавия, что и требовалось еще доказать Аракчееву, а через него и царю.
Ради этого Сперанский не брезговал ничем - в Пензе, чтобы подняться и возвыситься, он писал Аракчееву льстивые письма о своем преклонении перед Священным Союзом и военными поселениями. И заслужил свое - в 1825 году он сидел в числе судей и выносил смертные приговоры декабристам.

Вот насколько сложно нам сегодня разобраться в том, кто же был все-таки прав, а кто виноват? Кто преступник, а кто судия? Кто злодей, а кто благодетель?

И это становится возможным, когда мы определим высшую цель, высшие идеалы поступков наших героев. И тогда станет ясно, почему для Пестеля отречение от сына, помышлявшего о цареубийстве, то есть посягнувшего на основы основ российского самодержавия - дело чести; и почему Сперанский предает друга, который и не был никогда членом тайного общества, и чтобы скрыть собственную причастность к заговору, который при ином исходе обещал для него лично большие государственные перспективы, потребует для Батенькова смертной казни...

Но мы несколько нарушили хронологию.

Между тем надвигались события, которые вновь соединили судьбы наших героев - началась Отечественная война 1812 года.

Павел Иванович Кошелев, освобожденный из-под ареста по личному ходатайству князя Михаила Илларионовича Кутузова, принимает командование 4-й дружиной Санктпетербургского ополчения. Владимир Иванович, по настоянию тестя вышедший было в отставку и получивший уже рекомендации для новой службы от генерал-губернатора Финляндии графа Штейнгеля, своего родного дяди, тотчас "явился в ряды защитников отечества". Его направили дежурным офицером... 4-й дружины Санктпетербургского ополчения генерал-майора Кошелева.

"По прежним нашим отношениям я не мог быть приятен Кошелеву и претерпел немало неудовольствия. Нельзя было уничтожить, так сбыли с рук похвалами..."

Но судьба не только сводила их. Она и испытывала каждого, одновременно, чтобы не оставить сомнения для нас, потомков,что оба они - и Кошелев, и Штейнгель - были истинными сынами своего Отечества. А если, что и разделяло, или даже противопоставляло их, - это высшие идеалы, которыми руководствовался каждый из них, и в свете которых видели разное будущее для своей родины. Но каждый, это мы обязаны признать, следовал своим идеалам отважно и честно.

Судите сами по рапортам с поля боя.
16 октября 1812 года. Сражение под м.Чашниками.

"Начальник 2-й дивизии, 2-й бригады и оной (4-й -С.В.) дружины генерал-майор Кошелев. - Генерал-лейтенант кн. Яшвиль рекомендует, что они, быв в сражении с 4-ой дружиной при Могилевском полку, присутствием своим удерживали оную во всем устройстве храбростию и неустрашимостию давали случай оной дружине к отличному действию противу неприятеля"

"Флота капитан-лейтенант барон Штейнгель. - С отличною храбростию действовали со стрелками противу неприятельских и заставили оных отретироваться."
16 ноября 1812 года. Сражение Санктпетебургского и Новгородского ополчения при дер.Студенке и при р.Березине.

"Начальник 2-й дивизии ополчения генерал-майор Кошелев, ордена св. Владимира 3-й степени кавалер. - Генерал-майор Кошелев, начальствуя вверенной ему дивизией, под сильным неприятельским огнем везде сам распоряжался и устраивал с большим благоразумием, неустрашимостью и храбростию, чем много способствовал к поражению неприятеля."

"15 дружины. Командующий дружиною флота капитан-лейтенант барон Штейнгель. - За отсутствием дружинного начальника был прикомандирован дивизионным генералом к оной дружине с коею сражался храбро, и показывая неоднократно пример мужества своим подчиненым."

Но, тем не менее, личные отношения между Кошелевым и Штейнгелем так и не сложились. К тому же Владимира Ивановича незаслуженно обходили наградами - вместо чина подполковника дали второй орден св.Владимира 4-й степени; за события под Данцигом был предоставлен к прусскому ордену - не получил. Во всем этом, естественно, он видел не штабную неразбериху и кутерьму, а происки врагов и личную месть.

