Федота Холодилова не было в это время в Охотске — иначе вообще необъяснимо,почему он отправляет свой бот «Михаил» после стольких лет ожиданий в самую неблагоприятную для вояжей пору — во время затяжных охотоморских штормов.

Видимо, весть о возвращении лапинского «Павла» застала его где-нибудь вдали — в Иркутске, а, может быть, и вообще в Тотьме, ломает все купеческие планы, и он срывается в Охотск, мчится, чтобы опередить, тех, кто ушел в море еще в сентябре, и, по всей очевидности, должен был зазимовать на одном из Командорских островов, пережидая пору штормов. Холодилов же приказывал идти сразу на Лисьи острова.

Более того — Федот сам идет на «Михаиле» вместе с промышленниками — вот как много он поставил на тот вояж. Вот как долго он вынашивал мысль, что она достигла размеров навязчивой идеи. А, может быть, попросту не мог уговорить своих промышленников выходить в столь опасное время?

И они были правы — у берегов юго-западной Камчатки промышленники попали в жесточайший шторм, и бот, потеряв управление был выброшен на морской берег недалеко от острожка курильцев Явино. До Большерецка тридцать три промышленника со своим хозяином добирались пешком по прибойке, заваленной глыбами синего льда, проваливаясь по грудь в снег, и пришли в Большерецкий острог злые, как сто тысяч чертей. Каждый из тридцати трех против одного Холодилова, разумеется считал, что согласно контракта, заключенного с купцом в Охотской канцелярии, гибель «Михаила» освобождает его от всяких, в том числе и долговых, обязательств перед Федотом и делает свободным человеком, вольным наняться на другое промысловое судно, тем более, что в Большерецке зимовал в тот год экипаж последнего трапезниковского судна «Петр и Павел», мореходом на котором был небезызвестный уже нам Иван Коровин. А членами экипажа — непотопляемая холодиловская гвардия — Брагин, Корелин и Шавырин.

Холодилов же считал совсем по — другому: судно нуждается в ремонте и годно для следования на Алеутские острова. Поэтому он взял у командира Камчатки капитана Григория Нилова пять тысяч казенных денег — ссуду на ремонт бота и приказал передовщику с «Михаила», своему приказчику, Алексею Чулошникову, готовить судно к новому вояжу.

Чулошников же встал на сторону экипажа, понимая, как опытный мореход, всю безрассудность затеи своего хозяина. Теперь уже бывшего хозяина.

Холодилов смещает Чулошникова и ставит на его место одного из своих приказчиков с трапезниковского «Петра и Павла» — Торговкина (на «Петре и Павле» остается другой его приказчик Арсентий Кузнецов). Экипаж «Михаила» отказывается подчиняться Торговкину. Тогда Холодилов обращается за помощью к командиру Камчатки — речь идет о бунте экипажа. Нилов, недолго думая, арестовал кое-кого из зачинщиков (известно, к сожалению только имя камчадала Сидора Красильникова). Но и это не помогло — народ полностью вышел из повиновения. Вот тогда — то Федота Холодилова, тотемского купца, не состоявшегося полновластного хозяина пушных промыслов Великого океана, хватил удар.

Беньевский с азартом следил за тем, как развиваются события, и умело подливал масло в огонь, потому что у него самого появились вместе с этими бунтарями новые надежды на бегство из ссылки — теперь уже не на морской байдаре, а на промысловом боте «Святой Михаил», если только удастся его отремонтировать.

Но как убедить пойти в вояж на полуразбитом боте людей, которые и бунтуют — то из-за того, чтобы не идти на нем в плавание?

Беньевский знал средство. Позже, побывав на Камчатке, Василия Берх узнает о нем от очевидцев — жителей Большерецка.

Если слово «золото» заменить на «пушнина», то все встанет на свои места, и мы поймем о чем идет речь — конечно же, о Земле Штеллера. И кого нужно было уговаривать, если все промышленные с холодиловского «Михаила» потому и прибыли сюда из Тотьмы и Суздаля, Вологды и Архангельска, чтобы составить здесь себе состояние именно на промыслах, и готовы были идти хоть к черту на кулички, лишь бы только не впустую, а тут — к Земле Штеллера, слухи о которой пьянили и не такие головы…

И еще одна выдержка из очерков В.Берха (из «Хронологической истории… », стр.38):

«Но, — как пишет уже А.Сгибнев о Большерецком бунте, — по осмотре этого судна (холодиловского «Михаила» — С.В.) штурманом Чуриным, оно оказалось ненадежным для дальнейшего плавания, от долгого стояния на берегу, и требовало капитальных исправлений… » (Его исправили и в следующем 1772 году бот «Святой Михаил» повел к берегам Америки, кто бы вы думали, — тотемский крестьянин Дмитрий Брагин).

