Почему я вспомнил об этой старой истории. И вспомнил только сейчас?

Потому что именно в годы отлучения Владимира Ивановича от службы Отечеству приходят в его голову мысли одна опаснее другой.

Если в 1818 году в одном из писем только еще прорывается: «Ныне от многого, коли пристально посмотришь, ум за разум зайдет.» То в 1823 он уже даже не скрывает от друзей, и один из них заносит в свой дневник эти вот строки о Штейнгеле: « …хочет… уничтожить тиран<ию> и преобразовать государство.»

Но восстановленная редакторами фраза, мне кажется, не точна, ибо в эти годы Штейнгель — и до последнего декабрьского дня — хотел уничтожить не тиранию — тирана! — И совершить очередной дворцовый переворот в России, возведя на престол жену покойного императора Александра — Елизавету Алексеевну.

И таким образом для нас открывается большая и почему-то весьма слабо изученная тема дворцовых заговоров в России, завершить которую и выпало на долю нашего героя Владимира Ивановича Штейнгеля — последнего из могикан — целой плеяды тех, кто пытался изменить управление государством, не потрясая основ самодержавия, а постепенно, через ограничение самодержавной власти перейти к конституционной монархии, а уж потом к демократическому — республиканскому — правлению.

А все началось с Петра Первого. Император в 1722 году издал указ о новых условиях российского престолонаследия — по завещанию царствующей особы, отменяя наследственный, переходящий от старшего к младшему, и выборный — соборное избрание — принцип, благодаря которому оказались на российском престоле сами Романовы. Теперь же — по желанию «царствующей особы» на российском троне мог оказаться «черт те кто».

Впрочем, и без желания этой особы тоже — Петр умер внезапно и не оставил завещания, чем внес смуту в сердца и мысли самых ближних своих родственников и компаньонов-властителей.

И началась борьба за обретение высшей государственной власти между «безродными» — привлеченными покойным императором к управлению государством, и «родовитыми», чей послужной список у российского трона начинался со времен княжения Рюрика, или вообще даже велся, как и у Романовых, от одного из колен Рюриковичей.

Безродные временщики (партия светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова, сына пирожника) объявили царицей жену Петра Первого — Екатерину, ибо Мавра Скавронская (именно такое имя получила русская императрица при рождении) тоже была из той же касты правителей — без роду, и без племени, подобранная на поле брани, то ли солдатская жена, то ли вовсе обозная потаскушка.

На стороне безродных была гвардия — и это перевесило их успех.

И хотя правление Екатерины I было довольно коротким, все же первый дворцовый заговор был раскрыт еще при ней. Государственный переворот замышлял генерал-полицмейстер Санкт-Петербурга Антон Эммануилович Девиер — он же свояк светлейшего князя Александра Даниловича, он же бывший денщик великого реформатора, обласканный и вознесенный покойным императором на вершину российского Олимпа. Всесильный Меншиков ненавидел Девиера, породнившегося со светлейшим вопреки его воли, но по воле и желанию императора. И вот теперь Александр Данилович жестоко мстил мужу своей сестры Анны.

24 апреля 1727 года Девиер был взят под стражу «за предерзостные речи и угрозы». С него срывают ордена, требуют шпагу. Девиер в бешенстве выхватывает ее и пытается нанести удар Меншикову, который присутствует при этом, наслаждаясь видом поверженного врага своего. Нрав же невоспитанного португальца хорошо известен его сиятельству — и этот удар, как, впрочем, и другие, вовремя упрежден.

Вслед за Девиером был арестован обер-прокурор Сената, в недавнем директор Морской академии, кораблестроитель, создатель Ладожского и Лиговского каналов, и такой же « птенец гнезда Петрова», как и Девиер, Григорий Григорьевич Скорняков — Писарев.

А потом пошли повальные аресты всех тех, кто так или иначе был прежде связан с нынешним «полувластелином» — или смертным приговором царевичу Алексею и потому боявшихся прихода к власти мстителей из его родни по материнской линии, или возведением на престол Мавры Скавронской вместо царевича Петра, имеющего на это гораздо больше наследственных прав, нежели какая-то шлюха.

В числе арестованных были Петр Алексеевич Толстой, Иван Иванович Бутурлин, Александр Львович Нарышкин, князь Иван Долгорукий и другие.

Почему же бывшие компаньоны Меншикова оказались в стане его врагов? Да только потому, что Александр Данилович, понимая, что дни зараженной от императора (а может и наоборот) сифилисом Екатерины сочтены, решает для усиления собственной персоны выдать замуж свою дочь за царевича Петра и править самому страной до совершеннолетия будущего императора, то есть из полувластелинов превратиться в полного властелина России. Поэтому его врагами становились враги царевича и все те из российских властителей, кто боялся усиления личной власти Меншикова, отдавая себе полный отчет, насколько опасным станет князь для любого из них. И он опережал своих будущих врагов.

Раскрыв заговор (фактический или мнимый было неважно) Меншиков ссылает всех, кто мог бы помешать ему, и обручает свою дочь с царевичем Петром.

Девиер и Скорняков-Писарев были сосланы в Сибирь, впоследствии оба они — сначала Григорий Григорьевич, а потом Антон Эммануилович служили командирами Охотского порта. Скорняков строил пакетботы «Святой Петр» и «Святой Павел», а Девиер отправлял из Охотска Вторую Камчатскую экспедицию Витуса Беринга.

Оба они были прощены только при Елизавете Петровне.

Дальнейшая после ссылки судьба их коротка — возвращение чинов, наград, почестей и уход в небытие в 1745 году.

Царю Петру II поцарствовать почти не пришлось. Дочери Меншикова — не пришлось вообще, так как одиннадцатилетний император успел поломать блистательную карьеру Александра Даниловича.

Петр попал под влияние князей Долгоруких и обручение с княжной Меншиковой было расторгнуто, а сам Александр Данилович, у которого отобрали 90 тысяч душ крестьян, 13 миллионов рублей и более 200 пудов золотой и серебряной посуды, был сослан в Сибирь, в Березов, где уже и остался навсегда.