"...сбыли с рук похвалами" - это очень характерная особенность судьбы Штейнгеля того периода. Его звезда стремительно восходила на небосводе империи.
В 1814 году царь назначает нового главнокомандующего Москвы вместо печально известного Ф.В.Ростопчина - Александра Петровича Тормасова.

4 октября он прибывает в столицу - на пепелище - вместе со своим адъютантом - капитаном флота В.И.Штейнгелем.
Еще недавно император Франции Наполеон вместе с бывшим французским посланником в России, а в войну - комиссаром по торговле и продовольствию Жаном-Батистом Лессепсом обсуждали забавный случай - почетный пенсионер Франции, столь любезно оказавший содействие экспедиции Лаперуза и королевскому курьеру, полковник Козлов-Угренин, несмотря на свой дряхлый возраст, плюнул на императорский пенсион и вступил в Московское ополчение, чтобы отомстить врагам за поругание древней столицы Руси (кстати, Сергей Марков в своей книге "Вечные следы", М., 1973 стр.170 называет Лессепса генерал- полицмейстером Москвы, то есть виновником уничтожения города).

А Владимиру Штейнгелю как раз и выпало по своей должности заниматься восстановлением столицы. Это он привлек к работе архитекторов О.И.Бове и Ф.К.Соколова.

В первую очередь были восстановлены Александровский сад, Манеж... Архитектор Соколов, руководивший реставрацией кремлевских соборов, писал впоследствии: "...сколько сделано бароном Штейнгелем по сохранению и обновлению нашей столицы, сколько сберег он древности, преследуемый дерзостными, насмешливыми, обуянными злом людьми, не чтущими того, что сохранить надобно для отечества."

В начале августа 1816 года в Москву прибыл Александр. Он приехал ночью, инкогнито, так что его встречали на Красном крыльце Кремля только Тормасов и Штейнгель. Не было даже ни одного полицейского.

Осмотрев Москву, Александр был изумлен, - так быстро поднималась она из руин. Потому и столь щедрыми были награды. Тормасов возведен в графское достоинство. Генерал- полицмейстеру Москвы - будущему смертельному врагу Штейнгеля - вручена бриллиантовая звезда святой Анны. Владимира Ивановича наконец-то догнал чин подполковника.

Был и еще один сюрприз новой службы в канцелярии Тормасова - при разборе архива Штейнгель обнаружил "разбросанные копии с писем некоторых известных в последние годы царствования Екатерины II масонов и мартинистов из-за границы и из внутренних губерний, которые были списываемы в Московском почтамте и представляемы почт-директором Пестелем ... главнокомандующему князю Прозоровскому.
Эти-то самые копии послужили Прозоровскому к возбуждению подозрения в императрице, и она указала арестовать Новикова с прочими и произвесть расследование."

Началом же конца стало появление в Москве нового генерал-полицмейстера - в недавнем адъютанта великиго князя Константина, генерал-майора А.С.Шульгина.
Именно Шульгин, согласно своего служебного положения, "нечаянно" обронил - во многих местах Москвы - эту вот фразу: "...не Тормасов в Москве генерал-губернатор, а барон Штейнгель, который сел на него верхом и делает черт знает что!" Те, кому это было выгодно, эту фразу тотчас распространили по обеим столицам.

Вездесущий правдоискатель и правдолюбец, отказавшийся недавно вступить в московскую масонскую ложу, ибо знал, что основные ее члены - отъявленные московские негодяи и подонки, мешал генералу Шульгину, как мешал Кошелев своре сибиряковых и козельских. И потому, естественнно, должно было наступить время расчета Владимира Ивановича за свою генетическую принадлежность к порядочным людям России.

"Как не верить в переселение душ? - изумлялась большевичка, а значит воинствующий атеист, Лариса Рейснер. - После смерти Иоганна-Фридриха дух его целиком переселился в сына. Новый выдумщик вступил на жизненное поприще. Провидение определило его в морской кадетский корпус как бы для того, чтобы еще лучше показать необходимость всяких перемен.
Первый пласт жизненного опыта у Штейнгеля: сибирские капралы, отец, прыгающий по снегу, а за ним стражники, мальчишки и любопытные. Второй пласт: кадеты, оборванные и босые (но с восторгом принимающие сенатора Василия Суворова -С.В.).
Взявши их за ноги и за руки, двое дюжих барабанщиков растягивают учеников на скамейке и со стороны так бьют розгами, что тело раздирается в куски.

