Для того, чтобы продолжить нашу историю, необходимо снова вернуться на Камчатку и познакомиться с человеком, которого очень хорошо знали и отец, и сын Штейнгели.

"В Камчатке в то время было интересное лицо, любимое всеми камчадалами, под именем Матвеевича; это Ивашкин, крестник Петра Великого. Офицер гвардии Анны Иоанновны, которого она благословляла на брак и которого потом, при восшествии на престол Елизаветы, высекли кнутом с ужасным вырезанием ноздрей. Лет 20 он прожил в Якутске и 40 в Камчатке.

Я вскоре познакомился с этим интересным мучеником. Грешно было бы пройти молчанием анекдот, им рассказанный.
Во время коронации Анны Иоанновны, когда государыня из Успенского собора пришла в Грановитую палату, которой внутренность старец описал с удивительной точностию, и поместилась на троне, вся свита установилась на свои места, то вдруг государыня встала и с важностию сошла со ступеней трона. Все изумились, в церемониале этого указано не было. Она прямо подошла к князю Василию Лукичу Долгорукову, взяла его за нос, - "нос был большой, батюшка,"- пояснял старец -и повела его около среднего столба, которым поддерживаются своды, обведя кругом и остановилась против портрета Грозного, она спросила:
- Князь Василий Лукич, ты знаешь, чей это портрет?
- Знаю, матушка государыня!
- Чей он?
- Царя Ивана Васильевича, матушка.
- Ну, так знай же и то, что хотя баба, да такая же буду, как он: вас семеро дураков сбиралось водить меня за нос, я тебя прежде провела, убирайся сейчас в свою деревню, и чтоб духом твоим не пахло!
Старец знал и последствия.

Этого Матвеевича в следующем году предписано мне было взять и доставить в Охотск. Он был прощен с возвращением чина и с дозволением выехать в Россию. Но ему было уже 96 лет, он ослеп и не захотел расставаться с Камчаткою; через год его уже не существовало."

Почему я вспомнил об этой старой истории. И вспомнил только сейчас?
Потому что именно в годы отлучения Владимира Ивановича от службы Отечеству приходят в его голову мысли одна опаснее другой.

Если в 1818 году в одном из писем только еще прорывается: "Ныне от многого, коли пристально посмотришь, ум за разум зайдет." Но в 1823 он уже даже не скрывает от друзей, и один из них заносит в свой дневник эти вот строки о Штейнгеле: "...хочет... уничтожить тиранию и преобразовать государство."

Но восстановленная редакторами фраза, мне кажется, не точна, ибо в эти годы Штейнгель - и до последнего декабрьского дня - хотел уничтожить не тиранию - тирана! - И совершить очередной дворцовый переворот в России, возведя на престол жену покойного императора Александра - Елизавету Алексеевну.

И таким образом для нас открывается большая и почему-то весьма слабо изученная тема дворцовых заговоров в России, завершить которую и выпало на долю нашего героя Владимира Ивановича Штейнгеля - последнего из могикан - целой плеяды тех, кто пытался изменить управление государством, не потрясая основ самодержавия, а постепенно, через ограничение самодержавной власти перейти к конституционной монархии, а уж потом к демократическому - республиканскому - правлению.

А все началось с Петра Первого. Император в 1722 году издал указ о новых условиях российского престолонаследия - по завещанию царствующей особы, отменяя наследственный, переходящий от старшего к младшему, и выборный - соборное избрание - принцип, благодаря которому оказались на российском престоле сами Романовы. Теперь же - по желанию "царствующей особы" на российском троне мог оказаться "черт те кто".

Впрочем, и без желания этой особы тоже - Петр умер внезапно и не оставил завещания, чем внес смуту в сердца и мысли самых ближних своих родственников и компаньонов- властителей.

И началась борьба за обретение высшей государственной власти между "безродными" - привлеченными покойным императором к управлению государством, и "родовитыми", чей послужной список у российского трона начинался со времен княжения Рюрика, или вообще даже велся, как и у Романовых, от одного из колен Рюриковичей.

Безродные временщики (партия светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова, сына пирожника) объявили царицей жену Петра Первого - Екатерину, ибо Мавра Скавронская (именно такое имя получила русская императрица при рождении) тоже была из той же касты правителей - без роду, и без племени, подобранная на поле брани, то ли солдатская жена, то ли вовсе обозная потаскушка.

На стороне безродных была гвардия - и это перевесило их успех.
И хотя правление Екатерины I было довольно коротким, все же первый дворцовый заговор был раскрыт еще при ней. Государственный переворот замышлял генерал-полицмейстер Санкт-Петербурга Антон Эммануилович Девиер - он же свояк светлейшего князя Александра Даниловича, он же бывший денщик великого реформатора, обласканный и вознесенный покойным императором на вершину российского Олимпа. Всесильный Меншиков ненавидел Девиера, породнившегося со светлейшим вопреки его воли, но по воле и желанию императора.

И вот теперь Александр Данилович жестоко мстил мужу своей сестры Анны.
24 апреля 1727 года Девиер был взят под стражу "за предерзостные речи и угрозы". С него срывают ордена, требуют шпагу. Девиер в бешенстве выхватывает ее и пытается нанести удар Меншикову, который присутствует при этом, наслаждаясь видом поверженного врага своего. Нрав же невоспитанного португальца хорошо известен его сиятельству - и этот удар, как, впрочем, и другие, вовремя упрежден.

Вслед за Девиером был арестован обер-прокурор Сената, в недавнем директор Морской академии, кораблестроитель, создатель Ладожского и Лиговского каналов, и такой же "птенец гнезда Петрова", как и Девиер, Григорий Григорьевич Скорняков - Писарев.

А потом пошли повальные аресты всех тех, кто так или иначе был прежде связан с нынешним "полувластелином" - или смертным приговором царевичу Алексею и потому боявшихся прихода к власти мстителей из его родни по материнской линии, или возведением на престол Мавры Скавронской вместо царевича Петра, имеющего на это гораздо больше наследственных прав, нежели какая-то шлюха.

В числе арестованных были Петр Алексеевич Толстой, Иван Иванович Бутурлин, Александр Львович Нарышкин, князь Иван Долгорукий и другие.

Почему же бывшие компаньоны Меншикова оказались в стане его врагов? Да только потому, что Александр Данилович, понимая, что дни зараженной от императора (а может и наоборот) сифилисом Екатерины сочтены, решает для усиления собственной персоны выдать замуж свою дочь за царевича Петра и править самому страной до совершеннолетия будущего императора, то есть из полувластелинов превратиться в полного властелина России.

Поэтому его врагами становились враги царевича и все те из российских властителей, кто боялся усиления личной власти Меншикова, отдавая себе полный отчет, насколько опасным станет князь для любого из них. И он опережал своих будущих врагов.

Раскрыв заговор (фактический или мнимый было неважно) Меншиков ссылает всех, кто мог бы помешать ему, и обручает свою дочь с царевичем Петром.
Девиер и Скорняков-Писарев были сосланы в Сибирь, впоследствии оба они - сначала Григорий Григорьевич, а потом Антон Эммануилович служили командирами Охотского порта. Скорняков строил пакетботы "Святой Петр" и "Святой Павел", а Девиер отправлял из Охотска Вторую Камчатскую экспедицию Витуса Беринга.

Оба они были прощены только при Елизавете Петровне.
Дальнейшая после ссылки судьба их коротка - возвращение чинов, наград, почестей и уход в небытие в 1745 году.

Царю Петру II поцарствовать почти не пришлось. Дочери Меншикова - не пришлось вообще, так как одиннадцатилетний император успел поломать блистательную карьеру Александра Даниловича.

Петр попал под влияние князей Долгоруких и обручение с княжной Меншиковой было расторгнуто, а сам Александр Данилович, у которого отобрали 90 тысяч душ крестьян, 13 миллионов рублей и более 200 пудов золотой и серебряной посуды, был сослан в Сибирь, в Березов, где уже и остался навсегда.

Петр же был обручен с княжной Долгорукой, но свадьбе также не суждено было состояться - в ночь перед этим торжеством - 19 января 1730 года - царь неожиданно умер. Таким образом мужская линия Романовых прерывалась.

Выбор правящего Верховного Тайного Совета, возникшего еще во времена правления Екатерины по инициативе Меншикова для ограничения верховной власти самодержицы в интересах светлейшего и его партии, который на этот раз возглавлял очередной несостоявшийся тесть князь Василий Лукич Долгорукий, пал на Анну Иоанновну - вдовую и бездетную герцогиню Курляндскую, племянницу императора Петра Великого и дочь его брата - царя Ивана - Иоанна Y. Молва - и, вероятно, тайные же службы - доносили Тайному Совету, что Анна Иоанновна - женщина тихая, послушная, так что в случае прихода герцогини к власти не представит никакого труда добиться ограничения ее самодержавия в пользу Верховного Тайного Совета.

Герцогиня дала свое согласие и на то, и на другое.
Но конституционно-аристократическая монархия просуществовала всего несколько дней, и то в воображении самих "верховников", а затем Анна Иоанновна поводила за нос Василия Лукича по дворцовым палатами, сослала его вместе с семьей в Сибирь, а незадолго до своей смерти - приказала и вовсе разлучить Долгоруких, разослав по разным глухим местам.

Князь Александр Васильевич был отправлен на Камчатку, где, возможно, судьба свела его еще с одним несчастным - прапорщиком лейб-гвардии Семеновского полка Алексеем Яковлевичем Шубиным. Впрочем, имена свои ссыльные обязаны были держать в строгом секрете - ибо тайна эта была государственной и за разглашение можно было поплатиться головой.

В чем же виноват перед Анной Иоанновной был прапорщик Шубин ( один из 20 тысяч сосланных ею за десять лет правления государством, и один из пятнадцати тысяч, чьи следы все -таки отыскались впоследствии ). В том, что этот человек "чрезвычайно красивой наружности, ловкий, проворный, расторопный, решительный и энергический", овладел сердцем царевны Елизаветы, дочери Петра I и Мавры Скавронской.

Любовь была настолько сильна, что Елизавета подумывала о тайном браке с Шубиным и даже стала писать стихи, став, таким образом, первой русской поэтессой, хотя и сохранилось всего три ее стихотворения.

Возможность тайного брака была не такой уж и нереальностью для тех лет - родная сестра императрицы Анны, царевна Прасковья, была тайно обвенчана с Иваном Ильичем Дмитриевым -Мамоновым (родственником известного нам Николая Петровича Резанова). Не пережив ранней смерти своего мужа, Прасковья Иоанновна умерла в 1731 году.

Возможно, Анна Иоанновна надеялась на такой же финал и в любовной истории Елизаветы, когда разлучала их с Шубиным, сослав того на Камчатку и насильно женив на камчадалке.

Анну Иоанновну беспокоила не только любовь к Елизавете Шубина, больше - ее тревожила - и не напрасно ! - все возрастающая любовь к царевне русской гвардии, посредником между которыми и был прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка и любовник Елизаветы красавец Алексей Шубин. Поэтому императрица и поспешила оборвать эту связь.

А чтобы окончательно лишить Елизавету иллюзий об обладании российской короной, Анна Иоанновна, выполняя волю своего дяди - покойного императора Петра Великого, - оставляет завещание о наследнике русского престола после своей смерти. Своим преемником на российском троне императрица объявляла Иоанна Антоновича - сына своей удочеренной племянницы Анны Леопольдовны (дочери Екатерины Иоанновны и Карла-Леопольда, герцога Мекленбургского, отцом которого, в свою очередь, был Антон-Ульрих, принц Брауншвейг-Вольфенбительский, племянник Шарлотты-Христины, жены казненного царевича Алексея Петровича).

Никто больше из царствующего дома Романовых не имел столько наследственных прав на российский престол, как этот, сегодня мало кому известный, наследник российского трона по праву крови и по праву закона, подписанного еще Петром Великим, Иоанн Антонович.

Еще раз перечислим их.
Во-первых, - он прямой потомок старшей царствующей ветви Романовых, идущей от старшего брата Петра I Иоанна V, будучи его правнуком.

Во-вторых, Иоанн Антонович -дважды родственник императора Петра Великого, на которого так любили ссылаться все при очередном дворцовом перевороте, - как по прадеду Ивану, так и по дяде - царевичу Алексею.

В-третьих, - внучатый племянник самой императрицы Анны Иоанновны.

И наконец, - российский трон завещан ему согласно действующего в России законодательства.

Но новоиспеченному императору России Иоанну VI было от роду всего ничего - родился он 12 августа 1740 года, а Анна Иоанновна умерла 17 октября следующего. Регентом - правителем был объявлен небезызвестный Бирон, фаворит умершей императрицы. То есть в очередной раз в истории Российского государства был разыгран подлый фарс дележа власти среди сильных мира сего.

Но и у Бирона, как в свое время у князя Василия Лукича, не вышло - фельдмаршал Миних и его адъютант - подполковник Манштейн, с восьмидесятью гренадерами поздней ночью восьмого ноября этого же 1741 года арестовали Бирона и объявили правительницею России до совершеннолетия Иоанна VI его мать - Анну Леопольдовну. Антон-Ульрих был жалован чином генералиссимуса русских войск. Миних - ради чего и затевался переворот - стал первым министром двора и получил в награду за свои "труды" - двести тысяч рублей серебром.

И если еще при Анне Иоанновне, как писал историк В.К.Ключевский: "Немцы посыпались в Россию точно сор из дырявого мешка, облепили дверь, обсели престол, забрались во все доходные места в управлении", то теперь правительство России становилось поголовно немецким, начиная с малолетнего императора и продолжая главою русского правительства с его многочисленною свитой.

"Злоба на немцев расшевелила национальные чувства",- такими словами один из историков определил причину новых дворцовых заговоров и следующего государственного переворота.

Это случилось в ноябре следующего года (Боже, как нам "везет" на октябри - ноябри!) в ночь с 24 на 25. Власть в стране захватила дочь Петра - Елизавета. Вроде бы, тоже законно - дочь. Увы, дочь то дочь, но незаконная, прижитая до брака.

И вот в этом-то и суть всех происходящих в дальнейшем событий, связанных с именем императора Иоанна VI.

В своем манифесте о дальнейшей судьбе Иоанна Елизавета писала следущее: "Хотя Анна Леопольдовна и ее сын Иоанн Антонович не имеют ни малейшей претензии и права к наследию всероссийского престола, но из особливой к ним нашей императорской милости, не желая им причинять никаких огорчений, с надлежащей им честью и достойным удовольствованием, предав все их предосудительные поступки по отношению к нам забвению, всемилостивейше повелеваем отправить их в отечество."

Отечеством их был Брауншвейг.
Но сюда они не вернутся, хотя проездные документы им были действительно оформлены на Нарву - Ригу - Кенигсберг...

9 января 1743 года их задерживают в Риге. Почти на год. После этого доставляют в крепость Дюнаминда. Затем Иоанна отправляют в Раненбург. В сентябре 1744 года его охране выдается предписание следовать в Соловецкий монастырь, но потом на 12 лет задержат в Холмогорах. То есть прятали следы уехавшего, вроде бы, благополучно на родину бывшего императора. А в 1756 году заточат в Шлиссельбургской крепости. Уже до самой смерти.

Елизавета знала, что тайное всегда становится явным. И она, как и окружающий ее великосветский двор, это учитывали и в своей политике, и в своих интригах. Поэтому любая кривизна - зигзаг в дорожном маршруте, судьбе императора-арестанта должны были быть оправданы в общественном мнении.

И потому сопливого трехлетнего мальчишку нужно было представить как смертельно опасного для всего российского государства - то есть объявить его государственным преступником. И уже в июле 1742 года в столице Российской империи был раскрыт дворцовый заговор в пользу Иоанна Антоновича, и в этом заговоре оказались замешанными камер-лакей Анны Леопольдовны Александр Турчанинов, прапорщик Преображенского полка (рассказ которого о коронации Анны Иоанновны мы и приводили) Петр Ивашкин и сержант лейб-гвардии Измайловского полка Иван Сновидов.

В поисках следственного материала по этому делу я исколесил страну, пока не добрался, наконец, до Центрального государственного архива древних актов в Москве. Оригинала следственного дела не нашлось даже там. Только копии некоторых отрывочных извлечений более позднего периода, когда решался вопрос о возможности прощения Петра Матвеевича Ивашкина, пробывшего в ссылке уже более полувека. Это был сырой материал, на основе которого даже нельзя выстроить хотя бы приблизительную версию заговора.

Но там же, в деле, нахожу цинично-раболепное заключение, датированное 23-м декабря 1801 года (через девять месяцев после убийства императора Павла Первого!): "... по вложенной здесь выписке докладываю комиссии для пересмотра ... преступление Ивашкина столь велико и столь важно, что он не токмо помилования, но даже и никакого облегчения во участи своей не заслуживает, однако ж взирая на него, яко на человека, претерпевшего в наказание своем самое жесточайшее мучение ... пытку в застенке, потом нещадное биение кнутом и вырезание ноздрей ... сверх толикого мучения под бременем ссылки пятьдесят лет в самом отдаленном месте...".

В деле же нет ничего конкретного. Высокий чиновник читал те же, что и я, копии с каких-то выписок. Впрочем, я предлагаю вам это сделать самостоятельно.

И обратить внимание еще на один факт - в другой правительственной комиссии, которая через 24 года после убийства императора Павла будет расследовать дела декабристов и выносить им смертные приговоры, будет заседать и один из цареубийц. И стоит ли тогда удивляться, что Ивашкина ни за что, ни про что не прощали около шестидесяти лет.

