Двадцать четвертая глава.О религии ительменовИтельмены почитают много богов и верят, что эти боги прежде многим показывались и до сих пор еще иногда являются людям. Поэтому в их языке отсутствует слово "дух" и у них нет самого понятия ни о духе, ни о разумном познании бога и божества. Между тем среди своих выдуманных богов они, по-видимому, все-таки признают известное разделение по старшинству и наличие некоторых субординаций. Величайший из богов — творец неба и земли, которого они единодушно называют Куткою или Кутгою. Они утверждают, что это он создал все и что от него все произошло. Не имея никакого другого представления о божестве и обычно присущих ему свойствах, кроме того, какое они сами составили себе о нем на основании неясного понимания его творения, и не связывая наблюдаемое на земле добро и зло с размышлением о промысле божьем, они считают себя гораздо умнее своего бога и не знают никого простоватее, безумнее и глупее своего Кутки. Насколько я знаю, такого дикого взгляда на бога нигде на всем земном шаре найти нельзя[1], и поэтому по всей справедливости ительменов можно назвать прирожденными богохульниками. В силу этого они считают его недостойным какого бы то ни было почитания, не просят его ни о чем, не благодарят его и не забавляются ничем в мире больше, чем своим творцом Куткою. Они говорят: «Если бы Кутка был умен и сообразителен, он сотворил бы мир гораздо лучшим, чем он есть, не наставил бы в нем столько высоких гор и недоступных скал, не натворил бы таких быстрых и мелководных рек, не вызывал бы до сих пор таких сильных и продолжительных бурь и дождей. Все это происходит от его глупости и неразумия». Поэтому, взбираясь зимою на высокую гору или съезжая с нее, ительмены страшно ругают Кутку; то же самое и в такой же сильной степени происходит и тогда, когда они летом поднимаются в своих лодках по рекам или когда попадают либо на мелкие места, либо в полосу слишком быстрого течения.
Они думают, что Кутка был женат на женщине по имени Хахи, отличавшейся исключительным умом и недюжинною красотою. Благодаря своему уму она удержала Кутку от совершения многих глупостей, постоянно направляла его и часто с очевидностью убеждала его в его неразумии*. С этою Хахи Кутка, говорят, много лет прожил около самых крупных камчатских рек, и она рожала ему детей, от которых, в свою очередь, произошли они сами, ительмены**. В то время как он наполнял Камчатку людьми, он, как и любой другой ительмен, содержал себя разнообразной повседневной работой… Так, ительмены исключительно от Кутки научились искусству строить юрты и ловле рыбы, зверей и птиц. Ко времени его пребывания на Камчатке они относят и следующие смешные и богохульные случившиеся с ним происшествия, о которых рассказывают, нисколько не задумываясь и не испытывая ни страха, ни душевного беспокойства.
Проживая по реке Камчатке, построив там себе юрту и народив детей, Кутка однажды услышал в своем жилище какой-то шум. Испугавшись, он вскочил с места и, выйдя наверх из жилья, стал озираться по сторонам. И вот, когда он вдали, на морском берегу, увидел нечто такое, чего он не мог распознать, он потребовал от своей хозяйки Хахи платье, шапку и рукавицы, сшитые из вороньих кож, а также свои лук и стрелы, чтобы расследовать, в чем дело. Одевшись и вооружившись, он направился вдоль побережья. Когда же он увидел какой-то предмет, то остановился и стал рассуждать следующим образом: «Если то, что я вижу, — человек, то он должен был бы двигаться; а так как оно неподвижно, то это, пожалуй, не человек». Пройдя дальше, он снова остановился и сказал про себя: «Быть может, это гуси». Но тут же подумал: «Нет, это не гуси, иначе у них шеи были бы длинные». Он подошел еще ближе и подумал, что это могли бы быть морские чайки, но тут же отверг эту мысль, потому что они не были белого цвета. Поэтому он прошел еще некоторое расстояние, снова в изумлении остановился и сказал: «Уж не вороны ли это?» И тут же подумал: «Нет, это не вороны; вороны ведь всегда прыгают с места на место и никогда не сидят спокойно».
Желая, однако, окончательно уяснить себе, в чем же дело, он подошел еще ближе и заметил, что это были мыши. Они зарывали от Кутки в прибрежном песке труп выброшенного морем тюленя, а для того, чтобы лучше обмануть Кутку, как бы он не заметил, что они делают, и не утащил бы у них тюленя, они выставили на возвышении в дозор маленькую мышь. Остальные же мыши резвились и играли друг с другом, как будто бы вовсе не видели Кутку. Заранее они сговорились между собою отвечать на все требования Кутки отказом и ни на что не соглашаться.
