Да, Ипполит Степанович был особым ссыльным среди своих камчатских коллег.

Те хотели совершенно иного. Их не устраивала существующая жизнь только тем, что они были в самом низу ее, а не наверху, под солнышком.

Это были те же Орловы. Точнее, орлята — неоперившиеся и злые.

Первую партию заговорщиков, как вы помните, доставили на Камчатку еще в сороковых годах.

Ивана Сновидова отправили в Нижнекамчатский острог, где он подвизался к руководителю партии миссионеров архимандриту Камчатскому — Иоасафу Хотунцевскому, основал в устье реки Камчатки солеваренный заводик, снабжал солью, которая на Камчатке была на вес золота, миссионеров и приторговывал — выгодно сбывая соль промышленникам, отправлявшимся на Алеутские острова. В результате двое сыновей Ивана Кириаковича, рожденных женой-камчадалкой, вышли в люди: один — Александр — пошел по духовной части, другой — Захар — по коммерческой.

Ивашкин был оставлен сначала в Якутске, где близко сошелся с будущим командиром Камчатки Василием Чередовым и, вероятно, уже вместе с ним прибыл на Камчатку в 1754 году.

О, этот не был несчастным узником. Василий Чередов беспрекословно подчинялся крестнику Петра Великого. В Большерецке они посадили сына Чередова — Федора — сержанта, и тот командовал большерецкими жителями вместе с мачехой — молодой, вздорной и злющей бабенкой. А Чередов с Ивашкиным разъезжали по Камчатке, устраивали пьяные оргии, назначали на купеческие товары свои цены, силой навязывая их, как царь реформатор русским боярам, продавали камчадалам табак и брали за пуд до шестидесяти шкур морских бобров, не говоря уже о соболях и лисицах — тех, не считая брали ворохами…

В каждом селении Чередову с Ивашкиным подносили чащины — то есть опять же меха, подарки…

Непослушных, своевольных, чем-то расссердивших обоих царьков, пороли кнутами, ссылали в дальние камчатские остроги, разлучали с семьями. Говорят, что и в Якутии Ивашкин прославился подобной же жестокостью по отношению к инородцам — был мстителен и беспощаден.

Пожаловаться на них было некому — охотское и якутское начальство покровительствовало Чередовым, потому что они щедро золотили ручки своему «верхнему начальству». Когда же на молодого Чередова после целого ряда бесчинств подали все же жалобу большерецкие жители — Федора Васильевича перевели в Якутск, пожаловали в титулярные советники со службой при воеводстве.

И никто больше не осмеливался противиться злой воле камчатских сатрапов. Казалось, не будет от них избавления — пока, наконец, робкая жалоба отца Пахомия, главы камчатских миссионеров после отъезда архимандита Хотунцевского, о бесчинствах Чередова и его преследования священнослужителей не возымели ответного действия через Иркутск — и Чередова возвратили в Якутск. На покой. Ибо суд, как это было принято в сибирской юриспруденции, тянулся годами.

Пострадал только Ивашкин — он лишился своего всесильного покровителя, подельника и друга, был сослан в самую глушь — Верхнекамчатский острог,где надолго затерялись его следы.

После Чередова были еще два командира Камчатки, подобные ему. «Времена Чередова, Кошкарева и Недозрелова, — писал А.С.Сгибнев, — назвали тремя смертными грехами и предание о их злодействах сохранились на Камчатке и поныне.»

18 октября 1764 года по именному Указу императрицы на Камчатку прибыл новый главный командир — капитан-лейтенант Иван Извеков, морской офицер, балтиец, выпускник морской академии, и… «три смертных греха» вмиг померкли перед этим новым исчадием ада.

Как видите, первые наши «орлята» — Ивашкин, Сновидов и Турчанинов — устраивались в новой своей жизни в полном соответствии с табелем о рангах российской империи — под крылышком у властьимущего…

И жить бы им так, поживать в довольстве, благодаря судьбу, если бы не находились даже здесь, на богом забытой окраине, настоящие бунтари.

Его никто не ссылал на Камчатку. Он выбрал ее сам и отправился за тридевять земель учить детей камчадальских «алфабету, часослову и цифири».

