к оглавлению

Глава вторая

1
Да, Ипполит Степанович был особым ссыльным среди своих камчатских коллег.
Те хотели совершенно иного. Их не устраивала существующая жизнь только тем, что они были в самом низу ее, а не наверху, под солнышком.
Это были те же Орловы. Точнее, орлята — неоперившиеся и злые.
Первую партию заговорщиков, как вы помните, доставили на Камчатку еще в сороковых годах.
Ивана Сновидова отправили в Нижнекамчатский острог, где он подвизался к руководителю партии миссионеров архимандриту Камчатскому — Иоасафу Хотунцевскому, основал в устье реки Камчатки солеваренный заводик, снабжал солью, которая на Камчатке была на вес золота, миссионеров и приторговывал — выгодно сбывая соль промышленникам, отправлявшимся на Алеутские острова. В результате двое сыновей Ивана Кириаковича, рожденных женой-камчадалкой, вышли в люди: один — Александр — пошел по духовной части, другой — Захар — по коммерческой.
Ивашкин был оставлен сначала в Якутске, где близко сошелся с будущим командиром Камчатки Василием Чередовым и, вероятно, уже вместе с ним прибыл на Камчатку в 1754 году.
О, этот не был несчастным узником. Василий Чередов беспрекословно подчинялся крестнику Петра Великого. В Большерецке они посадили сына Чередова — Федора — сержанта, и тот командовал большерецкими жителями вместе с мачехой — молодой, вздорной и злющей бабенкой. А Чередов с Ивашкиным разъезжали по Камчатке, устраивали пьяные оргии, назначали на купеческие товары свои цены, силой навязывая их, как царь реформатор русским боярам, продавали камчадалам табак и брали за пуд до шестидесяти шкур морских бобров, не говоря уже о соболях и лисицах — тех, не считая брали ворохами…
В каждом селении Чередову с Ивашкиным подносили чащины — то есть опять же меха, подарки…
Непослушных, своевольных, чем-то расссердивших обоих царьков, пороли кнутами, ссылали в дальние камчатские остроги, разлучали с семьями. Говорят, что и в Якутии Ивашкин прославился подобной же жестокостью по отношению к инородцам — был мстителен и беспощаден.
Пожаловаться на них было некому — охотское и якутское начальство покровительствовало Чередовым, потому что они щедро золотили ручки своему «верхнему начальству». Когда же на молодого Чередова после целого ряда бесчинств подали все же жалобу большерецкие жители — Федора Васильевича перевели в Якутск, пожаловали в титулярные советники со службой при воеводстве.
И никто больше не осмеливался противиться злой воле камчатских сатрапов. Казалось, не будет от них избавления — пока, наконец, робкая жалоба отца Пахомия, главы камчатских миссионеров после отъезда архимандита Хотунцевского, о бесчинствах Чередова и его преследования священнослужителей не возымели ответного действия через Иркутск — и Чередова возвратили в Якутск. На покой. Ибо суд, как это было принято в сибирской юриспруденции, тянулся годами.
Пострадал только Ивашкин — он лишился своего всесильного покровителя, подельника и друга, был сослан в самую глушь — Верхнекамчатский острог,где надолго затерялись его следы.
После Чередова были еще два командира Камчатки, подобные ему. «Времена Чередова, Кошкарева и Недозрелова, — писал А.С.Сгибнев, — назвали тремя смертными грехами и предание о их злодействах сохранились на Камчатке и поныне.»
18 октября 1764 года по именному Указу императрицы на Камчатку прибыл новый главный командир — капитан-лейтенант Иван Извеков, морской офицер, балтиец, выпускник морской академии, и… «три смертных греха» вмиг померкли перед этим новым исчадием ада.