Когда Кутка подошел к мышам и заметил следы зарытого в песок тюленя, он спросил: «Чей это след?» На это мыши ответили: «Мы возились тут с этою молодою мышью и таскали ее за ноги по песку». Когда Кутка заметил обман и распознал следы, он сказал одной мыши, что он хотел бы поспать, прислонясь к ней; она же пусть почешет ему голову и поищет у него вшей. Мышь, однако, извинилась, сославшись на то, что ей сегодня пришлось нарыть много сараны и что у нее болят от этого лапки. Когда Кутка обратился к другой мыши, то та ответила, что она переплыла через реку и слишком устала. Наконец Кутка обратился со своею просьбою к третьей, но и та извинилась, указав, что ей пришлось нарыть много корней и она при этом совсем отбила себе когти. После этого Кутка обратился со своей просьбой к маленькой мыши, сидевшей на зарытом в песок тюлене. Все остальные мыши делали ей знак — не дать ввести себя в заблуждение. Но, по малолетству и неопытности, мышь сказала: «Ложись, Кутка, вот сюда», и в то время как он предоставил ей чистить ему голову, он тайком начал руками отгребать песок и нашел, таким образом, спрятанного тюленя. Тогда мыши стали уговаривать Кутку повернуться на другой бок и дать вычесывать вшей из головы с другой стороны, но Кутка сказал: «Эх вы, обманщицы мыши. Поглядите-ка, что тут лежит». Но мыши стали оправдываться неведением, так как волны, должно быть, занесли этот предмет песком еще до их прибытия. Тогда Кутка взвалил тюленя себе на плечи и понес его прямехонько домой.
Придя, он сказал своей хозяйке Хахи: «Видишь, мое предположение оправдалось». После этого он содрал с тюленя шкуру и разрезал тушу его на куски, которые велел сварить. Затем он разложил мясо, жир и кишки тюленя по отдельным блюдам и поставил их в дымоход, канал, или жупан, но строго запретил своим жене и детям и прикасаться к этим блюдам до утра. Ночью же по предварительному сговору явились мыши и все это повыкрали, заменив в блюдах мясо торфом, а жир — гнилым деревом. Блюдо же с кишками они совсем уничтожили. При этом они воткнули в землю по обеим сторонам очага острые колья, чтобы Кутка наткнулся на них, сами же они съели тюленя и здорово насмехались над Куткою, который разыграл у них только роль повара.
С наступлением дня Кутка стал будить своих спящих детей и требовать, чтобы они развели в юрте огонь; но так как дети спали очень крепко, то Кутка сам поднялся со своего ложа и со словами: «Молодежь, однако, спит крепко и сладко" — присел, чтобы поискать в золе угли. При этом один кол воткнулся ему в зад, отчего он с громким от боли криком бросился на другую сторону очага, где его ждал такой же сюрприз. Когда он наконец развел огонь и разбудил детей, он приказал своему старшему сыну вытащить угощение из жупана. Но сын ответил: «Какое мясо! Какой жир! Тут только торф, гнилое дерево и моча».
Кутка настолько был возмущен этим заявлением, что основательно поколотил сына; когда же он сам заглянул в жупан и увидел, что его обманули, он воскликнул: «Это проклятые мыши сыграли со мной шутку! За это я их всех перебью и совершенно уничтожу. Дайте мне поскорее лук и стрелы». С этими словами он вышел из юрты.
Между тем мыши, уже успевшие представить себе гнев Кутки, вышли к нему навстречу и сказали ему: «Дорогой Кутка, мы перед тобой провинились, но виноваты в этом, говоря по правде, наши воровские наклонности, наша любовь к лакомствам и наша необдуманная мстительность. Ну что тебе будет за польза от полного нашего уничтожения? Даруй нам жизнь, и мы больше не станем поступать так и в будущем будем всегда работать на тебя и членов твоего семейства: копать для вас сарану, сикуи[2] и другие коренья и собирать кедровые орехи и ягоды. Мы уже приготовили для тебя селагу, или толкушу. Будь добр, досыта наешься у нас».
Кутка решил, что мыши говорят дело, да вдобавок у них для него готово такое славное угощение. Поэтому он присел к ним, наелся досыта и заснул.
Когда он заснул, злокозненные мыши стали говорить, что они еще недостаточно отомстили за своего тюленя, и сговорились сыграть над ним новую шутку. И они решили снабдить Кутку фальшивыми ресницами и бровями из выкрашенной в огненно-красный цвет шерсти нерпы, отчего Кутке все должно будет казаться горящим, а это побудит его ко всевозможным дурацким выходкам. Они так и поступили и наклеили ему фальшивые ресницы и брови. Затем Кутка проснулся и, ничего не зная о случившемся, отправился домой.