Петр же был обручен с княжной Долгорукой, но свадьбе также не суждено было состояться — в ночь перед этим торжеством — 19 января 1730 года — царь неожиданно умер. Таким образом мужская линия Романовых прерывалась.

Выбор правящего Верховного Тайного Совета, возникшего еще во времена правления Екатерины по инициативе Меншикова для ограничения верховной власти самодержицы в интересах светлейшего и его партии, который на этот раз возглавлял очередной несостоявшийся тесть — князь Василий Лукич Долгорукий, пал на Анну Иоанновну — вдовую и бездетную герцогиню Курляндскую, племянницу императора Петра Великого и дочь его брата — царя Ивана — Иоанна Y. Молва — и, вероятно, тайные же службы — доносили Тайному Совету, что Анна Иоанновна — женщина тихая, послушная, так что в случае прихода герцогини к власти не представит никакого труда добиться ограничения ее самодержавия в пользу Верховного Тайного Совета.

Герцогиня дала свое согласие и на то, и на другое.

Но конституционно-аристократическая монархия просуществовала всего несколько дней, и то в воображении самих «верховников», а затем Анна Иоанновна поводила за нос Василия Лукича по дворцовым палатами, сослала его вместе с семьей в Сибирь, а незадолго до своей смерти — приказала и вовсе разлучить Долгоруких, разослав по разным глухим местам.

Князь Александр Васильевич был отправлен на Камчатку, где, возможно, судьба свела его еще с одним несчастным — прапорщиком лейб-гвардии Семеновского полка Алексеем Яковлевичем Шубиным. Впрочем, имена свои ссыльные обязаны были держать в строгом секрете — ибо тайна эта была государственной и за разглашение можно было поплатиться головой.

В чем же виноват перед Анной Иоанновной был прапорщик Шубин ( один из 20 тысяч сосланных ею за десять лет правления государством, и один из пятнадцати тысяч, чьи следы все-таки отыскались впоследствии ). В том, что этот человек « чрезвычайно красивой наружности, ловкий, проворный, расторопный, решительный и энергический», овладел сердцем царевны Елизаветы, дочери Петра I и Мавры Скавронской.

Любовь была настолько сильна, что Елизавета подумывала о тайном браке с Шубиным и даже стала писать стихи, став, таким образом, первой русской поэтессой, хотя и сохранилось всего три ее стихотворения.

 

 

 

Возможность тайного брака была не такой уж и нереальностью для тех лет — родная сестра императрицы Анны, царевна Прасковья, была тайно обвенчана с Иваном Ильичем Дмитриевым-Мамоновым (родственником известного нам Николая Петровича Резанова). Не пережив ранней смерти своего мужа, Прасковья Иоанновна умерла в 1731 году.

Возможно, Анна Иоанновна надеялась на такой же финал и в любовной истории Елизаветы, когда разлучала их с Шубиным, сослав того на Камчатку и насильно женив на камчадалке.

Анну Иоанновну беспокоила не только любовь к Елизавете Шубина, больше — ее тревожила — и не напрасно ! — все возрастающая любовь к царевне русской гвардии, посредником между которыми и был прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка и любовник Елизаветы красавец Алексей Шубин. Поэтому императрица и поспешила оборвать эту связь. А чтобы окончательно лишить Елизавету иллюзий об обладании российской короной, Анна Иоанновна, выполняя волю своего дяди — покойного императора Петра Великого, — оставляет завещание о наследнике русского престола после своей смерти. Своим преемником на российском троне императрица объявляла Иоанна Антоновича — сына своей удочеренной племянницы Анны Леопольдовны (дочери Екатерины Иоанновны и Карла-Леопольда, герцога Мекленбургского, отцом которого, в свою очередь, был Антон-Ульрих, принц Брауншвейг-Вольфенбительский, племянник Шарлотты-Христины, жены казненного царевича Алексея Петровича). Никто больше из царствующего дома Романовых не имел столько наследственных прав на российский престол, как этот, сегодня мало кому известный, наследник российского трона по праву крови и по праву закона, подписанного еще Петром Великим, Иоанн Антонович.

Еще раз перечислим их.

Во-первых, — он прямой потомок старшей царствующей ветви Романовых, идущей от старшего брата Петра I Иоанна V, будучи его правнуком.

Во-вторых, Иоанн Антонович -дважды родственник императора Петра Великого, на которого так любили ссылаться все при очередном дворцовом перевороте, — как по прадеду Ивану, так и по дяде — царевичу Алексею.

В-третьих, — внучатый племянник самой императрицы Анны Иоанновны.

И наконец, — российский трон завещан ему согласно действующего в России законодательства.

Но новоиспеченному императору России Иоанну VI было от роду всего ничего — родился он 12 августа 1740 года, а Анна Иоанновна умерла 17 октября следующего. Регентом — правителем был объявлен небезызвестный Бирон, фаворит умершей императрицы. То есть в очередной раз в истории Российского государства был разыгран подлый фарс дележа власти среди сильных мира сего.

Но и у Бирона, как в свое время у князя Василия Лукича, не вышло — фельдмаршал Миних и его адъютант — подполковник Манштейн, с восьмидесятью гренадерами поздней ночью восьмого ноября этого же 1741 года арестовали Бирона и объявили правительницею России до совершеннолетия Иоанна VI его мать — Анну Леопольдовну. Антон-Ульрих был жалован чином генералиссимуса русских войск. Миних — ради чего и затевался переворот — стал первым министром двора и получил в награду за свои «труды» — двести тысяч рублей серебром.

И если еще при Анне Иоанновне, как писал историк В.К.Ключевский: «Немцы посыпались в Россию точно сор из дырявого мешка, облепили дверь, обсели престол, забрались во все доходные места в управлении», то теперь правительство России становилось поголовно немецким, начиная с малолетнего императора и продолжая главою русского правительства с его многочисленною свитой.