"Ивашкин по возшествии на престол ... Елизаветы Петровны имел ... намерение, чтоб собрав партию ночным временем притти ко дворцу и захватя караул войти в покои и ее Государыню и его высочество умертвить, лейбкомпанию заарестовать, кто будет противиться колоть до смерти, к чему приглашал и Гурчанина (так в тексте дела о государственных преступниках - Гурчанин вместо Турчанинов -С.В.).

А сей Гурчанин слыша сие злодейское предприятие, по долгу своему и присяге не только о том не доносил, но и сам с ним, Ивашкиным, к тому злому намерению согласился и имел о том с ним советы и хотел оное и кроме Ивашкина другими сиим самым замыслом делом исполнить для того, чтоб принцу Иоанну быть императором, а принцессе Анне правительницею, к тому склонял он двух гвардии унтер-офицеров (кои были на них доносителями), чтоб и они партию собрали, разсуждая при том, что принц Иоанн законный наследник и по наследству царя Иоанна Алексеевича императора Петра Первого брата подлежить быть ему императором.

Его де еще императрица Анна Иоанновна при жизни своей назначила короновать, а государыня Елизавета Петровна не наследница она и цесаревна Анна Петровна первым императором с государынею Екатериною Алексеевною прижиты до венца. И потому не подлежит быть ей императрицею, а сделали де ее государынею наследницею лейб-компания за винную чарку да и государыне Екатерине Алексеевне на царстве быть не подлежало, а следовало в то время быть второму императору, и то сделал генерал Ушаков, которого министры устрашась, интригу ей учинили; он же Гурченинов (путаница написания фамилии в тексте -С.В.) вымышленно от себя произносил напечатанные манифесты, что швед возымел войну якобы от того, что принц Иоанн ... не законный наследник, а наследница государыня Елизавета Петровна...

Сновидов в вышеозначенном злодейском умысле явился сообщником, пообещался к тому сыскать себе друзей и партию, а притом многие склонные к тому злодейскому намерению слова говорил, и тем Гурченинова поощрял, по принцессе Анне и муже ее, по сыне их принце Иоанне сожалительные слова говорил же." (ЦГАДА, ф.6, ед.хр.409, л.68)

Такую вот выписку из дела - надо полагать из обвинительного заключения - в связи с запросом правительства сделали архивариусы. Ивашкин же до конца дней своих говорил, что страдает он без вины, по оговору, за пьяную кабацкую болтовню с друзьями, подслушанную доносителями, и не знает за собой ничего злодейственного.

И в исторической литературе мне не удалось найти какого-то внятного описания цели и мотивов этого заговора. Поэтому поневоле приходится согласиться с теми историками, кто поверил Ивашкину. Очень уж похоже, что этот заговор был всего лишь инсценировкой, политическим фарсом в пользу Елизаветы Петровны, действительно поправшей закон в той его части, о которой справедливо говорится в обвинительном заключении, а также указ о престолонаследии, подписанный ее собственным отцом.

Именно поэтому и только поэтому Елизавете I, а вслед за ней и Екатерине II, одинаково выгодно было сгущать краски в отношении Иоанна, то пугая заговорами, то объявляя его идиотом, чтобы упрятать понадежнее.

Для этого и понадобился политический спектакль. И вот - пожалуйста, как приказать изволили,ваше императорское высочество: капрал Иван Шидинов доносит, что в таком-то трактире трое подвыпивших молодых человека благородного звания - один из них из свиты Анны Леопольдовны, двое других из гвардии - позволили себе усомниться в законности владения престолом "Петровой дщери". Особенно витийствовал о "бабьем царстве" камер -лакей Турчанинов.

И вот за эти "виноречивые", а по официальной трактовке "великоважныя и злодейственныя вины" приказано учинить всем троим публичное наказание кнутами, вырвав у всех ноздри, а у Турчанинова - за то что он его очень сильно распускал - и язык, а потом сослать всех на самый край земли, в вечную ссылку.

Так вот и оказались Иван Кириакович Сновидов, Петр Матвеевич Ивашкин, Александр Дмитриевич Турчанинов в камчатских острогах. И ни один, кроме Ивашкина, не был прощен. Остальные и не дожили до такой глубокой старости.

Но эти трое не были последними из колодников, кто отправлялся в Сибирь и в Камчатку "без вины виноватыми".

В июле 1743 года в столице раскрыт заговор, который возглавил подполковник Лопухин. Среди тринадцати его сообщников был даже австрийский министр, посол, маркиз де Ботта... Он же был любовником матери подполковника, жены генерал-крей-комиссара...

Она-то и была, как выясняется, виновницей нового елизаветинского спектакля - сестра графа Михаила Гаврииловича Головкина, вице-канцлера при Анне Леопольдовне, сосланного Елизаветой Петровной, и жена брата государственного канцлера Бестужева-Рюмина, - она, распуская в свете слухи о том, что Елизавета сослала ее брата несправедливо, была недосягаема для прямой расправы - слишком пострадала бы тогда сама императрица в общественном мнении.

И Елизавета Петровна выместила все зло на сыне Лопухиной. Он был разжалован и сослан матросом на Камчатку. При этом четверым его "сообщникам" - как Турчанинову - вырвали язык, чтобы не задавали вслух вопросов о своей вине, и отправили в Сибирь. Еще четверых высекли кнутами и плетьми, а затем тоже сослали в Сибирь. Троих из гвардии перевели в пехоту. Одного выслали в деревню.

А сюжет один и тот же - Иоанн YI. Раскрыт новый дворцовый заговор!

Поэтому задержка в Риге, Холмогорах, где в 1746 году в возрасте 28 лет умирает Анна Леопольдовна.

Она стала первой, но не последней жертвой этой ссылки. Из 137 человек конвоя в Холмогорах за двенадцать лет умерло 62 человека. Можно представить себе, каковы были условия содержания узника, если мерли как мухи, полицейские.

Но узник выдержал, на свою беду, и это уготованное ему испытание и не умер. И, тогда не осталось ничего другого - он становился взрослым - и его заточили в одной из одиночных камер Шлиссельбургской крепости. Теперь он навечно должен был остаться секретным узником.

Когда его ссылали, то не объявили его имени, а самому ему было запрещено называть себя кому бы то ни было под страхом смерной казни. В одной юрте посланный отыскивать ссыльного спрашивал несколько бывших тут арестантов, не слыхивали ли они чего-нибудь про Шубина; никто не дал положительного ответа.

Потом, разговорясь с арестантами, посланный упомянул имя императрицы Елизаветы Петровны. "Разве Елизавета царствует"?- спросил тогда один из ссыльных. "Да вот уже другой год, как Елизавета Петровна восприяла родительский престол",- отвечал посыльный. "Но чем вы удостоверите в истине?" - спросил ссыльный. Офицер показал ему подорожную и другие бумаги, в которых было написано имя императрицы Елизаветы.

"В таком случае Шубин, которого вы отыскиваете, перед вами",- отвечал арестант. Его привезли в Петербург, где 2 марта 1743 года он был произведен "за невинное претерпение" прямо в генерал-майоры и лейб-гвардии Семеновского полка в майоры и получил Александровскую ленту. Императрица пожаловала ему богатые вотчины, в том числе село Работки на Волге, что в нынешнем Макарьевском уезде Нижегородской губернии. (А.Печерский "Княжна Тараканова").

Но Шубин недолго оставался при Елизавете Петровне - здоровье его было изрядно расстроено, а главное - занято было уже его место у сердца и при троне - процветал придворный певчий, сын малороссийского казака Григория Розума Алексей Разумовский.

Сначала он стал управляющим поместьями царевны, а с 25 ноября 1741 года - действительным камергером ея величества, затем - обер-егермейстером, а в день коронации - 25 апреля 1742 года - Андреевским кавалером. В 1744 году Алексей Григорьевич объявлен графом Римским, еще через два месяца - Российским.

А 15 июня этого же года в церкви Воскресения в Барашах императрица Елизавета Петровна и граф Алексей Григорьевич были тайно обвенчаны. Генерал-поручик Шубин подал в отставку. Отставка была удовлетворена, и генерал поселился в подаренном ему селении Работки, где он вскоре и умер. А граф Разумовский в это время, не будучи ни в одном военном походе и ни дня не прослужив в армии, произведен в генерал-фельдмаршалы. И это вознесение фаворита погубило не одного Шубина.

В Луцком драгунском полку служил безвестный прапорщик, сын поручика московской полицмейстерской канцелярии, окончивший в 1740 году Шляхетский корпус (где учились вместе с ним будущие государственные деятели А.Н.Сумароков, А.В.Олсуфьев, М.Н.Волконский...).

Это был Иоасаф Андреевич Батурин, которого в ХIХ веке один из русских журналов назовет даже агитатором будущей бури, подразумевая бурей, конечно же, революцию, народный бунт.

Семь лет прослужил честолюбивый Батурин, воспитывавшийся в привилегированном учебном заведении, без какого-либо продвижения по служебной лестнице.

Вот это-то и привело к конфликту сначала с командиром полка, а позже - и с императрицей. Дело "О подпоручике Иоасафе Батурине, замышлявшим лишить престола императрицу Елизавету в пользу великого князя Петра Федоровича" мне также удалось обнаружить в Центральном государственном архиве древних актов - ЦГАДА, фонд 6, опись 1, единица хранения 377.

В феврале 1748 года случилось так, что десятая рота, в которой служил Батурин, осталась без обер-офицера, и Батурин, не долго думая, по собственной инициативе принимает на себя командование, полагая, что он вполне этого достоин. Но не тут-то было - полковник Элнин уже назначил нового командира роты, и вовсе это был не Батурин.

Обидевшись, Батурин принял того в штыки, а полковому командиру заявил примерно следующее: "Напрасно де, господин полковник, изволишь меня обижать. Я де хороший командир и беспорядков у меня не видывали." И, к слову, добавил, что ежели его не назначат командиром, он будет просить у генерал-инспектора, когда тот прибудет в полк, аудиенции, пригрозив, что покажет генерал-инспектору все непорядки в полку и расскажет ему все драгунские обиды.

Полковник в бешенстве заорал: "Арестовать! Сковать! В "Тихомировку" его!" "Тихомировка" - полковая тюрьма, где в нарушение устава, полковник Элнин уже однажды продержал такого же, как Батурин, прапорщика Тихомирова. И ничего - сошло.

- Я такого не заслужил, чтобы меня ковать и в тюрьму сажать, - резко ответил Батурин и отказался сдать свою шпагу полковнику.

Тогда его посадили, согласно военных "регул", под домашний арест. Батурин поначалу было смирился, но на следующий день пришел в полковую канцелярию и в присутствии всех обер-офицеров заявил, что знает о полковнике Элнине государево "Слово и Дело", то есть имеет факты о совершении полковником преступления против трона.

Но, как выяснило следствие, донос оказался ложным (хотя, я думаю, при Анне Иоанновне все бы сработало, просто Батурин не учел фактор времени - политической конъюктурности) - единственный свидетель прапорщик Федор Козловский отказался подтвердить обвинение Батурина в том, что фон Элнин оскорбил "блаженныя памяти вечно достойныя" покойную императрицу Анну Иоанновну, которая, по известным - то бишь, амурным - причинам, не жалела ничего для некоего герцога Курляндского - то есть своего фаворита - Бирона.

Эти "известные причины" полковник Элнин, по словам Батурина, опохабил одним откровенным жестом, за что его стоило сослать в Сибирь.

Но... "за те его непорядочные поступки велено лиша его Батурина прапорщичья чина и патента послать в казенные работы на три года, а по прошествии определить попрежнему в полк до выслуги в драгуны."

Ждали только решения императрицы. Оно затягивалось. Батурина даже освободили из-под стражи и передали на поруки. В это же время - в соответствии с "регулом" и выслугой лет пришел ему и новый чин - подпоручика. Казалось бы, все меняется к лучшему, но - опять двадцать пять: как праздношатающегося Батурина снова взяли под караул.

И этот новый арест имел для Батурина роковые последствия - тут же в тайную канцелярию явились прапорщик Выборгского полка Тимофей Ржевский и вахмистр Пермского драгунского полка Александр Урнежевский и чистосердечно покаялись в том, что Батурин подбивал их, заручившись поддержкой и денежной помощью великого князя Петра Федоровича, поднять фабричный московский люд и "находящихся в Москве преображенских батальонов лейб-компанию", а там, дескать, "заарестуем весь дворец - ... Алексея Григорьевича Разумовского где не найдем и его единомышленников - всех в мелкие части изрубим за то что де от него Алексея Григорьевича долго коронации нет его императорскому высочеству, а государыню де императрицу до тех пор из дворца не выпускать пока его высочество коронован не будет."

Что же имел против Елизаветы прапорщик Луцкого драгунского полка Батурин? Ничего!

Он даже был согласен "чтоб Ея императорское величество была при своей полной власти как ныне есть, а его б высочество с повеления Ея императорского величества имел только одно государственное правление и содержал бы армию в лучшем порядке, не так как оная ныне имеетца и ежели де не бунтом итти, то де его высочеству коронации никогда не бывать для того что де до той коронации Алексей Григорьевич Разумовский не допустит и того де ради хотя малую партию а зберу и наредя их в маски поехав верхами и улуча Алексея Григорьевича на охоте одного или при малой свите что протчие де псари ездят по кустам и с тою мелкою свитою изрубим или другим каким-нибудь манером смерти его имать буду только де мне один он и надобен(выделено мною - С.В.) причем он Батурин того Ржевского уверял, что он во всем том был ему согласен за что де мы от его высочества В НАГРАЖДЕНИЕ И ПО ГОЛУБОЙ ЛЕНТЕ ПОЛУЧИТЬ МОЖЕМ (выделено также мной - С.В.)".

То есть, как видим, Батурину нужен был на троне тот человек, который бы двинул вперед его, батуринскую, военную карьеру, потому что де годы шли, а самостоятельно де эта карьера что-то не двигалась, как у других...

"...ежели б армия была, - говорил на допросе сам Иоасаф Андреевич, -под предводительством его императорского высочества, то б всякий солдат, видя его высочество при той армии, всякой самого себя храбрости предал и уповал бы всяк, что его монарх присутствует при войне и больше б храбрых оказий и поступок против своих неприятелей делали, а в государственном бы правлении мог его высочество ВСЯКОМУ БЕДНОМУ ПРОТИВУ СИЛЬНЫХ ЛИЦ ЗАЩИШЕНИЕ УЧИНИТЬ (вот это и было лейтмотивом, а не предыдущий бред о храбрости воинства - С.В.)"

Но в главном Батурин в общем-то, нужно это признать, прав - не таланты и доблесть, не отвага и честь являлись, как мы видим из многочисленных примеров, основой для движения людей вверх по служебной военной или гражданской лестнице в России времен правления Екатерина I, Анны Иоанновны, Анны Леопольдовны, Елизаветы Петровны...

Все эти благородные качества становились угодными трону лишь в условиях, говоря современным языком, экстремальных, но таковых условий не было, ибо после реформ Петра Великого наступило для России время глухого затишья, какое сравнимо разве что с тишиной мрачных сырых подземелий...

Вверху жили, веселились, любили, торжествовали и властвовали... А внизу - внизу жила вся остальная Россия, в том числе и батурины, которые, также, как и те, что наверху, чего-то хотели от жизни.

Чего-то и для кого-то - вот основная суть любого государственного переворота, любого преобразования, любой гражданской или сугубо индивидуалистской позиции.

Но, как видим, против Елизаветы Петровны Батурин, в принципе, ничего не имел против и ни на что, кроме армии, не посягал. А вот против Разумовского он был настроен категорически.

Что же его так раздражало? То, что он - сын простого казака, певчий императорского хора - оказался у кормила власти, будучи бесталанным государственным деятелем, но фаворитом императрицы?! Допустим.

Но что именно - зависть от успехов любовника-счастливчика или справедливое чувство негодования по поводу всех этих фаворитов-лизоблюдов, приближенных к трону, которое во все времена и при всех правящих режимах испытывали истинные дети своего Отечества!!?

О России ли думал он, о застое, духовном и экономическом, который после Петра переживала страна, пока то одна, то другая императрица тешилась в любви, потеряв голову от своего крохотного, в ущерб стране, а потому низменного и ничтожного, счастья, растрачивая миллионы на любовные утехи и всякую службу во имя и благо России переводя в разряд заурядного камер-лакейства...

А вот и ответ самого Батурина: "...злоумышленное де убивство на Алексея Григорьевича начал он Батурин иметь и имел с такого случая, что в июле месяце после Троицкого похода приходил он к его сиятельству во дворец с таким намерением, что его сиятельству объявить дабы его сиятельство приказал с ним Батуриным послать кого верного и наведатца ходя с ним Батуриным в подлом нехорошем платье в Москве по всем местам, что о его сиятельстве в народе говорят для того что де в разные де времена бывал он Батурин в кабаках и в других местах где де бывшие лейб-компании гренадеры, а имен и прозвищ их не знает и в лицо признать их не может, и другие разных чинов люди и всякая подлость бранивали его сиятельство всякою скверною бранью и лейб-компании де гренадеры говаривали, что де его сиятельство посылает их в Кизляр за напрасно и обижены де все гренадеры от его сиятельства от награждения Ея императорского величества деревнями и тем де хотел он Батурин оказать его сиятельству услугу, но только он до его сиятельства не допущен и придворным лакеем его сиятельства выслан с нечестью и думал он Батурин что так его нечестиво выслать приказал его сиятельство..."

Вот так - а приласкал бы, приголубил и никаких тебе кровавых заговоров, пустили б как ищейку по вонючим кабакам и подвалам - вообще счастлив был бы, а заложил, выследил, предал кого - так бы и руки лизал хозяину за ленточку голубую или муаровую, надетую вместо ошейника...