В 1735 году он поступил в московскую Славяно-Греко-Латинскую Академию, где в это время учился Михайло Ломоносов. Они были почти земляками — оба с Русского Севера, Михаил Васильевич — с Поморья, а Петр Михайлович Логинов — с родины русских поморов — из-под Господина Великого Новгорода — здесь в Богородско-Казанской церкви Илаго погоста служил его отец священик Михаил Романов, впоследствии иеромонах Мефодий, когда он на старости лет удалился от мирской суеты в Иверский монастырь на Валдае.

В 1742 году, когда Иоасаф Хотунцевский набирал желающих отправиться с ним на Камчатку, Петр Логинов учился в классе «Синтакима». Призыв архимандрита о том, чтобы посеять разумное, доброе, вечное в дущах нехристей, нашел отклик в сердце московского студента. У Хотунцевского были свои соображения — Камчатка должна была принести ему сан епископа, а то -глядишь — и митрополита. И ради этого не зазорно было заливаться соловьем. Но мы должны быть благодарны ему за то, что он сманил Логинова на Камчатку.

А там было все — чего не увидишь и в самом страшном сне — начиная с насильственного поголовного крещения всех подряд, без разбору и без разбирательств — кому крест на шею,а кому и петлю для испуга… А уж потом открывались школы для приятия православия, для просвещения душ…

Пятнадцать лет дьяк Петр Логинов обучал большерецких пацанят в школе, открытой при Успенской церкви. И он многое повидал в камчатской столице. На его глазах стоял по приказу Чередова на коленях в снегу отец Пахомий на большерецкой площади под окнами начальника Камчатки и отмаливал чередовские грехи — так Пахомий расплачивался за свое заступничество о камчадалах.

Позже Логинов, как и все, терпел бесчинства пьяных гульбищ Кошкарева и Недозрелова.

Но, странное дело, когда пришло разрешение Синода о возвращении камчатских миссионеров домой, в Россию, дьяк Логинов решает остаться в Камчатке и был рукоположен в сан священника. Можно сегодня предполагать что угодно по поводу этого решения Логинова, но у нас есть факты, которые сводят любые предположения к одному и очень конкретному выводу.

«Священник Логинов, — пишет автор «Исторического очерка главнейших событий в Камчатке», — своими поучениями в церкви вздумал было ОСТАНОВИТЬ РАЗГУЛ (выделено мной — С.В.) компании Извекова. Но благое это намерение подало только повод Извекову к новым безрассудным поступкам. Не говоря уже о разного рода оскорблениях и притеснениях, которым подвергался за это Логинов, Извеков, между прочим, отдал приказ, чтобы Логинова никто из жителей Большерецка не смел пускать к себе в дом, под каким бы то ни было предлогом как вредного человека; а другим приказом разрешил им не ходить в церковь и держать постов».

Вот так — не больше и не меньше.

А что ему — Извеков был назначен командиром Камчатки в обход всех нижестоящих инстанций в лице командира Охотско-Камчатского края, иркутского губернатора и сибирского генерал-губернатора именным Указом Сената. И потому снять его с этого поста мог лишь только Сенат или сама императрица.

Вот Извеков и куражился со своими дружками, не подчиняясь никому и ничему. Когда командир Охотско-Камчатского края полковник Плениснер побывал в Большерецке, то они с Извековым общались… записочками, дико при этом бранясь. Но сделать он ничего с Извековым не мог.

Не выдержали сами жители Большерецка и с благословения своего духовного пастыря 2 мая 1769 года захватили власть в остроге в свои руки. Перепуганный Извеков сдался на милость победителей, не успев даже на пьяную голову сообразить что к чему.

Но, протрезвев, сообразил — и «19 мая в 5 часов утра, вооружив своих приверженцев саблями и ружьями, Извеков окружил большерецкую канцелярию, выгнал часовых, выпустил из тюрьмы арестантов и, поставив к дверям канцелярии три пушки, заперся в ней, как в крепости, предавшись со своими друзьями кутежу.»