«Злоба на немцев расшевелила национальные чувства»,— такими словами один из историков определил причину новых дворцовых заговоров и следующего государственного переворота.

Это случилось в ноябре следующего года (Боже, как нам «везет» на октябри — ноябри!) в ночь с 24 на 25. Власть в стране захватила дочь Петра — Елизавета. Вроде бы, тоже законно — дочь. Увы, дочь то дочь, но незаконная, прижитая до брака.

И вот в этом-то и суть всех происходящих в дальнейшем событий, связанных с именем императора Иоанна VI.

В своем манифесте о дальнейшей судьбе Иоанна Елизавета писала следущее: «Хотя Анна Леопольдовна и ее сын Иоанн Антонович не имеют ни малейшей претензии и права к наследию всероссийского престола, но из особливой к ним нашей императорской милости, не желая им причинять никаких огорчений, с надлежащей им честью и достойным удовольствованием, предав все их предосудительные поступки по отношению к нам забвению, всемилостивейше повелеваем отправить их в отечество.»

Отечеством их был Брауншвейг.

Но сюда они не вернутся, хотя проездные документы им были действительно оформлены на Нарву — Ригу — Кенигсберг…

9 января 1743 года их задерживают в Риге. Почти на год. После этого доставляют в крепость Дюнаминда. Затем Иоанна отправляют в Раненбург. В сентябре 1744 года его охране выдается предписание следовать в Соловецкий монастырь, но потом на 12 лет задержат в Холмогорах. То есть прятали следы уехавшего, вроде бы, благополучно на родину бывшего императора. А в 1756 году заточат в Шлиссельбургской крепости. Уже до самой смерти.

Елизавета знала, что тайное всегда становится явным. И она, как и окружающий ее великосветский двор, это учитывали и в своей политике, и в своих интригах. Поэтому любая кривизна — зигзаг в дорожном маршруте, судьбе императора-арестанта должны были быть оправданы в общественном мнении.

И потому сопливого трехлетнего мальчишку нужно было представить как смертельно опасного для всего российского государства — то есть объявить его государственным преступником.

И уже в июле 1742 года в столице Российской империи был раскрыт дворцовый заговор в пользу Иоанна Антоновича, и в этом заговоре оказались замешанными камер-лакей Анны Леопольдовны Александр Турчанинов, прапорщик Преображенского полка (рассказ которого о коронации Анны Иоанновны мы и приводили) Петр Ивашкин и сержант лейб-гвардии Измайловского полка Иван Сновидов.

В поисках следственного материала по этому делу я исколесил страну, пока не добрался, наконец, до Центрального государственного архива древних актов в Москве. Оригинала следственного дела не нашлось даже там. Только копии некоторых отрывочных извлечений более позднего периода, когда решался вопрос о возможности прощения Петра Матвеевича Ивашкина, пробывшего в ссылке уже более полувека. Это был сырой материал, на основе которого даже нельзя выстроить хотя бы приблизительную версию заговора. Но там же, в деле, нахожу цинично-раболепное заключение, датированное 23-м декабря 1801 года (через девять месяцев после убийства императора Павла Первого!): « …по вложенной здесь выписке докладываю комиссии для пересмотра … преступление Ивашкина столь велико и столь важно, что он не токмо помилования, но даже и никакого облегчения во участи своей не заслуживает, однако ж взирая на него, яко на человека, претерпевшего в наказание своем самое жесточайшее мучение … пытку в застенке, потом нещадное биение кнутом и вырезание ноздрей … сверх толикого мучения под бременем ссылки пятьдесят лет в самом отдаленном месте… » .

В деле же нет ничего конкретного. Высокий чиновник читал те же, что и я, копии с каких-то выписок. Впрочем, я предлагаю вам это сделать самостоятельно.

И обратить внимание еще на один факт — в другой правительственной комиссии, которая через 24 года после убийства императора Павла будет расследовать дела декабристов и выносить им смертные приговоры, будет заседать и один из цареубийц. И стоит ли тогда удивляться, что Ивашкина ни за что, ни про что не прощали около шестидесяти лет.

«Ивашкин по возшествии на престол … Елизаветы Петровны имел … намерение, чтоб собрав партию ночным временем притти ко дворцу и захватя караул войти в покои и ее Государыню и его высочество умертвить, лейбкомпанию заарестовать, кто будет противиться колоть до смерти, к чему приглашал и Гурчанина (так в тексте дела о государственных преступниках  — Гурчанин вместо Турчанинов -С.В.). А сей Гурчанин слыша сие злодейское предприятие, по долгу своему и присяге не только о том не доносил, но и сам с ним, Ивашкиным, к тому злому намерению согласился и имел о том с ним советы и хотел оное и кроме Ивашкина другими сиим самым замыслом делом исполнить для того, чтоб принцу Иоанну быть императором, а принцессе Анне правительницею, к тому склонял он двух гвардии унтер-офицеров (кои были на них доносителями), чтоб и они партию собрали, разсуждая при том, что принц Иоанн законный наследник и по наследству царя Иоанна Алексеевича императора Петра Первого брата подлежить быть ему императором. Его де еще императрица Анна Иоанновна при жизни своей назначила короновать, а государыня Елизавета Петровна не наследница она и цесаревна Анна Петровна первым императором с государынею Екатериною Алексеевною прижиты до венца. И потому не подлежит быть ей императрицею, а сделали де ее государынею наследницею лейб-компания за винную чарку да и государыне Екатерине Алексеевне на царстве быть не подлежало, а следовало в то время быть второму императору, и то сделал генерал Ушаков, которого министры устрашась, интригу ей учинили; он же Гурченинов (путаница написания фамилии в тексте — С.В.) вымышленно от себя произносил напечатанные манифесты, что швед возымел войну якобы от того, что принц Иоанн … не законный наследник, а наследница государыня Елизавета Петровна…

Сновидов в вышеозначенном злодейском умысле явился сообщником, пообещался к тому сыскать себе друзей и партию, а притом многие склонные к тому злодейскому намерению слова говорил, и тем Гурченинова поощрял, по принцессе Анне и муже ее, по сыне их принце Иоанне сожалительные слова говорил же.» (ЦГАДА, ф.6, ед.хр.409, л.68)

Такую вот выписку из дела — надо полагать из обвинительного заключения — в связи с запросом правительства сделали архивариусы. Ивашкин же до конца дней своих говорил, что страдает он без вины, по оговору, за пьяную кабацкую болтовню с друзьями, подслушанную доносителями, и не знает за собой ничего злодейственного.