Так что рушилась новая надежда и мысли снова возвращались к плану бегства на морской байдаре. Но в заговор уже втянуто столько людей — какая байдара выдержит. А стоит одному обиженному проговориться…

Дело зашло уже слишком далеко, чтобы отступать. От Алексея Устюжанинова из Нижнекамчатска не было никаких обнадеживающих (да и необнадеживающих тоже) вестей. Нужно было на что-то решаться, тем более, что слухи о заговоре ссыльных начали расползаться по острогу, и только беспробудное пьянство Нилова и его компании спасало заговорщиков от ареста.

И оставался единственный выход — захватить казенное судно, оснастить его и уйти в море…

Но захват галиота — это уже не самовольный поход к Земле Штеллера (когда победителя не судят!), а государственное преступление, караемое по первому разряду, — четвертованием. И уже не уверишь промышленных, что затеянное принесет им состояние, ради которого они и отправлялись из родных мест на край земли. Не уверишь, потому что с потерей родины, теряется и смысл этого самого богатства… Ведь только у Чулошникова в Тотьме оставалось восемь детей!

Каким же образом Беньевскому и его единомышленникам удается все же поднять этих людей на бунт и заставить решиться на разрыв с Родиной?

И ответ на этот вопрос, я полагаю, является главным для понимания сущности, исторического значения Большерецкого бунта, той политической основы, которая оказалась определяющей для формирования экипажа мятежного галиота.

Вы никогда не задумывались, почему это в середине ХYIII века срывались вдруг с Русского Севера купцы, набирали артели из посадского люда и крестьян (благо на Севере не было крепостного права) за тысячи верст от Камчатки и добирались — хотя это и стоило неимоверного труда и немалых денег — до побережья Охотского моря, строили суденышки, и теперь уже на них преодолевали немыслимые просторы самого свирепого в мире — и как в насмешку названного Тихим — Великого океана и добирались до Алеутских островов и берегов Америки. А ведь совсем рядом — Белое море, не так давно отвоеванная Балтика — по которым испокон веков ходили новгородцы и их потомки — поморы для торговли с заморскими странами — «из варяг в греки», а тут вдруг Камчатка, Тихий океан, Америка… А дело простое — Петр Великий в угоду развития порта Санкт-Петербург именным указом велел прекратить всякую торговлю через Архангельск Белым морем и разорил цвет русского купечества в Поморье, на исконных русских торговых путях, перекрестке всех частей света. И не от хорошей жизни устремлялись за «золотым руном» русские люди куда-то на край земли.

А что сулило возвращение домой тем же холодиловским промышленникам, если за три года, что держал Федот в Охотске свой бот, поиздержались люди и впали в неоплатные долги тому же Холодилову, который снабжал их провиантом и одежой под будущую пушнину.

И все законы Российской империи оборачиваются против них. Потребовали свое — бунт! Не подчинились — арест!! Отказались от долгов — повесили на шею еще и ссуду в пять тысяч к тем двум, что Холодилов брал в Охотске — якобы на их содержание. И тут еще последняя напасть — Холодилов дуба дал.

Вот и получается, что у промышленников с «Михаила» положение было самое аховое — безвыходное. Ни один промышленник с «Петра и Павла» не пристал ведь к бунтарям — потому что у них-то был выбор.

И вот в такой ситуации, когда настроение самое мрачное, к промышленникам приходят ссыльные Беньевский, Степанов, Панов, Хрущов и объясняют им, что все происходящее с промышленниками — следствие незаконного правления немки Екатерины, убившей своего мужа законного императора Петра III и разделившей супружеское ложе и трон с убийцами, что плевать она хотела на русский народ и его беды и обиды, его горе и нищету, что она заступница только за власть— и деньгиимущих.

Все это есть в «Объявлении» Ипполита Степанова. И полагаю, что именно он был главным идеологом Большерецкого бунта — об этом говорит и составленый им документ, под которым поставили подписи все (за исключением только одного) бунтари.

Это одна сторона медали.