А заговор же его против трона оказался на проверку вообще ерундой - "тьфу!". Фабричных людей в заговоре было... один человек - суконщик Кенжин. По-настоящему несчастный человек, доверившийся благородному барину - заступнику.

Дело в том, что незадолго до встречи Кенжина с Батуриным московских суконщиков ограбили фабриканты, недодав часть заработанных денег. Те возмутились и пошли с челобитной к Разумовскому. Тот же встал на сторону фабрикантов и челобитчиков велел наказать кнутами.

Промышленный люд был, конечно же, недоволен решением Разумовского, и об этом узнал Батурин. Кенжину он сказал, что разговаривает с ним от имени Петра Федоровича и тот готов компенсировать фабричным их потери и восстановить справедливость, казнив всех - через отсечение головы - фабрикантов, если работные помогут ему взойти на российский престол и убьют Разумовского.

Кенжин пообещал поднять недовольных работных на бунт.

И вот итог: Батурин и Кенжин - как самые опасные в этом заговоре - шли по одной статье о наказаниях. По экстракту (после расследования) "предложено ... Батурину и Кенжину вместо смертной казни - учинить жестокое наказание бить обоих кнутом нещадно и урезать у них язык послать в Слесенбурх и велеть их тамо порознь закласть в городовую стену оставя им по одному самому небольшому окошку и до смерти их давать им хлеб да воду."

Шестнадцатилетнего подмастерья Кенжина Михаила Иванова только за то, что он оказался невольным свидетелем и слышал весь разговор, приказано было бить кнутом и сослать в Оренбург. Туда же были сосланы и ткачихи, кто в тот день, работал у суконщика вместе с его женой.

Наказаны были еще трое из лейб-компанейцев, двое пикеров из свиты Петра Федоровича, с которыми был знаком Батурин, и потому попытался было через них выйти на связь с великим князем, чтобы предложить последнему свои услуги и сообщить, что к бунту готовы уже... тридцать тысяч человек и еще 20 тысяч можно будет поднять, что Батурин не один в этом своем стремлении возвести на престол Петра III и за его спиной граф Бестужев, а также генерал и кавалер Степан Апраксин...

Одного из гренадеров - Тыртова - отправили на казенные заводы в Сибирь. Двух других - Худышкина и Кетова - в Оренбург, "в работы вечно". Пикера Григорьева - в Сибирь. Васильева - в Оренбург.

О Ржевском в экстракте не говорится ничего. А вот вахмистр Урнежевский повышен в чине и... сослан в Архангелогородский гарнизон.

Четыре года после подписания экстракта просидел Батурин в подземелье тайной канцелярии под крепким караулом, ожидая конфирмации - решения императрицы - но ее не последовало и в 1753 году он был переведен в Шлиссельбургскую крепость, в одиночную камеру на вечное содержание, как ему и определили судьи. Елизавета Петровна не пожелала смягчить их приговор.

Почему? Ведь ясно из дела, что заговор - выдумка, фалшь, вздор.
Но нет - приговор взаправдашний, суровый, жестокий.
И почти одновременно - ужесточен режим содержания Иоанна.
Случайно? Может быть...

Почти одновременно они становятся секретными узниками Шлиссельбурской крепости - самой жуткой тюрьмы Российской империи.

О дальнейшей судьбе Иоанна поведал нам Данилевский в знаменитом "Мировиче".

Батурин через пятнадцать лет одиночного заключения наконец впервые мог заговорить с живым человеком - молодым солдатиком Федором Сорокиным, обомлевшего от слов Батурина о том, что он де полковник и страждет по государеву делу.

Сорокин, правда, поначалу не поверил: "Да государь наш в одночасье как помер."
- Ложь! Это враги распустили слухи. Он жив - за границей, обещал черед два года вернуться."
То есть, как видим, и годы заключения не исправили подпоручика.
Солдат, деревня - деревней, первого года службы, обалдел от этих слов. Все в его сознании съехало куда - то на сторону.
- Передай письмо, - хрипло шептал полковник, - одно императрице, другое - ему... И будет тебе большая награда! Он ведь не знает, что я здесь...
- Да как же я его найду?!
- Найди... Передай с кем-нибудь...

Вернувшись в казарму, Сорокин рассказал обо всем своему названному брату Федору Ушакову.
- Дак помер царь-то...
- Живой... Полковник сказывал... Скоро вернется. А письма пусть у тебя пока побудут. Может придумаешь что...
- А может и не царю письма эти? Давай прочтем?
- Боязно...
- Да что там - где наша не пропадала.

Разговор с Батуриным и чтение письма обойдутся Сорокину вечной службой солдатом без права на отставку в Тобольском гарнизоне, а Ушаков, хоть формально и будет освобожден от наказания за то, что передаст эти письма начальству, но так как "знает ложь и вымыслы Батурина", поступит приказ отправить его на службу в Архангелогородский гарнизон "и не отлучать оттуда".

- Всероссийский отец великий государь император Петр Федорович, - по складам прочел Ушаков, и оба солдата испуганно переглянулись. - Один от верных и первых рабов ваших, который не пощадя живота своего за ваше величество и корону вашу, по любви природной от младу и чести к великому Петру, а по нему и к вашему величеству ревную по истинниему наследству вашему о чем ваше величество довольно знать соизволите.

Я до ныне обретаюсь в Шлюшенбурхе под крепким караулом в ручных и ножных железах в несносном заключении восемнадцать лет как за ваше величество и корону вашу терплю и уповаю. Ежели бы мне не помогали наука которую в светлые ночи великую приносите радости...Смотрел на планету вашу, горесть свою забывал и в животе вашем дражайшем быть несомненно полагал о чем все караульные засвидетельствовать могут.

- Это точно, - засвидетельствовал Сорокин. (Интересно, что бы писал Батурин, если бы он знал о том, как поступил Петр Федорович, когда ему в 1762 году доложили о Батурине, и император решил не переводить подпоручика на Нерчинские рудники, как было предложено генерал-прокурором, а оставить в той же одиночке навечно, только переведя с "хлебы и вода" на более калорийный рацион.)

- Зачем бедного забыли, - продолжал читать Ушаков. - Возьми, возьми - здесь два раза "возьми" - великий монарх меня пред себя как можно скорее, не дай мне пасть в отчаяние. Дай мне себя дражайший мой великий монарх увидеть и с воскресением ваше величество поздравить, не дай возрадоваться врагам своим кои меня верного раба твоему чтобы заодна в темнице уморили.

Возьмите меня скорее пред лицо свое да потребятся враги ваши рукою моею, когда же оставите меня, кому бог вас оставит, желал бы от бога всем мира, тишины и благополучия. Вверьте мне свое здоровье опробованному рабу, а не другим. А не время за вас умереть и кровь пролить, уповаю, что вы при себе такова ныне не имеете.

Словами все скажут, что положат живот свой за ваше величество, а на деле в практике никто себя так не скажет как я бедный. Оставил жену, сына и двух дочерей во младенчестве сиротами, уморил от печали жену свою, на веки плачи матери своей и сестры ругательства терплю. С бедными от фамилии моей, которые от меня отрекаются, коливо претерпел голоду, холоду, все сие для короны вашего величества. Верь, верь, Монарх мой великий. Нет тебе меня вернее. Да любите меня столько бог скажет. Я вас люблю, когда вы оставите меня, бог мне за любовь не оставит и аршин 15. Несть любви чай боле да кто за друга положит душу свою.

Солдаты в который уже раз переглянулись и зябко передернули плечами. Листки мелко -мелко дрожали в руках Ушакова. Сорокин смотрел на них боязливо и покорно, а сердце колотилось так, точно это и не сердце, а живая птица билась и никак не могла вылететь из груди. Он хотел было что-то сказать Ушакову, но не смог разлепить слипшихся и помертвелых губ.

- Надо отдать письмо прапорщику, - решил Ушаков, и сразу стало обоим легче - точно камень с души упал - появилась ясность и цель.

Екатерина II, прочитав письмо Батурина, рассвирепела. Как посмели ей напомнить о том, кто столько лет приходился ей мужем и с кем было покончено раз и навсегда, чьи останки уже сгнили, как должна была сгнить и сама память, но ползут и ползут чьи-то лживые слухи о том, что он жив и - на тебе! - явится... Миссия!..

Даже из казематов Шлиссельбурга, из одиночки этого сумасшедшего, назвавшегося полковником и обер-кабинет-курьером, доносится потустороннее зловоние Карла-Ульриха... О,майн готт! Куда же еще его запрятать?!

17 мая 1769 года обер-прокурор Вяземский положил перед Екатериной проект указа о дальнейшей судьбе Батурина.

"...заслуживает он Батурин по законам тяжкое наказание; но поелику сие ныне учиненое им преступление от него произошло как уже от человека, доведшего себя по своим преступлениям до самого отчаяния, то кажется теперь и никакое тяжкое наказание наполненного злом его нрава поправить не может; и сего ради а тем более из единого Ея Императорского величества милосердия наказание ему Батурину не чинить, а дабы от него впредь таких вредных и ложных разглашений поблизости столицы ... не происходило ... и чтоб он Батурин сколько ни есть пришел о содеянных им злодеяниях хотя при конце жизни своей в раскаяние, послать его в Большерецкий острог вечно и пропитание же ему тамо иметь работою своею, а притом накрепко за ним смотреть, чтоб он оттуда уйтить не мог; однако же и тамо ни каким его доносам, а не меньше и разглашениям никому не верить".

"Быть по сему", - начертала Екатерина и поставила точку еще на одной человеческой судьбе, только за то, что этот несчастный осмелился напомнить ей о том, кого она хотела, но не могла забыть. И снова была игра - игра очередной императрицы в милосердие - когда отправляли в Камчатку на голодную смерть старика, все преступления которого заключались в том, что он хотел быть верным рабом и это у него никак не получалось, ни в 1748, ни двадцать лет спустя...

А он готов был ради этого на все. И не в Камчатку его бы, а приласкать чуть-чуть, а уж он "разстарался бы за ради" и глядишь, действительно бы опередил бы некоего Шервуда, выдавшего Павла Пестеля, в получении высочайшей приставки "Верный" к своей фамилии за предательство. Но слишком много таких вотсвоих было у трона, чтобы брать еще и кого-то со стороны.

Наследником Елизаветы Петровны стал сын Анны Петровны и герцога Голштиского Карла- Фридриха Карл-Ульрих, женатый на немецкой принцессе Ангальт-Цербстской Софии-Августе.

Карл-Ульрих был одновременно претендентом на русский и на шведский трон, так как он был родственником не только русского императора Петра I, но и шведского короля Карла XII. Получив, на свою беду, русскую корону, Карл-Ульрих стал Петром III, Софья -Августа - Екатериной Алексеевной.

28 июня 1762 года с помощью все той же дворянской гвардии, преданной императрицам, Екатерина совершила дворцовый переворот, свергла своего мужа с российского престола и добилась от него официального отречения.

Таким образом, в эти последние июньские дни 1762 года в России оказалось сразу три здравствующих императора - заточенный в Шлиссельбургской крепости Иоанн VI, сосланный в Ропшу под надзор брата фаворита - Алексея Орлова - Петр III и Екатерина II.

Только поэтому и умирает в Ропше от внезапного "геморройного припадка и прежестокой рези в кишках", задушенный Орловым, Петр, а затем угроза расправы нависает и над несчастным узником. Следующими жертвами задуманного новой императрицей спектакля с трагическим финалом стали сначала братья Хрущовы и Гурьевы, а после них - Мирович.

Любопытно, что в следственных материалах дела Хрущовых - Гурьевых очень много сходного с делом Батурина. И здесь, и там очевидна попытка выдать желаемое за действительное: увеличить число заговорщиков с пяти человек до нескольких тысяч, намекнуть, что якобы среди заговорщиков и князь Никита Трубецкой, и Иван Иванович Шувалов, и Иван Федорович Голицын, и еще иже с ними 70 "больших людей"...

На следствии все и раскрылось. Семен Гурьев, один из главных инициаторов заговора, рассказал все чистосердечно. Петр Хрущов отказывался было от разоблачающих его показаний Гурьева и винился только под батогами. Но он мало что мог добавить - за заговорщиками не стояло никаких реальных сил. Да, в народе ходили слухи о незаконном воцарении Екатерины, об убийстве Петра III, о заточении Иоанна VI, но это бродило совсем еще молодое вино, не способное ударить в голову так, чтобы свалить с ног...

Нет, таких сил еще не было. За спиной Екатерины стояла гвардия во главе с братьями Орловыми - и всякая попытка к сопротивлению была обречена...

Но Екатерина была все же в затруднительном положении, придумывая наказание для заговорщиков. Нужно было, безусловно, использовать имеющийся материал в своих интересах, но для этого следовало раздуть мыльный пузырь следственного дела до громкого государственного преступления.

Это с одной стороны. А с другой - нужно было подчеркнуть милосердие матушки-государыни.

24 октября 1762 года Екатерина подписывает приговор:
"Божиею милостью мы Екатерина Вторая императрица и самодержица Всероссийская и прочая, и прочая , и прочая.
Всем верно нам подданным объявляем:
Каждый ведает разумный и благонамеренный сын отечества, что власть над ним предержащая, для его же добра установлена от Бога, которой он повиноваться должен для своего и ближнего своего благоденствия, почему и оскорбители оные яко противляюшиеся Богу и яко нарушители общего покоя суть такие преступники, которых слово Божие и закон гражданский осуждает быть не токмо извергами своего отечества, но и в роде человеческом нетерпимыми, мы можем не похвалившися пред Богом целому свету сказать, что от руки Божией приняли всероссийский престол не на свое собственное удовольствие, но на расширение славы его и на учреждение доброго порядка и утверждение правосудия в любезном нашем Отечестве.

К сему достохвальному намерению мы приступили не словом, но истинным делом и о добре общем ежедневно печемся едино полагая то в намерение чтоб радостию, удовольствием и порядком наших подданных принимая себе оныя воздаянием видеть внутреннюю тишину и благосостояние нашей империи, таковым средством мы желаем прославить Бога и таковым путем мы ищем достигнуть вечного себе от него воздаяния, но при сих наших чистосердечных намерениях и чувствительно нашему сожалению нашлися в самом нашем здешнем столичном городе такие неспокойные люди, которые возненавидя свое и общее блаженство и бутто бы не токмо прилежные изобретатели своего заключения, но и живота своего отчаянные злодеи презрев страх Божий и не помышляя о потерянии временного и вечного своего живота покусилися и дерзнули делать умысел к испровержению Божия о нас промысла и к оскорблению нашего величества, и тем безумно вознамерилися похитить Богом врученною нам народа общее блаженство, о котором мы беспрестанно трудимся с матерним попечением.

...хотя по всем государственным законам за то богомерзское и злодейственное дело надлежит Петра Хрущова и Семена Гурьева яко главных в том деле зачинщиков четвертовать и потом отсечь голову, а Ивану и Петру Гурьевым отсечь головы же, но в рассуждении нашея правила о наблюдении монаршего милосердия Сенат обще с собранными президентами согласно присуждает а именно, помянутых преступников лиша всех чинов и исключа из дворянского достоинства, Петру Хрущову и Семену Гурьеву вместо мучительной смерти, отсечь головы, Ивану и Петру Гурьевым политическую смерть, то есть положить на плаху, а потом не чиня экзекуции послать вечно в каторжную работу, движимое и недвижимое их имение оставить детям их и их наследникам.

Алексея Хрущова, лиша всех чинов сослать в Сибирь на вечное житье. По сем не оставалось бы нам более как конфирмовать Сената нашего сентенцию, но чувствительное наше сердце не может и тут допустить действия гнева и жестокости, а убеждает преступников оставить раскаянию в жизни сей и предать их суду Божию, чего ради повелеваем меч, данный нам от Бога и по слову его не без ума носимый удержать от отнятия живота осужденных, а вместо казни смертной Петра Хрущова и Семена Гурьева, лиша чинов, исключа из звания их фамилии а из чина благородных людей обоих Петра и Семена бывших Хрущова и Гурьева ошельмовать публично, а потом послать их в Камчатку в Большерецкий острог на вечное житие, и имении их отдать ближним в родстве.

Ивана и Петра Гурьевых, отняв жены, послать их в Якутск навечно. Алексея Хрущова, лишив его всех чинов, жить в своих деревнях не выезжая в наши столицы."

28 октября 1762 года, в понедельник, на Красной площади в Москве Хрущова и Гурьева ошельмовали - ввели на эшафот, палачи приказали им положить головы на плахи и скрестили над их головами шпаги, потом бросили эти шпаги под ноги осужденным, свели с эшафота и отправили на Камчатку.

Политической казнью первых в царствование Екатерина Второй бунтарей руководил сенатор, генерал-поручик, майор лейб-гвардии Василий Иванович Суворов.

Его сыну - полковнику Александру Васильевичу Суворову - придется усмирять следующих. Но это будет уже Крестьянская война, которую возглавит самозванный царь Петр III - Емельян Пугачев.

Я уже писал, что в жизни очень много удивительных совпадений, и вот мы снова сталкиваемся с этим.

"Наконец настало и роковое 14 декабря - число замечательное: оно было вычеканено на медалях, с какими распущены депутаты народного собрания для составления законов в 1767 году при Екатерине II, - такими вот словами начал В.И.Штейнгель в своих "Записках" описание того "сумрачного декабрьского петербургского утра" восстания на Сенатской площади.

