Среди участников Большерецкого бунта историки называют и небезызвестного нам уже Ивана Саввича Лапина, путая его фамилию с фамилией ссыльного матроса со «Святого Петра» Василия Ляпина.

У Лапина была другая судьба, хотя в той драматической ситуации, начавшейся с момента гибели «Иоанна» и «Святого Петра»,а также походом на Лисьи острова остальных его судов, Ивану Саввичу хоть в прорубь головой.

Но уже с 1764 года фортуна выбрала именно его в свои любимчики. В тот год из стольного Петербурга в «стольный» же Охотск пришло срочное распоряжение о «присылке» одного из купцов с докладом императрице о промысловой деятельности россиян в Восточном море. К собственному счастью и счастью своих компаньонов, в Охотске в это время находился только великоустюжский купец Василий Иванович Шилов. Он-то и отбыл к императрице, которая была «весьма довольна ответами» купца, хотя тот сам лично не принимал участие ни в одном плавании и островов этих и в глаза не видывал. Но Шилов представил карту Алеутских островов, выполненную охотскими и нижнекамчатскими умельцами, на которой с тщательностью «великой» были выписаны острова от Беринга до Амли включительно.

Отмечая заслуги русских купцов в освоении Алеутских островов, 12 апреля 1767 года Екатерина издает указ:

И при этом пишет еще записку управляющему Кабинетом Олсуфьеву (с которым в свое учился в Пажеском корпусе «обер-курьер кабинета Петра III» Иоасаф Батурин):

Василий Николаевич Берх видел эту медаль: «величины оной обыкновенная; но вокруг сделана серебряная осыпь, которая имеет издали вид бриллиантов. Носить велено было оныя на груди с бантом из Андреевской ленты».

Иван Саввич получил свою медаль даже раньше, чем Никифор Трапезников — тот, в числе других «отличнейших Американских компаньонов» получил ее в тот год, когда уже был полностью разорен, и когда над Великим океаном и Русской Америкой восходила новая звезда невиданной еще величины — звезда Григория Шелихова.

Мы уже говорили о том, что в 1772 году холодиловский «Святой Михаил» все же уйдет на Алеутские острова. И поведет его Дмитрий Брагин, тотемский крестьянин, который окажется в Большерецком остроге в ту злополучную весну 1771 года. В Большерецке были в тот год и другие участники событий на Лисьих островах .

Случайно?

Вовсе даже нет — после гибели «Троицы» и возвращения на Камчатку Иван Коровин ушел передовщиком на судне тотемских купцов Пановых (по другой версии — это последнее судно Трапезникова) «Петре и Павле», с ним пошли и тотемцы Дмитрий Брагин и Степан Корелин, а также устюжанин Иван Коковин.

Нет, они не пошли на Лисьи острова — в июле 1768 года на острове Атту взяли толмача, а затем пошли дальше на восток и 3 августа пристали к острову Аях.

Здесь, на неизвестных еще русским промышленикам островах Сагаугах, Алгахах, Кавалга, Укачалга, Иляка (Оляк), Аматыгнах, поддерживая самые дружеские отношения с местными жителями и, скорее всего, не помышляя о строительстве новой крепости, вели промысел до апреля 1770 года и в августе этого же года доставили в Охотск богатый груз пушнины — только бобровых шкур было на судне 4524…

А зимой 1771 года экипаж «Петра и Павла» оказался в Большерецке. И не потому ли так «гнал лошадей» Федот Холодилов, что спешил прийти туда не только раньше лапинского «Павла», но и раньше «Петра и Павла», который вдруг, ни с того, ни с сего, зазимовал не на ближайших промысловых островах — Курильских или Командорских, как обычно это делали промышленнники, чтобы не терять промысловое время, а в Большерецке. Возможно. Ведь были и здесь у него свои люди.

На следствии по делу о Большерецком бунте выяснилась одна весьма любопытная деталь: 26 апреля 1771 года на судно «Петр и Павел» пришел будущий юнга Беньевского алеут Захар Попов. Промышленники с «Михаила» передавали через него приказчикам Холодилова на «Петре и Павле» Арсентию Кузнецову и Степану Торговкину, а также передовщику Ивану Коровину, что их всех троих прирежут, и при этом, как передавал словоохотливый алеут, грозили ножами.

У каждого из троих екнуло сердце — они знали, что угрозы эти были нешуточными. Видно было за что. Быстро одевшись и захватив с собой мальчишку-алеута, побежали к командиру Камчатки капитану Григорию Нилову искать защиты. Тот выслушал, — и не внял, чего же собственно от него хотят и за что собираются прирезать — кстати, и в следственных материалах причина угроз промышленников с «Михаила» объяснена столь невнятно (видно, не все можно было говорить вслух), что я нисколько не удивляюсь, почему полупьяный Нилов не смог разобрать, в чем тут дело, и приказал подать ему письменное доношение…

Роль Арсентия Кузнецова, а особенно Степана Торговкина, приказчиков ненавистного Холодилова, в большерецкой истории ясна — им попросту отводилась роль громоотвода, когда другой приказчик — Алексей Чулошников — восстал против своего хозяина.

А причем здесь Иван Коровин? Передовщик с другого судна. Какое он-то мог иметь отношение к заговорщикам и вызывать столь единодушную и горячую ненависть.

Не знаю. В архиве об этом — ни гу-гу. Сам Коровин ничего толком следствию не пояснил. Но, когда в поисках реальной защиты, эта троица после встречи с Ниловым пришла в дом священника Логинова, то надежнее всех спрятали именно Коровина — в … печи! Ни Торговкина — олицетворение зла после смерти хозяина. Ни Кузнецова — второго приказчика. А Коровина!?

27 апреля — это день начала бунта. И промышленники с «Михаила» собирались разделаться с троицей по-настоящему. Они узнали, что Торговкин, Кузнецов и Коровин прячутся в доме Логинова, но зайти туда без разрешения хозяйки не решились и ушли, оставив караул.

Из печи Коровин перебрался в подполье к остальным, и здесь они просидели до ночи, а потом, их вывели к речке и увезли на батах от греха подальше — верховья реки Большой, где они и отсиживались, пока промышленники не ушли с Беньевским на мятежном галиоте.

Странная история. И не является ли ее логическим завершением тот факт, что передовщиком, то есть организатором промыслов, на «Михаиле» идет в 1772 году Дмитрий Брагин,а компанию возглавляет племянник Федота А.Холодилов.

В тот же год уходит в очередное плавание «Петр и Павел».

Но меркнет, меркнет звезда Холодилова…

А «счастливейший из сибирских аргонавтов» встречал свои суда. В 1772 году на «Андреяне и Наталии» возвращается Вторушин (он привез пушнины на 110 тысяч рублей).В тот же год пришел в Охотск и Иван Соловьев на «Павле» (у того было пушнины на 140 тысяч).

В 1776 году «Павел» поведет в очередной вояж Герасим Измайлов, невольный участник Большерецкого бунта, пленник Беньевского. В 1781 году он вернется с богатейшим грузом из драгоценных шкур на сумму 172 тысячи рублей (2726 шкур морских бобров, 1340 бобровых же хвостов, 12000 морских котиков, 976 сиводушек и 577 чернобурых лисиц, 86 выдр и 327 голубых песцов).

Но подлинным триумфом станет возвращение «Владимира» в 1779 году — он привезет пушнины на 300 тысяч.

А завершит эту счастливейшую эпоху в жизни российского аргонавта соликамского купца Ивана Саввича Лапина «Александр Невский», который уйдет в плавание в 1781 году. В 1783 году экипажем «Александра Невского» во главе с Потапом Зайковым открыт Чугацкий залив. Трюмы бота по его возвращению в Охотск были также забиты пушниной до отказа — на 240 тысяч рублей.

В этот же — 1783 — год Орехов, Лапин и Шилов продают свой «Павел» якутскому купцу Павлу Сергеевичу Лебедеву-Ласточкину, бывшему другу и компаньону, а теперь наилютейшему врагу Григория Ивановича Шелихова.

Многие из наших героев прокладывали Григорию Ивановичу дорогу в Русскую Америку. Тот же Лапин — ведь это экипаж его «Андреяна и Наталии» во главе со Степаном Глотовым открыл остров Кадьяк, где Григорий Иванович позже основал первое русское поселение в Русской Америке.