А вот и другая — раскрывающая главный движущий мотив бунта — то, ради чего собственно и прочищались мозги промышленников. А тут первую скрипку вел, безо всяких сомнений, сам Беньевский — великий авантюрист Бейпоск.

В 1865 году в «Русском архиве» появилась «Записка о бунте, произведенном Бениовским в Большерецком остроге», написанная неким К.Победоносцевым (не тем ли самым, что позже раскинул «два своих крыла» над Россией в годы реакции, как писал А.Блок). И вот что писал Победоносцев:

«Простым людям они (ссыльные— С.В.) внушали, что Бениовский и привезенные с ним арестанты страждут невинно за в.к. Павла Петровича. Бениовский в особенности показывал какой то зеленый бархатный конверт, будто бы за печатью его высочества с письмом к императору Римскому о желании вступить в брак с его дочерью и утверждал, что будучи сослан за сие тайное посольство, он однакож умел сохранить у себя столь драгоценный залог высочайшей к нему доверенности, который и должен непременно доставить по назначению.»

И далее (это уже Сгибнев): «Главные зачинщики бунта нисколько не стеснялись в своих разговорах присутствием лиц, неучаствовавших в заговоре. Купец Казаринов, боцман Серогородский, сержант Данилов и казак Черных на следствии показали, что Винблан, Батурин, Степанов и Панов рассуждали на палубе о том, каким бы образом освободить жителей Камчатки от грабительства и жестокостей местного начальства. Винблан говорил, что в испанских колониях встречается крайний недосток в рабочих руках, и что им следует озаботиться присылкою оттуда в Камчатку одного большого фрегата с бригом, могущим входить во все камчатские гавани, затем забрать всех жителей и доставить их на принадлежащие Испании острова, где они будут пользоваться полною свободой и всеми удобствами в жизни. По его же словам, фрегат мог бы остановиться, в ожидании переселенцев, в Петропавловской гавани и получить с судна «Св. Петр» самые подробные карты заливов и бухт камчатского побережья. Рассказы эти, как мы увидим ниже, сильно встревожили сибирское начальство.»

И не без основания. Ибо на Камчатке были наслышаны уже об одном из таких островов Справедливости.

Возможно, мы бы с вами и не коснулись этой истории — так как она несколько выпадает из темы нашего повествования, но среди экипажа промыслового бота «Святой Михаил» был камчадал Яков Кузнецов, и только его присутствие, на мой взгляд, может объяснить, почему среди экипажа мятежного галиота оказались камчадалы и коряки, которые, кстати, шли в море не зарабатывать, а подневольно, по договоренности купца с тойоном — в замен ясака, и для которых все эти рассуждения о престолонаследии и царях были настолько далеки, что, вряд ли, мне удалось бы доказать вам, что и камчадал Кузнецов, и коряк Брехов были одинаково озадачены мыслью свергнуть незаконное правительство Екатерины и возвести на престол Павла Петровича. Не было им никакого дела до абстрактной Екатерины и столь же нереального Павла, но вот острова Справедливости…

… Яков Кузнецов был из Камаковского острожка. Других совпадений быть не может — тойон (вождь) Пеучева острога (или Шванолом) Камак был крещен Иоасафом Хотунцевским и по крещении получил новое христианское имя от своего крестного отца-казака — стал Степаном Алексеевичем Кузнецовым.

Имя вождя Камака в последний раз прогремело на Камчатке в 1746 году, когда отважный абориген примкнул к заговору против насильников-миссионеров, объединившему коряков, камчадалов и чукчей.

Заговор инородцев был раскрыт и бунт подавлен, не успев разгореться, но имя расстрелянного вождя-бунтаря навсегда осталось в названии его родового острога Камаки, откуда был родом и наш Яков Кузнецов.

Двух таких совпадений быть не может.

Заговор же был раскрыт по двум причинам. Во-первых, нашелся осведомитель среди самих заговорщиуов — камчадал Орлик, и он сообщил архимандриту Камчатскому — Иоасафу Хотунцевскому, возглавлявшего миссию, и нижекамчатскому приказчику Осипу Расторгуеву планы бунтовщиков по захвату Нижнекамчатского острога и расправе с духовным и гражданским начальством. А во-вторых, в Нижнекамчатск пришли с повинной … руководители восстания — камчадалы, родные братья, Алексей и Иван Лазуковы.