И в исторической литературе мне не удалось найти какого-то внятного описания цели и мотивов этого заговора. Поэтому поневоле приходится согласиться с теми историками, кто поверил Ивашкину. Очень уж похоже, что этот заговор был всего лишь инсценировкой, политическим фарсом в пользу Елизаветы Петровны, действительно поправшей закон в той его части, о которой справедливо говорится в обвинительном заключении, а также указ о престолонаследии, подписанный ее собственным отцом.

Именно поэтому и только поэтому Елизавете I, а вслед за ней и Екатерине II, одинаково выгодно было сгущать краски в отношении Иоанна, то пугая заговорами, то объявляя его идиотом, чтобы упрятать понадежнее.

Для этого и понадобился политический спектакль. И вот — пожалуйста, как приказать изволили,ваше императорское высочество: капрал Иван Шидинов доносит, что в таком-то трактире трое подвыпивших молодых человека благородного звания — один из них из свиты Анны Леопольдовны, двое других из гвардии — позволили себе усомниться в законности владения престолом «Петровой дщери». Особенно витийствовал о «бабьем царстве» камер-лакей Турчанинов.

И вот за эти «виноречивые», а по официальной трактовке «великоважныя и злодейственныя вины» приказано учинить всем троим публичное наказание кнутами, вырвав у всех ноздри, а у Турчанинова — за то что он его очень сильно распускал — и язык, а потом сослать всех на самый край земли, в вечную ссылку.

Так вот и оказались Иван Кириакович Сновидов, Петр Матвеевич Ивашкин, Александр Дмитриевич Турчанинов в камчатских острогах. И ни один, кроме Ивашкина, не был прощен. Остальные и не дожили до такой глубокой старости.

Но эти трое не были последними из колодников, кто отправлялся в Сибирь и в Камчатку «без вины виноватыми».

В июле 1743 года в столице раскрыт заговор, который возглавил подполковник Лопухин. Среди тринадцати его сообщников был даже австрийский министр, посол, маркиз де Ботта… Он же был любовником матери подполковника, жены генерал-крей-комиссара…

Она-то и была, как выясняется, виновницей нового елизаветинского спектакля — сестра графа Михаила Гаврииловича Головкина, вице-канцлера при Анне Леопольдовне, сосланного Елизаветой Петровной, и жена брата государственного канцлера Бестужева-Рюмина, — она, распуская в свете слухи о том, что Елизавета сослала ее брата несправедливо, была недосягаема для прямой расправы — слишком пострадала бы тогда сама императрица в общественном мнении. И Елизавета Петровна выместила все зло на сыне Лопухиной. Он был разжалован и сослан матросом на Камчатку. При этом четверым его «сообщникам» — как Турчанинову — вырвали язык, чтобы не задавали вслух вопросов о своей вине, и отправили в Сибирь. Еще четверых высекли кнутами и плетьми, а затем тоже сослали в Сибирь. Троих из гвардии перевели в пехоту. Одного выслали в деревню.

А сюжет один и тот же — Иоанн YI. Раскрыт новый дворцовый заговор!

Поэтому задержка в Риге, Холмогорах,где в 1746 году в возрасте 28 лет умирает Анна Леопольдовна.

Она стала первой, но не последней жертвой этой ссылки. Из 137 человек конвоя в Холмогорах за двенадцать лет умерло 62 человека. Можно представить себе, каковы были условия содержания узника, если мерли как мухи, полицейские. Но узник выдержал, на свою беду, и это уготованное ему испытание и не умер. И, тогда не осталось ничего другого — он становился взрослым — и его заточили в одной из одиночных камер Шлиссельбургской крепости. Теперь он навечно должен был остаться секретным узником.

Но Шубин недолго оставался при Елизавете Петровне — здоровье его было изрядно расстроено, а главное — занято было уже его место у сердца и при троне — процветал придворный певчий, сын малороссийского казака Григория Розума Алексей Разумовский. Сначала он стал управляющим поместьями царевны, а с 25 ноября 1741 года — действительным камергером ея величества, затем — обер-егермейстером, а в день коронации — 25 апреля 1742 года — Андреевским кавалером. В 1744 году Алексей Григорьевич объявлен графом Римским, еще через два месяца — Российским.

А 15 июня этого же года в церкви Воскресения в Барашах императрица Елизавета Петровна и граф Алексей Григорьевич были тайно обвенчаны. Генерал-поручик Шубин подал в отставку. Отставка была удовлетворена, и генерал поселился в поаренном ему селении Работки, где он вскоре и умер.

А граф Разумовский в это время, не будучи ни в одном военном походе и ни дня не прослужив в армии, произведен в генерал-фельдмаршалы.

И это вознесение фаворита погубило не одного Шубина.

В Луцком драгунском полку служил безвестный прапорщик, сын поручика московской полицмейстерской канцелярии, окончивший в 1740 году Шляхетский корпус (где учились вместе с ним будущие государственные деятели А.Н.Сумароков, А.В.Олсуфьев, М.Н.Волконский… ).

Это был Иоасаф Андреевич Батурин, которого в ХIХ веке один из русских журналов назовет даже агитатором будущей бури, подразумевая бурей, конечно же, революцию, народный бунт.

Семь лет прослужил честолюбивый Батурин, воспитывавшийся в привилегированном учебном заведении, без какого-либо продвижения по служебной лестнице.