Но лучшими из всех были эти двое — славные мореходы — тихоокеанцы Дмитрий Иванович Бочаров и Герасим Алексеевич Измайлов,судьбы которых неотделимы от Большерецкого бунта.

Первое упоминание о Бочарове в официальных документах датируется 1768 годом: ему поручается командовать судном «Иоанн Предтеча», но, увы, молодой мореход не выдержал этого испытания и «Иоанн» был выброшен на камчатский берег где-то у Кроноцкого мыса и поврежден. Купцы Егор Пелопонисов и Иван Попов пригласили другого морехода, а Дмитрий Бочаров поступил под начало штурмана Максима Чурина на галиот «Святая Екатерина», который в тот год вошел в состав экспедиции Креницына — Левашева и отправлялся на Лисьи острова. Здесь он вместе со всеми пережил ужасы той зимовки под руководством Креницына. Если бы не Левашев, который сумел найти общий язык с алеутами на Уналашке, и те отыскали экипаж «Святой Екатерины» и привели сюда гукор «Святой Павел», то могил бы на Умнаке могло быть и в два раза больше.

В 1769 году по возвращении в Охотск Чурин принимает галиот «Святой Петр», а «Святую Екатерину» передает Бочарову, новому командиру. Помощником Дмитрия Ивановича назначался штурманский же, как и Бочаров, ученик Герасим Измайлов.

Историки по разному говорят об участии Бочарова в заговоре: одни, — что он уже в Охотске знал обо всем, другие — что он не по собственной воле совершил то, что совершил. Нужно сказать, что вообще в исторической литературе по поводу Большерецкого бунта страшная путаница, особенно с именами участников и с реальными сроками того, когда они примкнули или были насильно втянуты в заговор.

Это особенно касается членов экипажа галиота «Святой Петр», которые служили на нем до того как галиот стал мятежным.

Архивные документы позволяют нам выяснить это с большой (если не абсолютной) точностью. Вот список экипажа галиота «Святой Петр» до бунта (лист 256 дела 409 фонда 6 ЦГАДА):

 

1. Штурман Максим Чурин

2. За подштурмана Василий Софьин

3. Штурманский ученик Филипп Зябликов

4. Боцманмат Алексей Серогородский

 

       За матросов казаки

5. Потап Беляев

6. Дмитрий Третьяков

7. Иван Клепиков

8. Матвей Смирнов

9. Иван Данилов

10. Иван Бормотов

11. Григорий Волынкин

12. Василий Погадиев

13. Григорий Портнягин

14. Петр Тубин

15. Прохор Лобашков

16. Егор Шелудяков

17. Федор Бурнатов

 

«Вновь приарестованные казаки» (из арестантов)

 

18. Василий Ляпин (из-за фамилии которого такая путаница сегодня с участием в бунте бедного Ивана Саввича Лапина)

19. Алексей Андреянов

20. Степан Львов.

Если вычесть из этого списка всех тех, кто бежал с Беньевским, то не так уж и много получается: Чурин, Волынкин, Ляпин и Андреянов.

С Беньевским остался и штурманский ученик Филипп Зябликов, но об этом особый разговор, так как у нас есть свидетель, который дал по этому поводу самые подробные пояснения.

Итак, слово Герасиму Измайлову.

— Впервые я увидел пятерых арестантов — Бейпоска, Батурина, Винблада, Степанова и Панова — в Охотском порту. Они спокойно разгуливали по улицам и никакого караула за ними не было. Затем четверо из них были отправлены в Камчатку на «Святом Петре», а мы повезли Батурина на «Екатерине».

Ни о каком заговоре я и слышать не слышал. До 26 апреля 1771 года. В тот день Зябликов проговорился мне, что казак Третьяков со «Святого Петра» был на квартире у Чурина и случайно узнал от промышленника с холодиловского «Михаила», что Бейпоск собирается вместе с Чуриным убить командира Камчатки Нилова. Третьяков рассказал обо всем Зябликову с боцманматом Серогородским, а тот — мне.

Тогда мы с Филиппом решили сообщить обо всем караульным. Оделись и пошли в Большерецкую канцелярию. Было уже часов около восьми вечера. В канцелярии был «за ефрейтора солдат» Ерланов, копеист Баженов, казаки Шарыпов и Горлов.

— Ерланов, — говорю, — срочно сообщи Нилову о том, что ссыльные готовят заговор и убийство.

Тот махнул на меня рукой:

— Пустое говорить изволите. Стоит из-за такой напраслины беспокоить командира.

— Ерланов, — говорю опять. — Пусти меня к Нилову, я сам ему все объясню.

— Иди проспись, Измайлов. Выпили, что ли, лишку?

Я понял, что нужно идти к канцеляристу Судейкину — помощнику командира. Пошли, но его не оказалось дома. Тогда мы снова вернулись в канцелярию.

— Ерланов, ты доложил командиру?

— Идите с богом отсюда, пока я не осерчал и не посадил вас на гауптвахту.

Тогда мы решили зайти в канцелярию с заднего крыльца, где, в черной избе, должны были быть вестовые Нилова, чтобы через них уже достучаться до Нилова. На наш стук даже никто не выглянул.

Около часа ночи мы снова вернулись в канцелярию.

— Ерланов, поднимай караульных, нечего им спать, потом уж проснутся да поздно будет.

Он не внял:

— Идите сами проспитесь, а потом других учить будете.

Мы и вправду до этого выпили по жбану браги. Стоим, что дальше делать не знаем. Снова начинаем увещевать Ерланова — он и разговаривать с нами больше не хочет. Так мы препирались с ним еще с час. Вдруг за окном послышался какой-то шум, и раздался крик часового:«Караул!» Затем дверь распахнулась и в канцелярские сени ворвались Бейпоск с ссыльными и Чурин с промышленными купца Холодилова. Мы с Зябликовым закрыли было дверь в канцелярию, заложили засов, но бунтовщики выдавили напрочь скобу и ввалились в канцелярию. Все они были с ружьями, пистолетами, ножами. Мы с Зябликовым успели спрятаться в маленькой казенке у самых дверей — они ее даже не заметили. Поэтому я слышал все, что происходило в канцелярии. Бейпоск приказал посадить на гауптвахту подштурмана Софьина. Затем допросил солдата Волкова, адъютанта Нилова, и выведал у него, где хранился порох. Послали людей — они принесли две фляги с порохом, и взяв, сколько надо, пошли к дому сотника Ивана Черных, который отстреливался от бунтовщиков.

В канцелярии остались только караульные.

Мы с Зябликовым неслышно вышли из казенки и попытались выйти незамеченными из канцелярии. Но неудачно — Зябликов был тотчас арестован и отправлен на гауптвахту. А я вышел через задние сени, перелез через разломанную стену и вышел на заимку. Из разговора караульных я понял, что Нилов убит. Возле дома Черных, где все еще продолжалась перестрелка, я был замечен и по мне дважды стреляли из ружей, но смазали. Я прибежал к посадскому Авдееву и рассказал всем, кто был в доме и жил рядом, — сотнику Шабалину, солдату Пивоварову, казаку Богомолову, плотнику Губцову, Анисимову, посадскому Гулину и боцманмату Серогородскому о бунте. Решили всем вооружиться ружьями и копьями и собраться у посадского Щепкина. Настроены были дать настоящий бой бунтовщикам.

Собрались у Щепкина. Предлагаю каждому высказать свое мнение о предполагаемых действиях. Мнений … никаких! Тогда решили послать солдата Пивоварова к капралу, что ныне сержант, Ушарову.

Пивоваров быстренько сбегал. Ушаров сказался больным и сам не пришел. Что делать, тоже не сказал. Решили идти к канцеляристу Судейкину.

Тот был дома. У него сидели купцы Проскуряков и Воробьев.

Я говорю Судейкину:

— Надо собрать ружья по острогу. Поднять людей на бунтовщиков.

А они все в ответ замахали руками: пустое де говоришь. Куда лезть — у их вон силища какая. И руками в окно тычут. А там Винблад с Хрущовым — при шпагах оба, в окружении холодиловских промышленников, а те с ружьями, пистолетами, саблями, ходят по дворам и собирают у жителей ружья и припасы к ним.