Никто еще из историков не задумывался серьезно о причинах, побудивших Лазуковых выйти из боя и подставить под удар других — ведь расправа с заговорщиками была жестокой. На этом фоне предательства странным и даже кощунственным предстает уже последующий поступок одного из братьев — Алексея, — который пытается взять всю вину на одного себя — холостого и бездетного, чтобы спасти брата, у которого была семья. Странным и кощунственным в сравнении с тем, что недавно еще ими обоими были брошены на произвол судьбы сотни семей их товарищей, а тут борьба за одну, потому что это касается родного брата.

И не сходились здесь концы с концами: трусость, как это оценено всеми и по сей день, предательство и мужество, благородство в одном и том же лице.

Зная при этом, что камчадалы относятся к смерти очень спокойно, согласно своей религии, и всегда предпочтут ее принять в открытом бою, а не отдать свое тело для физического истязания, что равносильно для них бесчестию, я еще больше усомнился в предательстве Алексея Лазукова и попытался найти ответ в документах тех лет. Увы, они ничего мне не подсказали: полные и точные ответы Лазукова на поставленные следствием вопросы, абсолютное признание своей собственной вины, вины своих товарищей, убивших сборщиков ясака, названы все имена руководителей заговора, в том числе и Камака, раскрыт план предполагаемых действий заговорщиков…

Что это — искреннее осознание своей вины. Перед кем — насильником Хотунцевским, который вбивал православие в непокорных кнутами, пытал железом за идолопоклонничество, вздергивал за отказ изменить старой отцовской вере… Нет, как лед и пламень, несовместимы трусость и благородство, мужество и предательство… Они отторгаются друг от друга, как живая плоть от мертвой…

Нет, видно не судьба, думал я, проникнуть в тайну, которой четверть тысячелетия. Но позже нашлись документы, подтверждаюшие, что я был все-таки прав в своих сомнениях. Так родился художественный очерк «Толмач со «Святаго Петра», который вошел в мою книгу «Потомки остроклювого Бога (Камчадалы)».

Алексей Лазуков был не камчадалом — «камчугой», то есть его мать была из другого племени, скорее всего, чукчанкой, почему Алексей в совершенстве владел чукотским языком. В свое время Лазуков помогал в работе будущему российскому академику Степану Петровичу Крашенинникову и тот весьма похвально о нем отзывался. Но это к слову.

А вот и главное — Алексей Лазуков был толмачом на пакетботе «Святой Петр» Витуса Беринга и ходил с ним к берегам Америки, переживал вместе со всеми все тяготы того морского похода. Более того — и Георг Стеллер, и Свен Ваксель, оставшийся за руководителя после смерти Беринга(и особенно много последний), писали впоследствиии об огромном мужестве и высочайшем благородстве своего толмача, который приходил на помощь своим товарищам по несчастью и поддерживал в минуты слабости даже русских морских офицеров. Только трое или четверо членов экипажа — Алексей Лазуков и камчатские казаки — были в состоянии держаться на ногах, когда мореплавателей принял на зимовку этот нелюдимый необитаемый остров, вобравший в себя прах капитана-командора, — и они спасли остальных.

А потом здесь, на необитаемом тихоокеанском острове, был принят закон Командорского братства — чтобы выжить в суровых условиях, выстоять, победить и вернуться живыми, решено было жить единой семьей — отказавшись от чинов, сословий и привилегий. И они жили здесь, пусть и короткое время, как родные братья.

И вот только тогда все встает на свои места: Лазуков, ослепленный яростью за надругательства над верой своего народа и бесчинства камчатских казаков и русского начальства, возглавляет бунт и начинает боевые действия против русских отрядов по сбору ясака, а потом вдруг идет в Нижнекамчатск — жертвуя самым дорогим, что только у него есть — родным братом, ради того, чтобы остановить кровопролитие, ибо для него, Алексея Лазукова, братья были с обеих враждующих сторон, и он оказался не в состоянии выбрать между ними.

Рассказ же Лазукова об острове Справедливости был, конечно же, хорошо известен его другу — тойону острожка Шванолом Камаку, а через него и сыну вождя — Якову Кузнецову.

Но был еще один остров Справедливости, о котором могли знать заговорщики. Нигде в исторической литературе я не нашел подтверждения этой версии, но, тем не менее, она имеет право на существование и существует уже как художественный вымысел в книге Н.Смирнова «Государство Солнце».

Да-да, Государство Солнце, выдуманное великим социалистом-утопистом Томмазо Кампанелла, но расположенное им на реально существующем острове Тапробана, как в старину называли Цейлон.