«Набрав шайку пьяниц во главе которых стоял ссыльный Турчанинов, Извеков с этой компанией ходил ночью по семейным домам, отнимал жен и дочерей, и сопротивлявшихся заковывал в кандалы. Большую же часть дня проводил со своей свитою в прогулках по городу, летом в одном белье, туфлях и ермолке, а зимою в полушубке и всегда при кортике или сабле.Во время этих прогулок жители Большерецка не смели показываться на улицу, потому что малейшее невнимание к его личности или просто невеселый вид приводили его в бешенство, и тогда, не разбирая ни пола, ни возраста, он бросался на свою жертву и чем попало бил ее до изнемождения. Побоям и увечьям не было и счету. Например, одному казаку он перерубил нос кортиком, а другому саблею наделал глубокие раны на голове. Наказание кошками и линьками считались самыми домашними и производились каждый день.
Казенным имуществом и деньгами Извеков распоряжался как собственными. За 5 лет водки, провианта и прочего взял на 68 259 рубл. 84 коп. …
Секретарь Извекова Портнягин взятками составил себе состояние… Буйство Извекова было столь велико,что даже Портнягин, несмотря на близкие свои отношения с Извековым, никогда не решался входить к нему с докладом о делах Большерецкой канцелярии без заряженного пистолета и сабли.»
Как видите, первые наши «орлята» — Ивашкин, Сновидов и Турчанинов — устраивались в новой своей жизни в полном соответствии с табелем о рангах российской империи — под крылышком у властьимущего…
И жить бы им так, поживать в довольстве, благодаря судьбу, если бы не находились даже здесь, на богом забытой окраине, настоящие бунтари.
2
Его никто не ссылал на Камчатку. Он выбрал ее сам и отправился за тридевять земель учить детей камчадальских «алфабету, часослову и цифири».
В 1735 году он поступил в московскую Славяно-Греко-Латинскую Академию, где в это время учился Михайло Ломоносов. Они были почти земляками — оба с Русского Севера, Михаил Васильевич — с Поморья, а Петр Михайлович Логинов — с родины русских поморов — из-под Господина Великого Новгорода — здесь в Богородско-Казанской церкви Илаго погоста служил его отец священик Михаил Романов, впоследствии иеромонах Мефодий, когда он на старости лет удалился от мирской суеты в Иверский монастырь на Валдае.
В 1742 году, когда Иоасаф Хотунцевский набирал желающих отправиться с ним на Камчатку, Петр Логинов учился в классе «Синтакима». Призыв архимандрита о том, чтобы посеять разумное, доброе, вечное в дущах нехристей, нашел отклик в сердце московского студента. У Хотунцевского были свои соображения — Камчатка должна была принести ему сан епископа, а то -глядишь — и митрополита. И ради этого не зазорно было заливаться соловьем. Но мы должны быть благодарны ему за то, что он сманил Логинова на Камчатку.
А там было все — чего не увидишь и в самом страшном сне — начиная с насильственного поголовного крещения всех подряд, без разбору и без разбирательств — кому крест на шею,а кому и петлю для испуга… А уж потом открывались школы для приятия православия, для просвещения душ…
Пятнадцать лет дьяк Петр Логинов обучал большерецких пацанят в школе, открытой при Успенской церкви. И он многое повидал в камчатской столице. На его глазах стоял по приказу Чередова на коленях в снегу отец Пахомий на большерецкой площади под окнами начальника Камчатки и отмаливал чередовские грехи — так Пахомий расплачивался за свое заступничество о камчадалах.
Позже Логинов, как и все, терпел бесчинства пьяных гульбищ Кошкарева и Недозрелова.
Но, странное дело, когда пришло разрешение Синода о возвращении камчатских миссионеров домой, в Россию, дьяк Логинов решает остаться в Камчатке и был рукоположен в сан священника. Можно сегодня предполагать что угодно по поводу этого решения Логинова, но у нас есть факты, которые сводят любые предположения к одному и очень конкретному выводу.