— Да что делать-то будем? — спрашиваю. Судейкин, ни слова не говоря, шубу на плечи накинул и вышел из покоев во двор, подошел к Хрущову. О чем они говорили, не знаю, но только, воротясь, он выговорил мне, что зря это я народ взбаламутил: Нилов убит, канцелярия в руках бунтовщиков, сил против них нет, так зачем тогда к напрасному кровопролитию людей принуждать. И сам пошел в канцелярию.

— Ну, ладно, — говорю. — Тогда дайте мне ружье, я сейчас из него по Адольфу пальну.

— Ты пальнешь, а у нас у каждого семья здесь… Убьют — кто детей наших ростить будет? — с тем собрались и ушли. Аники-воины.

Остались мы с боцманматом Серогородским вдвоем. Пошли снова к Щепкину. Там был и Бочаров. Он получил от Бейпоска письменное указание собрать у канцелярии весь экипаж «Святой Екатерины», а если «того не учинит, то де и поступлено с ним будет вооруженною рукою». Пришлось идти. У канцелярии нас окружили бунтовщики и приказали присягать Павлу Петровичу. Здесь же был и Филипп Зябликов. Мы с ним присягать не стали, остальные подчинились. Нас с Филиппом связали и посадили в башню канцелярии. Там мы пробыли два дня. 29 апреля нас перевели на гауптвахту. Здесь уже сидели казаки Потапов, Портнягин, сотник Черных, подштурман Софьин, сержант Данилов. Одни были связаны, другие — в кандалах.

Затем нас всех перевезли в Чекавинскую гавань, где стояли галиоты. «Святой Петр» готовили к плаванию, а нас держали взаперти в трюме «Екатерины». Когда «Святой Петр» был оснащен, а в реке Большой до самого устья прорублен лед, чтобы вывести в море галиот, нас с Зябликовым и Судейкина забрали на «Святой Петр» заложниками, а остальных отпустили в Большерецкий острог. Перед самым уже выходом в море Зябликов договорился с матросом Львовым, что тот поможет им бежать. Ничего не получилось — Львова отпустили. Он один на лодке уплыл с галиота. Мы с Филиппом хотели броситься за ним вплавь, но по Большой шла шуга — не доплыли бы…

2 мая 1771 года галиот «Святой Петр» вышел в Охотское море. Каждый член экипажа занял на судне то место, которое определил ему его капитан — теперь уже генерал-поручик(?), кавалер (??) и тайный советник (???) Август Беньевский:

Иоасаф Батурин — комендант и полковник (наконец-то он дождался своего счастья!).

Адольф Винбланд — подполковник (так как прежде был майором).

Василий Панов — майор.

Ипполит Степанов — корабельный комиссар (как по современному звучит его должность!)

Петр Хрущов — аудитор (то есть следователь, судья и прокурор в одном лице!)

Магнус Мейдер — лекарь.

Александр Турчанинов — подлекарь.

Спиридон Судейкин — корабельный секретарь.

Алексей Чулошников — корабельный советник.

Иван Рюмин — вице — секретарь.

Максим Чурин — поручик (хотя он-то и был фактическим капитаном на судне).

Дмитрий Бочаров — штурман офицерского ранга.

Петр Софронов (матрос со «Святой Екатерины») — шкипер.

Герасим Измайлов — мичман.

Филипп Зябликов — штурман простой.

Юнгами при особе его высокопревосходительства были Иван Устюжанинов, алеут Захар Попов и большерецкий малолетний «однодворец» Иван Попов.

Кроме того, была еще одна высокая персона — генеральный адъютант, которую занял и бессменно нес, как в свое время Девиер при Петре Великом, «беспородный» промышленник Григорий Кузнецов, которому, как и Девиеру же, будет суждено навеки войти в историю.

Остальным поручались различные роли от квартирмейстеров, баталеров, барабанщиков и пушкарей до матросов…

Всего по архивным спискам на борту галиота «Святой Петр» было семьдесят человек, из них — семь женщин: жены Рюмина, Андреянова, Бочарова, Паранчина, жена и две работницы Чурина.

12 мая 1771 года стало началом трагической развязки в судьбе многих из этих людей, вышедших в море на поиски лучшей доли и бросивших прямой вызов русскому самодержавию.

И уже через две недели после выхода в море на галиоте был раскрыт заговор… против самих мятежников.

Рассказ об этом мы также взяли из следственного дела Герасима Измайлова.

— В день отхода перед экипажем была поставлена задача — идти вдоль Курильских островов до Восемнадцатого острова. Здесь взять курильца — толмача и следовать до Двадцать четвертого острова (Хоккайдо), где стоит город Матмай — здесь иметь зимовку, а прозимовав «во оном, простиратца между лежащими Лангронскими островами к двум, состоящим к зюйд-осту в ширине северной 15 градусов 30 минут, а в длине 247 градусов островам Ктсинану, а паче в Гуам, которые де владения Гишпанского, и на оных имеется губернатор и бывают из Гишпании на те острова корабли, на коих де уже и в самое Гишпанское государство плавание возымеют.»

Мы с Зябликовым тоже должны были стоять вахты. Судейкина назначили поваром.

19 мая пришли на Шестнадцатый остров и стали на якорь. На байдаре прошли вдоль прибойки и нашли гавань для входа. Вошли туда. Остров был необитаем. Правда, в бараборе на берегу, оставленной промышленниками якутского купца Протодьяконова, стояли две бочки с китовым жиром и письмо к курильцам, чтобы они этот жир не трогали — он предназначен для приманки зверю. Бейпоск этим письмом встревожился и на следующий день послал 20 вооруженных промышленников на поиски курильцев. Но на острове людей не оказалось.

Тогда Бейпоск решил пожить здесь с неделю — залить все бочки пресной водой, насушить сухарей, починить ружья.

Меня он послал вместе с промышленниками Пятчениным, Серебренниковым, описывать на ялботе найденную нами гавань. Вот тогда и родился у меня план захвата галиота. Все были сейчас на берегу, занимались подготовкой к дальнейшему вояжу. Можно было легко подойти на ялботе к «Петру», обрезать якоря и уйти в Камчатку за казаками. Бунтовщикам здесь деваться некуда — вокруг вода. Но одному такое не по силам. Поделился мыслями с Зябликовым — тот тотчас загорелся. Затем поговорил с матросом Софроновым — и он был не прочь вернуться домой с повинной. Камчадалы Паранчины, муж с женой, которых Хрущов забрал с собой за долги, тоже сразу согласились. Потом еще отыскали — из тех, кто понял уже, что он натворил, — и всего было два промышленных, имен я уже не помню, четыре казака, три камчадала и мы с Софроновым и Зябликовым — всего двенадцать человек.

А вот чертова дюжина нас и подвела — промышленный Рудаков хотел было привлечь к нашему делу матроса из арестантов Алексея Андреянова, а он тут же донес обо всем Бейпоску.

Тот приказал нас расстрелять, но потом передумал и решил устроить публичное наказание кошками.

Били меня, Софронова, Рудакова, Паранчина и еще одного промышленного, имя запамятовал, — каждому выпало по тридцать ударов. Остальные, испугавшись наказания, просили у Бейпоска прощения. Просили прощения и промышленные с матросом Софроновым, только мы с Паранчиным отказались и просили только об одном — оставить нас на этом необитаемом острове. Если суждено нам умереть — умрем здесь, но дальше с бунтовщиками не пойдем, хоть стреляйте. Наша родина здесь — и лучше смерть на необитаемом острове, но дома, чем среди людей, но на чужбине. За нас вступился экипаж и просьбу уважили, оставив меня и Паранчина с женой на этом острове. Зябликов выкрал для нас карту Курильских островов. А Бочаров предупредил, чтобы мы спрятались и не показывались на берегу, пока галиот не уйдет в море,  — так как Бейпоск был намерен тайно покончить с нами.

29 мая в 9 часов вечера «Петр» ушел в море. Нам оставили три сумы провианта, «винтовантное» ружье со сломанным ложе, фунта полтора пороха и свинца, топор, фунтов десять прядева, рубашки — три дабяных, одну холщовую, два полотенца, одеяло, собачью парку, камлею, фуфайку со штанами.