Могли ли русские в 1771 году слышать что-нибудь об этом острове, если книга Кампанеллы — «Город Солнца» — на русском языке впервые была опубликована только в 1906 году? Могли — потому что еще в 1623 году во Франкфурте она вышла на латинском языке, а в 1637 — в Париже, на французском… К 1771 году были изданы книги на английском и немецком языках.

То есть русская аристократия могла что-либо знать, слышать или даже читать Кампанеллу или Томаса Мора — его «Утопию», — где, кстати, тоже упоминается о Тапробане. Тот же Степанов или Панов, тот же Хрущов, у которого, по утверждению многих историков, была на Камчатке прекрасная библиотека.

По крайней мере, есть твердая уверенность, что Беньевский знал эту книгу и кое-что из нее было даже использовано впоследствии его преемником на королевском престоле острова Мадагаскар королем Андрианампуйнимерина (1787-1810), создателем трудовых общин — фукунулан, и единого государства, в основе которого также лежал этот принцип общины.

Так что Беньевский мог знать о Тапробане и до Камчатки. Мог иметь и саму книгу — ведь, как выяснилось на следствии, Беньевского прекрасно встречали в самых богатых домах Сибири и с ним вели светские и прочие беседы самые высокие особы генерал-губернаторства, люди нередко высокообразованные и не всегда, как принято думать, консервативные (стоит вспомнить, например, генерал-губернатора Сибири в 1757 — 1763 годах, известного государственного деятеля России и ученого — историка, географа, экономиста Федора Ивановича Соймонова).

Мог, конечно, Беньевский этой книги и не иметь — в этом-то как раз ничего удивительного бы и не было. Он сам прекрасно владел русским языком и мог пересказать, достаточно живописно и подробно, с учетом психологии своих слушателей, эту первую сказку о коммунизме. А остров ничего не стоило показать — у Хрущова была великолепно иллюстрированная книга путешествий лорда Ансона, где были и карты…

И все-таки книга могла быть. Именно на латыни.

Тогда для меня становится понятным поступок сына священника, примкнувшего к заговору. Нет, речь идет не о подростке — несмышленыше Иване Устюжанинове, который пошел за Беньевским уж если не как за отцом, арестованном в Нижнекамчатске протоиереем Никифоровым, то как за старшим братом. Речь идет об Иване Логинове, юнге с мятежного галиота «Святой Петр».

Что мы знаем об этом молодом человеке, сыне Петра Михайловича Логинова, родившегося в Большерецком остроге после 1749 года, так как в тот год у священника появился первенец — Герасим. Единственное, что он пошел на промысел морского зверя в артели купца Федота Холодилова на «Святом Михаиле».

Дети камчатских священников, как правило, продолжали дело своих отцов — и Логиновы, как мы увидим в дальнейшем, в этом не были исключением. При одном, правда, условии — при наличии вакансий. То есть и Иван мог стать священнослужителем, а мог им и не стать.

Ну, а промыслы-то к чему? Опасный вояж, тяжелые условия промысловой жизни, скорбут, голод — морская корова, которая так хорошо выручала зверобоев в прежние вояжи, была уже съедена, как не пытался ее защитить горный мастер Петр Яковлев, тот самый, что искал басовскую медь… А то еще нападение воинственных алеутов, конягов, индейцев…

Вот как сами бунтари оценивали тяготы промысловой деятельности в своем «Объявлении»:

Так зачем все это нужно было сыну священника?

Именно потому, что он был Логиновым. Отец, который наиболее полно раскрылся в бунте против Извекова, готовил его к жизни, основываясь на своих собственных принципах и суждениях, воспитывая способность принимать близко к сердцу боли и страдания людей, пройти через трудности, как и он сам в своей жизни, и сохранить уважение к мужеству и стойкости, силе духа и душевной доброте простых людей, с кем придется делить поровну радости и горе, беды и нужду…

А может быть, и не был Иван Логинов сыном Петра Михайловича? Тем более мы знаем уже одного из его сыновей — и тоже Ивана по событиям в Тигиле и Нижнекамчатске.

Нужно признаться, что и для меня самого это не до конца решенный вопрос. И не потому, что получается два Ивана в семье. Были случаи, что и по трое Иванов было среди родных братьев — и ничего не поделаешь, если так много святых Иоаннов, приходящихся на дни рождения. И Василиев порой было несколько в одной семье, так что тут как раз нет ничего удивительного.