«Священник Логинов, — пишет автор «Исторического очерка главнейших событий в Камчатке», — своими поучениями в церкви вздумал было ОСТАНОВИТЬ РАЗГУЛ (выделено мной — С.В.) компании Извекова. Но благое это намерение подало только повод Извекову к новым безрассудным поступкам. Не говоря уже о разного рода оскорблениях и притеснениях, которым подвергался за это Логинов, Извеков, между прочим, отдал приказ, чтобы Логинова никто из жителей Большерецка не смел пускать к себе в дом, под каким бы то ни было предлогом как вредного человека; а другим приказом разрешил им не ходить в церковь и держать постов».
Вот так — не больше и не меньше.
А что ему — Извеков был назначен командиром Камчатки в обход всех нижестоящих инстанций в лице командира Охотско-Камчатского края, иркутского губернатора и сибирского генерал-губернатора именным Указом Сената. И потому снять его с этого поста мог лишь только Сенат или сама императрица.
Вот Извеков и куражился со своими дружками, не подчиняясь никому и ничему. Когда командир Охотско-Камчатского края полковник Плениснер побывал в Большерецке, то они с Извековым общались… записочками, дико при этом бранясь. Но сделать он ничего с Извековым не мог.
Не выдержали сами жители Большерецка и с благословения своего духовного пастыря 2 мая 1769 года захватили власть в остроге в свои руки. Перепуганный Извеков сдался на милость победителей, не успев даже на пьяную голову сообразить что к чему.
Но, протрезвев, сообразил — и «19 мая в 5 часов утра, вооружив своих приверженцев саблями и ружьями, Извеков окружил большерецкую канцелярию, выгнал часовых, выпустил из тюрьмы арестантов и, поставив к дверям канцелярии три пушки, заперся в ней, как в крепости, предавшись со своими друзьями кутежу.»
И тогда призывно загудели церковные колокола, собирая народ, как в древнем Новгороде, — на вече. И объединенные общей целью и общим замыслом, пошли на приступ большерецкой канцелярии казаки и камчадалы, чиновники и промышленный люд, купцы и матросы с казенного галиота «Святой Павел»… Пошли грудью на пушки — и орудийная прислуга в страхе бежала, не сделав ни одного выстрела, навалились на двери канцелярии, сорвали ее с тяжелых петель и ворвались внутрь помещения… Но там обошлось «без всяких впрочем кровопролитий, потому что большая часть приверженцев Извекова была так пьяна, что не в состоянии была сопротивляться».
В тот же день Извеков на «Святом Павле» был отправлен под караулом в Охотск и отдан под суд. Не спас и именной Указ — был разжалован по окончании следствия в матросы.
Так что Турчанинов, как и Ивашкин, тоже лишился своего высокого покровителя и теперь нужно было как-то жить дальше.
А Большерецк торжествовал победу. Пока не прибыл новый начальник Камчатки. Его знали — служил до этого в Гижиге. И приуныли — потому что капитан Григорий Нилов был такой же горький пьяница, как все предыдущие… вместе взятые.
3
Ипполит Степанов и Василий Панов отправлялись на Камчатку в вечную ссылку не вдвоем — впятером. Третьим был уже известный нам Батурин-Верный. Двое остальных — Август Беньевский и Адольф Винбланд — участники католически-дворянского движения в Польше — Барской конфедерации — против ставленника русской императрицы польского короля Станислава Понятовского и русских войск, введенных в Польшу по приказу Екатерины для защиты короны на голове ее польского фаворита.
Адольф Винбланд был обыкновенный шведский наемник.