2 августа на остров прибыли промышленные купца Никонова. Я просил купца срочно доставить меня в Большерецк, но Никонов отказался и ушел с промышленниками на Восемнадцатый остров, забрав с собой Паранчиных. Потом приплыли промышленные купца Протодьяконова, бочки с китовым жиром которых были в бараборе. Часть оставленной мне одежды променял я им на продукты, но их конечно не хватило. Питался ракушками, морской капустой, пока летом следующего года Никонов не доставил меня в Голыгинский острог, откуда солдат Мальцов привез меня в Большерецк. Здесь взяли меня под стражу и отправили в Иркутск на следствие по бунту и продержали под караулом до 31 мая 177… 4 года. В этот день из Петербурга пришло высочайшее повеление нас с Паранчиным освободить.

 

То есть три года оставался Герасим Измайлов в заложниках — сначала у Бейпоска, а потом у российского самодержавия. Без вины виноватый, как это принято на Руси.

Иван Рюмин в своих «Записках» писал о расправе с заговорщиками: «Ученик Измайлов и Камчадал с женою кричали и плакали, что к немалому сожалению и слезам всякому совестливому человеку представить надобно, чего над варварами сделать не можно… »

Но сделали и над варварами. Это уже было когда прошли Японские острова и вышли к Прекрасному острову — Формозе (нынешнему Тайваню). Именно здесь разыгрался очередной акт чудовищного спектакля. Жители острова приняли русских за морских пиратов, которые часто появлялись в здешних местах на торговых путях голландцев, нападая и на островитян — вывозя рабов на португальские и испанские плантации. Они, конечно, ошиблись, приняв экипаж мятежного галиота за пиратов. Но ошиблись в малом — истинная суть Беньевского, как и его дальнейшие замыслы в использовании русских, наиболее откровенно и полно впервые приоткрылись именно здесь, на Формозе.

«Тогож 17-го числа (августа 1771 года — С.В.), — писал Иван Рюмин, — по полудни в 2 часа посылан был ялбот на берег, для взятия и привоза воды на судно; потом послан и вторично с другими переменными людьми; и как оный ялбот прибыл обратно, тогда посланные на том люди предводителю рапортовали, что жителями того острова Индейцами из наших людей убиты капитан Василий Панов, Иван Попов, Иван Логинов, да ранены стрелами легкими ранами Василий Лапин (Ляпин — С.В.), Андрей Казаков, Иван Кудрин; при чем и раненые привезены, и в тот же самый час шла Индейская лодка мимо судна, в которой было Индейцев семь человек, по которым из ружей с судна стреляли, и пять человек разстрелили, а двое из них, вышедшие на берег, посланными с судна ялботом людьми изрублены, а лодки изломаны, и после того посланы были в ялботе ж люди на берег к тому месту, где наши побиты, которые возвратясь привезли на судно одного еще живого Ивана Логинова, который по привозе от жестоких ран, чрез полчаса на судне и умре; 18 — го числа послан же был ялбот с людьми на другую сторону, где Индейцев побили, и как люди вышли на берег, то увидели двух изрубленных Индейцев, что они еще живы, которых тогда ж и придали смерти и оставили на берегу. Того ж 18-го числа предводитель приказал итти судном к тому месту, где наши люди побиты; и как пришли судном и стали на якорь, тогда по приказу ж предводителя отправлены были с судна люди в ялботе и одной взятой у Индейцев лодке для погребения побитых тел, кои по приходе на берег, собрав и погребли, а потом во многих местах лес и траву зажгли и весьма много выгорело.

Под видом мести Беньевский учинил форменный погром на Формозе, еще раз повязав экипаж галиота круговой порукой, теперь уже порукой бесчинств, порукой новых убийств. Узел завязывался все крепче и крепче, но никто еще не понял на галиоте, что этот узел завязывется на шее каждого из них. Они просто верили своему предводителю. А впрочем другого выхода у них уже не было.

Но наследил Беньевский не только на Формозе. Еще большую память о себе он оставил в Японии, и тень Беньевского на долгие годы легла на русско-японские отношения.

О том, что происходило в Японии у нас есть подробные записи канцеляриста Ивана Рюмина.

Теперь известно. В книге японского историка Синтаро Накамура «Японцы и русские (из истории контактов)» говорится о том, что всего Беньевским было отправлено в адрес директора голландской фактории в Нагасаки семь писем, хотя сам Беньевский приводит в своих мемуарах текст только одного из них, вот этого:

 

 

 

В Нагасаки голландцами был сделан перевод всех писем Беньевского и направлен правительству бакуфу в Эдо. В одном из этих писем содержалась следующая информация, которая во многом повлияла на развитие последующих российско-японских отношений:

Синтаро Накамура сомневается в подлинности такого предостережения со стороны Беньевского и считает это проделкой голландской стороны — переводчиков и служащих фактории, которые использовали приход «Святого Петра» в своих интересах, чтобы взбудоражить общественное мнение Японии в отношении угрозы со стороны северного соседа — России. Он так и пишет в своей книге: «Многие исследователи не сомневаются в том, что голландцы начиная примерно с 1772 г. специально распространяли слухи об опасности продвижения России на юг и что эти письма вымышленные. Автор тоже так считает.

Есть в письмах вымысел или нет, это вопрос особый. Но предостережение стало предметом обсуждения общественности примерно с 1774 г. Следовательно, заходы фон Бенгоро (так японцы называли Беньевского — С.В.) в порты Японии сыграли важную роль в антирусской политике… »

 

Но вернемся к дневнику Ивана Рюмина.

12 сентября, ровно через четыре месяца с начала плавания, русский галиот, впервые в истории отечественного мореплавания, пришел с Камчатки в португальский порт Макао в Китае. Чурин с Бочаровым положили этот маршрут на карту, которая до сих пор хранится в ЦГАДА, так и не увиденная другими российскими мореплавателями.

В Макао, на удивление, их хорошо встретил сам португальский губернатор. Беньевский так вообще скоро съехал с общей их квартиры и поселился в доме губернатора. Секрет успеха, правда, раскрылся очень даже скоро — за спиной у экипажа была заключена выгодная сделка и губернатору по сходной цене доставался галиот «Святой Петр» со всем снаряжением.

И далее — историки здесь единодушны — события развивались следующим образом: против Беньевского восстала теперь уже вся команда бывшего российского галиота «Святой Петр» во главе с Ипполитом Степановым, который, по сообщению В.Берха, попытался через голландских агентов в Кантоне (города Кантон и Макао располагались рядом друг с другом) просить китайское правительство (которое в то время поддерживало дипломатические отношения с Россией) захватить Беньевского как беглеца, вывезшего ОБМАНОМ людей с Камчатки.

«… люди, сведав о том (продаже галиота — С.В.), — читаем мы в другом документе той поры, — стали роптать и негодовать. Бениовский же, узнав о таковом их неудовольствии, писал им письма под литерами А.Б., стараясь их оными успокоить. Но как положили они не отдавать ему своего журнала, то он отнял у них оный сильной рукою, и грозя поморить всех в тюрьме, тем устрашал их; почему склонились они с ним ехать в Европу в надежде, что легче представится им тамо случай возвратиться в Отечество».

И еще, очень важное, из этого же документа:

«… очень они усумнились (в Беньевском — С.В.) только в дороге по последовавшему в Макао несогласию между Бениоским и называемом Ипполитом Степановым, который им тогда разсказал, что все обман… ».

А вот и подробности:

«По претерпении столь дальнего и труднейшего вояжа, какого мы не воображали, нам сказали, что близко, а вместо того находились в превеликой опасности,но приехав в Макао называвшейся барон в губернаторе усилился, зачал нас бить, офицеров бранить, не велел молиться образам и по нашему креститься, велел называться унграми, — мы все терпели; наконец стал государя (Павла Петровича — С.В.) поносить, а сказывал про какого-то принца Альберта, что он ваш государь, а ту-де присягу ни во что ни считаю. Мы не знали, что делать, но из русских присланных — назывался капитан Степанов — ему всегда противоречил, а наконец объявил нам, что все то, видно, обман: в Гишпанию хотел ехать, а ныне отменил; едет с французами, а французы иметь будут войну с англичанами, и потому французам люди надобны, а притом отдаст журнал (вахтенный журнал галиота с подробным маршрутом плавания — С.В.), то-де вред нанесут нашему Отечеству, да и с приятелями драться своего Отечества дурно, а вы неумышленно из Камчатки бежали и обмануты, в чем государыня, как она великодушна и рассудительна, конечно, простит, а когда против Отечества станете воевать, то можно ли надеяться о милости, и показать глаз будет нельзя, а вы люди вольные — властны с ним ехать и властны не ехать.