Удивительное в другом — ни в одном архивном документе я не нашел записи о местожительстве промышленника Ивана Логинова. У всех есть — а у него нет.

Весьма странно. Только в книге Н. Смирнова «Государство Солнца» мы встречаем, что Логинов — «большерецкий житель». Правда, в книге действуют два брата Логиновых, что противоречит фактам. Но в остальном, надо признать, кроме главного — вымышленного — героя, Смирнов не выдумывал — писал на основе мемуаров Беньевского, а также каких-то исторических документов, многие из которых подтверждаются параллельными историческими исследованиями. Иных же Логиновых, кроме семьи Петра Михайловича, в Большерецке не было.

Есть ли у нас еще какие-либо доказательства?

На судне было несколько юнг — Иван Устюжанинов, Иван Логинов, Иван Попов и алеут Захар Попов — самые молодые члены экипажа. Историю Ивана Устюжанинова мы знаем. Причина появления малолетнего алеута на промысловом судне — тоже достаточно объяснима. Что касается Ивана Попова — то это — «однодворец» и «подушный плательщик» («Записка о бунте, произведенном Бениовским в Большерецком остроге», «Русский архив», М., 1865, стр.658) из Большерецкого острога, а не промышленник со «Святого Михаила» — то есть это мальчишка из камчатской крестьянской семьи, примкнувший к бунтарям уже после того, как была захвачена Большерецкая канцелярия. И, может быть, примкнувший к бунтарям не без помощи того же Логинова, с которым они могли и расти вместе: почему нет — с 1741 по 1753 год, то есть в течение 12 лет, несколько семей камчатских крестьян, государственных крепостных из Илимского края, переселенных насильно, безуспешно занимались хлебопашеством в окрестностях Большерецкого острога, потом часть их переселили в долину реки Камчатки, а остальных оставили в покое — живите, как хотите.

Так что одним из доказательств камчатского происхождения Логинова может служить его молодость. Тысячи верст разделяли полуостров и Русский Север, откуда черпали купцы главные свои промысловые силы для освоения тихоокеанских островов и американских берегов. И такой путь, понятно, был не по силам безусым юнцам, а только людям закаленным, выносливым, опытным… Да и какой купец рискнул бы взять на такое серьезное и трудное дело мальчишек.

И последнее — но почему тогда в истории Камчатки не сохранилось никаких сведений о том, что сын Петра Михайловича бежал с Камчатки вместе с Беньевским (в то время как о сыне Устюжанинове самые подробные сведения вплоть до его возвращения в Россию)?

Действительно?

Ответ может быть такой — воспользовавшись тем, что Логинов проходит по бумагам как промышленник, удается скрыть его действительное происхождение и не поставить под удар семью, которая самым жесточайшим образом пострадала уже от Беньевского:

«В Большерецке 11 апреля сего (1771 — С.В.) года умер священник Петр Логинов и для погребения его Нилов, по внушению Бениовского, потребовал из Нижнекамчатска именно Устюжанинова. (В семейном предании Логиновых остается мысль, что смерть заболевшего священника Логинова была ускорена Бениовским чрез дачу какого-то порошка. Она нужна была Бениовскому для того, чтоб иметь предлог вызвать в Большерецк для отпевания Логинова священника Устюжанинова)».

А может быть, Петра Михайловича тоже пытались привлечь к бунту и он слишком много знал?

По крайней мере прочесть и перевести на русский с латыни «Город Солнца» мог в Большерецке, кроме самого Беньевского, только один человек — бывший студент Славяно — Греко — Латинской академии Петр Михайловия Логинов.

А уж вера его-то слову в Большерецке была побольше, чем у десятерых баронов. И мог ли конфедерат попытаться привлечь к бунту отца Петра? Мне кажется, что это было бы даже весьма естественным при том раскладе сил, когда ссыльные заговорщики уже прекрасно отдают себе отчет в том, что без захвата власти в Большерецке бегство с Камчатки попросту невозможно, и не знают еще как обработать простоватых зверобоев, чтобы они не усомнились в своих поступках и не повернули свое оружие против тех, кто их вооружил.