Вот это-то и привело к конфликту сначала с командиром полка, а позже — и с императрицей. Дело «О подпоручике Иоасафе Батурине, замышлявшим лишить престола императрицу Елизавету в пользу великого князя Петра Федоровича» мне также удалось обнаружить в Центральном государственном архиве древних актов — ЦГАДА, фонд 6, опись 1, единица хранения 377.

В феврале 1748 года случилось так, что десятая рота, в которой служил Батурин, осталась без обер-офицера, и Батурин, не долго думая, по собственной инициативе принимает на себя командование, полагая, что он вполне этого достоин. Но не тут-то было — полковник Элнин уже назначил нового командира роты, и вовсе это был не Батурин. Обидевшись, Батурин принял того в штыки, а полковому командиру заявил примерно следующее:«Напрасно де, господин полковник, изволишь меня обижать. Я де хороший командир и беспорядков у меня не видывали.» И, к слову, добавил, что ежели его не назначат командиром, он будет просить у генерал-инспектора, когда тот прибудет в полк, аудиенции, пригрозив, что покажет генерал-инспектору все непорядки в полку и расскажет ему все драгунские обиды. Полковник в бешенстве заорал: «Арестовать! Сковать! В «Тихомировку» его!» «Тихомировка» — полковая тюрьма, где в нарушение устава, полковник Элнин уже однажды продержал такого же, как Батурин, прапорщика Тихомирова. И ничего — сошло.

— Я такого не заслужил, чтобы меня ковать и в тюрьму сажать, — резко ответил Батурин и отказался сдать свою шпагу полковнику.

Тогда его посадили, согласно военных «регул», под домашний арест. Батурин поначалу было смирился, но на следующий день пришел в полковую канцелярию и в присутствии всех обер-офицеров заявил, что знает о полковнике Элнине государево «Слово и Дело», то есть имеет факты о совершении полковником преступления против трона.

Но, как выяснило следствие, донос оказался ложным (хотя, я думаю, при Анне Иоанновне все бы сработало, просто Батурин не учел фактор времени — политической конъюктурности) — единственный свидетель прапорщик Федор Козловский отказался подтвердить обвинение Батурина в том, что фон Элнин оскорбил «блаженныя памяти вечно достойныя» покойную императрицу Анну Иоанновну, которая, по известным — то бишь,амурным — причинам, не жалела ничего для некоего герцога Курляндского — то есть своего фаворита — Бирона.

Эти «известные причины» полковник Элнин, по словам Батурина, опохабил одним откровенным жестом, за что его стоило сослать в Сибирь.

Но… «за те его непорядочные поступки велено лиша его Батурина прапорщичья чина и патента послать в казенные работы на три года, а по прошествии определить попрежнему в полк до выслуги в драгуны.»

Ждали только решения императрицы. Оно затягивалось. Батурина даже освободили из-под стражи и передали на поруки. В это же время — в соответствии с «регулом» и выслугой лет пришел ему и новый чин — подпоручика. Казалось бы, все меняется к лучшему, но — опять двадцать пять: как праздношатающегося Батурина снова взяли под караул.

И этот новый арест имел для Батурина роковые последствия — тут же в тайную канцелярию явились прапорщик Выборгского полка Тимофей Ржевский и вахмистр Пермского драгунского полка Александр Урнежевский и чистосердечно покаялись в том, что Батурин подбивал их, заручившись поддержкой и денежной помощью великого князя Петра Федоровича, поднять фабричный московский люд и «находящихся в Москве преображенских батальонов лейб-компанию», а там, дескать, «заарестуем весь дворец — … Алексея Григорьевича Разумовского где не найдем и его единомышленников — всех в мелкие части изрубим за то что де от него Алексея Григорьевича долго коронации нет его императорскому высочеству, а государыню де императрицу до тех пор из дворца не выпускать пока его высочество коронован не будет.»

Что же имел против Елизаветы прапорщик Луцкого драгунского полка Батурин? Ничего! Он даже был согласен «чтоб Ея императорское величество была при своей полной власти как ныне есть, а его б высочество с повеления Ея императорского величества имел только одно государственное правление и содержал бы армию в лучшем порядке, не так как оная ныне имеетца и ежели де не бунтом итти, то де его высочеству коронации никогда не бывать для того что де до той коронации Алексей Григорьевич Разумовский не допустит и того де ради хотя малую партию а зберу и наредя их в маски поехав верхами и улуча Алексея Григорьевича на охоте одного или при малой свите что протчие де псари ездят по кустам и с тою мелкою свитою изрубим или другим каким-нибудь манером смерти его имать буду только де мне один он и надобен (выделено мной — С.В.) причем он Батурин того Ржевского уверял, что он во всем том был ему согласен за что де мы от его высочества В НАГРАЖДЕНИЕ И ПО ГОЛУБОЙ ЛЕНТЕ ПОЛУЧИТЬ МОЖЕМ (выделено также мной — С.В.)».

То есть, как видим, Батурину нужен был на троне тот человек, который бы двинул вперед его, батуринскую, военную карьеру, потому что де годы шли, а самостоятельно де эта карьера что-то не двигалась, как у других…

«… ежели б армия была, — говорил на допросе сам Иоасаф Андреевич, -под предводительством его императорского высочества, то б всякий солдат, видя его высочество при той армии, всякой самого себя храбрости предал и уповал бы всяк, что его монарх присутствует при войне и больше б храбрых оказий и поступок против своих неприятелей делали, а в государственном бы правлении мог его высочество ВСЯКОМУ БЕДНОМУ ПРОТИВУ СИЛЬНЫХ ЛИЦ ЗАЩИШЕНИЕ УЧИНИТЬ (вот это и было лейтмотивом, а не предыдущий бред о храбрости воинства — С.В.)»