Увы, кое для кого участие в народном собрании - Комиссии об уложении - закончилось столь же плачевно, как и для Штейнгеля участие в декабрьском восстании. За сопротивление Наказу, написанному Екатериной для депутатов, и резкое столкновение - вероятно, по этому же поводу - с Григорием Орловым были сосланы на Камчатку отставной ротмистр, депутат от дворянства Верейского уезда, помещик Московской губернии Ипполит Семенович Степанов и его молодой коллега - поручик гвардии Василий Алексеевич Панов.

Чего же потребовали депутаты, что Екатерина, смертельно перепугавшись и пользуясь началом очередной войны с Турцией, поспешно распустила Комиссию и более уже никогда не рисковала их собрать заново, а самых радикальных выслала как можно дальше.

Депутаты потребовали ограничения самодержавия за счет полной свободы дворянства.
В том же ЦГАДА мне попался удивительный документ, написанный Ипполитом Семеновичем уже на Камчатке (фонд 6, опись 1, ед. хранения 409).

"Новые законы сочинять депутаты хотя и собраны, с тем, чтобы пояснять об тягощениях обществу, и полагать свои мнения. А как собрались, тогда дали наказ и обряды. И всего посмотрите: какое депутаты имеют право на себя законы полагать, когда недалее велят трактовать, как то единое, что в Наказе написано, следственно не сами они на себя полагают закон, и велят повиноваться тому, что пристрастию угодно, требуют, что дела продолжают, и чрез того отягощение чувствуют, а Наказ повелевает оные неторопно решить.

Народ от того не получает правосудия.Что апеляций много и к до государя доступу не имеют: а Наказ еще больше прибавляет судебных мест, а полновластие не мало ни ограничивается."

Вот чего захотел депутат от Верейского уезда - а это похуже государственного переворота ...

"А в России начальники единое только имеют право делать людям несчастие..."
"...должно с сожалением сказать, сколь нещастлив народ российский ... не получает облегчения, а всего больше усиливается начальник, а не закон."
"Народ российский терпит единое тиранство."
"Понеже в России не только крестьяне, но и дворянства малейшая часть обучается наукам ... Вот притчина рабства, что богатый человек имеет случай угнетать бедных людей. Ежели он и мало знает законов, то судьи ему за деньги помогают растолковать сему бедному народу в пользу богатого Указы, а богачи их исходатайствуют от Сената в свою пользу."

Самодержавие по Степанову - это вотчина фаворитов, от любезности или нелюбезности которых зависит состояние державы. И что закон - когда любой из них может быть подменен или изменен именным Указом Государя или Государыни. А "Государь, - кощунствовал Ипполит Семенович, - есть - человек, а особливо такой, каков был Борис Годунов..."

А вот и главное, что мучило Степанова и сталкивало его чуть ли не в кулачном бою с Орловым в депутатской комиссии: "...теперь, когда дворянство мало просвещено, не имеет сил и не позволено пешися (печься, заботиться, думать, волноваться, переживать, страдать - С.В.) о своем Отечестве, а каждый старается только в том сделать подлым образом от начальника милость и чин. А получа оный быть вредом народным, понеже в сем чине жалованье само беднейшее, кто вышней у нижнего отнять властен и отрешить от должности."

Это писал не революционер Радищев, а безвестный Степанов, засланный за свои мысли на самый край земли. И это был единственный из всех камчатских ссыльных (может быть, отчасти, еще и Панов), кто искал не своего места у трона, а боролся за благо для своего Отечества, коему был истинным сыном.

И он обвиняет:
"Грабя народ и из общественной казны богатящиеся, из-за неправосудия наказания не получающие, оканчивают жизнь благоденственно ...невзирая, что Отечеству вредно."

Скорбит.
"...всякий знает, что в России за истинную заслугу Отечеству ни о ком еще народу неизвестно. И кто награжден был, кроме как Шуваловы проекты об гнании вина и соли... Да за убийство государей своих и нарушение присяги ныне прославлены. И из таких людей, которые не только делом, но мыслями Отечеству не доказали полезного и к высоким делам допущены..."

Клеймит позором.
"Есть самым доказательством Камчатская земля: какое попечение имеет правительство о народе. Народ данной натуральную наклонность имел к добру, и никаких обманов между ним не было, а еже "ныне" непорядочные законы и самовластие начальников не только к злым обычаям вредным интересам приучены. Поморены оспою в 768 году. Понеже о сех болезнях они никаковых понятиев не имели, а правительство не предуведомлено, ни лекарей никаких в таком отдаленном месте не заведено, и о том им не растолковано.

Когда не сохранять их, то зачем же тратить государственные интересы, но и более терять национальных "русских" людей для сыскания и завладения дикого народу, а оставить лучше с их обычаями..."

То есть, утверждал Степанов, всем - и дворянам, и крестьянам, и купцам, и инородцам плохо живется в этой стране, которой правит не государственный разум, не забота об Отечестве и народах, живущих в нем, а фавориты - любезные сердцу чувственной особы, власть которых не ограничена ничем и никем, кроме,разве, прихотей самого Самодержца или Самоей...

Так что Радищев был не одинок, да и не был он первым, кто взывал к разуму россиян. Только вот финалы были у них разными - и сослан Степанов, как Первый, подальше; и никто из современников Ипполита Степановича, за исключением императрицы и нескольких доверенных лиц, не прочел этого его "Объявления", в котором, помимо прочего, Степанов открыто обвинил Екатерину в убийстве законного русского царя Петра III...

А это, разумеется, могло быть только государственной тайной.

Да, Ипполит Степанович был особым ссыльным среди своих камчатских коллег.

Те хотели совершенно иного. Их не устраивала существующая жизнь только тем, что они были в самом низу ее, а не наверху, под солнышком.
Это были те же Орловы. Точнее, орлята - неоперившиеся и злые.

Первую партию заговорщиков, как вы помните, доставили на Камчатку еще в сороковых годах.

Ивана Сновидова отправили в Нижнекамчатский острог, где он подвизался к руководителю партии миссионеров архимандриту Камчатскому - Иоасафу Хотунцевскому, основал в устье реки Камчатки солеваренный заводик, снабжал солью, которая на Камчатке была на вес золота, миссионеров и приторговывал - выгодно сбывая соль промышленникам, отправлявшимся на Алеутские острова.
В результате двое сыновей Ивана Кириаковича, рожденных женой- камчадалкой, вышли в люди: один - Александр -пошел по духовной части, другой - Захар - по коммерческой.

Ивашкин был оставлен сначала в Якутске, где близко сошелся с будущим командиром Камчатки Василием Чередовым и, вероятно, уже вместе с ним прибыл на Камчатку в 1754 году.

О, этот не был несчастным узником. Василий Чередов беспрекословно подчинялся крестнику Петра Великого. В Большерецке они посадили сына Чередова - Федора - сержанта, и тот командовал большерецкими жителями вместе с мачехой - молодой, вздорной и злющей бабенкой.

А Чередов с Ивашкиным разъезжали по Камчатке, устраивали пьяные оргии, назначали на купеческие товары свои цены, силой навязывая их, как царь реформатор русским боярам, продавали камчадалам табак и брали за пуд до шестидесяти шкур морских бобров, не говоря уже о соболях и лисицах - тех, не считая брали ворохами...

В каждом селении Чередову с Ивашкиным подносили чащины - то есть опять же меха, подарки...

Непослушных, своевольных, чем-то расссердивших обоих царьков, пороли кнутами, ссылали в дальние камчатские остроги, разлучали с семьями. Говорят, что и в Якутии Ивашкин прославился подобной же жестокостью по отношению к инородцам - был мстителен и беспощаден.

Пожаловаться на них было некому - охотское и якутское начальство покровительствовало Чередовым, потому что они щедро золотили ручки своему "верхнему начальству". Когда же на молодого Чередова после целого ряда бесчинств подали все же жалобу большерецкие жители - Федора Васильевича перевели в Якутск, пожаловали в титулярные советники со службой при воеводстве.

И никто больше не осмеливался противиться злой воле камчатских сатрапов. Казалось, не будет от них избавления - пока, наконец, робкая жалоба отца Пахомия, главы камчатских миссионеров после отъезда архимандита Хотунцевского, о бесчинствах Чередова и его преследования священнослужителей не возымели ответного действия через Иркутск - и Чередова возвратили в Якутск. На покой. Ибо суд, как это было принято в сибирской юриспруденции, тянулся годами.

Пострадал только Ивашкин - он лишился своего всесильного покровителя, подельника и друга, был сослан в самую глушь - Верхнекамчатский острог,где надолго затерялись его следы.

После Чередова были еще два командира Камчатки, подобные ему. "Времена Чередова, Кошкарева и Недозрелова, - писал А.С.Сгибнев, -назвали тремя смертными грехами и предание о их злодействах сохранились на Камчатке и поныне."

18 октября 1764 года по именному Указу императрицы на Камчатку прибыл новый главный командир - капитан-лейтенант Иван Извеков, морской офицер, балтиец, выпускник морской академии, и... "три смертных греха" вмиг померкли перед этим новым исчадием ада.

"Набрав шайку пьяниц во главе которых стоял ссыльный Турчанинов, Извеков с этой компанией ходил ночью по семейным домам, отнимал жен и дочерей, и сопротивлявшихся заковывал в кандалы. Большую же часть дня проводил со своей свитою в прогулках по городу, летом в одном белье, туфлях и ермолке, а зимою в полушубке и всегда при кортике или сабле.Во время этих прогулок жители Большерецка не смели показываться на улицу, потому что малейшее невнимание к его личности или просто невеселый вид приводили его в бешенство, и тогда, не разбирая ни пола, ни возраста, он бросался на свою жертву и чем попало бил ее до изнемождения. Побоям и увечьям не было и счету.

Например, одному казаку он перерубил нос кортиком, а другому саблею наделал глубокие раны на голове. Наказание кошками и линьками считались самыми домашними и производились каждый день.

Казенным имуществом и деньгами Извеков распоряжался как собственными. За 5 лет водки, провианта и прочего взял на 68 259 рубл. 84 коп. ...

Секретарь Извекова Портнягин взятками составил себе состояние... Буйство Извекова было столь велико,что даже Портнягин, несмотря на близкие свои отношения с Извековым, никогда не решался входить к нему с докладом о делах Большерецкой канцелярии без заряженного пистолета и сабли."

Как видите, первые наши "орлята" - Ивашкин, Сновидов и Турчанинов - устраивались в новой своей жизни в полном соответствии с табелем о рангах российской империи - под крылышком у властьимущего...

И жить бы им так, поживать в довольстве, благодаря судьбу, если бы не находились даже здесь, на богом забытой окраине, настоящие бунтари.

Его никто не ссылал на Камчатку. Он выбрал ее сам и отправился за тридевять земель учить детей камчадальских "алфабету, часослову и цифири".

В 1735 году он поступил в московскую Славяно-Греко-Латинскую Академию, где в это время учился Михайло Ломоносов. Они были почти земляками - оба с Русского Севера, Михаил Васильевич - с Поморья, а Петр Михайлович Логинов - с родины русских поморов - из-под Господина Великого Новгорода - здесь в Богородско-Казанской церкви Илаго погоста служил его отец священик Михаил Романов, впоследствии иеромонах Мефодий, когда он на старости лет удалился от мирской суеты в Иверский монастырь на Валдае.

В 1742 году, когда Иоасаф Хотунцевский набирал желающих отправиться с ним на Камчатку, Петр Логинов учился в классе "Синтакима". Призыв архимандрита о том, чтобы посеять разумное, доброе, вечное в дущах нехристей, нашел отклик в сердце московского студента.

У Хотунцевского были свои соображения - Камчатка должна была принести ему сан епископа , а то -глядишь - и митрополита. И ради этого не зазорно было заливаться соловьем . Но мы должны быть благодарны ему за то, что он сманил Логинова на Камчатку.

А там было все - чего не увидишь и в самом страшном сне - начиная с насильственного поголовного крещения всех подряд, без разбору и без разбирательств - кому крест на шею,а кому и петлю для испуга... А уж потом открывались школы для приятия православия , для просвещения душ...

Пятнадцать лет дьяк Петр Логинов обучал большерецких пацанят в школе, открытой при Успенской церкви. И он многое повидал в камчатской столице. На его глазах стоял по приказу Чередова на коленях в снегу отец Пахомий на большерецкой площади под окнами начальника Камчатки и отмаливал чередовские грехи - так Пахомий расплачивался за свое заступничество о камчадалах.

Позже Логинов, как и все, терпел бесчинства пьяных гульбищ Кошкарева и Недозрелова.

Но, странное дело, когда пришло разрешение Синода о возвращении камчатских миссионеров домой, в Россию, дьяк Логинов решает остаться в Камчатке и был рукоположен в сан священника. Можно сегодня предполагать что угодно по поводу этого решения Логинова , но у нас есть факты, которые сводят любые предположения к одному и очень конкретному выводу.

"Священник Логинов, - пишет автор "Исторического очерка главнейших событий в Камчатке", - своими поучениями в церкви вздумал было ОСТАНОВИТЬ РАЗГУЛ (выделено мной - С.В.) компании Извекова. Но благое это намерение подало только повод Извекову к новым безрассудным поступкам. Не говоря уже о разного рода оскорблениях и притеснениях, которым подвергался за это Логинов, Извеков, между прочим, отдал приказ, чтобы Логинова никто из жителей Большерецка не смел пускать к себе в дом, под каким бы то ни было предлогом как вредного человека; а другим приказом разрешил им не ходить в церковь и держать постов".

Вот так - не больше и не меньше.

А что ему - Извеков был назначен командиром Камчатки в обход всех нижестоящих инстанций в лице командира Охотско-Камчатского края, иркутского губернатора и сибирского генерал -губернатора именным Указом Сената. И потому снять его с этого поста мог лишь только Сенат или сама императрица.

Вот Извеков и куражился со своими дружками, не подчиняясь никому и ничему. Когда командир Охотско-Камчатского края полковник Плениснер побывал в Большерецке, то они с Извековым общались... записочками, дико при этом бранясь. Но сделать он ничего с Извековым не мог.

Не выдержали сами жители Большерецка и с благословения своего духовного пастыря 2 мая 1769 года захватили власть в остроге в свои руки. Перепуганный Извеков сдался на милость победителей, не успев даже на пьяную голову сообразить что к чему.

Но, протрезвев, сообразил - и "19 мая в 5 часов утра, вооружив своих приверженцев саблями и ружьями, Извеков окружил большерецкую канцелярию, выгнал часовых, выпустил из тюрьмы арестантов и, поставив к дверям канцелярии три пушки, заперся в ней, как в крепости , предавшись со своими друзьями кутежу."

И тогда призывно загудели церковные колокола, собирая народ, как в древнем Новгороде, - на вече. И объединенные общей целью и общим замыслом, пошли на приступ большерецкой канцелярии казаки и камчадалы, чиновники и промышленный люд, купцы и матросы с казенного галиота "Святой Павел"...

Пошли грудью на пушки - и орудийная прислуга в страхе бежала, не сделав ни одного выстрела, навалились на двери канцелярии, сорвали ее с тяжелых петель и ворвались внутрь помещения... Но там обошлось "без всяких впрочем кровопролитий, потому что большая часть приверженцев Извекова была так пьяна, что не в состоянии была сопротивляться".

В тот же день Извеков на "Святом Павле" был отправлен под караулом в Охотск и отдан под суд. Не спас и именной Указ - был разжалован по окончании следствия в матросы.

Так что Турчанинов, как и Ивашкин, тоже лишился своего высокого покровителя и теперь нужно было как-то жить дальше.

А Большерецк торжествовал победу. Пока не прибыл новый начальник Камчатки. Его знали - служил до этого в Гижиге. И приуныли - потому что капитан Григорий Нилов был такой же горький пьяница, как все предыдущие... вместе взятые.

Ипполит Степанов и Василий Панов отправлялись на Камчатку в вечную ссылку не вдвоем - впятером. Третьим был уже известный нам Батурин-Верный. Двое остальных - Август Беньевский и Адольф Винбланд - участники католически-дворянского движения в Польше - Барской конфедерации - против ставленника русской императрицы польского короля Станислава Понятовского и русских войск, введенных в Польшу по приказу Екатерины для защиты короны на голове ее польского фаворита.

Адольф Винбланд был обыкновенный шведский наемник.

Что касается Беньевского, то он так постарался запутать своих биографов, что те и по сей день путают, как же в действительности пишется его фамилия - Бенейх, Беньевский ( Беневский, Бениовский), Бейпоск, де Бенев, Бенгоро...

Он "спутал" даже год собственного рождения в своих мемуарах, чтобы приукрасить биографию военными подвигами и морскими приключениями. И тогда получилось, что появившись на свет в 1741 году в селении Вербове в Австро-Венгрии в знатном не то венгерском, не то словацком роду баронов или графов Бенейх, он учится в Вене и, получив прекрасное образование, в 14 лет начинает службу в чине поручика.

В 1756 году он сражается в австрийской армии против прусских войск при Любовице, затем - под Прагой, в 1758 году - у Домштадта, а затем, надо полагать, участвует в Куперсдорфском сражении, где объединенные русско-австрийские войска начали сокрушительный разгром прусской армии, которую спасла от позорной капитуляции только очередная смена власти в Санкт-Петербурге - императором России после смерти Елизаветы Петровны был провозглашен Петр III, а он боготворил короля Пруссии и прекратил против него военные действия.

Но все это - кроме короля Пруссии и самой войны - обыкновенные враки барона Мюнхгаузена -Беньевского, ибо, как выяснил английский издатель мемуаров последнего Гасфильд Оливер, Август Мориц родился в 1746 году - и не мог участвовать ни в одном из этих сражений по самой элементарной причине - он еще под стол пешком ходил в это время.