Поэтому Логинов мог знать кое-что. По крайней мере, мог читать «Город Солнца» и сказать, что есть такой остров Тапробана и там немало интересного, чему и нам поучиться не вредно. Например:

«Первосвященник у них сам Солнце, а из должностных лиц священниками являются только высшие; на их обязанности лежит очищать совесть граждан, а весь Город на тайной исповеди, которая принята и у нас, открывает свои прегрешения властям, которые одновременно очищают души, и узнают, каким грехам наиболее подвержен народ. Затем сами священноначальники исповедуют трем верховным правителям и собственные и чужие грехи, обобщая их и никого при этом не называя по имени (чего вероятнее всего и домогался от Логинова в свое время Извеков — С.В.) , а указывая, главным образом на наиболее тяжкие и вредные для государства. Наконец, трое правителей исповедуют эти же грехи вместе со своими собственными самому Солнце, который узнает отсюда, какого рода прегрешениям наиболее подвержен Город, и заботится об искоренении их надлежащими средствами. Он приносит Богу жертвы и молитвы, и прежде всего всенародно исповедует перед Богом грехи всех граждан во храме перед алтарем каждый раз, когда это необходимо для очишения, не называя однако, по имени никого из согрешивших.

<…>

 

Все это могло и должно было найти прямой отклик в душе священника-бунтаря.

А если не нашло, то объяснение может быть самое простое — Логинов знал,что сие сочинение — утопия, сказка, выдумка… Что делало его еще более опасным для Беньевского и его товарищей.

И поэтому очень внимательно прочитаем письмо самого Беньевского, написанное им Устюжанинову на следующий день после смерти Петра Михайловича.

 

 

 

 

Устюжанинову не нужно было ломать голову, чтобы понять все, что стояло за строками письма: Семен Гурьев отказался участвовать в заговоре, если не больше — пытался донести о нем и был бит, а может и предупрежден при этом, что донос отразится на семье — а у Гурьева двое малолетних дочерей. Не случайно Ивашкин столь поспешно покидает Большерецк после разговора с Гурьевым и уезжает от греха подальше в свой Верхнекамчатск, а может быть, уже пишет свой донос…

И случайна ли в контексте этого постскриптума приписка об отце Петре — как еще об одном устраненном свидетеле-«оставивший суету»?

Но что бы мог предпринять отец Петр, когда он не только духовный отец, но и кровный — а в числе заговорщиков его собственный сын. Донести — и обречь на гибель десятки в общем-то ни в чем не повинных людей. Скрыть…

Нет, это не завещание Петра Михайловича. Это Томас Мор. Его бессмертная «Утопия».

И это «Утопия».

И это:

И уж не принял ли Петр Михайлович яд из… собственных рук?!

А кому-то, — может быть даже из собственной семьи — выгодно было представить все это по-другому.

Как знать? Много вопросов. Много неясностей. Ничего здесь нельзя утверждать наверняка.

Как и о книге «Государство Солнца». Но обратите внимание насколько близки суждения этой книги и тех выдержек, что мы приводили из бунтарского «Объявления».

Связь чувствуется. Тапробана играла какую-то свою роль в этой сложной большерецкой истории.

Но вот если сам Беньевский и играл на вере людей в остров Справедливости и извлекал из этой веры ощутимый доход в сугубо личных и сугубо корыстных целях, то Ипполит Степанов верил в этот, или какой-то другой реальный остров реального человеческого счастья для этих людей, верил искренне и глубоко. У нас еще будет возможность в этом убедиться.

А пока предоставим слово первому русскому писателю в Сибири, участнику Большерецкого бунта, «шельмованному» камчатскому казаку, канцеляристу Ивану Рюмину, оставившего дневниковые записи того удивительного вояжа, которые были впервые обнаружены и опубликованы неутомимым Василием Николаевичем Берхом в «Северном архиве» за 1822 год, а затем были изданы отдельной книгой в типографии Н.Греча, который в то время еще был в приятельских отношениях с двумя друзьями — Кондратием Рылеевым и Владимиром Штейнгелем.