После оного он (Беньевский — С.В.) товарища своего, который назывался майор фон Винблат разругал и посадил под караул, а между тем изнасильничал девку, камчадалку — работницу Чурина, то люди за насилие стали роптать, а майор объявил капитану (Степанову — С.В.), а капитан нам, что он его знатным человеком не знал, а знал его капитаном гусарским и по своим обманам он-де и его довел до несчастия; он от императора и посылан вовсе не был, а одна выдумка, чтоб избавиться и вас уверял и эту компанию хочет поселить в Венгрии на порожие. Тут все просили майора, чтоб он нас от его рук избавил. Он хотя чужестранец, но, видно, честный человек, обещался так, как он клялся, стараться о нашей вольности и о возврате в Отечество и объяснился он о том англичанам, а называемый майор хотел взять журнал, то мы не дали, и капитан сказал, что не отдавать до тех пор, покуда из Сената Макао кто будет для того, чтоб всем о таком насилии было известно, и потому-де губернатор принужден будет отослать всех к королю в Португалию, а там переводчика сыщем и сможем объяснить сделанный обман.

Документ был составлен на основе свидетельских показаний тех, кто добрался до Парижа, русским посланником во Франции Н.Хотинским. И он многое проясняет в нашей истории по отношению к Ипполиту Степанову.

Но Беньевскому и на этот раз удалось подчинить своей воле мятежный экипаж.

Да и не так много оставалось уже людей в этом экипаже. Пятнадцать человек, среди которых Максим Чурин, Филипп Зябликов, Александр Турчанинов, умерли в тот год в Макао. Дмитрий Бочаров потерял жену — Прасковью Михайловну. У остальных выбор был невелик: продолжать дальнейший путь с Беньевским в неизвестность или сидеть в португальской тюрьме в Китае. Дольше всех упорствовали самые ближние — майор Винбланд и Ипполит Степанов. Вот что пишет об этом сам Беньевский: «В этот день (10 декабря 1771 года, когда он добился у русских согласия продолжить с ним плавание на французских фрегатах — С.В.), уступая извинениям и просьбам месье Винблана я склонен был освободить его. Но так как я больше не мог доверять месье Степанову, который нарушил свое обещание и опять задумал возвращение, я заплатил ему 4 тысячи пиастров и предоставил ему идти, куда заблагорассудится. Он отправился в голландскую компанию, директор которой М.Лере, надеясь получить от него сведения о нашем плавании, принял его и отправил в Батавию».

О собственном ли возвращении на родину так помышлял Степанов, что пошел из-за этого на полный разрыв с Беньевским?

Нет, он не вернулся в Россию даже тогда, когда русский посол в Англии Мусин-Пушкин привез в Лондон указ Екатерины о прощении Ипполита Степанова и разрешении ему вернуться домой.

Не о себе заботился Ипполит Семенович — и не случайно у русских, прибывших с Беньевским во Францию, был в руках конверт с письмом Степанова, о котором позже сообщалось так: «Во оном изволит ваше сиятельство усмотреть, что тот Степанов всю вину на себя снимает».

Так что Степанов искренне верил в благородную цель Большерецкого бунта и потому не смог простить Беньевскому предательства и считал себя особенно виноватым перед обманутыми и незащищенными им людьми за то, что он сам зажег в них эту — неосуществимую на деле — мечту об острове Справедливости.

То есть в отличие от других ссыльных — Хрущова, Турчанинова, Батурина, Беньевского — Степанов боролся не за себя. Как не за себя боролся он против Наказа Екатерины, за что и был сослан.

Как жаль, что имя этого человека совершенно неизвестно россиянам…

(Хотя следы Степанова затерялись, но в России, как писал Валентин Пикуль в миниатюре "Последний франк короля", у него оставались родственники — в частности, внук — П.А.Степанов, друг Глинки и Брюллова, карикатуриста-искровца, женатого на сестре композитора А.С. Даргомыжского… ).

Путь во Францию был долог.

Сначала был заключен тайный договор о перевозке русских, который подписали представитель французско-индийской компании де Робиен с Беньевским при посредничестве капитана Сент-Илера. Цена сделки исчислялась 11500 турских ливров.

22 января 1772 года погрузились на французские суда «Ле Дофин» и «Ле Ляверди», а 7 июля прибыли в Порт-Луи.

В дороге умер Иоасаф Батурин, оставлен на острове Святого Маврикия больной камчадал Яков Кузнецов, сын тойона Камака…

На французскую землю сошло чуть больше тридцати бывших членов экипажа мятежного галиота и их жен.

И здесь им, наконец, открылась истинная причина, почему Беньевский не хотел расставаться с русскими и не бросил их в Макао. Они были его главными козырями в Европе, и, пользуясь вниманием общественности и высшего света, Беньевский, бывший республиканец, как он сам себя везде представлял, решил теперь раболепно положить к стопам французского короля ни много ни мало, а Прекрасный остров — Формозу. Тот самый, на котором навсегда остались Василий Панов и юнги Иван Попов и Иван Логинов. Колонизаторами, по замыслу Беньевского, и должны были стать … русские со «Святого Петра».

Но здесь он несколько просчитался.

Не в колонизации — король охотно согласился с предложением Беньевского, только заменил далекую Формозу на ближний Мадагаскар.

С людьми — с Беньевским осталось только половина из тех, кто добрался до Франции, считая Ваню Устюжанинова и жену покойного Максима Чурина.

Остальные — семнадцать человек — пешком пошли из Порт-Луи в Париж (450 верст пути) к русскому посланнику Николаю Константиновичу Хотинскому просить о возвращении на родину и 16 апреля 1773 года передали ему рукопись, известную нам сегодня как «Записки канцеляриста Рюмина о приключениях его с Бениовским» с приложением подробной карты плавания «из Камчатки в Кантон», составленную Дмитрием Бочаровым.

Екатерина поспешила простить этих людей, чтобы они побыстрее убрались из охочей до политических сплетен и интриг Европы и исчезли бы где-нибудь в сибирской глуши, чтобы Россия и слухом, и духом не ведала бы ничего о Большерецком бунте.

2 октября 1773 года царица писала генерал-прокурору Вяземскому (еще одному, по всей видимости, коллеге Батурина по Пажескому корпусу):

Где же пожелали поселиться возвратившиеся на родину беглецы?

Судейкин — в Тобольске. Бочаров — в Охотске, на морской службе. Рюмин — «желает быть в штатской службе там, где позволит правительство». Василий Ляпин, Серафим Береснев, Петр Софронов — «желали служить в матросах в Охотском порту», как и камчадал Прокопий Попов. Промышленники Кондратий Пятченин — в Тобольске, Яков Серебренников — в Иркутске, Егор Лоскутов — в городе Тире, Алексей Мухин и Иван Шибаев — в Иркутске, Иван Казаков, Иван Облупин, Иван Масколев — в Устюге, коряк Егор Брехов — в Охотске.

Скорректировав желания, определено было следующее: Судейкин и Рюмин с женой отправлялись в Тобольск; Бочаров — в Иркутск с увольнением от службы; матросы Ляпин и Береснев в Охотск, на прежнюю службу; матрос Софронов — в Охотск или Камчатку по выбору с отставкой по службе; все восемь промышленников отправлялись в Иркутск, где их приписали к купеческому сословию.

Екатерина не хотела, чтобы в России когда-нибудь узнали об этом бунте. А Иван Рюмин уже не мог молчать — желание рассказать о необычайном путешествии «чрез три океана» было настолько сильно, что он не в силах был ему противостоять. И хотя Екатерина изъяла и похоронила в тайных архивах написанный им журнал путешествия, обнаруженный и опубликованный Василием Берхом только в первой четверти следующего века, Рюмин оставил после себя первый литературный памятник россиян в Сибири — стихи, обнаруженные в Государственной библиотеке России Л.А.Ситниковым (смотрите его книгу «Книжные сокровища Сибири», Новосибириск, 1985 г.).