Что касается Беньевского, то он так постарался запутать своих биографов, что те и по сей день путают, как же в действительности пишется его фамилия — Бенейх, Беньевский ( Беневский, Бениовский), Бейпоск, де Бенев, Бенгоро…
Он «спутал» даже год собственного рождения в своих мемуарах, чтобы приукрасить биографию военными подвигами и морскими приключениями. И тогда получилось, что появившись на свет в 1741 году в селении Вербове в Австро-Венгрии в знатном не то венгерском, не то словацком роду баронов или графов Бенейх, он учится в Вене и, получив прекрасное образование, в 14 лет начинает службу в чине поручика. В 1756 году он сражается в австрийской армии против прусских войск при Любовице, затем — под Прагой, в 1758 году — у Домштадта, а затем, надо полагать, участвует в Куперсдорфском сражении, где объединенные русско-австрийские войска начали сокрушительный разгром прусской армии, которую спасла от позорной капитуляции только очередная смена власти в Санкт-Петербурге — императором России после смерти Елизаветы Петровны был провозглашен Петр III, а он боготворил короля Пруссии и прекратил против него военные действия.
Но все это — кроме короля Пруссии и самой войны — обыкновенные враки барона Мюнхгаузена-Беньевского, ибо, как выяснил английский издатель мемуаров последнего Гасфильд Оливер, Август Мориц родился в 1746 году — и не мог участвовать ни в одном из этих сражений по самой элементарной причине — он еще под стол пешком ходил в это время.
Как не участвовал он и ни в одном морском плавании, о чем живописует в своих «воспоминаниях о пережитом» в эти самые годы — 1763 — 1768 — капитан Беньевский был на самом деле капитаном, но … гусар в Калишском кавалерийском полку.
Именно капитаном, а не генералом, как утверждал сам Беньевский и ввел тем самым в заблуждение первого своего российского биографа — честнейшего Василия Николаевича Берха, который писал в «Сыне Отечества» в 1821 году, что Беньевский был принят в конфедераты сразу полковником, а за отличную храбрость получил 6 июня 1768 года чин генерала и командование всей артиллерией конфедератов, а потом попал в русский плен, был выпущен под честное благородное слово, но снова ринулся в бой и снова попал в плен к русским, которые сослали его вместе с другим военнопленным — шведом Винбландом — в Казань, откуда оба бежали, были пойманы уже в столице и сосланы навечно в Камчатку.
Что здесь правда, а что выдумка, мы разбирать не будем — нам это для нашего повествования и не важно.
Главные события начинаются в Охотском порту, куда все пятеро прибыли летом 1770 года, где их расконвоировали и отпустили на волю — до той поры, пока не будет снаряжен в дорогу галиот «Святой Петр», соверщающий регулярные казенные переходы из Охотского порта в Большерецк на Камчатку. Никто не обращал в Охотске ровно никакого внимания на ссыльных — их здесь, кроме этих пятерых, было столько, что и упомнить обывателям всех было невозможно. Только на «Святом Петре» было трое матросов «из присыльных арестантов» — Алексей Андреянов, Степан Львов, Василий Ляпин.
Да и сам командир галиота — Максим Чурин — поговаривали в Охотске, гулял последние деньки на свободе, готовясь предстать перед судом.
Охотская свобода смущала ссыльных, как, наверное и любого, кто знает, что впереди его ждет неволя, а надежд на свободу с каждой новой верстой, что ведет в глубь Сибири, остается все меньше и меньше. Тысячи верст тайги и тундры — попробуй проделай обратный путь…
Но был ведь и другой, не использованный еще никем из ссыльных, — морем. До Японии, где вели торговлю голландские купцы, или до Китая — португальского порта Макао или порта Кантон, куда заходили английские и французские суда. И нужно-то всего ничего — захватить тот же казенный галиот, который повезет на Камчатку ссыльных, и увести его в Японию или Китай.
Поэтому Беньевский с товарищами, обдумав этот вариант, попытались поближе сойтись с членами экмпажа, правда, предварительно договорились и о том, чтобы ни в коем случае не посвящать в заговор Батурина. Было две причины для этого — во-первых, существовало право арестанта и ссыльного в случае выдачи своих товарищей, готовящих заговор, получить желанную свободу; во-вторых, Батурин не попадал на «Святой Петр» и должен был идти на Камчатку на другом судне.