О чем эти записи? Рюмин поясняет:

«Описание о разбитии Российского города, состоящего в Камчатской земле, называемого Большерецк, и о убитии тамошнего Камчатского главного Командира и о взятии находящейся тамо Канцелярии и в ней Государственной денежной и ясашной казны, мягкой рухляди, также артиллерии с ее припасы, пороху, пушек и прочих воинских снарядов и других материалов. И о забрании в то время в полон нескольких разных чинов людей, находившимся тогда в Большерецке с присланными в ссылку на житье, Польскими мятежниками и бродягами: Венгерцом Бейпоском и Шведом Винбландом, також и Российскими бывшими Капитанами, Ипполитом Степановым и Васильем Пановым, да бывшим же Полковником Асафом Бутурлиным, и бывшим же Петром Хрущевым, крестьянином Григорьем Кузнецовым, и прочими их согласниками: Охотского порта штурманом Максимом Чуриным, да бывшего купца Федора Холодилова нанятого к следованию в морской вояж на его судне на Алеутские острова, для ловли зверей работными людьми и их прикащиком, Тотемским посадским Алексеем Чулошниковым. И по учинении того отбытия сих всех злодеев из Большерецка на поромах, по Большой реке, к состоящей близ моря, так называемой Ченявинской (опечатка — Чекавинской — С.В.) гавани, и о взятии состоящаго тамо, а прибывшего из Охотского порта, казенного судна галиота, именуемого С.Петр. И о отправлении ж на том со всеми людьми в море, и по выходе в море о бывшии на разных островах и в разных городах и Европе, и что тамо происходило, також и какие на островах люди жительство имеют, и чем изобилствуют, и где сколько времени судном стояли и что видели, и о прочем происхождении, даже до прибытия до острова Португальского Маккао, а оттоль о следовании ж на французских фрегатах Дофине и Дела-Верди до французских городов, Мориции и Иллуриана, и о прочем; сочинено с собственных записок Ивана Рюмина в городе французского владения, в порт Луи, что в малой Британии. В 1773 году февраля 14 дня».

Беньевский прекрасно понимал, что все его выдумки об острове Справедливости могут в один прекрасный день лопнуть, как мыльный пузырь. Поэтому необходимо было воспользоваться ситуацией, когда эмоциональный накал бунта будоражит сознание и до отрезвления, через горькое и жуткое похмелье, еще далеко.

И он делает все возможное, чтобы поставить всех этих людей, связанных с ним общей идеей заговора, вне закона.

И вот уже казалось бы все позади — в ночь с 26 на 27 апреля бунтари захватили Большерецкую канцелярию, убили командира Камчатки капитана Нилова, а всех, кто оказал какое-либо сопротивление, арестовали… То есть было совершено государственное преступление…

Но этого Беньевскому мало — он подозревает, что в душах россиян еще найдется местечко для покаянных мыслей. И тогда 28 апреля 1771 года он велит «отворить в церкви царские ворота,вынести из алтаря крест и Евангелие и привесть к присяге своих соучастников на верность государю Павлу Петровичу» (Сгибнев). Вот зачем так нужен был Беньевскому священник.

Необходима была клятва. И ее дают все… за исключением одного человека.

11 мая перед самым выходом в море было зачитано и отправлено Екатерине написанное Ипполитом Степановым «Объявление», которое также подписали все… кроме одного человека. Беньевский сжигал за спинами своих товарищей все мосты для возможного возврашения на родину, ибо у него на их счет были большие планы впереди.

Но кто же был этот человек, противопоставивший себя всем остальным, и не принявший присяги, не подписавший «Объявление». Петр Хрущов, самый близкий и доверенный человек Беньевского, который, в отличие от остальных,знал все — всю правду и неправду. И потому он не давал липовой клятвы Павлу Петровичу и не подписывал степановского «Объявления».

Мало того — он насильно увез с Камчатки, якобы за долги, двух рабов — камчадалов Паранчиных, мужа и жену. Беньевский признал право Хрущова на этих людей, хотя они и уверяли, что ничего не должны Хрущову, а тот не привел в доказательство никаких свидетельсв своих прав… Да и сам факт вопиющ — в борьбе за всеобщее счастье камчадалов, те же камчадалы вывозятся как рабы?! То есть у Хрущова было подчеркнуто привилегированное положение среди бунтарей, и те не посмели возразить ему. По крайней мере никто из экипажа мятежного галиота не сказал ни слова против.

Правда, Паранчины — и не исключение. На галиоте, среди членов экипажа, были и такие, которые попали на судно как заложники, а потом их силой заставили присягать Павлу Петровичу и подписать вместе со всеми «Объявление» императрице о беззакониях в России — это был канцелярский секретарь Нилова Спиридон Судейкин и, возможно автор «Записок» — шельмованный казак Иван Рюмин.

Но основная часть экипажа искренне верила Бейпоску. Верили ему и остальные ссыльные, даже швед Винбланд. Верил ему и Ипполит Степанов.

Первой под «Объявлением» стоит подпись Ипполита Степанова.