Как не участвовал он и ни в одном морском плавании, о чем живописует в своих "воспоминаниях о пережитом" в эти самые годы - 1763 - 1768 - капитан Беньевский был на самом деле капитаном , но ...гусар в Калишском кавалерийском полку.

Именно капитаном, а не генералом, как утверждал сам Беньевский и ввел тем самым в заблуждение первого своего российского биографа - честнейшего Василия Николаевича Берха, который писал в "Сыне Отечества" в 1821 году, что Беньевский был принят в конфедераты сразу полковником, а за отличную храбрость получил 6 июня 1768 года чин генерала и командование всей артиллерией конфедератов, а потом попал в русский плен, был выпущен под честное благородное слово, но снова ринулся в бой и снова попал в плен к русским, которые сослали его вместе с другим военнопленным - шведом Винбландом - в Казань, откуда оба бежали, были пойманы уже в столице и сосланы навечно в Камчатку.

Что здесь правда, а что выдумка, мы разбирать не будем - нам это для нашего повествования и не важно.

Главные события начинаются в Охотском порту, куда все пятеро прибыли летом 1770 года, где их расконвоировали и отпустили на волю - до той поры, пока не будет снаряжен в дорогу галиот "Святой Петр", соверщающий регулярные казенные переходы из Охотского порта в Большерецк на Камчатку.

Никто не обращал в Охотске ровно никакого внимания на ссыльных - их здесь, кроме этих пятерых, было столько, что и упомнить обывателям всех было невозможно. Только на "Святом Петре" было трое матросов "из присыльных арестантов" - Алексей Андреянов , Степан Львов, Василий Ляпин.

Да и сам командир галиота - Максим Чурин - поговаривали в Охотске, гулял последние деньки на свободе, готовясь предстать перед судом.

Охотская свобода смущала ссыльных, как, наверное и любого, кто знает, что впереди его ждет неволя, а надежд на свободу с каждой новой верстой, что ведет в глубь Сибири , остается все меньше и меньше. Тысячи верст тайги и тундры - попробуй проделай обратный путь...

Но был ведь и другой, не использованный еще никем из ссыльных, - морем. До Японии , где вели торговлю голландские купцы, или до Китая - португальского порта Макао или порта Кантон, куда заходили английские и французские суда. И нужно-то всего ничего - захватить тот же казенный галиот, который повезет на Камчатку ссыльных, и увести его в Японию или Китай.

Поэтому Беньевский с товарищами, обдумав этот вариант, попытались поближе сойтись с членами экмпажа, правда, предварительно договорились и о том, чтобы ни в коем случае не посвящать в заговор Батурина.

Было две причины для этого - во-первых, существовало право арестанта и ссыльного в случае выдачи своих товарищей, готовящих заговор, получить желанную свободу; во -вторых, Батурин не попадал на "Святой Петр" и должен был идти на Камчатку на другом судне.

Удалось сговориться с ссыльными матросами Алексеем Андреяновым и Василием Ляпиным. К заговору примкнул также матрос Григорий Волынкин.

Но главное - удалось подобрать ключики к самому командиру галиота - штурману Максиму Чурину.

Василий Берх объяснял это тем, что: "Чиновник сей имел особенные причины согласиться на предложения бунтовщиков: он находился на судне капитан-лейтенанта Левашева, совершившего путешествие с Креницыным (Чурин был командиром галиота "Святая Екатерина", на котором пошел в Секретную правительственную экспедицию Креницын - С.В.) и был предан им суду за неповиновение. Сверх сего был Чурин по развратной своей жизни тем много должен в Охотске, что по стечению сих причин не желал туда возвратиться."

Василий Николаевич, наверное, наиболее точно из всех историков определил главную причину его участия в этом заговоре - противопоставление руководителям Секретной правительственной экспедиции Креницына-Левашева.

Чурин появляется в Охотске в 1761 году - был направлен Адмиралтейств-коллегией в распоряжение Сибирского приказа и принял галиот "Святая Екатерина".

В 1765 году галиот был отдан в распоряжение Ивана Синдта для экспедиции в северной части Тихого океана. Тогда они открыли остров святого Матфея. По возвращении в Нижнекамчатск галиот поступает в распоряжение Креницына, руководителя Секретной правительственной экспедиции по описи Алеутских островов и матерой земли - Аляски.

На борту галиота было 72 члена экипажа, когда вышли из Нижнекамчатска и 36 (по другим данным 12), когда вернулись назад. Одна из главных причин трагедии - боязнь алеутов самим Креницыным, постоянные караулы, адское перенапряжение, цинга. Среди умерших - опытные камчатские промышленники и охотские матросы. Чурин и Креницын не смогли поладить в такой вот обстановке.

По возвращении на полуостров Креницын утонул в реке Камчатке, но все бумаги против Чурина остались у его заместителя - Левашева. А неповиновение старшему по чину - могло намотать немалый срок.

И Чурин решился бежать. Это было серьезное решение. В тот вояж он и Андреянов взяли с собой и своих жен - то есть рвали с Охотском основательно.

Добрые люди, а, может, и не добрые вовсе, а алчные, готовые за золото и мать родную продать, - снабдили заговорщиков оружием. Известны и имена - охотский сержант Иван Данилов и подштурман Алексей Пушкарев. К моменту выхода галиота в море, 12 сентября 1770 года, каждый из заговорщиков имел по два-три пистолета, порох и пули в достаточном количестве для непродолжительного боя.

План захвата галиота был чрезвычайно прост: дождаться шторма и, как только пассажиры укроются в трюме, задраить люк и уйти на Курильские острова, где высадить всех, кто не пожелает идти с ними в Японию или Китай.

Шторм разыгрался у самых берегов Камчатки. И такой, что галиот только чудом уцелел. К устью реки Большой подходили без мачты, изрядно помятые, с течью в корпусе. Продолжать плавание на галиоте в таком его состоянии было бессмысленно, и Чурин повел его в Чекавинскую гавань большерецкого устья.

Настроение у него было мрачное - ведь это было крушение всех надежд. Если Беньевский с остальными ссыльными не теряли оптимизма, недопонимая трагичности своего нового положения, и наивно полагали, что после ремонта галиота можно повторить попытку, то Чурин и матросы знали точно - это конец: от Чекавинской гавани, где встанет на зимовку галиот, до Большерецкого острога сорок верст бездорожья, болот, кочкарников, непролазных зарослей ольшаника...

Из Большерецка незамеченным не уйдешь -сорок дворов - каждый новый человек на виду. И даже если удалось все же добраться до Чекавки - попробуй-ка снаряди судно в вояж, не одна неделя уйдет - и провиант надо запасти, и паруса поставить, и про балласт не забыть . Уж лучше не терзаться напрасными надеждами и выкинуть из головы всякую мысль о новом захвате галиота...

В Большерецком остроге Август Беньевский наиболее близко сошелся с двумя людьми.

С капитаном Григорием Ниловым, главным командиром Камчатки, горьким пьяницей, души не чаявшим в ссыльном генерале.

И с Петром Хрущовым, который провел в камчатской ссылке уже долгих восемь лет, и разработавшего за эти годы оригинальный проект бегства с Камчатки в Японию через Курильские "переливы", в который он и посвятил Беньевского в первые же дни, как тот поселился у Хрущова.

Беньевский сразу же вник в суть:
- Сотник Черных, говоришь, только в прошлом году вернулся с Матсмая. А его морская байдара, на которой он прошел весь путь, осталась лежать на мысе Лопатка?! А как же нам попасть на Лопатку-то?

Хрущов: один из священников камчатских может отправиться на острова эти, выпросив байдару, для крещения инородцев - мохнатых курильцев, живущих совсем рядом с Японией.

Беньевский: Так-так-так... А мы тайно уходим на Лопатку, садимся со священником в байдару и гребем до Японии. Так что ли?

Хрущов: Не так. Островов там поболее двух десятков будет - так что тут быстро не догребешь, а казаки вдруг хватятся - и вдогонку на судне. Тут по-другому надобно. Командир Камчатки сейчас озабочен заведением хлебопашества. Имеется такая инструкция. Вызовемся организовать заимку у Курильского озера - а там до Лопатки рукой подать, займемся для виду заготовкой рыбы на зиму... Тогда уже точно долго не хватятся, а мы за лето успеем далеко уйти, а там осень, шторма, зима... Это здесь зима, а там, у японцев круглый год лето. Здесь в море не выйдешь - а там греби себе на здоровье. И успеем тогда... Уйдем!..

Беньевский: Ну, Нилова мы, допустим, убедим с хлебопашеством - у него это дело не идет - сам жаловался, а из Иркутска каждый год отчет требуют.

А сколько же всего людей набирается - нас пятеро, штурман Чурин и матрос Андреянов с женами - те, правда, местные, грести могут...

Хрущов: Гурьева Семена можно привлечь, хоть он и не очень надежен - жена и дети маленькие... А Батурин ваш?

Беньевский: Немного не в себе, но руки здоровые, работать сможет.

Хрущов: Магнус Мейдер - он лекарь...

Беньевский: А за что же сослан - поди отравил кого?

Хрущов: Нет. Отказался присягать цареубийце... Есть еще Турчанинов - это тот, что без языка... Сколько набирается всего?

Беньевский: Тринадцать... Тьфу, пся крев, чертова дюжина... Еще кого-нибудь нужно.

Хрущов: В Верхнекамчатске еще один наш есть - Ивашкин. Он с Турчаниновым по одному делу проходил, часто бывает здесь, тоже учительствует, как мы.

Беньевский: Все это хорошо - а вот где мы священника-то возьмем?

Хрущов: Можно было бы и без священника - но вот байдару как отремонтируешь?..А священник есть. Даже не один. В Большерецке - отец Петр, Петр Михайлович Логинов. В Иче, это севернее, верст, должно триста от Большерецка, - отец Алексей, Алексей Васильевич Устюжанинов.

Беньевский: То, что священнники в этом краю водятся - понятно. Не понятно только, как мы их на свою сторону привлечем?

Хрущов: Логинов - человек просвещенный. Из Московской Академии. Два года назад поднял местный люд на бунт - свергли командира.

Беньевский: Вон оно даже как... А семья большая?

Хрущов: Большая! Это да! Устюжанинов - вдовый. У него только сын лет двенадцати. Большой уже. Приехал на Камчатку года два назад и видимо с души воротит - часто здесь бывает у Нилова, водочку с ним хлещут... Что-то гложет - печаль-кручина...

Беньевский: А впрочем, нам ведь и необязательно вовсе, чтобы он с нами в Японию шел... Лишь бы байдару починили ему и до ближайшего острова только дойти, а там остался бы сам, потом сказал, что напали, захватили байдару, а его вывезли и бросили, чтобы тревогу на Камчатке не поднял...

Хрущов: Устюжанинов духом послабее. И тоска же... Сын... Друг Нилова к тому же...

Беньевский: Но "Poeta semper tiro."

Хрущов: Латынь?

Беньевский: Да. "Поэт всегда простак".

Хрущов: Если вы об отце Петре - то он не поэт. Он скорее трибун, бунтарь, мне иногда кажется, что он даже и безбожник. Вы бы послушали два года назад его проповеди - у меня самого кровь вскипала ,и я готов был живот положить на алтарь добра и справедливости..., - смеется. - И это вместо - "Бог терпел и нам велел!". Нет, полагаю, что у нас с ним разные дороги и никогда они не сойдутся. Он защищает интересы черни, всякого подлого люда, а нам нужен человек, который хотел бы подумать только о самом себе или о наироднейшем - а сыну Устюжанинова, я полагаю, не помешало бы европейское образование, недаром Нилов просил меня, чтобы мы взялись обучать его сына и Устюжанинова отрока не только грамоте и цифири, как всех, но и латыни, и немецкому языку... Он радеет о сыне - и сын для него все в этом мире. А потому ему и не страшно будет бросить Камчатку ко всем чертям и отправиться вместе с нами в Европу.

Беньевский: Вероятно, вы правы, Петр Алексеевич...

И он, действительно, был прав. 9 марта 1771 года Беньевский получил письмо от Устюжанинова, который писал ему уже с дороги, направляясь в Нижнекамчатский острог, чтобы получить благословение протоиерея Никифорова для крещения мохнатых курильцев. Нилов к тому времени уже дал свое согласие и священнику, и будущим "хлеборобам".

"Любезный мой государь и друг Август Карлович. Желаю вам моему искреннему другу от Бога всех желаемых благ получить.

Я не приминул и за должность почел к Вам моему государю должное мое почтение засвидетельствовать не пропустя оказии; по отбытии моем с вами так же из Верхнего все благополучно свой путь оканчиваю, уже только до моего жилища осталось, то есть до Нижнего 44 версты в Камавском (Камаковском -С.В.) остроге, и завтрашнего числа аще бог не умертвит к обеду буду в свое жилище, пособи бог кончить свой вояж истинно наскучило и спина болит и слаб здоровьем; а что братец любезный истинный друг, что вы ко мне писали , в том будьте уверены, аще бог меня не умертвит, все исправлю, что вы мне приказывали; более писать до вас не имею, спина болит, брюхо урчит, кости хрустят, колени болят, силы слабеют, лекарством скудость, что делать.

Ваш моего государя покорный ко услугам

священник Алексей Устюжанинов.

Сыну Ивану Алексеевичу благословение, любезным друзьям Адольфу Лаврентьевичу, Ипполиту Семеновичу, Василию Алексеевичу мой большой поклон."

Эта переписка отца Алексея с ссыльным Бейпоском, как называли Беньевского на Камчатке, насторожила камчатского протоиерея, и он задержал Устюжанинова в Нижнекамчатске, догадываясь, что дело с крещением мохнатых курильцев нечистое - приход Курильский относился к Успенской Большерецкой церкви, а не к Ичинской, и нехристей для отца Алексея вполне хватало в северной корякской тундре, если так уж потянуло его к миссионерской деятельности.

Нет, явно что-то темнил святой отец и прибыл сюда, в Нижнекамчатск, не по Божьему помыслу, а по дьявольскому наущению...

Так что и этот план бегства не удался.

Чтобы понять и объяснить все последующие события, нам нужно вернуться назад и рассказать о двух кровных врагах, без которых история Большерецкого бунта, вряд ли, получила бы продолжение.

Федот Попов, московский купец, руководитель промысловой экспедиции, в составе которой был казак Семен Дежнев, прошел Берингов пролив еще в 1648 году, но сколько минуло еще лет, прежде чем Иван Федоров, Михаил Гвоздев и Кондратий Мошков привели в августе 1732 года бот "Святой Гавриил" к американским берегам.

И еще бы десятилетия покоя в освоении окраинных земель, если бы на историческую арену не вышли бы эти двое, и не сцепились между собой не на жизнь, а на смерть.

Один из них родился под Тобольском - в деревне Ярковой. Второй был из Иркутска. То есть оба они были сибиряками. И, по видимости, оба - из поморов. По крайней мере закваска, что у одного, что у другого - старорусская, северная.

Тобольчанин Емельян Софронович Басов - выходец из крестьян. В 1726 году (в возрасте примерно двадцати лет) поверстан в казаки.

Первая встреча его с иркутским посадским Никифором Мокиевичем Трапезниковым могла произойти в Якутске, Охотске или Большерецке, где один проходил службу, а другой вел торговлю камчатской пушниной.

О судьбе Емельяна Басова известно несколько больше, чем о судьбе Никифора Трапезникова. Только в "Описании земли Камчатки" С.П.Крашенинникова мы встречаем за период с 1737 по 1740 год единственную запись о том, что недалеко от Большерецкого острога располагалась его заимка.

Вот и вся информация на сегодняшний день о деятельности будущего купца до начала его промысловой деятельности в Восточном море. Оно и понятно: держал лавку да вел торговлю с камчадалами, а потом вывозил вырученную пушнину в Охотск, Якутск, Иркутск и снова торговал.

Ну, может быть, еще тайно сплавлял пушнину через Кяхту в Китай, нарушая царскую монополию на торговлю особо ценными мехами. И так из года в год одно и то же.

У Басова же все было поярче, побогаче, покруче, позаковыристей...

Начнем с того, что служба его в Якутске сразу же пошла несколько необычно. Вместо того, чтобы отправить молодого казака в отряде какого-нибудь десятника, пятидесятника или сына боярского в дальний острог для сбора в казну ясака с инородцев, ни с того, вроде бы, ни с сего "в числе тридцати человек, в качестве головы, его послали по р. Лена к морю для проведывания пути в Камчатку" (Зубкова З.Н.Алеутские острова, М.,1948, с.11 ).

Совершенно невероятная информация с точки зрения нормальной логики: молодой казак - глава ответственной экспедиции... Но для биографии самого Басова, как выясняется,-самая типичная. И в этом вы скоро убедитесь сами.

Дело в том, что в Якутске Басов попадает на службу к казачьему голове Афанасию Шестакову - главному командиру северо-восточного края России, руководителю крупнейшей для тех лет экспедиции по изысканию новых земель "противу" устьев рек Колымы, Анадыря, Камчатки, Пенжины, Охоты, Амура - то есть в двух океанах - Северном и Восточном.

В состав экспедиции Шестакова были переданы суда Первой Камчатской экспедиции "Фортуна", "Святой Гавриил", а также были построены в Охотске два новых бота - "Лев" и "Восточный Гавриил".

Пятым судном экспедиции был эверс, построенный на собственные средства монахом Игнатием Козыревским. Именно на этом эверсе и должен был Басов со своими товарищами дойти до берегов Камчатки, Курильских островов и Японии, следуя по маршруту, проложенному еще во времена Семена Дежнева.