Удалось сговориться с ссыльными матросами Алексеем Андреяновым и Василием Ляпиным. К заговору примкнул также матрос Григорий Волынкин.
Но главное — удалось подобрать ключики к самому командиру галиота — штурману Максиму Чурину.
Василий Берх объяснял это тем, что: «Чиновник сей имел особенные причины согласиться на предложения бунтовщиков: он находился на судне капитан-лейтенанта Левашева, совершившего путешествие с Креницыным (Чурин был командиром галиота «Святая Екатерина», на котором пошел в Секретную правительственную экспедицию Креницын — С.В.) и был предан им суду за неповиновение. Сверх сего был Чурин по развратной своей жизни тем много должен в Охотске, что по стечению сих причин не желал туда возвратиться.»
Василий Николаевич, наверное, наиболее точно из всех историков определил главную причину его участия в этом заговоре — противопоставление руководителям Секретной правительственной экспедиции Креницына-Левашева.
Чурин появляется в Охотске в 1761 году — был направлен Адмиралтейств-коллегией в распоряжение Сибирского приказа и принял галиот «Святая Екатерина».
В 1765 году галиот был отдан в распоряжение Ивана Синдта для экспедиции в северной части Тихого океана. Тогда они открыли остров святого Матфея. По возвращении в Нижнекамчатск галиот поступает в распоряжение Креницына, руководителя Секретной правительственной экспедиции по описи Алеутских островов и матерой земли — Аляски. На борту галиота было 72 члена экипажа, когда вышли из Нижнекамчатска и 36 (по другим данным 12), когда вернулись назад. Одна из главных причин трагедии — боязнь алеутов самим Креницыным, постоянные караулы, адское перенапряжение, цинга. Среди умерших — опытные камчатские промышленники и охотские матросы. Чурин и Креницын не смогли поладить в такой вот обстановке. По возвращении на полуостров Креницын утонул в реке Камчатке, но все бумаги против Чурина остались у его заместителя — Левашева. А неповиновение старшему по чину — могло намотать немалый срок.
И Чурин решился бежать. Это было серьезное решение. В тот вояж он и Андреянов взяли с собой и своих жен — то есть рвали с Охотском основательно.
Добрые люди, а, может, и не добрые вовсе, а алчные, готовые за золото и мать родную продать, — снабдили заговорщиков оружием. Известны и имена — охотский сержант Иван Данилов и подштурман Алексей Пушкарев. К моменту выхода галиота в море, 12 сентября 1770 года, каждый из заговорщиков имел по два-три пистолета, порох и пули в достаточном количестве для непродолжительного боя.
План захвата галиота был чрезвычайно прост: дождаться шторма и, как только пассажиры укроются в трюме, задраить люк и уйти на Курильские острова, где высадить всех, кто не пожелает идти с ними в Японию или Китай.
Шторм разыгрался у самых берегов Камчатки. И такой, что галиот только чудом уцелел. К устью реки Большой подходили без мачты, изрядно помятые, с течью в корпусе. Продолжать плавание на галиоте в таком его состоянии было бессмысленно, и Чурин повел его в Чекавинскую гавань большерецкого устья. Настроение у него было мрачное — ведь это было крушение всех надежд. Если Беньевский с остальными ссыльными не теряли оптимизма, недопонимая трагичности своего нового положения, и наивно полагали, что после ремонта галиота можно повторить попытку, то Чурин и матросы знали точно — это конец: от Чекавинской гавани, где встанет на зимовку галиот, до Большерецкого острога сорок верст бездорожья, болот, кочкарников, непролазных зарослей ольшаника… Из Большерецка незамеченным не уйдешь -сорок дворов — каждый новый человек на виду. И даже если удалось все же добраться до Чекавки — попробуй-ка снаряди судно в вояж, не одна неделя уйдет — и провиант надо запасти, и паруса поставить, и про балласт не забыть. Уж лучше не терзаться напрасными надеждами и выкинуть из головы всякую мысль о новом захвате галиота…
4
В Большерецком остроге Август Беньевский наиболее близко сошелся с двумя людьми.