Но в главном Батурин в общем-то, нужно это признать, прав — не таланты и доблесть, не отвага и честь являлись, как мы видим из многочисленных примеров, основой для движения людей вверх по служебной военной или гражданской лестнице в России времен правления Екатерина I, Анны Иоанновны, Анны Леопольдовны, Елизаветы Петровны… Все эти благородные качества становились угодными трону лишь в условиях, говоря современным языком, экстремальных, но таковых условий не было, ибо после реформ Петра Великого наступило для России время глухого затишья, какое сравнимо разве что с тишиной мрачных сырых подземелий… Вверху жили, веселились, любили, торжествовали и властвовали… А внизу — внизу жила вся остальная Россия, в том числе и батурины, которые, также, как и те, что наверху, чего-то хотели от жизни.

Чего-то и для кого-то — вот основная суть любого государственного переворота, любого преобразования, любой гражданской или сугубо индивидуалистской позиции.

Но, как видим, против Елизаветы Петровны Батурин, в принципе, ничего не имел против и ни на что, кроме армии, не посягал. А вот против Разумовского он был настроен категорически.

Что же его так раздражало? То, что он — сын простого казака, певчий императорского хора — оказался у кормила власти, будучи бесталанным государственным деятелем, но фаворитом императрицы?! Допустим. Но что именно — зависть от успехов любовника-счастливчика или справедливое чувство негодования по поводу всех этих фаворитов-лизоблюдов, приближенных к трону, которое во все времена и при всех правящих режимах испытывали истинные дети своего Отечества!!? О России ли думал он, о застое, духовном и экономическом, который после Петра переживала страна, пока то одна, то другая императрица тешилась в любви, потеряв голову от своего крохотного, в ущерб стране, а потому низменного и ничтожного, счастья, растрачивая миллионы на любовные утехи и всякую службу во имя и благо России переводя в разряд заурядного камер-лакейства…

А вот и ответ самого Батурина: «… злоумышленное де убивство на Алексея Григорьевича начал он Батурин иметь и имел с такого случая, что в июле месяце после Троицкого похода приходил он к его сиятельству во дворец с таким намерением, что его сиятельству объявить дабы его сиятельство приказал с ним Батуриным послать кого верного и наведатца ходя с ним Батуриным в подлом нехорошем платье в Москве по всем местам, что о его сиятельстве в народе говорят для того что де в разные де времена бывал он Батурин в кабаках и в других местах где де бывшие лейб-компании гренадеры, а имен и прозвищ их не знает и в лицо признать их не может, и другие разных чинов люди и всякая подлость бранивали его сиятельство всякою скверною бранью и лейб-компании де гренадеры говаривали, что де его сиятельство посылает их в Кизляр за напрасно и обижены де все гренадеры от его сиятельства от награждения Ея императорского величества деревнями и тем де хотел он Батурин оказать его сиятельству услугу (выделено мной — С.В.), но только он до его сиятельства не допущен и придворным лакеем его сиятельства выслан с нечестью и думал он Батурин что так его нечестиво выслать приказал его сиятельство… »

Вот так — а приласкал бы, приголубил и никаких тебе кровавых заговоров, пустили б как ищейку по вонючим кабакам и подвалам — вообще счастлив был бы, а заложил, выследил, предал кого — так бы и руки лизал хозяину за ленточку голубую или муаровую, надетую вместо ошейника…

А заговор же его против трона оказался на проверку вообще ерундой — «тьфу!». Фабричных людей в заговоре было… один человек — суконщик Кенжин. По-настоящему несчастный человек, доверившийся благородному барину — заступнику. Дело в том, что незадлго до встречи Кенжина с Батуриным московских суконщиков ограбили фабриканты, недодав часть заработанных денег. Те возмутились и пошли с челобитной к Разумовскому. Тот же встал на сторону фабрикантов и челобитчиков велел наказать кнутами. Промышленный люд был, конечно же, недоволен решением Разумовского, и об этом узнал Батурин. Кенжину он сказал, что разговаривает с ним от имени Петра Федоровича и тот готов компенсировать фабричным их потери и восстановить справедливость, казнив всех — через отсечение головы — фабрикантов, если работные помогут ему взойти на российский престол и убьют Разумовского.

Кенжин пообещал поднять недовольных работных на бунт.

И вот итог: Батурин и Кенжин — как самые опасные в этом заговоре — шли по одной статье о наказаниях. По экстракту (после расследования) «предложено … Батурину и Кенжину вместо смертной казни — учинить жестокое наказание бить обоих кнутом нещадно и урезать у них язык послать в Слесенбурх и велеть их тамо порознь закласть в городовую стену оставя им по одному самому небольшому окошку и до смерти их давать им хлеб да воду.»

Шестнадцатилетнего подмастерья Кенжина Михаила Иванова только за то, что он оказался невольным свидетелем и слышал весь разговор, приказано было бить кнутом и сослать в Оренбург. Туда же были сосланы и ткачихи, кто в тот день, работал у суконщика вместе с его женой.

Наказаны были еще трое из лейб-компанейцев, двое пикеров из свиты Петра Федоровича, с которыми был знаком Батурин, и потому попытался было через них выйти на связь с великим князем, чтобы предложить последнему свои услуги и сообщить, что к бунту готовы уже… тридцать тысяч человек и еще 20 тысяч можно будет поднять, что Батурин не один в этом своем стремлении возвести на престол Петра III и за его спиной граф Бестужев, а также генерал и кавалер Степан Апраксин…

Одного из гренадеров — Тыртова — отправили на казенные заводы в Сибирь. Двух других — Худышкина и Кетова — в Оренбург, «в работы вечно». Пикера Григорьева — в Сибирь. Васильева — в Оренбург.

О Ржевском в экстракте не говорится ничего. А вот вахмистр Урнежевский повышен в чине и… сослан в Архангелогородский гарнизон.

Четыре года после подписания экстракта просидел Батурин в подземелье тайной канцелярии под крепким караулом, ожидая конфирмации — решения императрицы — но ее не последовало и в 1753 году он был переведен в Шлиссельбургскую крепость, в одиночную камеру на вечное содержание, как ему и определили судьи. Елизавета Петровна не пожелала смягчить их приговор.

Почему? Ведь ясно из дела, что заговор — выдумка, фалшь, вздор.

Но нет — приговор взаправдашний, суровый, жестокий.