Эта - грандиозная по замыслу - экспедиция Шестакова нынче почти забыта. И забыта несправедливо. Хотя, нужно признать, что поначалу шестаковцев преследовали одни сплошные неудачи.

В сентябре 1729 года в устье р. Ямы сожжен коряками "Лев". 14 марта 1730 года на р.Эгач в бою с чукчами погибает сам руководитель экспедиции казачий голова Афанасий Шестаков. 2 октября 1730 года потерпел крушение у берегов западной Камчатки "Восточный Гавриил".

"Фортуне" не удается пройти далее Пятого Курильского острова из-за различных препятствий , чинимых местным сборщиком ясака Матвеем Новограбленовым, признавшего в руководителях судном своих ревизоров. Бот "Гавриил" в это же время безуспешно бороздил Охотское море - постоянные шторма рушили всякие надежды на успешное завершение экспедиции 1730 года.

Столь же неудачно складывались дела на р.Лене. Эверс был раздавлен льдами на р.Сикток . Построив три шитика, казаки в течение еще двух навигаций боролись со льдами, пытаясь выяснить хотя бы уже не для себя, а для будущих навигоров - "откуда - куда возможно впредь морскими судами иметь плавание".

И все же неудачный 1730 год завершился для шестаковцев открытием мирового значения. Эта удача выпала на долю членов экипажа бота "Святой Гавриил", которым все же удалось преодолеть сопротивление Охотского моря, выйти к Шантарским островам, описать их и спуститься на юг к устью реки Амур (Л.А.Гольденберг "Между двумя экспедициями Беринга", Магадан, 1984, стр.69):

"... в устье большом Амурском глубины от 15 до 20 сажен, а ширины например версты с две... А оной Амур река впала в акиан двумя устьями; а глубина другому устью от 5 до 6 сажен, а ширина версты полторы. И на тех устьях делали опробацыю: в большом устье шли ботом, а в другом - шлюпкою. И в тех устьях стояли на якорях полторы сутки для вышеявленной меры устьев и для рыбной ловли", а "в другом устье ходу нет понеж мелко."

Но не дошли до современников результаты этой экспедиции. И потому, когда через семьдесят с лишним лет Крузенштерн, исследуя устье Амура, совершил грубейшую ошибку, посчитав это устье несудоходным, после него еще более полувека эта ошибка первого адмирала российского флота давлела над мореплавателями, пока Невельской с риском для собственной карьеры не доказал то, что было известно русским мореходам с 1730 года, - устьев у Амура два!

До нас же эти сведения дошли только благодаря очень оригинальной форме российской информатики - из доноса.

Как из доноса же - кстати, одного и того же человека - Скурихина - помянем же его добрым словом - узнали впоследствии современники и о другом великом географическом открытии членов экипажа "Святого Гавриила": о том, что 21 августа 1732 года (по старому, разумеется, стилю) "...пополудни в 3-м часу стал быть ветр пособный, и пошли к Большой земле и пришли ко оной земли и стали на якорь в верстах четырех." Так и была открыта , наконец, Северо-Западная - та самая, Русская, - Америка.

Именно в том же году - 1733 - в Охотскую канцелярию пришли бумаги от командира бота "Святой Гавриил" Михаила Гвоздева об открытии Большой Земли - Аляски, и вместе с письменным сообщением был отправлен командиру порта и вахтенный журнал бота.

Охотск молча проглотил и пережевал информацию. Нужно сказать, что вообще очень уж много нясностей с информацией по поводу русских исследований и открытий в Тихом океане. В России об этих открытиях и не подозревали, в Европа пользовалась. Кому-то было очень выгодно, чтобы исторические документы внезапно терялись и обнаруживались через десятилетия забвения, а сами открытия приписывались потом совсем другим.

Знал ли Басов об открытии Гвоздевым северо-западных берегов Америки? В этом не может быть никакого сомнения. Сама география служебных походов Басова в период 1733 - 1740 годов исключает какие-либо сомнения. Мало того, что он был в личном подчинении командира Охотского порта и следовательно был свидетелем всего, что происходило в Охотской канцелярии и слышал все, о чем здесь говорилось, обсуждалось, решалось.

Более того - он был отправлен на Камчатку руководить сбором ясака, затем - в Якутск для наблюдения о поставках в Охотск провианта, и, наконец, - в Москву, в Сибирский приказ , с дорогими собольими и лисьими сороками мехов государевой казны.

Чем же занимается Басов в Москве? Выбивает в Сибирском приказе документы, предоставляюшие ему право приводить в подданство России жителей "незнаемых" островов Восточного моря.

Куда же собирался в поход казак-мореход? Какие "незнаемые" манили его. И не имеет ли он вместе с командиром Охотского порта какого-либо отношения к исчезновению из Охотской канцелярии документов, присланных Михаилом Гвоздевым? Тем паче, что Емельян Софронович даже на старости лет был склонен к поступкам весьма решительным.

Да и последующие события в Охотске как-то очень уж подозрительно раскручивались. Судите сами: в Иркутске на основе бумаг Сибирского приказа Басов получает подарки для будущих подданных России, ружья и порох для пушного промысла на "незнаемых" островах.

В Охотске в это время сменилось начальство: вместо Скорнякова-Писарева восседал товарищ его по "гнезду", заговору и сибирской ссылке бывший генерал-полицмейстер и свояк князя Александра Даниловича, из-за которого и хватили "подельники" по длинному сибирскому сроку, Антон Эммануилович Девиер, который, в отличие от бывшего президента Морской академии, корабела и строителя каналов, способен был похвастаться разве лишь тем , что прекрасно вычищал сапоги и мундиры Петра Великого.

К тому же Антон Эммануилович только - только спровадил на Камчатку Витуса Беринга со всей его экспедицией, и снова - как снег на голову - еще одна бумага из Москвы - готовь новую, промысловую.

"Никаких экспедиций! - грохнул кулачищем по столу бывший генерал-полицмейстер. - Казенных денег нет. Хочешь - строй судно и снаряжай его сам, на свой кошт."

Это одно - может быть, даже вовсе и не вызывающее подозрений, напротив - все логично : нет денег - какие там экспедиции.

Странность в другом - в это самое время (уж не на основе ли требования Басова?!) - а прошло ни много, ни мало, а восемь лет(!!!), ни с того вдруг, ни с сего ссыльный канцелярист Илья Скурихин вспоминает вдруг (да не в летаргическом ли сне он был все эти годы?!), что летом 1732 года участвовал в плавании на боте "Святой Гавриил" и своими собственными глазами видел Америку и живых американцев.

Девиер находит и допрашивает Гвоздева - тот, естественно, ничего не скрывая, подробно докладывает о маршруте бота "Святой Гавриил" в навигацию 1732 года.

И что же дальше? А ничего - до октября месяца Девиер не выносит информацию из стен Охотской канцелярии.

11 июля 1741 года Басов получает разрешение отправиться на Камчатку и готовить свой поход к "незнаемым" землям. За свой, разумеется, счет.

Тогда сержант подряжается конвоировать на Камчатку ссыльного князя Александра Долгорукого ,сосланного по известному делу Анной Иоанновной.

В Большерецке Басов договорился было с Мартыном Шпанбергом - третьим руководителем Второй Камчатской экспедиции - о походе на Курильские острова на морской байдаре вместе со своим братом. Ушли в экспедицию - но с полпути были возвращены по приказу того же Шпанберга.

Зиму 1741-42 г.г. Басов проводит в Большерецке, изыскивая любую возможность для организации своего предприятия. И может быть первый, к кому обратился Емельян Софронович и был иркутский посадский Никифор Мокиевич Трапезников. И он же был первый, кто отказался участвовать в столь сомнительном мероприятии. И, увы, не последний.

Но продолжим о наших подозрениях (точнее, о подозрениях моего друга, автора романа "Ясак и пашня" Николая Бушнева, который и обратил первым внимание на подозрительную возню Девиера и Шпанберга).

В октябре 1741 года Девиер наконец-то сообщает в Иркутскую провинциальную канцелярию о походе "Святого Гавриила" и результатах этого похода, предлагая, чтобы Витус Беринг после возвращения из Второй Камчатской экспедиции построил в Анадыре из местного леса шитики и обследовал Большую Землю.

А не происходило ли еще каких-либо событий в промежутке между апрелем и октябрем 1741 года? Естественно, происходило - ни с того ни с сего, в нарушение инструкций , Шпанберг собирает весь флот экспедиции (за исключением пакетботов "Святой Петр" и "Святой Павел", ушедших искать мифическую землю да Гамы и открывать Америку) в устье реки Большой и оставляет их экипажи здесь на зимовку, хотя весь запас провинта для них находился, как было известно, в Охотском порту, обрекая тем самым матросов и офицеров на полуголодное существование.

Чего же ждал и, увы, не дождался Шпанберг? Великой миссии первооткрывателя - вернутся ни с чем пакетботы, а тут он уже готов к новому плаванию и - раз! два!! три!!! - пошел напрямую открывать Америку.

Но его ждало разочарование - в Петропавловскую Гавань вернулся пакетбот Алексея Чирикова "Святой Павел" с вестью об открытии Америки. Шпанберг был посрамлен - ему нечем было крыть - остался без всех козырей! - нечем было оправдывать незаконную зимовку и вынужденную голодовку в Большерецке. Не будешь же говорить, что зная от Девиера об открытии Гвоздева и координатах нахождения Большой Земли, готовился ранним летом 1742 года бросить туда свой флот и навечно застолбить свое имя в истории.

Не получилось. А впрочем не больше повезло и Чирикову. Как не повезло вовсе Гвоздеву - о нем попросту не знают, кроме, разве уж, узких специалистов. Как не повезло и нашему герою - о нем вообще мало кто знает. Всех их затмил Витус Беринг. Самый удачливый неудачник, какого только можно было бы еще отыскать в истории. Но это не тема нашего повествования.

26 августа 1742 года в Петропавловскую Гавань вошел гукор "Святой Петр", построенный из остатков потерпевшего крушение пакетбота. На гукоре вернулись назад на Камчатку оставшиеся в живых члены экипажа. Они вернулись не пустые - с грузом драгоценнейшей пушнины - привезли семьсот шкур морских бобров, добытых во время зимовки на Командорском (Беринга ) острове.

Теперь у Басова были (правда, пока еще не в его собственных руках) доказательства того, что эти "незнаемые" острова, на открытие и освоение которых у него было разрешение Сибирского приказа, хранят пушные сокровища.

Именно в Нижнекамчатском остроге, многие из жителей которого были участниками экспедиций Беринга и вояжа Гвоздева, Басову, наконец, удалось найти пятерых единомышленников и образовать первую в истории Русской Америки "складственную артель".

В нее помимо Басова вошел казак Евтихий Санников, промышленники Попов и Холщевников , посадские Данило Сосин и Паншин. Нижнекамчатский казак Петр Колокольников, несколько лет назад срубивший первую камчатскую церковь Успения пресвятой Богородицы, поддавшись на уговоры, согласился построить для компаньонов шитик.

В долг под будущие трофеи. Участники Второй Камчатской экспедиции, нижнекамчатские же казаки Лука Наседкин и Петр Верхотуров, дали свое согласие быть в том походе "встречь солнцу" вожатыми. Кроме того, вызывались идти на морские промыслы к "незнаемым " островам еще двенадцать зверобоев.

1 (12) августа 1743 года шитик "Святой Петр" вышел из устья реки Камчатки и взял курс на Командорский остров.

6 августа первые российские аргонавты-тихоокеанцы высадились на берег необитаемого острова и начали устраиваться на зимовку, готовиться к промыслам.

"Выходившего во время великой погоды из моря зверя, - рассказывали они потом на Камчатке, - били палками, а на песцов ставили пасти, и случалось достать в день бобров 50, а песцов 100 и более. Питались котами, сивучами, бобрами и морскими коровами ; последних было множество, но промышлять нечем в море, а на берег не выходили."

13 августа 1744 года Басов с товарищами возвратился в Нижнекамчатск. И понеслась-полетела по России-матушке весть о пушных закромах Восточного моря, о том, что шесть компаньонов и полтора десятка зверобоев за одну только зиму добыли тысячу двести бобровых шкур, коим цена баснословная, и четыре тысячи - сто сороков - песцовых... Было от чего прийти в волнение людской молве, во все времена жадной и завистливой. Да и у кого не екнет тревожно-радостно сердце при мысли: "А ведь что... Дак и я мог бы..."

Одним из первых кто понял, что ему нужно делать, был иркутский посадский Никифор Трапезников . Даже не представляю, какова была бы история Русской Америки, и была бы ли таковая история, если бы не столкнулись между собой эти два сибиряка - богатыря.

Что было бы, например, если бы Басов унял гордыню и взял в долю иркутянина, и они вместе повели бы дело.

Для России это было бы крахом - ибо сплотившись, они сломали бы хребет любому, кто попытался бы посягнуть на их промысловую монополию, и вычистив от пущного зверя острова, захирели бы и отошли от дел, для которых, скорее всего, не нашлось бы уже продолжателя. Пример тому есть - захиревшая и брошенная на произвол судьбы Русская Америка , которую источил изнутри, как червь, монополизм Российско-Американской компании.

И слава Богу, ибо это было во славу Отчизне, что в 1744 году Басов и Трапезников снова не нашли общего языка, когда Трапезников попросился в долю. Расстались они врагами. Врагами на всю жизнь, ибо Трапезников поклялся свалить Басова.

Тот в ответ на это только пренебрежительно сплюнул. Свалить его, действительно, было невозможно, ибо только в его руках - у единственного - было разрешение Сибирского приказа . Только у него был промысловый шитик. В карманах водились большие денежки. А от желающих отправиться с ним в очередной вояж отбою не было - все как с ума посходили.

Но Басов слишком плохо знал характер сибирских купцов.

Слишком поздно почувствовал Басов что-то неладное. В море с ним во второй вояж отправилось уже тридцать два человека. Плавание началось очень удачно - 16 июля 1745 года Басов открыл небольшой гористый островок (который еще сыграет свою трагическую роль в его типично русской судьбе).

Не найдя подходящей для захода судна бухты, остановились лишь только для того, чтобы водрузить на острове крест и пошли дальше. Басов приказал мореходу Евтихию Санникову идти строго на полдень -на юг в поисках "чаемой земли да Гамы -Штеллера".

Месяц шли на юг и вышли... к Командорскому острову, который всегда был на севере. Это была какая-то чертовщина. "Заплутался малость," - простил передовщик своего непутевого морехода и отдал команду готовиться к зимовке. Промысел же снова был удачным, поэтому 26 мая 1746 года "Святой Петр" был спущен на воду, и зверобои отправились на восток в поисках новых островов, богатых пушным зверьем.

Снова месяц рыскал шитик по океану, держа курс на восходящее солнце. Многие промышленники видели в разрывах тумана землю на горизонте, но Санников молча и зло поворачивал кормило, уводя шитик в сплошной туман, в океан.

Это открылось не сразу. 7 июля вышли наконец к необитаемому гористому островку и увидели на скалах крест, срубленный и поставленный их собственными руками.

Басов хотел продолжить плавание, но взбунтовался экипаж - сыты по горло. Даешь промысел . Но трюмы и без того были уже забиты пушниной - поэтому не столько охотились, сколько отдыхали от многодневной океанской качки. 31 июля вернулись в Нижнекамчатск.

Здесь все раскрылось.

После встречи с Басовым в Большерецкой канцелярии, где тот докладывал командиру Камчатки об итогах плаания и промысла на островах, Трапезников развил бурную деятельность.

Чтобы свалить Басова у него было два пути - завладеть "Святым Петром" или построить свой собственный шитик и опередить Басова, снарядив собственную промысловую экспедицию на те острова, которые "в великую погоду" Басов с товарищами видели на востоке от Командорского острова.

Слабых мест хватало и в том, и в другом планах промыслового "переворота". Чтобы стать главным компанейшиком на "Святом Петре", нужно было скупить больше половины промысловых паев, а цены кусались - теперь многие на Камчатке хотели бы вложить свои деньги в столь прибыльное предприятие.

Строить свой шитик? Но для этого нужно еще выхлопотать разрешение! И где гарантия , что Басов не опередит и не застолбит новые бобровые острова?!!!

Как бы там ни было, Трапезников решает действовать одновременно в двух направлениях . Заметим, что это вообще очень характерно для деятельности Трапезникова. Только один еще человек будет действовать столь же решительно и разносторонне - промысловый наследник Никифора Мокиевича Григорий Иванович Шелихов.

И очень это все ловко у Никифора вышло.

Во-первых, Трапезников, сразу же обзавелся союзниками. Это было как раз не трудно - Басов отваживал от себя купцов, затаив на них обиду за прошлое и не желая иметь каких-либо дел в будущем, поэтому злы на него были сейчас многие из толстосумов.

Особенно молодой селенгинский купец Андреян Толстых, которому не терпелось испытать свою промысловую удачу и готового даже кулаком прошибить упрямство несговорчивого передовщика с "Петра".

Лютой ненавистью пылал и тотемский купец Федот Холодилов, жадный и хитрый, сразу почуявший, какие большие богатства можно извлечь из промыслов. В тайне от всех Трапезников договорился с этими двумя о создании новой "складственной" компании сразу после того , как будет свержен Басов - но для этого купцы должны перекупить паи, не жалея на то денег.

Одновременно Трапезников вступает в долю с купцом Чебаевским и строит шитик "Святой Евдоким", готовя собственную промысловую экспедицию на восток.

Но все это было очень и очень зыбко. Да и паи не были выкуплены - Холодилов не рискнул капиталом, а Толстых купил всего два пая. Так что если Басов пойдет на восток - вообще все планы могут рухнуть и Басов поднимется так высоко, что не дотянешься.