С капитаном Григорием Ниловым, главным командиром Камчатки, горьким пьяницей, души не чаявшим в ссыльном генерале.
И с Петром Хрущовым, который провел в камчатской ссылке уже долгих восемь лет, и разработавшего за эти годы оригинальный проект бегства с Камчатки в Японию через Курильские «переливы», в который он и посвятил Беньевского в первые же дни, как тот поселился у Хрущова.
Беньевский сразу же вник в суть:
— Сотник Черных, говоришь, только в прошлом году вернулся с Матсмая. А его морская байдара, на которой он прошел весь путь, осталась лежать на мысе Лопатка?! А как же нам попасть на Лопатку-то?
Хрущов: один из священников камчатских может отправиться на острова эти, выпросив байдару, для крещения инородцев — мохнатых курильцев, живущих совсем рядом с Японией.
Беньевский: Так-так-так… А мы тайно уходим на Лопатку, садимся со священником в байдару и гребем до Японии. Так что ли?
Хрущов: Не так. Островов там поболее двух десятков будет — так что тут быстро не догребешь, а казаки вдруг хватятся — и вдогонку на судне. Тут по-другому надобно. Командир Камчатки сейчас озабочен заведением хлебопашества. Имеется такая инструкция. Вызовемся организовать заимку у Курильского озера — а там до Лопатки рукой подать, займемся для виду заготовкой рыбы на зиму… Тогда уже точно долго не хватятся, а мы за лето успеем далеко уйти, а там осень, шторма, зима… Это здесь зима, а там, у японцев круглый год лето. Здесь в море не выйдешь — а там греби себе на здоровье. И успеем тогда… Уйдем!..
Беньевский: Ну, Нилова мы, допустим, убедим с хлебопашеством — у него это дело не идет — сам жаловался, а из Иркутска каждый год отчет требуют.
А сколько же всего людей набирается — нас пятеро, штурман Чурин и матрос Андреянов с женами — те, правда, местные, грести могут…
Хрущов: Гурьева Семена можно привлечь, хоть он и не очень надежен — жена и дети маленькие… А Батурин ваш?
Беньевский: Немного не в себе, но руки здоровые, работать сможет.
Хрущов: Магнус Мейдер — он лекарь…
Беньевский: А за что же сослан — поди отравил кого?
Хрущов: Нет. Отказался присягать цареубийце… Есть еще Турчанинов — это тот, что без языка… Сколько набирается всего?
Беньевский: Тринадцать… Тьфу, пся крев, чертова дюжина… Еще кого-нибудь нужно.
Хрущов: В Верхнекамчатске еще один наш есть — Ивашкин. Он с Турчаниновым по одному делу проходил, часто бывает здесь, тоже учительствует, как мы.
Беньевский: Все это хорошо — а вот где мы священника-то возьмем?
Хрущов: Можно было бы и без священника — но вот байдару как отремонтируешь?..А священник есть. Даже не один. В Большерецке — отец Петр, Петр Михайлович Логинов. В Иче, это севернее, верст, должно триста от Большерецка, — отец Алексей, Алексей Васильевич Устюжанинов.
Беньевский: То, что священнники в этом краю водятся — понятно. Не понятно только, как мы их на свою сторону привлечем?
Хрущов: Логинов — человек просвещенный. Из Московской Академии. Два года назад поднял местный люд на бунт — свергли командира.
Беньевский: Вон оно даже как… А семья большая?