 

Нет, не понравилась Ивану Рюмину заграница. Но и родина, как считает Л.А.Ситников, встретила его неласково: « …устойчивый интерес к литературе и к книгам вообще проявляется постоянно в тех случаях, когда есть возможность встречи и общения с людьми,близкими по взглядам и интересам. Если бы после своего возврашения из Франции Рюмин поселился в Петербурге, то, безусловно, людей простых, небогатых и, в то же время интересовавшихся литературой он нашел бы предостаточно — о них известно и литературоведам и историкам. А мог ли найти таких «книжников» в Тобольске? Конечно, жившие здесь дворяне и чиновники, занимавшие крупные посты в сибирской администрации, выходцы из центральной части страны — были образованными людьми, говорили и читали по-французски, имели библиотеки. Однако маловероятно, чтобы Рюмин был вхож в их дома. И уж не от тоски ли и одиночества принялся бывший казак и канцелярист за стихи?».

… Оставшиеся с Беньевским стали ядром корпуса волонтеров, формирование которого было поручено предводителю Большерецкого бунта. Его помощником по военной части был утвержден майор Винбланд. Правда, его хватило ненадолго — скоро разбил паралич — старику, оказывается, шел 79-й год.

Хрущов получил чин капитана. Кузнецов — бывший промышленник, адъютант Беньевского, — чин подпоручика (по другим источникам — поручика). Мейдер назначался корпусным хирургом.

В 1773 году волонтеры ушли на Мадагаскар. Среди них был тотемец Алексей Чулошников, бывший матрос Алексей Андреянов с женой и несколько промышленников, замешанных в убийстве командира Камчатки и не надеявшихся потому на монаршую милость Екатерины.

У Беньевского тогда ничего толком не получилось, хоть он и высадился на Мадагаскаре. Начались интриги чиновников из Иль-де-Франса, посыпались доносы (вполне возможно, и не безосновательные) в Париж, прибыли королевские ревизоры, которых доставил на остров капитан Жан Франсуа Лаперуз.

14 декабря 1776 года Беньевский оставляет Мадагаскар и возвращается в Европу, чтобы через десять лет вернуться назад, объявить себя королем Мадагаскара и обнажить свое оружие против Франции в борьбе за независимость королевства Мадагаскар.

Кто был с ним в том последнем бою из экипажа мятежного галиота? По всей видимости, только Иван Устюжанинов, который в 1789 году вернется в Россию и будет служить на Нерчинских горных заводах.

О судьбе остальных мадагаскарских волонтеров мне было известно очень мало — только то, что проходило в наших отечественных источниках. Но в конце 1991 года в двенадцатом номере журнала «Вокруг света» была опубликована статья польского историка Эдварда Кайданьского, как отклик на мой исторический очерк «Экипаж мятежного галиота», опубликованном в том же журнале ранее («Вокруг света», N2-3 за 1990 год), в которой автор, ссылаясь на материалы французских архивов, рассказал о дальнейшей судьбе некоторых из наших героев.

«12 апреля (1773 года — С.В.) Бениовский оформляет первую группу волонтеров, которые поплывут вместе с ним на Иль-де-Франс на судне «Маркиза де Мерфиб». В списке числятся подпоручик Григорий Кузнецов — Ковач, хирург-майор Магнус Медер и 9 рядовых волонтеров с Камчатки: Леонтий Попов, Василий Рыбников, Степан Новожилов, Никита Козинцев, Иван Кудрин, Алексей Андреянов, Василий Потолов, Алексей Чулошников и некто Жен Жозеф — по всей вероятности, 14-летний сын священника Иван Устюжанинов…

Судно, на котором находятся Бениовский, Кузнецов и другие, прибудет на Иль-де-Франс … через пять месяцев — 22 сентября 1773 года. А тем временем во Франции происходит интересное событие. Командир 2-го и 3-го корпуса капитан Хрустовский (Хрущов — С.В.) подает заявление, в котором просит разрешения перед отправкой на Мадагаскар жениться. Его избранницей окажется, как это вытекает из документов, некая «мадам де Рик, вдова одного из русских офицеров, сосланных на Камчатку и умерших во время путешествия». … Среди трех женщин, прибывших с Бениовским во Францию, одна была женой Рюмина, уехавшей уже в Россию, вторая — женой Андреянова, находящейся в это время в пути на Мадагаскар на «Маркизе де Мерфиб», а третья… это Ульяна Захаровна Чурина, потерявшая мужа, штурмана или капитана Максима Чурина в Макао.

28 апреля 1773 года князь д'Аквилон обращается к министру морских дел и колоний де Бойнэ с предложением выдать «мадам Крумстовски» специальное денежное пособие по случаю ее повторного выхода замуж. Свадьба состоится через несколько дней, и поставленный в известность об этом событии король даст личное согласие на выплату молодоженам 2000 ливров из королевской казны.

Вторая группа волонтеров отправляется на Иль-де-Франс тремя месяцами позже на корабле «Лаверди», на том самом, на котором мятежники прибыли из Макао в Лорьян. Кроме четы Хрущевых на нем поплывут Андрей Казаков, Тимофей Семяченков, Андрей Оборин, промышленник Москалев, камчадал Яков Кузнецов (он, оказывается, вернется со Святого Маврикия и догонит остальных — С.В.)…

Г-н Вахрин пишет, что Хрущев вернулся в 1774 году в Россию, дождавшись прощения Екатерины II. Скорее всего вернулась Чурина-Хрущева, овдовевшая вторично 16 марта 1774 года согласно французским документам. Хрущев умер от мадагаскарской желтой лихорадки через три месяца после своего приезда на остров.

… В 1776 году Бениовский с женой и адъютантом Григорием Кузнецовым вновь прибывают в Париж.

В Париже Бениовский встретил своего товарища по оружию Казимежа Пулаского, который как раз готовился к отъезду в Америку, чтобы во главе своего легиона принять участие в борьбе за независимость Соединенных Штатов. Североамериканцы нуждались в опытных офицерах, которых на территории Франции вербовал известный политический деятель, дипломат и ученый Бенджамин Франклин, в то время дипломатический представитель Соединенных Штатов во Франции. Григорий Кузнецов, только что получивший чин капитана французской армии, просит Бениовского отпустить его служить в легионе Пулаского. Франклин, подружившийся с Бениовским и нашедший в нем прекрасного партнера для шахматной игры, порекомендовал Грегора Ковача Джорджу Вашингтону, и Ковач впоследствии занимал ряд ответственных постов в легионе Пулаского. В письме от 9 января 1778 года Пулаский пишет Вашингтону, что «полковник Ковач является человеком с очень большими достоинствами», и предлагает продвинуть его по службе. Григорий Кузнецов погибает в стычке у города Чарлстон 12 мая 1779 года.»

О других мадагаскарских волонтерах французские архивы пока молчат.

И еще один маленький штрих в этой истории — в своих мемуарах о Большерецком бунте Беньевский придумал и путешествие в Америку вслед за русскими промышленниками — на Аляску. И судьба через многие — многие годы, через несколько поколений — забрасывает в бывшую Русскую Америку, в Анкоридж, крупнейший город штата Аляска США, правнучку предводителя мятежного галиота.

Сообщение французских агентов о том, что Беньевский с русскими беглецами готовится к какой-то морской экспедиции, не могло не встревожить императрицу Екатерину.

Мысль о возможном возвращении Беньевского на Камчатку была высказана еще во время первого следствия о Большерецком бунте полковником Зубрицким.