И тогда призывно загудели церковные колокола, собирая народ, как в древнем Новгороде, — на вече. И объединенные общей целью и общим замыслом, пошли на приступ большерецкой канцелярии казаки и камчадалы, чиновники и промышленный люд, купцы и матросы с казенного галиота «Святой Павел»… Пошли грудью на пушки — и орудийная прислуга в страхе бежала, не сделав ни одного выстрела, навалились на двери канцелярии, сорвали ее с тяжелых петель и ворвались внутрь помещения… Но там обошлось «без всяких впрочем кровопролитий, потому что большая часть приверженцев Извекова была так пьяна, что не в состоянии была сопротивляться».

В тот же день Извеков на «Святом Павле» был отправлен под караулом в Охотск и отдан под суд. Не спас и именной Указ — был разжалован по окончании следствия в матросы.

Так что Турчанинов, как и Ивашкин, тоже лишился своего высокого покровителя и теперь нужно было как-то жить дальше.

А Большерецк торжествовал победу. Пока не прибыл новый начальник Камчатки. Его знали — служил до этого в Гижиге. И приуныли — потому что капитан Григорий Нилов был такой же горький пьяница, как все предыдущие… вместе взятые.

Ипполит Степанов и Василий Панов отправлялись на Камчатку в вечную ссылку не вдвоем — впятером. Третьим был уже известный нам Батурин-Верный. Двое остальных — Август Беньевский и Адольф Винбланд — участники католически-дворянского движения в Польше — Барской конфедерации — против ставленника русской императрицы польского короля Станислава Понятовского и русских войск, введенных в Польшу по приказу Екатерины для защиты короны на голове ее польского фаворита.

Адольф Винбланд был обыкновенный шведский наемник.

Что касается Беньевского, то он так постарался запутать своих биографов, что те и по сей день путают, как же в действительности пишется его фамилия — Бенейх, Беньевский ( Беневский, Бениовский), Бейпоск, де Бенев, Бенгоро…

Он «спутал» даже год собственного рождения в своих мемуарах, чтобы приукрасить биографию военными подвигами и морскими приключениями. И тогда получилось, что появившись на свет в 1741 году в селении Вербове в Австро-Венгрии в знатном не то венгерском, не то словацком роду баронов или графов Бенейх, он учится в Вене и, получив прекрасное образование, в 14 лет начинает службу в чине поручика. В 1756 году он сражается в австрийской армии против прусских войск при Любовице, затем — под Прагой, в 1758 году — у Домштадта, а затем, надо полагать, участвует в Куперсдорфском сражении, где объединенные русско-австрийские войска начали сокрушительный разгром прусской армии, которую спасла от позорной капитуляции только очередная смена власти в Санкт-Петербурге — императором России после смерти Елизаветы Петровны был провозглашен Петр III, а он боготворил короля Пруссии и прекратил против него военные действия.

Но все это — кроме короля Пруссии и самой войны — обыкновенные враки барона Мюнхгаузена-Беньевского, ибо, как выяснил английский издатель мемуаров последнего Гасфильд Оливер, Август Мориц родился в 1746 году — и не мог участвовать ни в одном из этих сражений по самой элементарной причине — он еще под стол пешком ходил в это время.

Как не участвовал он и ни в одном морском плавании, о чем живописует в своих «воспоминаниях о пережитом» в эти самые годы — 1763 — 1768 — капитан Беньевский был на самом деле капитаном, но … гусар в Калишском кавалерийском полку.

Именно капитаном, а не генералом, как утверждал сам Беньевский и ввел тем самым в заблуждение первого своего российского биографа — честнейшего Василия Николаевича Берха, который писал в «Сыне Отечества» в 1821 году, что Беньевский был принят в конфедераты сразу полковником, а за отличную храбрость получил 6 июня 1768 года чин генерала и командование всей артиллерией конфедератов, а потом попал в русский плен, был выпущен под честное благородное слово, но снова ринулся в бой и снова попал в плен к русским, которые сослали его вместе с другим военнопленным — шведом Винбландом — в Казань, откуда оба бежали, были пойманы уже в столице и сосланы навечно в Камчатку.