Оставался единственный путь - переманить - любой ценой!!! - подкупить, ошельмовать , споить, обольстить, опоить дурман -морехода Евтихия Санникова.

Вы уже поняли, что и подкупили, и переманили - за это предательство Санникову обещали доверить на очень хороших условиях новое судно компании Трапезникова-Холодилова-Толстых. Что касается его паев на "Петре" - компаньоны дали слово, что выкупят их по самой высокой цене.

От Санникова требовалось только одно - воспрепятствовать Басову в открытии новых земель.

Не знаю, в курсе ли событий были Холодилов и Толстых, когда Трапезников с Чебаевским, получив от Большерецкой канцелярии 25 февраля 1745 года разрешение "плавать около Камчатского и Кроноцкого мысов" отправили свое судно совсем в другую сторону.

19 сентября 1745 года "Святой Евдоким", вел который опытный мореход Михаил Неводчиков, минуя Командорский остров и не заблудившись в тумане, пошел прямо к "незнаемым" - Ближним Алеутским - островам и 24 сентября открыл первую страницу в летописи собствено Русской Америки и вписал в нее свое собственное имя. Навечно.

Но это станет известно еще только через несколько лет. Пока же все главные события происходили на суше.

Купцы-заговорщики сдержали свое обещание. Два пая Санникова покупает Толстых. Трапезников становится владельцем девяти. Но Басов еще крепок и снова не удается его повалить. Более того - Басов добивается от Большерецкой канцелярии запрета плавания для всех, кроме него самого, на Командорский остров, где хранятся казенные вещи Второй Камчатской экспедиции и отказывается взять с собой на промысел теперь уже главного своего компаньона Никифора Трапезникова.

Можно представить себе душевное состояние купца... А тут сваливается на голову еще большая неудача - 20 июля 1747 года возвращается Неводчиков. Без шитика - тот погиб , разбившись о скалы острова Карагинского. Без пушнины - сгинула в океане вместе с шитиком. Без доброй половины экипажа - погибли в стычке с алеутами, умерли от цинги и голода, утонули, замерзли в пургу после кораблекрушения, были убиты при нападении на карагинских коряков их северных соседей - олюторов.

Трофеи - алеутский мальчишка Темнак, которого в том же - 1747 - году окрестили в церкви Успения Божьей Матери и тем самым открыли эпоху продвижения русского православия в Америку; 320 шкур морского бобра с Ближних Алеутских островов; и наброски карты , сделавшей имя Неводчикова известным всему миру. Но это мало радовало Трапезникова.

Правда, и печалиться было некогда - в конце августа 1747 года уходило в море первое собственное судно Трапезникова - "Святой Иоанн". Его вел мореход Евтихий Санников . Компаньонами - совладельцами судна и будущих драгоценных мехов - были тотемский купец Федот Холодилов и селенгинский купец Андреян Толстых.

Ни один из промысловых шитиков в тот год не прошел дальше Командорских островов. Басов разбил свой "Петр" на кекурах открытого им безымянного островка и занимался ремонтом судна. В следующем году он вернулся в Нижнекамчатск и вместе с пушниной привез с острова, с той поры и получившего название Медный, 50 фунтов самородной меди отличного качества.

Промысел же был не ахти - 970 бобровых шкур и 1520 - голубого песца. Поэтому, чтобы не возвращаться полупустыми, промышленники забили - на пробу! - две тысячи морских котиков, которые в огромном числе пришли весной на остров для продолжения рода.

У Андреяна Толстых, который пошел передовщиком на "Иоанне" и Евтихия Санникова, зимовавших на острове Командорском - Беринга, были иные планы - они хотели пойти на юг и отыскать ту самую землю, которую уже искали Беринг и Басов - Землю да Гамы (на Камчатке ее называли землей Штеллера, заразившись убежденностью ученого в том, что эта земля существует на самом деле, и искали ее в течение многих лет).

Я же хочу обратить внимание читателей на другое - уже известно, что на востоке от Камчатки находится огромный архипелаг, богатый пушным зверьем. Эти острова видели члены экипажа пакетбота "Святой Петр". Эти острова видели промышленники Басова . Эти острова уже "пощупали" зверобои со "Святого Евдокима". И в это же время промышленники с "Иоанна", вышедшие в море для добычи зверя и приличного заработка, вместо того, чтобы идти "встречь солнцу", идут на полдень...

Не связано ли это с тем, что люди морехода Михаила Неводчикова, спеша обойти Басова, должны были "наследить" (что "успешно" и претворил в жизнь передовщик Яков Чупров, отданный потом под суд за свои злодеяния на Ближних Алеутских островах ), чтобы туземцы встретили потом "в штыки" Басова с компаньонами. Толстых же должен был опередить Басова на юге.

Таковы были условия борьбы - и потому компаньоны, рискуя получить вместо бобров "кота в мешке", готовы были пожертвовать сегодня даже возможной добычей ради будущего торжества на Восточном море-океане.

Да и ситуация начала меняться - и все в пользу Трапезникова. "Святой Петр" переходил в его руки, становился собственностью компаньонов. Басов был отстранен от руководства экспедициями. Теперь никто не мешал Трапезникову идти хоть в какую сторону. Никто не стоял на его пути. И никто не смел встать. Он был хозяином Восточного океана. Единоличным. Настоящим. Крепко стоящим на ногах. Мужающим на глазах у всех. Уничтожающим врагов своих.

А Басов? Басов похоже... не очень-то и переживал свое поражение, увлеченный новой идеей - разведкой месторождения меди на острове Медном. И мы не можем укорить его за это , коли сам Михайло Ломоносов ошибался, исследуя командорскую медь: "...швецкую медь добротою превосходит и от японской добротою не разнится чувствительно, чему и дивиться нельзя, для того, что Япония и Камчатка лежат на одной гриве, которая разорвана только морем и признаки свои из-под воды островами показывает:"

Басов тоже думал, что целыми островами лежат несметные богатства для России - залежи самородной меди. И не только думал, он, как всегда, стремительно действовал и по его требованию 23 марта 1753 года Нерчинское горное начальство направляет на Камчатку "по горному искусству разведывания самородной меди" мастера Петра Яковлева, который , по результатам обследования острова в 1754 и 1755 годах, делает отрицательный вывод о наличии промышленных запасов.

Напрасно затраченные казенные средства велено получить с того, кто ввел правительство в заблуждение, с того, кто все это и затеял. Знакомо?!

А вот и итог. Типичный, закоренелый в истории России, итог сыновнего служения нашему Отечеству. Дальнейшая судьба Басова такова: "Выгоды, полученые от промыслов, - пишет Полонский, - не подняли житейского уровня Басова выше бедняков, собратов его, населявших Нижнекамчатск".

Басов жил с женой и детьми "постоянно в нищете и убожестве". Перед Рождеством 1755 г. он отлил из меди (ни с острова ли Медного и не для снаряжения ли новой горной экспедиции?!- С.В.) и олова фальшивые деньги. Дело скоро обнаружилось. Басова арестовали , отправили в Иркутск, а оттуда, уже в 1763 г., в Нерчинск, на каторгу.

По определению Иркутской канцелярии от 4 сентября 1762 г. Басову было "учинено на публичном месте, при барабанном бое, позорное наказание". Изувеченный тяжким наказанием , 70-летний Басов не мог затем долго прожить. Дата его смерти (как и рождения) неизвестна." (Зубкова З.Н., Алеутские острова. Стр.14-15).

Вот промысловая статистика за тридцать лет, взятая из книги Р.В.Макаровой "Русские на Тихом океане во второй половине ХYIII века" (М.,1968, Стр.182)

Таким образом, Никифор Трапезников за эти годы участвует в снаряжении двадцати двух промысловых экспедиций, будучи главным (или в числе главных) компаньоном. "Упромышленно" за эти годы на Алеутских островах пушных зверей на сумму один миллион 163 тысячи 467 рублей. Построено и снаряжено для плавания в океане восемь промысловых судов : "Евдоким", "Иоанн", "Симеон и Иоанн", "Николай", "Борис и Глеб", "Петр", "Троица", "Петр и Павел".

"Любопытно будет вопросить, с каким богатством отстал Трапезников от сей промышленности? - задавал вопрос историограф российского купечества в Восточном океане Василий Николаевич Берх, расспрашивая людей лично знавших Никифора Мокиевича. - Иван Саввич Лапин рассказывал мне: что потеря значительного капитала в трех... судах, и банкрутство нескольких должников сделали его вдруг из богача бедным человеком.

Старость свою провел он в крайних недостатках, и едва оставил столько, что могли похоронить его пристойным образом".

Андреян Толстых не оправдал надежд. Став мореходом, он, как и Басов, потерял голову и перестал заботиться о приращении капиталов. Да и выпустил его Никифор из рук своих: тихий Холодилов перехватил инициативу и после гибели их общего "Иоанна", сколотили они отдельно от него свою складственную компанию, самостоятельно выстроив и оснастив "Андреяна и Наталью". Не заботясь нимало о промысловых делах, занялся Толстых описанием новой земли и народов, ее населяющих. Но удача его не покидала при этом - в 1759 году он привез Холодилову пушнины на 317 тысяч рублей.

Но даже тогда не могла прийти в голову Никифора мысль, что Федот плетет паутину против него самого, что это настолько злобный, жестокий и коварный конкурент, каких свет не видывал. Как можно было заподозрить Федота - свой же человек, компаньон. А потом было уже слишком поздно...

В 1758 году московский посадский Иван Никифоров построил на Камчатке первый промысловый бот - "гвозденник", который в отличие от шитиков, шитых ремнями из шкур морского зверя. сшивался настоящими гвоздями, - и не имея более собственных средств на снаряжение п ромысловой экспедиции, сдал его в аренду компании иркутского купца Никифора Трапезникова.

2 сентября 1758 года бот "Святой Иулиан", мореходом на котором шел яренский посадский Степан Гаврилович Глотов,вышел в море и прошел далее всех русских промысловых судов на восток и открыл острова невиданно богатые лисицами - чернобурыми, бурыми, седыми , красными "разных доброт" и крестовками, почему эти острова и получили название Лисьи.

Здесь он провел две зимы и в 1762 году доставил в Нижнекамчатск пушнины на 130 тысяч рублей (1389 шкур морских бобров и 1618 - лисьих).

И вот после этого посещения Лисьих островов в 1763-1764 годах на Лисьих островах произошла трагедия, каких никогда не знала ни раньше, ни позже Русская Америка - восставшими алеутами были уничтожены экипажи четырех промысловых судов - более ста шестидесяти человек.

Как же сложились отношения с островитянами у самого Глотова? Не спровоцировал ли он их на будущее выступление? Читаем его собственное свидетельство ("Русские открытия в Тихом океане и Северной Америке в ХYIII-XIX веках", М.-Л., 1944, стр.23):

"...в том числе (1 сентября 1759 года - С.В.), по дарованию господню и по высокому ея императорского величества счастью, благополучным путешествием прибыли на остров , лежащий в северо-восточной стороне и, усмотря судну удобное к отстою место, пристали между лежащее к полдням того острова каменье на мяхкий песок без всякого о берег судну повреждения.

А тот остров называется по названию тамошних народов Умнак, который у них почитается над вторым недальным островом же главным и первым. Оной их первой остров имеет в себе жительствующих народов около сот четырех человек, начальников лутчих двух мужиков , подобно как и здешние камчадалы, тоенов: первого именем Шашук, у него детей 3, второго Акитакуль, оной имеет у себя 5 детей.

От того острова не далее в расстоянии примером верстах 15 тот второй остров, обширностию больше первого, называемой Уналашки. На оном острову имеется ис тех же народов жителей около трехсот человек, и точно исчислить и показать за пространностию того острова, к тому ж и те люди с острова на острова переезжают часто, никак было невозможно...

...по прибытии ж на предписанной первой остров тамошней незнаемой народ с первого их на оной прибытия вступили к ним навстречу со своими стрелами, которое так же, как и алеутский народ, имея в шестиках укрепленные кости и каменье острие, мечут из досок, и, учиня приступ, усилились было всех прибить и ранили Пономарева (нижнекамчатского казака - официальное лицо при промышленниках по обращению инородцев в русское подданство и сбору ясака на вновь открытых островах - С.В.) в правое плечо, камчадала Игнатья Уваровского в правую ногу, Стефана Уваровского убили до смерти, а протчих при том господь спас , токмо отбили у них байдару с кормы, с платьем и протчим шкарпетом да 2 топора, от которых, едва защищаясь зделанными на судне ис платья и протчаго оставшего шкарпету и досок щитами, спаслись.

И с тем оной народ разбежался. А потом оные, не видя от них отмщения против их нападения , кроме ласковости, пришли к ним к судну вторично без всякой уже ссоры и нападения и встретили обыкновенно и с собою принесли к пропитанию их мяса и рыбы сушеной трески.

Напротиво чего и они Пономарев и Глотов с товарищи что при ком отыскаться могло из мелочей, то есть, от игол, шильев и протчего, дарили. И по том своем приходе возъимели с ними дружеское обхождение они к ним ласку и привет.

И возвратили они отбитую ими байдару с всем, что во оной было. И чрез оную их ласку и привет при таком дружеском их с ними обхождении на означенных двух отысканных островах приведено ими со всеми компанейщиками ... в подданство и платеж ясака тамошних народов , а именно, на первом большем, называемом Умнак ... оба предписанные два тоена: первой Шашук да сын ево Угольлак, второй Акитакуль с сыном же, имянем Алихшухух, командующих 11, того 15.

На втором острову Уналашки тоены ж: первой Узулях, двое его сыновей: Алузгучах , Чикилжак, второй Седак, третий Умакуш, командующие их 8, в том числе живущей при том втором острову, в бухте, называемой Икалтинской, один, а всех на обоих двух островах и с тоенами 28 человек...

... А при отправлении с тех островов (3 мая 1762 года - С.В.) по добровольному оных народов к подданству склонению, а чрез их Пономарева и Глотова с товарищи ласку и привет, оные желание возъимели и впредь быть в подданстве и чтоб к ним российские люди всегда на судах ходили.

И что они ясак будут платить бездоимочно, дали добровольно в аманаты (заложники-С .В.) первого острова тоена Шушака, малолетнего парня, именем Лушкаля, которого они назвали Иваном, возрастом, например, около 12 или 13 лет (об этом алеуте - Иване Глотове,- крещенном в Нижнекамчатской церкви Успения Божьей Матери, будет потом писать святой Иннокентий, как о главном тоене Лисьих островов - С.В.); при нем вывезено из тамошняго манира одна парка, изо птичьих кож шитая, одна шапка."

То есть, делаем вывод: оснований, судя по сообшению Глотова, для столкновений русских с алеутами на Лисьих островах в тот год не было - наоборот, их ждали, как друзей.

А произошло же страшное...

И удивительное - на Лисьих островах, где до 1759 года не ступала нога русского человека , а известие об открытии пришло на Камчатку только 31 августа 1762 года, по осени 1763 года собрались экипажи сразу четырех (из пяти годных в тот год к плаванию) промысловых судов трех компаний - "Захарий и Елизавета" вологодских купцов Федора и Василия Кульковых, "Иоанн" соликамского и тюменского купцов Ивана Лапина и Ивана Протасова, "Николай" и "Троица" иркутского купца Никифора Трепезникова.

Но прежде чем выстраивать какие-либо версии, чтобы понять что-либо в этой трагедии, хотелось бы проследить связи земляков Холодилова - тотемцев- на тех пяти, имеющихся в наличии в тот год, промысловых судах - "Иулиане", "Захарии и Елизавете", "Николае", "Троице" и "Иоанне".

На борту "Иулиана" вместе с Глотовым - в числе первооткрывателей - было два тотемца - посадский А.Холодилов, племянник и будущий наследник Федота Холодилова, и купец Петр Шишкин.

Что касается Шишкина, который составил обширную карту Лисьих островов, то известно, что в 1763 году в Нижнекамчатске он пересел с "Иулиана" на "Николай" компании Никифора Трапезникова, и повел его вместе с известным мореходом, нижнекамчатским казаком, человеком спокойным и мирным, по многочисленным оценкам историков, Лукой Наседкиным к Лисьим островам - на третий большой остров архипелага - Унимак.

По версии Сергея Маркова алеутский бунт был начат именно на Унимаке, где и зимовал "Николай" (Марков С., Избранные сочинения в 2-х томах, М., 1990, стр.436).

"Толмач и какая-то "девка с Атхи" оклеветали островитян Унимака, сказав, что они хотят перебить русских. Произошла стычка, а вслед за ней началась кровопролитная война русских с унимакцами. Много русских пало в битвах у берегов Большой Земли, остальные умерли от цинги. Брошенное судно чернело на льду пролива. На корабле был порох. Алеуты подожгли его. Раздался взрыв, и неистовое пламя осветило скалы Аляски."

Но существует и другая версия. Она принадлежит Василию Берху. Но прежде чем о ней говорить, хотелось бы уточнить, каким образом узнали о существовании Лисьих островов экипажи остальных трех судов?

Начнем с "Захария и Елизаветы" вологодских купцов Кульковых, мореходом на котором был курский купец Алексей Дружинин. Бот вышел из Охотска 6 сентября 1761 года, зимовал в Петропавловской гавани на Камчатке, а в сентябре 1762 года прибыл на Умнак.

Берх сообщает, что здесь Дружинин встретился с Глотовым и остался после этого зимовать - но мы знаем, что Глотов уже 2 мая убыл с Лисьих островов и поэтому встретиться там с Дружининым никак не мог.