Приняв управление Охотским портом, он 10 октября 1772 г. сообщал в Иркутск, «что Беньевский может возвратиться с несколькими судами и потому необходимо иметь здесь всякую осторожность, хотя я и послал в Камчатку предписание прислать из острогов требования о порохе, свинце и проч.; но не скоро получится ответ. А судя по охотским пушкам, которые все старого манера и с раковинами, надо полагать, что такого же качества пушки и в Камчатке. Да и половина всей команды без ружей и шпаг; а у кого и есть ружья, то негодные. А потому не угодно ли будет прислать пушек, по три на острог, всего 24-ре с снарядами, небольшого фасону, ибо их трудно перевозить из Якутска в Охотск. Потребно ружей 1000, свинцу 200 пуд, пороху 100 пуд., артилеристов 24 и солдат 200, а ежели можно, то и более, потому что в людях крайний недостаток. Офицеров всего 15, да и то из них 7 пьяниц и никуда не годных… »

26 марта 1774 года Вяземский по поручению царицы пишет письмо новому командиру Камчатки, личному ставленнику Екатерины, премьер-майору Магнусу фон Бему:

«Ныне же, по дошедшим известиям ко двору, явился он (Беньевский — С.В.) во Францию, где и нашел себе покровительство, как у державы, Российской империи недоброхотствующей. Хотя же от двора нашего и объявлено было, через газеты чужестранные, о характере и действиях сего отчаянного, но не взирая на то, двор французский не токмо дал об нем, такими же газетами, во всем противное понятие, называя его бароном и защищая всю об нем истинную историю, но получено ныне известие, что тот же французский двор, вооружа для него фрегат и малую флотилию, отправляет его с 1.500 человек войска, якобы в Ост-Индию, для завоевания там нового у варваров селения, в самом же деле, по примечаниям, прямое намерение его экспедиции укрывается.

18 апреля 1779 года в Большерецкую канцелярию поступает сообщение о прибытии в Петропавловскую гавань двух иностранных судов. Нет, это были не французы — англичане, участники 3 — й экспедиции Джеймса Кука. Сам Кук не был в Авачинской бухте,но он встречался с русскими промышленниками на Алеутских островах, в полное восхищение привел великого английского мореплавателя его русский коллега мореход Герасим Измайлов, который совершал труднейшие плавания, не имея никаких неоходимых для этого навигационных приборов.

Бем с достоинством правителя Камчатки принял англичан, прислал на суда двадцать быков для экипажа, отдельно еще две дойные коровы специально для больного руководителя экспедиции капитана Чарльза Кларка, нуждавшегося в свежем молоке, и 250 пудов ржаной муки из небогатых камчатских припасов.

Но молоко Кларку не помогло — 24 августа корабли вернулись в Петропавловскую гавань. Бема на Камчатке уже не было — он сдал управление краем капитану Тимофею Шмалеву, который оказался в чрезвычайно затруднительном положении. Дело в том, что у Бема все переговоры с иностранцами вел его собственный камердинер Иоганн Порт, но теперь на Камчатке был только один человек, владеющий иностранным языком, — тайный государственный преступник Петр Ивашкин. Шмалев вынужден был принять на себя чрезвычайную ответственность — но деваться -то некуда.

29 августа, согласно завещания Кларка, тело его было предано земле в Петропавловской Гавани. А имя переводчика — ссыльного Ивашкина — стало известно во всем мире.

Да, он не был прощен — видимо, все-таки не написал донос, хотя в литературе есть сообщения об этом. Семена Гурьева, за то, что он пострадал от бунтовщиков, и даже братьев Гурьева, тоже простили, дочерям его, родившимся на Камчатке от дочери ссыльного же Сикерина, возвращено было дворянство…

Об Ивашкине же вспомнили только в 1787 году. И снова в связи с приходом иностранных судов.

Нет, приходили они и раньше — после захода судов экспедиции Кука в Кантон там узнали о прекрасных северных мехах и вскоре капитан-исправник Штейнгель с купцом Григорием Шелиховым принимали первого гонца.

Но к 1787 году Штейнгель был отрешен от должности, на Камчатке зверствовавал Козлов-Угренин… И вот — читаем в «Русской старине» за 1876 год очередной исторический очерк А.С.Сгибнева:

И еще пройдут годы, но мысль о возможной высадке французского десанта на Камчатке (имеющего подробные карты побережий, вывезенных Беньевским) продолжала тревожить русское правительство.

И вот кульминация:

«В 1799 году объявлена была война Испании (союзнице Франции — С.В.) . Родилась мысль о беззащитности наших восточных берегов. Послали из Иркутска Сомова полк для занятия Камчатки, Охотска, Гижиги и Удского острога. Из С.-Петербурга отправлен капитан Бухарин в Охотский острог для приуготовления транспортов. Сомов привез в Камчатку тифозную горячку, которая уменьшила малое население ее на половину. … Для защиты восточных берегов с моря предписано было вооружить оставшийся от Биллингсовой экспедиции корвет «Слава России», если еще годится. Для этого потребовались разного рода мастеровые и художники. Адмиралтейство отправило их с капитаном Л.Башуцким. Я был к нему прикомандирован и от Москвы вел передовую партию». Это снова «Записки» Владимира Штейнгеля.

В 1773 году в Иркутске, служа у богатого земляка, курского купца Ивана Ларионовича Голикова, Григорий Шелихов знакомится с молодым купцом из Якутска Павлом Лебедевым-Ласточкиным, таким же, как и сам, приказчиком, и решают объединить имеющийся у обоих капитал и рискнуть, как и многие, послав свое собственное судно на Алеутские или Курильские острова.

Им баснословно повезло в тот год — вот, что значит судьба! — воспользовавшись ссорой главных компаньонов бота «Николай», не поделивших добычу, они скупили за бесценок основную часть паев и стали хозяевами промыслового судна.

В 1774 году Шелихов в Охотске.

В том же году вернулся на море и Дмитрий Бочаров. На «Святом Прокопии» устюжского купца Федора Шубина (затем купцов Журавлева и Криворотова, перекупивших «Прокопия») ходил он в тот год к берегам Америки.

В феврале 1775 года Шелихов и Лебедев-Ласточкин договариваются с командиром Камчатки Магнусом фон Бемом о плавании к Южным Курильским островам и даже в Японию.

Вернувшись в Иркутск, Шелихов женится на молодой вдове богатого купца.

Кто была эта женщина? Каково ее происхождение? На сегодняшний день мне известны две существующие версии. Одна из них принадлежит американскому писателю (русскому эмигранту) Виктору Порфирьевичу Петрову, о которой он рассказал мне при встрече в Москве летом 1991 года, когда с другим крупным американским специалистом по Русской Америке, таким же энтузиастом, как и Виктор Порфирьевич, возрождавшими самую южную русскую колонию в Америке — Форт Росс — Николаем Ивановичем Рокитянским — приехали на родину основателя этой крепости Ивана Кускова в Тотьму и совершали путешествие по Сухоне, организованное Московским историко-просветительским обществом «Русская Америка». Позже Виктор Порфирьевич прислал мне свою трилогию о Русской Америке — где я вновь встретился с этой версией писателя, что Шелихов был женат на Наталье Алексеевне Голиковой, дочери одного из многочисленных родственников своего компаньона.

А у другого русского писателя, россиянина, Юрия Ивановича Федорова в его книге «Державы для… » говорится о том, что Наталья Алексеевна была внучкой Никифора Мокиевича Трапезникова.

В это время Никифор Мокиевич еще был жив — в 1773 году он принимает участие в снаряжении «Евпла», правда, участие самое что ни на есть рядовое.

И уж не Никифор ли Мокиевич дал совет Григорию Ивановичу, которого он и придерживался всю свою оставшуюся жизнь, что ежели хочется истинно разбогатеть, то стоит вкладывать деньги не в одно — два судна, а в десяток — другой. Тогда обязательно придет настоящая удача. Чтобы выиграть, дело надо расширять. Не бояться риска и идти ва-банк. Иначе -будешь как все.

Можно было и пренебречь советом — никто еще так, как сам Никифор Трапезников, не пострадал от промысловых неудач. Но кто еще, кроме этого старого купца, имел такой богатый опыт, который был подороже всякого капитала. Я не знаю, когда умер Никифор Мокиевич (по Берху он в 1776 году получил золотую медаль от Екатерины за промысловую деятельность), но, кажется, в 1775 году Шелихову как раз и удается объединить несколько капиталов: свою предприимчивость и ум, трезвый холодный расчет и мудрость старого Трапезникова и золото богатой невесты.