Что здесь правда, а что выдумка, мы разбирать не будем — нам это для нашего повествования и не важно.

Главные события начинаются в Охотском порту, куда все пятеро прибыли летом 1770 года, где их расконвоировали и отпустили на волю — до той поры, пока не будет снаряжен в дорогу галиот «Святой Петр», соверщающий регулярные казенные переходы из Охотского порта в Большерецк на Камчатку. Никто не обращал в Охотске ровно никакого внимания на ссыльных — их здесь, кроме этих пятерых, было столько, что и упомнить обывателям всех было невозможно. Только на «Святом Петре» было трое матросов «из присыльных арестантов» — Алексей Андреянов, Степан Львов, Василий Ляпин.

Да и сам командир галиота — Максим Чурин — поговаривали в Охотске, гулял последние деньки на свободе, готовясь предстать перед судом.

Охотская свобода смущала ссыльных, как, наверное и любого, кто знает, что впереди его ждет неволя, а надежд на свободу с каждой новой верстой, что ведет в глубь Сибири, остается все меньше и меньше. Тысячи верст тайги и тундры — попробуй проделай обратный путь…

Но был ведь и другой, не использованный еще никем из ссыльных, — морем. До Японии, где вели торговлю голландские купцы, или до Китая — португальского порта Макао или порта Кантон, куда заходили английские и французские суда. И нужно-то всего ничего — захватить тот же казенный галиот, который повезет на Камчатку ссыльных, и увести его в Японию или Китай.

Поэтому Беньевский с товарищами, обдумав этот вариант, попытались поближе сойтись с членами экмпажа, правда, предварительно договорились и о том, чтобы ни в коем случае не посвящать в заговор Батурина. Было две причины для этого — во-первых, существовало право арестанта и ссыльного в случае выдачи своих товарищей, готовящих заговор, получить желанную свободу; во-вторых, Батурин не попадал на «Святой Петр» и должен был идти на Камчатку на другом судне.

Удалось сговориться с ссыльными матросами Алексеем Андреяновым и Василием Ляпиным. К заговору примкнул также матрос Григорий Волынкин.

Но главное — удалось подобрать ключики к самому командиру галиота — штурману Максиму Чурину.

Василий Берх объяснял это тем, что: «Чиновник сей имел особенные причины согласиться на предложения бунтовщиков: он находился на судне капитан-лейтенанта Левашева, совершившего путешествие с Креницыным (Чурин был командиром галиота «Святая Екатерина», на котором пошел в Секретную правительственную экспедицию Креницын — С.В.) и был предан им суду за неповиновение. Сверх сего был Чурин по развратной своей жизни тем много должен в Охотске, что по стечению сих причин не желал туда возвратиться.»

Василий Николаевич, наверное, наиболее точно из всех историков определил главную причину его участия в этом заговоре — противопоставление руководителям Секретной правительственной экспедиции Креницына-Левашева.

Чурин появляется в Охотске в 1761 году — был направлен Адмиралтейств-коллегией в распоряжение Сибирского приказа и принял галиот «Святая Екатерина».

В 1765 году галиот был отдан в распоряжение Ивана Синдта для экспедиции в северной части Тихого океана. Тогда они открыли остров святого Матфея. По возвращении в Нижнекамчатск галиот поступает в распоряжение Креницына, руководителя Секретной правительственной экспедиции по описи Алеутских островов и матерой земли — Аляски. На борту галиота было 72 члена экипажа, когда вышли из Нижнекамчатска и 36 (по другим данным 12), когда вернулись назад. Одна из главных причин трагедии — боязнь алеутов самим Креницыным, постоянные караулы, адское перенапряжение, цинга. Среди умерших — опытные камчатские промышленники и охотские матросы. Чурин и Креницын не смогли поладить в такой вот обстановке. По возвращении на полуостров Креницын утонул в реке Камчатке, но все бумаги против Чурина остались у его заместителя — Левашева. А неповиновение старшему по чину — могло намотать немалый срок.

И Чурин решился бежать. Это было серьезное решение. В тот вояж он и Андреянов взяли с собой и своих жен — то есть рвали с Охотском основательно.