О заходе Дружинина в Нижнекамчатск сведений нет - да и какая ему в том нужда. Из Петропавловской гавани бот "Захарий и Елизавета" вышел 24 июня - то есть, опять же, до того, как было получено на Камчатке известие о существовании этих островов. В экипаже этого бота было трое тотемцев - Степан Корелин, Дмитрий Брагин и Григорий Шавырин. Из всех уцелевших в тот год (всего было сто семьдесят пять человек) в живых осталось только шесть камчадалов и столько же русских - в их числе Корелин, Брагин и Шавырин.

Почему? Потому что они оказались - по неизвестным причинам - самыми предусмотрительными из всех русских зверобоев за всю предыдущую историю освоения Алеутских островов, из всех не только ста шестидесяти трех навечно оставшихся на Лисьих островах, но и тех, кто побывал до них уже на Ближних, Крысьих, Андреяновских...

Каким же образом? Читаем у Берха: когда Дружинин прибыл на Уналашку "дали ему тойоны или старшины аманатов, и оказывали всевозможные ласки. Сие приязненное положение диких побудило Дружинина, для успешного промысла зверей, разделить экипаж свой на три артели, и послать оные в разные места.

Дружинин, предполагая найти более выгод на малом острове Иналаке, перебрался туда с своим отделом, и хотя от живших там тридцати Алеут и не приметил там никаких неприятностей , однако же построил из предосторожности (!!!-С.В.) крепостцу (первую, я это подчеркиваю , за всю двадцатилетнюю историю русского присутствия на Алеутских островах - С .В.) и содержал в ней безпрерывный (!!!-С.В.) караул.

В один день отправил Дружинин пять человек осмотреть оставленные клепцы, и по уходе их разсудил с остальными, Степаном Корелиным, Дмитрием Брагиным, Григорием Шавыриным, Иваном Коковиным и еще одним промышленным, коего имя неизвестно, посетить жилища островитян.

Побыв там несколько времени, начали уже они (все это со слов единственных свидетелей - тотемцев -С.В.) сбираться домой; вдруг один Алеут ударил Дружинина дубиною по голове, а остальные, кинувшись на него, зарезали его ножами. После сего напали они на Шавырина; но он, имея при себе топор, оборонился оным, и убежал в свое зимовье.

Коковин, находившийся в сие время вне шалаша, был также окружен, повергнут на землю , и уже островитяне начали колоть его костяными ножами своими, как вдруг прибежал к нему на помощь Корелин, и разогнав сих неистовых Алеутов, спас своего товарища.

Дикие обитатели острова Уналашки действовали заодно, по обдуманному (!!!-С.В.) плану , ибо около сего же времени напали они на остальные две артели, и убили всех без исключения. Ни одному из несчастных Россиян не удалось избегнуть смерти." (Берх В ., Хронологическая история открытия Алеутских островов или подвиги Российского купечества , СПБ.,1823, стр. 60).

Ту, особо выделенную мною мысль о том, что сценарий убийства россиян был заранее обдуман и расписан не только в каждом его действии, но и в каждом отдельном акте , понимал не только Василий Николаевич.

"Давыдов говорит в записках своих слышанное им вероятно во время пребывания на острове Кадьяке, что когда сии Алеуты условились напасть на Россиян, в разных местах в одно время, то разделили между собою по некоторому количеству лучинок. Лучинки сии условились они кидать ежедневно в огонь по одной, с тем, что когда последняя повержена будет в оный, напасть на Россиян, и лишить их всех жизни."

О судьбе двух других промысловых судов мы узнаем из рапорта оставшегося в живых (в числе тех шестерых) морехода и передовщика судна "Святая Живоначальная Троица" Ивана Коровина ("Русские открытия в Тихом океане и Северной Америке в ХVIII веке", М., 1948,стр.120-141).

8 октября 1762 года экипаж трапезниковской "Троицы" (из новостроя) высадился на острове Медном для зимовки. В этот же день сюда же на зимовку пришел "Иоанн" компании Протасова-Лапина, мореходом на котором был Денис Медведев, штурманский ученик.

"Иоанн" ушел в море еще в 1761 году, но промысел складывался для его экипажа неудачно. Коровин же не только знал об открытии Лисьих островов: Никифор Трапезников специально послал с ним тобольского крестьянина Кузьму Бурнашева, который только что вернулся вместе с Глотовым с Лисьих островов и неполный месяц отдохнув - погуляв в нижнекамчатских кабаках, ушел снова в море - 29 сентября "Троица" снялась с якоря.

Коровин предложил Медведеву объединиться в одну компанию, обменяться людьми и идти на Лисьи острова. Ударили по рукам. Семь промышленников с "Иоанна" перешли на "Троицу". Десять человек с "Троицы" - на "Иоанн". Упромышленное должно было делиться поровну.

1 августа 1763 года они вышли в море. Коровин высадился на Уналашке. Медведев - на Умнаке. Таким образом, они были последними, кто прибыл в тот роковой год на Лисьи острова. Первыми же, судя по всему, были люди с "Захария и Елизаветы". Они провели здесь уже год.

Ничто, как свидетельствует Коровин, не предвещало опасности. Алеуты не проявляли никакой агрессивности. Стычек вообще не было, потому что Бурнашева узнали сразу, и тойоны безо всякого сопротивления отдали в аманаты своих детей, полностью доверяя русским. И больше того - доверяя им, как покажут дальнейшие события, даже в период столкновений, что еще более удивительно.

Далее же мы можем проследить разворачивающиеся события на островах в хронологическом порядке.

17 августа промышленники перенесли всю пушнину (добытую на острове Медном) с судна в зимовье - барабору, а "Троицу" завели на зимовку в реку.

18 августа на свидание со своими детьми прибыли все три тойона, пробыли в русском лагере часа три, затем уплыли на байдарах на соседний остров Умнак и больше не возвращались.

15 сентября на двух байдарах - по десять человек в каждой (байдарщики - Коровин и Бурнашев), взяв с собой аманата Алексея, старшего среди детей и понимающего по-русски , отправились обследовать удобные для промысла места. На их пути встретилось три юрты - три поселения. У третьей юрты пристали к берегу, взяли в аманаты тринадцатилетнего сына тойона, которого назвали Степанкой.

Алеуты предъявили ясачные квитанции Пономарева. Затем снова отправились в путь, повстречавшись с толмачом Глотова Кашмаком и взяв еще четырех аманатов. Все было спокойно.

В конце сентября вернулись назад, построили юрту для зимовки. 22 промышленника вместе с Козьмой Бурнашевым отправились на промыслы на восточное побережье острова, 16 человек вместе с Коровиным остались в гавани у судна.

8 декабря к вечеру неожиданно пришли к Коровину три камчадала с "Захария и Елизаветы" и "объявили нам, что де компании купцов Кулкова с товарыщи, как русские, так и камчадалы алеутами побиты, и судно ими же разломано". (Вспомним при этом, что тойоны еще в августе уехали на Умнак - то есть, по всей вероятности, первый удар по русским был нанесен там - С.В.).

10 декабря алеуты напали на коровинский лагерь. Отбивались от них четыре дня. Двое промышленников от полученных в бою ран скончались. На пятый день алеуты засели в каменной пещере и месяц держали русских в осаде. Бросив юрту, промышленники перешли жить на "Троицу".

Быстро уменьшался запас продуктов - основные запасы остались спрятанными у юрты. Начиналась цинга. Томительно тянулись дни.

5 марта вывели судно в море и встали на якорь. Алеуты, видя, что русские стали недосягаемыми для их стрел, оставили, ставшую бессмысленной, осаду. Промышленники, пользуясь моментом , вырыли бочки с жиром и запасы питания и перевезли все это на судно, а затем снова вышли в море. Стояли, благо позволяла погода, до 26 апреля. Не дождавшись теплых весенних дней, умер от скорбута посадский из Енисейска Прокопий Болшаков.

Большой неожиданностью и радостью стал приход братьев аманата Алексея. Они пришли к "Троице" на байдарах и предупредили о готовящемся нападении на русских со стороны моря на байдарах. Кстати, это было второе предупреждение - накануне приходила свидеться с сыном мать Алексея и тоже предупредила о возможном нападении.

Была объявлена тревога. Каждый член экипажа занял свое место, образуя круговую оборону для того случая, когда алеуты обрушатся на "Троицу" со всех сторон.

Если бы не предупреждение алеутов, русские попались бы на удочку: байдарщики с приветливыми лицами лукаво изображали самые мирные намерения, желая, якобы, торговать с русскими. 40 байдар попытались было окружить судно и подойти вплотную. Байдарщиков отпугнули, и они начали метать свои стрелы.

Русские открыли огонь из ружей. Алеуты отступили, и тут русские увидели, как они окружили братьев Алексея, не успевших скрыться, и убили их прямо на глазах младшего . Такой вот ценой удалось коровинцам остаться в живых.

Ночью к "Троице" подошла одна байдара. Отец Алексея забрал своего - единственного теперь сына - Алексея Глотова.

Трудно было понять, что происходит. Откуда, от кого исходит опасность?! Кто и почему убивает русских?

30 марта (то есть через три с половиной месяца после начала кровавых событий на Уналашке) на "Троицу" прибыли еще четыре человека с "Захария и Елизаветы". Это были уже знакомые нам тотемцы Степан Корелин, Дмитрий Брагин, Григорий Шавырин и устюжский крестьянин Иван Коковин.

Вот что происходило в течение этого времени, как выяснил Берх (на основании их собственных свидетельских показаний): "Вскоре после сего (убийства Дружинина - С .В.) островитяне напали на зимовье покойного Дружинина, и хотя промышленники, в оном засевшие, стреляли в них из ружей; но видя, что они продолжают свое нападение , решились по четырехдневной осаде сделать вылазку.

Отважные Россияне, Шавырин и Коковин, кинулись первые на диких, и последуемые товарищами своими, положили на месте троих, ранили многих, а остальных разогнали. Во время осады показывали им дикие с торжеством одежду и оружие тех промышленников, кои, быв посланы осматривать клепцы, учинились их жертвою.

Сохраня отважностию и смелостию жизнь свою, спустили Россияне немедленно байдару, и решились плыть к селению Калактак, где находилась вторая артель. Достигши до места сего, удостоверились они скоро, что и сии товарищи их более не существуют, а посему и положили плыть в гавань, где стояло их судно.

Зрелище, которое им здесь представилось, поразило их еще более. Судно нашли они разломанным, а взморье покрытым трупами их товарищей. Несчастные промышленники сии , претерпев еще множество разных нападений и бедствий, достигли уже в Марте следующего года до корабля Ивана Коровина, в таком изнурении, что Шавырин испустил дух свой...>.

Ничуть не бывало - Шавырин был в здравии и выдержал морскую болтанку и в марте, и в апреле. А 20 апреля шторм сорвал "Троицу" с якоря. Восемь дней носило бот по океану - и не выдержал не Шавырин, не земляк его - тотемский крестьянин Иван Мясников.

28 апреля бот вышвырнуло на берег. Успели вынести почти все - ружья, порох, свинец , туши лахтаков, убитых накануне, паруса. Опоздали только с мехами - начался прилив и к боту невозможно было уже подойти. Плюнули на меха - жизнь дороже.

Но и ее уже на всех не хватало: утонул лалетянин Харитон Ощепков, умер вологодский посадский Михайло Музгирев.

Ночью, тайком, убежали восемь мальчишек-аманатов. Значит уже завтра можно было ожидать нападения. Заняли круговую оборону. С морской стороны сладили барабору, положив байдару и прикрыв ее тушами лахтаков, а со стороны тундры оборонились лахтаками же; расставили порожние бочки и поверх их натянули парусину - здесь, под символической крышей, разместились все оставшиеся в живых - девятнадцать человек.

На караул выставили двух самых здоровых, чтобы смогли выдержать бессонную ночь.

Алеуты не заставили себя ждать. Они пришли на рассвете. Шли берегом, чтобы шум прибоя заглушал шаги. Подойдя к бараборе сажен за 10, начали метать стрелы, которые пробивали насквозь туши лахтаков, кожаную байдару и парусину. Все, без исключения русские были ранены. Наповал сражен иркутский посадский Алексей Орешников, смертельно ранен суздалец Яким Корноухов с "Иоанна" Лапина-Протасова.

Были убиты и трое оставшихся с русскими подростка-аманата.

С копьями наперевес бросились на алеутов разъяренные Степан Корелин, Дмитрий Брагин , Иван Коровин, Иван Коковин и Данило Мусорин. Двое из алеутов были убиты наповал, многие ранены. Ряды нападавших смешались, и они бежали. Бежал вместе с ними и бывший до этого все время с русскими толмач Кашмак.

Промышленники еле держались на ногах от усталости, с ужасом осознавая, что второго такого боя им не выдержать.

Ночью поднялся шторм и разнес "Троицу" вдребезги. Погибла вся пушнина. А главное погибла надежда выбраться из этого ада.

Алеуты снова пошли в атаку. Море, словно в насмешку, выкинуло к их ногам бочки с жиром, остававшиеся на "Троице". Алеуты, смеясь, расколотили эти бочки и вылили жир в море, точно в благодарность за совершенное. Тогда море вышвырнуло к их ногам сумы с продовольствием.

Алеуты рассыпали еду по песку. Затем порубили оставшиеся на берегу снасти. Русский лагерь угрюмо молчал - отбивать все это было здесь некому.

Странно, но алеуты почему-то не стали добивать обреченных и ушли. Дали передышку до 30 апреля. Удалось подобрать кое-что из еды,подкрепиться. Но ряды их редели - от полученных ран и цинги скончался тотемский посадский Иван Батов.

30 апреля алеуты снова напали на русских. На этот раз бой начался не с метания стрел , как обычно. Нет, алеут стрелял из захваченного у русских ружья - пуля прошла над головами.

Сменили они и тактику боя, решив выжечь русских со своей земли - зажгли сухую траву вокруг и пустили огненный пал на них. Но, отстреливаясь из ружей, те смогли залить огонь водой, благо воды было много.

Тогда полторы сотни воинов, не ведающих жалости, не боящихся ран и не знающих страха , встали против горстки русских промышленников - слабых, голодных, израненных, жалких ... Постояли - и вдруг... ушли.

С 30 апреля по 21 июля жили оставшиеся в живых зверобои в своей лачуге и ни одна стрела не пронзила ее стены. За это время построили 4-х саженную по килю кожаную байдару , в которую загрузили все, что у них осталось с "Троицы", и сели в нее сами. Было их двенадцать человек - шестеро камчадалов, шестеро русских, из которых трое были тотемцами, а четверо - из крепости на острове Иналак.

21 июля 1764 года погребли к Умнаку. Здесь нашли обугленные остатки "Иоанна" - от него сохранился лишь обрубок мачты. Среди разрушенного и разбитого зимовья разыскали юрту и баню. В бане - Дениса Медведева и двадцать его товарищей. Их задушили (вероятно , сонными) - на шее остались следы. Убитых погребли на берегу гавани. Где были остальные - неведомо.

Решили строить юрту и дожидаться помощи. Но она пришла буквально через несколько дней - в августе их отыскал здесь Степан Глотов, возвращавшийся с открытого им острова Кадьяк. Он забрал зверобоев и позже доставил их на Камчатку на судне купца Ивана Саввича Лапина, чья промысловая звезда в эти трагичные дни, неожиданно для всех и его самого, становилось звездой первой величины на Восточном океане.

И не знал, не ведал Федот Холодилов, что промысловая удача Никифора Трапезникова, рухнув, похоронила под своими обломками... самого тотемца Федота Холодилова.

Срабатывал закон: не рой другому яму - сам в нее попадешь. Правда, сработал он только через семь лет после всего случившегося, но откровенно и полно, раскрыв все тайные помыслы и подлости Федота Холодилова.

Построив в Охотске после гибели своего "Андреяна и Натальи" новый бот "Святой Михаил", Холодилов держит его в полной готовности - снаряженным для дальнего плавания к Алеутским островам - в Охотске, не выпуская судно в море. И так... несколько лет.

А потом вдруг - среди зимы!!! в феврале 1771 года - отдает неожиданный для всех приказ - срочно выходить в море и идти на Лисьи острова. И это в период самых свирепых штормов , когда ни одно из тихоокеанских судов не рискует покинуть портового убежища.

Что же произошло?

Единственное - Холодилов задолго до возвращения Глотова знал о том, что на Лисьих островах неспокойно (скажем так!). И ждал известий. Только поэтому он держал "Михаила" - иначе бот мог пойти на Командорские, Ближние, Крысьи, Андреяновские острова и спокойно вести промысел. Нет, ставка купца - это очевидно - была сделана на другое - на Лисьи острова, сказочно богатые зверьем.

Тот, кто разрабатывал операцию по уничтожению своего конкурента, знал о том, что Трапезников пошлет на Лисьи острова основные свои суда (к этому времени он уже потерял "Петра", "Евдокима", "Иоанна", "Симеона и Иоанна", "Бориса и Глеба"). У него оставалось только три судна - "Николай", "Троица" и "Петр и Павел".

То, что "Захарий и Елизавета" уже в сентябре 1762 года был на Уналашке, только подтверждает тот факт, что его экипаж знал о местонахождении Лисьих островов. Строительство крепости тотемцами тоже многое проясняет на сей счет.

Но удар, как выяснилось, пришелся не только по Трапезникову, но - вот это было совершенно неожиданно - по второму конкуренту, который как раз в эти годы не вызывал никаких опасений , а на самом деле оказался вскоре одним из самых удачливых российских аргонавтов.

Это был соликамский купец Иван Саввич Лапин, судно которого и повел на Лисьи острова Денис Медведев.