В короткое время Шелихов стал совладельцем «Петра и Павла», «Андрея Первозванного», «Варфоломея и Варнавы», «Натальи», «Иоанна Предтечи», «Иоанна Рыльского», «Святого Георгия» и «Святого Павла».

В это же время — в 1776 году — Герасим Измайлов ведет на Алеутские острова бот «Святой Павел» Ивана Саввича Лапина с компаньонами. Но если Бочаров, уволенный со службы, имел теперь право свободного найма, то в отношении «Павла» и Измайлова (вероятно, в благодарность за подаренные императрице чернобурки) последовал

 

В 1781 году «Павел» возвращается с богатой добычей, но компания в 1783 году распалась и «счастливейшие из сибирских аргонавтов» решают его продать.

У Лапина оставался еще «Александр Невский», и он ушел к американским берегам на долгих десять лет. Тогда-то и был открыт Чугацкий (Чугатский) залив — то есть начинается изучение матерой уже земли — Аляски. Что очень важно — это открытие было сделано Потапом Зайковым и его людьми совместно с экипажами еще двух промысловых судов, которые сопровождали в том походе «Александра Невского».

Первое — бот «Святой Михаил» тотемского купца Алексея Холодилова (значит, недооценил возможности бота штурман Чурин, если на нем и через десять — пятнадцать и более лет еще совершались великие географические открытия).

Второе — «Святой Алексей» тотемских же купцов Пановых.

То есть пришло новое время, которое и подразумевал всегда Никифор Трапезников, — чтобы получать прибыль от мехов на американском побережье вблизи поселений воинственных индейцев, нужно купцам объединять свои усилия и посылать в море не одиночные артели, а целые экспедиции.

И тут же встал вопрос: с кем? вокруг кого? объединяться. Самыми крупными среди всех были по-прежнему эти двое — Павел Сергеевич Лебедев-Ласточкин и Григорий Иванович Шелихов.

Когда-то компаньоны, теперь — яростные конкуренты. Ничего удивительного — вспомните Никифора Трапезникова и Федота Холодилова. История повторяется.

Иван Саввич сделал ставку на первого. И у него, надо сказать, было совсем мало шансов проиграть.

В 1799 году Американская компания Лебедева-Ласточкина прекратила свое существование в связи с образованием Российско-Американской компании под высочайшим покровительством.

Но Григория Ивановича не было уже в живых. Он умер в 1795 году. По одной из существующих версий — о возможности разорения — кончил жизнь самоубийством.

Последнее, скорее всего, достоверно — в 1786 году торговля с Китаем в Кяхте прервалась на несколько лет и все вывезенные из Америки меха гнили на складах не имея сбыта.

Но так уже и было не раз — купцы терпеливо ждали, зная, что и китайцы терпят большие убытки, и без барыша в кармане не оставались. Но на этот раз при восстановлении торгов выяснилось, что кто-то сбивает цену на китайском рынке. И очень значительно. Кто же?

Оказалось — иностранцы, торгующие пушниной, скупленной ими у жителей северо-западного побережья Америки, в… Кантоне.

Кантон… Когда-то именно он был путеводной звездой честолюбивых замыслов. А теперь — перечеркивал всю его удачу и саму жизнь?

Но есть и другая версия о причинах столь ранней смерти Шелихова. О ней пишет В.И.Штейнгель в «Записках»:

А конкурентом Кяхты — центра русской торговли с Китаем становился Кантон, куда вели морские дороги из Европы и из Америки. Эти дороги были покороче и полегче сибирских трактов. А главное — не принадлежали никакому конкретному государству.

Кто же первый начал торговать в Кантоне северной пушниной?

Бейпоск — именно он приказал загрузить вместе с пушками, ядрами и порохом мягкую рухлядь — только собольих шкурок увез «Святой Петр» около двух тысяч штук. Их он и продал португальскому губернатору Сальданьи вместе с галиотом, а тот уже перепродавал далее, в Китай.

Следующими были участники Третьей экспедиции Кука, вернувшиеся от берегов Америки со шкурами морских бобров — каланов.

А в 1785 году из Кантона вышел первый из тех, кто потом грабил русские тихоокеанские владения в Русской Америке еще не один десяток лет. Это был Жаммес Ханна. Его бриг был назван «Морской бобр» и пошел туда, куда советовали ему идти спутники Кука — в Нутку. Здесь Ханна, действительно без большого труда, приобрел 560 шкур морского бобра и заработал на этом в Кантоне, по возвращении, 20.600 пиастров.

Шелихов узнал об этом от Вильяма Питерса в Петропавловской гавани в 1786 году. И не только это — он узнал, что вслед за «Морским бобром» Ост-Индская компания снаряжает еще три судна. Да и сам Ханна снова отправился в Нутку, правда, на этот раз неудачно — привез всего сто шкур и продал их за пять тысяч пиастров. Но две шхуны компании, вышедшие в 1786 году из Бомбея, привезли 600 бобровых шкур и продали их «гуртом» за 24 тысячи пиастров. Третья шхуна, также выйдя из Бомбея, одна привезла 357 шкур, но продавались эти шкуры поштучно по очень высокой цене — от 50 до 90 пиастров. По два пиастра шли бобровые хвосты. Командир этой шхуны лейтенант Мирс собирал бобровые шкуры — такого высокого качества! — на побережье Чугатского залива, где промышляли русские зверобои компании Ивана Лапина, Алексея Холодилова и купцов Пановых.

Успех первых экспедиций вскружил голову. В конце восьмидесятых годов начали снаряжаться промысловые и торговые суда для похода в Русскую Америку во Фландрии, Франции и Англии.

Василий Николаевич Берх, из работы которого — «Известие о меховой торговле, производимой Россиянами при островах Курильских, Алеутских и северо-западном берегу Америки» — я и взял эти факты, собрал уникальный материал о тех, кто пытался — и небезуспешно — составить конкуренцию Григорию Ивановичу Шелихову — разорить его, и тем самым отмести всякую мысль о каких-либо русских владениях в Америке.

В 1787 году в Кантон прибыл Жан Батист Лаперуз (ла Перуз). И его научную экспедицию также захлестнула пушная лихорадка — он привез для продажи 600 бобровых шкур, правда, очень низкого качества, которые пошли только за десять тысяч пиастров.

В тот же год капитан Берклей, вышедший два года назад из Остенда, привез в Кантон 800 бобровых шкур и продал их за тридцать тысяч пиастров.

Вслед за ним из Калифорнии торговцы привезли сразу тысячу бобровых шкур, но они пошли за… тридцать две тысячи пиастров. Цены начали резко падать.

Но на это не обращали внимания — и буквально через год кантонский рынок был забит бобровыми шкурами. В 1788 году капитаны Портлок и Диксон продавали бобровые шкуры по двадцать пиастров за штуку. Спутник же Кука капитан Кинг продавал их в свое время по восемьсот пиастров за шкуру.

Но об этом времени стоило уже забыть — в 1788 году в Кантоне скопилось уже 6643 шкуры морского бобра. Число «Язонов» сразу заметно поубавилось. Но только тех, кто шел за «золотым руном» из Европы. В Америке пушная северная лихорадка только-только разгоралась.

В 1805 году, когда в Кантон прибыла из Русской Америки «Нева», на борту которой были бобровые шкуры отличнейшего качества, приказчики РАК полагали получить за них никак не менее тридцати пиастров за штуку. Получили… половину — незадолго до прибытия «Невы» американскими купцами из Бостона было доставлено в Кантон четырнадцать тысяч таких же шкур. На борту «Невы» было еще 130 тысяч шкур морских котиков, которые приказчики прикидывали продать хотя бы по пиастру за шкуру. Не вышло и это — бостонцы тоже привезли 90 тысяч шкур морских котиков…

Угроза разорения нависала теперь уже и над Российско-Американской компанией, почему необходимо было закрыть ее владения от иностранцев.

И нужно было идти в Калифорнию — в самые богатейшие бобровые места и закрепляться здесь, вытесняя конкурентов.

Потому тысячу раз был прав Николай Петрович Резанов, отправляясь на «Юноне» в калифорнийский порт Сан-Франциско.

И в 1812 году здесь — неподалеку — будет заложен тотемцем Иваном Кусковым самый южный форпост Русской Америки — Форт Росс…