Добрые люди, а, может, и не добрые вовсе, а алчные, готовые за золото и мать родную продать, — снабдили заговорщиков оружием. Известны и имена — охотский сержант Иван Данилов и подштурман Алексей Пушкарев. К моменту выхода галиота в море, 12 сентября 1770 года, каждый из заговорщиков имел по два-три пистолета, порох и пули в достаточном количестве для непродолжительного боя.

План захвата галиота был чрезвычайно прост: дождаться шторма и, как только пассажиры укроются в трюме, задраить люк и уйти на Курильские острова, где высадить всех, кто не пожелает идти с ними в Японию или Китай.

Шторм разыгрался у самых берегов Камчатки. И такой, что галиот только чудом уцелел. К устью реки Большой подходили без мачты, изрядно помятые, с течью в корпусе. Продолжать плавание на галиоте в таком его состоянии было бессмысленно, и Чурин повел его в Чекавинскую гавань большерецкого устья. Настроение у него было мрачное — ведь это было крушение всех надежд. Если Беньевский с остальными ссыльными не теряли оптимизма, недопонимая трагичности своего нового положения, и наивно полагали, что после ремонта галиота можно повторить попытку, то Чурин и матросы знали точно — это конец: от Чекавинской гавани, где встанет на зимовку галиот, до Большерецкого острога сорок верст бездорожья, болот, кочкарников, непролазных зарослей ольшаника… Из Большерецка незамеченным не уйдешь -сорок дворов — каждый новый человек на виду. И даже если удалось все же добраться до Чекавки — попробуй-ка снаряди судно в вояж, не одна неделя уйдет — и провиант надо запасти, и паруса поставить, и про балласт не забыть. Уж лучше не терзаться напрасными надеждами и выкинуть из головы всякую мысль о новом захвате галиота…

В Большерецком остроге Август Беньевский наиболее близко сошелся с двумя людьми.

С капитаном Григорием Ниловым, главным командиром Камчатки, горьким пьяницей, души не чаявшим в ссыльном генерале.

И с Петром Хрущовым, который провел в камчатской ссылке уже долгих восемь лет, и разработавшего за эти годы оригинальный проект бегства с Камчатки в Японию через Курильские «переливы», в который он и посвятил Беньевского в первые же дни, как тот поселился у Хрущова.

Беньевский сразу же вник в суть:

— Сотник Черных, говоришь, только в прошлом году вернулся с Матсмая. А его морская байдара, на которой он прошел весь путь, осталась лежать на мысе Лопатка?! А как же нам попасть на Лопатку-то?

Хрущов: один из священников камчатских может отправиться на острова эти, выпросив байдару, для крещения инородцев — мохнатых курильцев, живущих совсем рядом с Японией.

Беньевский: Так-так-так… А мы тайно уходим на Лопатку, садимся со священником в байдару и гребем до Японии. Так что ли?

Хрущов: Не так. Островов там поболее двух десятков будет — так что тут быстро не догребешь, а казаки вдруг хватятся — и вдогонку на судне. Тут по-другому надобно. Командир Камчатки сейчас озабочен заведением хлебопашества. Имеется такая инструкция. Вызовемся организовать заимку у Курильского озера — а там до Лопатки рукой подать, займемся для виду заготовкой рыбы на зиму… Тогда уже точно долго не хватятся, а мы за лето успеем далеко уйти, а там осень, шторма, зима… Это здесь зима, а там, у японцев круглый год лето. Здесь в море не выйдешь — а там греби себе на здоровье. И успеем тогда… Уйдем!..

Беньевский: Ну, Нилова мы, допустим, убедим с хлебопашеством — у него это дело не идет — сам жаловался, а из Иркутска каждый год отчет требуют.

А сколько же всего людей набирается — нас пятеро, штурман Чурин и матрос Андреянов с женами — те, правда, местные, грести могут…

Хрущов: Гурьева Семена можно привлечь, хоть он и не очень надежен — жена и дети маленькие… А Батурин ваш?

Беньевский: Немного не в себе, но руки здоровые, работать сможет.