Училищный повар Михалыч и краденые белые булки. Учитель Балаболкин с вечной каплей на носу, пьяный и развратный в наказаниях. Пятая книга Евклида, зазубренная наизусть без смысла и понимания.
Побои, унизительная служба у старших гардемарин, по ночам поручения с записочками. Короче -первая школа, как служа наживиться, кривить душой и грабить, из которой мальчики выходили невеждами, без жалости к младшим, с низостью перед вышестоящими.

Так Иоганн-Фридрих, он же Владимир Иванович, прибавил к прежнему опыту мерзость российских школ. Этот честный немец родился Агасфером. Он блуждает по разным ступеням различных ведомств, меняет службу, переодевает мундиры. Какой-то неутомимый следователь путешествует по России, собирая огромный обвинительный материал против всего ее государственного строя. Он видел окраины - Сибирь и Астрахань, - прожил там долгие годы под видом старика Штейнгеля, вместе с колодниками и ворами прошел весь крестный путь ее неправых судов и грязных острогов..."

Мудрено ли, что круг дружеских знакомств Штейнгеля в московском обществе был ограничен - Иван Иванович Дмитриев, поэт и министр юстиции, Павел Юрьевич Львов - бывший адъютант князя Потемкина-Таврического, сенатор, писатель и переводчик (вспомним, что и у Штейнгеля-старшего столичные знакомства ограничивались А.П.Сумароковым) и несколько других лиц.

Окружающее большинство искало этой дружбы и оскорблялось, не получив ее, превращаясь во многочисленных врагов. Круг их быстро расширялся. Общественное мнение в высших кругах начало склоняться не в пользу Штейнгеля. И вот он уже с сожалением отмечает некоторые перемены в отношении к себе Тормасова.

"Заметив перемену, я тотчас же просил увольнения ... и получил его немедленно." Вот и все. Если не считать того, что испытав себя в высших эшелонах государственного управления, Штейнгель был обречен теперь стремиться повторить это восхождение, ибо был создан для этой - государственной - роли.

"Он должен был додумать до конца свои мысли. Голова его была устроена как чудные часы, которые можно завести только один раз. Заведены, ключ вынут, и часы идут, пока не кончится весь завод. Ни остановить, ни вернуть стрелки обратно - нельзя." Таково мнение комиссара Ларисы Рейснер, опубликованное в февральской книжке "Красной нови" за 1926 год об обреченности Штейнгеля на борьбу за самого себя.
Один за другим в его голове рождались проекты. "Рассуждение о наказаниях". "О наказаниях вообще". "Приспособление английских институций к России". "О законах, касающихся до гражданственности в России."

19 октября 1819 года Владимир Иванович в ответ на свои проекты получил записку от самого влиятельного вельможи александровской России. Того самого, которого отхлестал публично А.С.Пушкин:

Всей России притеснитель, Губернаторов мучитель, И Совета он учитель, А царю он - друг и брат. Полон злобы, полон мести, Без ума, без чувств, без чести, Кто ж он? Преданный без лести ................... грошевой солдат.

В записке было буквально следущее: "Граф Аракчеев благодарит барона Штейнгеля за доставленные ему бумаги, которые при сем возвращает по ненадобности в оных."
Штейнгель попытался было обратиться лично к Александру I сначала через министра финансов графа Гурьева, затем через министра духовных дел и народного просвещения князя А.Н.Голицына, которые очень хорошо относились к Владимиру Ивановичу, но ничего из этого не вышло.
Князь Голицын сказал, вернувшись от царя: "Крайне жаль, но должен вам сказать, что вы так очернены в мнении государя, что мой вам совет о службе и не помышлять."

И не было уже у Штейнгеля выбора - высшее лицо империи лишало Владимира Ивановича России...