И почти одновременно — ужесточен режим содержания Иоанна.

Случайно? Может быть…

Почти одновременно они становятся секретными узниками Шлиссельбурской крепости — самой жуткой тюрьмы Российской империи.

О дальнейшей судьбе Иоанна поведал нам Данилевский в знаменитом «Мировиче».

Батурин через пятнадцать лет одиночного заключения наконец впервые мог заговорить с живым человеком — молодым солдатиком Федором Сорокиным, обомлевшего от слов Батурина о том, что он де полковник и страждет по государеву делу.

Сорокин, правда, поначалу не поверил: «Да государь наш в одночасье как помер.»

— Ложь! Это враги распустили слухи. Он жив — за границей, обещал черед два года вернуться.» То есть, как видим, и годы заключения не исправили подпоручика.

Солдат, деревня — деревней, первого года службы, обалдел от этих слов. Все в его сознании съехало куда — то на сторону.

— Передай письмо, — хрипло шептал полковник, — одно императрице, другое — ему… И будет тебе большая награда! Он ведь не знает, что я здесь…

— Да как же я его найду?!

— Найди… Передай с кем-нибудь…

Вернувшись в казарму, Сорокин рассказал обо всем своему названному брату Федору Ушакову.

— Дак помер царь-то…

— Живой… Полковник сказывал… Скоро вернется. А письма пусть у тебя пока побудут. Может придумаешь что…

— А может и не царю письма эти? Давай прочтем?

— Боязно…

— Да что там — где наша не пропадала (разговор с Батуриным и чтение письма обойдутся Сорокину вечной службой солдатом без права на отставку в Тобольском гарнизоне, а Ушаков, хоть формально и будет освобожден от наказания за то, что передаст эти письма начальству, но так как «знает ложь и вымыслы Батурина», поступит приказ отправить его на службу в Архангелогородский гарнизон «и не отлучать оттуда».

— Это точно, — засвидетельствовал Сорокин. (Интересно, что бы писал Батурин, если бы он знал о том, как поступил Петр Федорович, когда ему в 1762 году доложили о Батурине, и император решил не переводить подпоручика на Нерчинские рудники, как было предложено генерал-прокурором, а оставить в той же одиночке навечно, только переведя с «хлебы и вода» на более калорийный рацион.)

 

вашего величества раб первый верный (выделено мной — С.В.) полковник Шлюпенбурх обер кабинета курьер Иоасаф Батурин милосердие ожидает.»

 

Солдаты в который уже раз переглянулись и зябко передернули плечами. Листки мелко-мелко дрожали в руках Ушакова. Сорокин смотрел на них боязливо и покорно, а сердце колотилось так, точно это и не сердце, а живая птица билась и никак не могла вылететь из груди. Он хотел было что-то сказать Ушакову, но не смог разлепить слипшихся и помертвелых губ.

— Надо отдать письмо прапорщику, — решил Ушаков, и сразу стало обоим легче — точно камень с души упал — появилась ясность и цель.

Екатерина II, прочитав письмо Батурина, рассвирепела. Как посмели ей напомнить о том, кто столько лет приходился ей мужем и с кем было покончено раз и навсегда, чьи останки уже сгнили, как должна была сгнить и сама память, но ползут и ползут чьи-то лживые слухи о том, что он жив и — на тебе! — явится… Миссия!.. Даже из казематов Шлиссельбурга, из одиночки этого сумасшедшего, назвавшегося полковником и обер-кабинет-курьером, доносится потустороннее зловоние Карла-Ульриха… О,майн готт! Куда же еще его запрятать?!

17 мая 1769 года обер-прокурор Вяземский положил перед Екатериной проект указа о дальнейшей судьбе Батурина.

«Быть по сему», — начертала Екатерина и поставила точку еще на одной человеческой судьбе, только за то, что этот несчастный осмелился напомнить ей о том, кого она хотела, но не могла забыть. И снова была игра — игра очередной императрицы в милосердие — когда отправляли в Камчатку на голодную смерть старика, все преступления которого заключались в том, что он хотел быть верным рабом и это у него никак не получалось, ни в 1748, ни двадцать лет спустя… А он готов был ради этого на все. И не в Камчатку его бы, а приласкать чуть-чуть, а уж он «разстарался бы за ради» и глядишь, действительно бы опередил бы некоего Шервуда, выдавшего Павла Пестеля, в получении высочайшей приставки «Верный» к своей фамилии за предательство. Но слишком много таких вотсвоих было у трона, чтобы брать еще и кого-то со стороны.

И было с чего так рассердиться Екатерине — ведь ей вновь посмели напомнить о том, кого она сама приказала уничтожить, чтобы взойти на российский престол.

Наследником Елизаветы Петровны стал сын Анны Петровны и герцога Голштиского Карла-Фридриха Карл-Ульрих, женатый на немецкой принцессе Ангальт-Цербстской Софии-Августе.

Карл-Ульрих был одновременно претендентом на русский и на шведский трон, так как он был родственником не только русского императора Петра I, но и шведского короля Карла XII. Получив, на свою беду, русскую корону, Карл-Ульрих стал Петром III, Софья-Августа — Екатериной Алексеевной.

28 июня 1762 года с помощью все той же дворянской гвардии, преданной императрицам, Екатерина совершила дворцовый переворот, свергла своего мужа с российского престола и добилась от него официального отречения.

Таким образом, в эти последние июньские дни 1762 года в России оказалось сразу три здравствующих императора — заточенный в Шлиссельбургской крепости Иоанн VI, сосланный в Ропшу под надзор брата фаворита — Алексея Орлова — Петр III и Екатерина II.

Только поэтому и умирает в Ропше от внезапного «геморройного припадка и прежестокой рези в кишках», задушенный Орловым, Петр, а затем угроза расправы нависает и над несчастным узником. Следующими жертвами задуманного новой императрицей спектакля с трагическим финалом стали сначала братья Хрущовы и Гурьевы, а после них — Мирович.