Хрущов: Магнус Мейдер — он лекарь…

Беньевский: А за что же сослан — поди отравил кого?

Хрущов: Нет. Отказался присягать цареубийце… Есть еще Турчанинов — это тот, что без языка… Сколько набирается всего?

Беньевский: Тринадцать… Тьфу, пся крев, чертова дюжина… Еще кого-нибудь нужно.

Хрущов: В Верхнекамчатске еще один наш есть — Ивашкин. Он с Турчаниновым по одному делу проходил, часто бывает здесь, тоже учительствует, как мы.

Беньевский: Все это хорошо — а вот где мы священника-то возьмем?

Хрущов: Можно было бы и без священника — но вот байдару как отремонтируешь?..А священник есть. Даже не один. В Большерецке — отец Петр, Петр Михайлович Логинов. В Иче, это севернее, верст, должно триста от Большерецка, — отец Алексей, Алексей Васильевич Устюжанинов.

Беньевский: То, что священнники в этом краю водятся — понятно. Не понятно только, как мы их на свою сторону привлечем?

Хрущов: Логинов — человек просвещенный. Из Московской Академии. Два года назад поднял местный люд на бунт — свергли командира.

Беньевский: Вон оно даже как… А семья большая?

Хрущов: Большая! Это да! Устюжанинов — вдовый. У него только сын лет двенадцати. Большой уже. Приехал на Камчатку года два назад и видимо с души воротит — часто здесь бывает у Нилова, водочку с ним хлещут… Что-то гложет — печаль-кручина…

Беньевский: А впрочем, нам ведь и необязательно вовсе, чтобы он с нами в Японию шел… Лишь бы байдару починили ему и до ближайшего острова только дойти, а там остался бы сам, потом сказал, что напали, захватили байдару, а его вывезли и бросили, чтобы тревогу на Камчатке не поднял…

Хрущов: Устюжанинов духом послабее. И тоска же… Сын… Друг Нилова к тому же…

Беньевский: Но «Poeta semper tiro.»

Хрущов: Латынь?

Беньевский: Да. «Поэт всегда простак».

Хрущов: Если вы об отце Петре — то он не поэт. Он скорее трибун, бунтарь, мне иногда кажется, что он даже и безбожник. Вы бы послушали два года назад его проповеди — у меня самого кровь вскипала ,и я готов был живот положить на алтарь добра и справедливости… , — смеется. — И это вместо — «Бог терпел и нам велел!». Нет, полагаю, что у нас с ним разные дороги и никогда они не сойдутся. Он защищает интересы черни, всякого подлого люда, а нам нужен человек, который хотел бы подумать только о самом себе или о наироднейшем — а сыну Устюжанинова, я полагаю, не помешало бы европейское образование, недаром Нилов просил меня, чтобы мы взялись обучать его сына и Устюжанинова отрока не только грамоте и цифири, как всех, но и латыни, и немецкому языку… Он радеет о сыне — и сын для него все в этом мире. А потому ему и не страшно будет бросить Камчатку ко всем чертям и отправиться вместе с нами в Европу.

Беньевский: Вероятно, вы правы, Петр Алексеевич…

 

И он, действительно, был прав. 9 марта 1771 года Беньевский получил письмо от Устюжанинова, который писал ему уже с дороги, направляясь в Нижнекамчатский острог, чтобы получить благословение протоиерея Никифорова для крещения мохнатых курильцев. Нилов к тому времени уже дал свое согласие и священнику, и будущим «хлеборобам».

Эта переписка отца Алексея с ссыльным Бейпоском, как называли Беньевского на Камчатке, насторожила камчатского протоиерея, и он задержал Устюжанинова в Нижнекамчатске, догадываясь, что дело с крещением мохнатых курильцев нечистое — приход Курильский относился к Успенской Большерецкой церкви, а не к Ичинской, и нехристей для отца Алексея вполне хватало в северной корякской тундре, если так уж потянуло его к миссионерской деятельности. Нет, явно что-то темнил святой отец и прибыл сюда, в Нижнекамчатск, не по Божьему помыслу, а по дьявольскому наущению…

Так что и этот план бегства не удался.