Хрущов: Большая! Это да! Устюжанинов — вдовый. У него только сын лет двенадцати. Большой уже. Приехал на Камчатку года два назад и видимо с души воротит — часто здесь бывает у Нилова, водочку с ним хлещут… Что-то гложет — печаль-кручина…
Беньевский: А впрочем, нам ведь и необязательно вовсе, чтобы он с нами в Японию шел… Лишь бы байдару починили ему и до ближайшего острова только дойти, а там остался бы сам, потом сказал, что напали, захватили байдару, а его вывезли и бросили, чтобы тревогу на Камчатке не поднял…
Хрущов: Устюжанинов духом послабее. И тоска же… Сын… Друг Нилова к тому же…
Беньевский: Но «Poeta semper tiro.»
Хрущов: Латынь?
Беньевский: Да. «Поэт всегда простак».
Хрущов: Если вы об отце Петре — то он не поэт. Он скорее трибун, бунтарь, мне иногда кажется, что он даже и безбожник. Вы бы послушали два года назад его проповеди — у меня самого кровь вскипала ,и я готов был живот положить на алтарь добра и справедливости… , — смеется. — И это вместо — «Бог терпел и нам велел!». Нет, полагаю, что у нас с ним разные дороги и никогда они не сойдутся. Он защищает интересы черни, всякого подлого люда, а нам нужен человек, который хотел бы подумать только о самом себе или о наироднейшем — а сыну Устюжанинова, я полагаю, не помешало бы европейское образование, недаром Нилов просил меня, чтобы мы взялись обучать его сына и Устюжанинова отрока не только грамоте и цифири, как всех, но и латыни, и немецкому языку… Он радеет о сыне — и сын для него все в этом мире. А потому ему и не страшно будет бросить Камчатку ко всем чертям и отправиться вместе с нами в Европу.
Беньевский: Вероятно, вы правы, Петр Алексеевич…
 
И он, действительно, был прав. 9 марта 1771 года Беньевский получил письмо от Устюжанинова, который писал ему уже с дороги, направляясь в Нижнекамчатский острог, чтобы получить благословение протоиерея Никифорова для крещения мохнатых курильцев. Нилов к тому времени уже дал свое согласие и священнику, и будущим «хлеборобам».
«Любезный мой государь и друг Август Карлович. Желаю вам моему искреннему другу от Бога всех желаемых благ получить.
Я не приминул и за должность почел к Вам моему государю должное мое почтение засвидетельствовать не пропустя оказии; по отбытии моем с вами так же из Верхнего все благополучно свой путь оканчиваю, уже только до моего жилища осталось, то есть до Нижнего 44 версты в Камавском (Камаковском -С.В.) остроге, и завтрашнего числа аще бог не умертвит к обеду буду в свое жилище, пособи бог кончить свой вояж истинно наскучило и спина болит и слаб здоровьем; а что братец любезный истинный друг, что вы ко мне писали, в том будьте уверены, аще бог меня не умертвит, все исправлю, что вы мне приказывали; более писать до вас не имею, спина болит, брюхо урчит, кости хрустят, колени болят, силы слабеют, лекарством скудость, что делать.
Ваш моего государя покорный ко услугам
священник Алексей Устюжанинов.
Сыну Ивану Алексеевичу благословение, любезным друзьям Адольфу Лаврентьевичу, Ипполиту Семеновичу, Василию Алексеевичу мой большой поклон.»
Эта переписка отца Алексея с ссыльным Бейпоском, как называли Беньевского на Камчатке, насторожила камчатского протоиерея, и он задержал Устюжанинова в Нижнекамчатске, догадываясь, что дело с крещением мохнатых курильцев нечистое — приход Курильский относился к Успенской Большерецкой церкви, а не к Ичинской, и нехристей для отца Алексея вполне хватало в северной корякской тундре, если так уж потянуло его к миссионерской деятельности. Нет, явно что-то темнил святой отец и прибыл сюда, в Нижнекамчатск, не по Божьему помыслу, а по дьявольскому наущению…
Так что и этот план бегства не удался.

к оглавлению