Любопытно, что в следственных материалах дела Хрущовых — Гурьевых очень много сходного с делом Батурина. И здесь, и там очевидна попытка выдать желаемое за действительное: увеличить число заговорщиков с пяти человек до нескольких тысяч, намекнуть, что якобы среди заговорщиков и князь Никита Трубецкой, и Иван Иванович Шувалов, и Иван Федорович Голицын, и еще иже с ними 70 «больших людей»… На следствии все и раскрылось. Семен Гурьев, один из главных инициаторов заговора, рассказал все чистосердечно. Петр Хрущов отказывался было от разоблачающих его показаний Гурьева и винился только под батогами. Но он мало что мог добавить — за заговорщиками не стояло никаких реальных сил. Да, в народе ходили слухи о незаконном воцарении Екатерины, об убийстве Петра III, о заточении Иоанна VI, но это бродило совсем еще молодое вино, не способное ударить в голову так, чтобы свалить с ног… Нет, таких сил еще не было. За спиной Екатерины стояла гвардия во главе с братьями Орловыми — и всякая попытка к сопротивлению была обречена…

Но Екатерина была все же в затруднительном положении, придумывая наказание для заговорщиков. Нужно было, безусловно, использовать имеющийся материал в своих интересах, но для этого следовало раздуть мыльный пузырь следственного дела до громкого государственного преступления.

Это с одной стороны. А с другой — нужно было подчеркнуть милосердие матушки-государыни.

24 октября 1762 года Екатерина подписывает приговор:

28 октября 1762 года, в понедельник, на Красной площади в Москве Хрущова и Гурьева ошельмовали — ввели на эшафот, палачи приказали им положить головы на плахи и скрестили над их головами шпаги, потом бросили эти шпаги под ноги осужденным, свели с эшафота и отправили на Камчатку.

Политической казнью первых в царствование Екатерина Второй бунтарей руководил сенатор, генерал-поручик, майор лейб-гвардии Василий Иванович Суворов.

Его сыну — полковнику Александру Васильевичу Суворову — придется усмирять следующих. Но это будет уже Крестьянская война, которую возглавит самозванный царь Петр III — Емельян Пугачев.

В ночь с 4 на 5 июля 1764 года Иоанн VI, последний из законных соперников Екатерины II, был убит при попытке его освобождения Мировичем. Впрочем, существует предположение, что сама эта «попытка» была санкционированна императрицей, чтобы надзиратели выполнили секретную инструкцию об уничтожении Иоанна при первой же попытке его освобождения.

Я уже писал, что в жизни очень много удивительных совпадений, и вот мы снова сталкиваемся с этим.

«Наконец настало и роковое 14 декабря — число замечательное: оно было вычеканено на медалях, с какими распущены депутаты народного собрания для составления законов в 1767 году при Екатерине II, — такими вот словами начал В.И.Штейнгель в своих «Записках» описание того «сумрачного декабрьского петербургского утра» восстания на Сенатской площади.

Увы, кое для кого участие в народном собрании — Комиссии об уложении — закончилось столь же плачевно, как и для Штейнгеля участие в декабрьском восстании. За сопротивление Наказу, написанному Екатериной для депутатов, и резкое столкновение — вероятно, по этому же поводу — с Григорием Орловым были сосланы на Камчатку отставной ротмистр, депутат от дворянства Верейского уезда, помещик Московской губернии Ипполит Семенович Степанов и его молодой коллега — поручик гвардии Василий Алексеевич Панов.

Чего же потребовали депутаты, что Екатерина, смертельно перепугавшись и пользуясь началом очередной войны с Турцией, поспешно распустила Комиссию и более уже никогда не рисковала их собрать заново, а самых радикальных выслала как можно дальше.

Депутаты потребовали ограничения самодержавия за счет полной свободы дворянства.

В том же ЦГАДА мне попался удивительный документ, написанный Ипполитом Семеновичем уже на Камчатке (фонд 6, опись 1, ед. хранения 409).

Вот чего захотел депутат от Верейского уезда — а это похуже государственного переворота …

«Народ российский терпит единое тиранство.»

Самодержавие по Степанову — это вотчина фаворитов, от любезности или нелюбезности которых зависит состояние державы. И что закон — когда любой из них может быть подменен или изменен именным Указом Государя или Государыни. А «Государь, — кощунствовал Ипполит Семенович, — есть — человек, а особливо такой, каков был Борис Годунов… »

А вот и главное, что мучило Степанова и сталкивало его чуть ли не в кулачном бою с Орловым в депутатской комиссии: « …теперь, когда дворянство мало просвещено, не имеет сил и не позволено пешися (печься, заботиться, думать, волноваться, переживать, страдать — С.В.) о своем Отечестве, а каждый старается только в том сделать подлым образом от начальника милость и чин. А получа оный быть вредом народным, понеже в сем чине жалованье само беднейшее, кто вышней у нижнего отнять властен и отрешить от должности.» Это писал не революционер Радищев, а безвестный Степанов, засланный за свои мысли на самый край земли. И это был единственный из всех камчатских ссыльных (может быть, отчасти, еще и Панов), кто искал не своего места у трона, а боролся за благо для своего Отечества, коему был истинным сыном.

И он обвиняет:

Скорбит.

Клеймит позором.

То есть, утверждал Степанов, всем — и дворянам, и крестьянам, и купцам, и инородцам плохо живется в этой стране, которой правит не государственный разум, не забота об Отечестве и народах, живущих в нем, а фавориты — любезные сердцу чувственной особы, власть которых не ограничена ничем и никем, кроме,разве, прихотей самого Самодержца или Самоей…

Так что Радищев был не одинок, да и не был он первым, кто взывал к разуму россиян. Только вот финалы были у них разными — и сослан Степанов, как Первый, подальше; и никто из современников Ипполита Степановича, за исключением императрицы и нескольких доверенных лиц, не прочел этого его «Объявления», в котором, помимо прочего, Степанов открыто обвинил Екатерину в убийстве законного русского царя Петра III…

А это, разумеется, могло быть только государственной тайной.