Увидев издали свою юрту и балаганы, он вообразил, что постройки объяты ярким пламенем, а потому побежал со всех ног, крича во все горло: «Хахи, Хахи!» Когда та вышла из юрты, он крикнул ей: «Да ты что, с ума сошла! Сидишь себе беззаботно, когда весь острог в огне!» Но Хахи ответила: «Да где же горит?» Тогда Кутка позвал своего старшего сына, но когда и тот только рассмеялся, он схватил его и швырнул изо всей силы оземь. Хахи подошла к Кутке поближе и, поняв, как его обманули, освободила Кутку от фальшивых ресниц, отчего мнимый пожар сразу прекратился.
После этого Кутка настолько озлобился против мышей, что поклялся на этот раз окончательно уничтожить их и вторично ушел из дома с луком и стрелами. Мыши тотчас же опять вышли ему навстречу и после настоятельных просьб вновь добились прощения. Кутка снова дал обмануть себя, нажрался у них до отвала и опять заснул. Тогда мыши дружно принялись за работу, пришили к его orificium ani (заднему проходу) сделанный из рыбьих кож кошель[3].
Проснувшись, Кутка немедленно пошел домой. Дорогою ему понадобилось опростаться. Но он очень изумился, заметив, что при уходе с того места, где он присел, он не оставил там никакого сколько-нибудь значительного depositum (следа), хотя он и облегчился от порядочного бремени. Затем он пошел к своей хозяйке и с величайшим удивлением рассказал ей о своем мнимом облегчении. Хахи, однако, отнеслась к этому сообщению недоверчиво и стала водить носом по воздуху. Потом она сняла с Кутки штаны и нашла пришитый к ним и переполненный кошель. Хахи с громким смехом отпорола последний и показала его Кутке, который так рассердился, что решил на этот раз не поддаваться уж никаким просьбам и соблазнам. И вот он в третий раз отправился в дорогу.
Мышам было нетрудно представить себе, что Кутка на этот раз жестоко расправится с ними и едва ли простит их. Поэтому они снова пошли ему навстречу, во множестве рассыпали по дороге сушеную икру, а сами спрятались в сторонке, чтобы посмотреть, как поступит Кутка. Когда Кутка добрался до икры, он удивился ее обилию и стал с жадностью ее пожирать, так как был голоден. По мере того как у него исчезало чувство голода, постепенно стал проходить и наконец совсем прошел его гнев. Когда он явился к мышам, последние настойчивее прежнего принялись просить у него прощения, жалуясь на свою глупость и оправдываясь тем, что они, мол, зверьки маленькие, а потому и неразумные, причем от природы лакомы и дерзки. Кутка дал опять уговорить себя, остался снова у мышей в гостях и лег поспать после обеда. Тогда мыши стали совещаться: не довольно ли им издеваться над Куткою, или же сыграть над ним такую шутку, которая положила бы конец его жизни. Наконец они пришли к единогласному решению наварить всевозможных красок из разных цветов, корней и трав и разрисовать ему всякими узорами всю физиономию.
Когда они это сделали, Кутка проснулся и при общем смехе мышей пошел домой. Подойдя к устью реки Камчатки, он почувствовал сильную жажду. Наклонясь к воде, чтобы напиться, он усмотрел в ней свое размалеванное отражение, влюбился в самого себя и подумал: «Что это за странная и красивая женщина?» Так как у него немедленно явилось желание поразвратничать, он кинул в свое отражение деревянный нож, которым он на Камчатке обыкновенно очищал тюленьи шкуры. Когда же нож, вследствие своей легкости, всплыл, Кутка решил, что его подарок не пришелся по вкусу красавице. Тогда он бросил в воду кусок хрусталя, из которого изготовлялись ножи и стрелы, и хурсталь от тяжести своей пошел ко дну. Кутка решил, что он достаточно подготовил себе почву для успеха и поэтому сам кинулся в воду, чтобы удовлетворить свою похоть. Он чуть не утонул и только с большими усилиями и трудом выбрался на берег. И когда он, весь мокрый, пришел в свою юрту, жена и дети основательно посмеялись над этим франтом.
Когда Кутка после этой истории двинулся в поход на мышей, последние уже не могли больше рассчитывать на прощение, они попрятались по подземным норам и уже больше не смели, как раньше, жить на поверхности земли. А так как Кутке оказалось невозможным воздать им должное, он решил наказать их тем, что всегда будет разрывать их норы и отнимать заготовленные ими запасы в свою пользу.
Сказка эта была, по-видимому, искажена потомками, уснастившими ее гнусными подробностями[4]; первоначально же под видом мышей, правда, богохульным способом, должны были изображаться милосердие божие и кара. При таком объяснении я, впрочем, отметаю всякие богохульные выводы, prono alveo (естественно) вытекающие из этого рассказа.
Проживая на берегах Тигиля, Кутка однажды зимою отправился на своих санях в лес, чтобы нарубить дров и принести их домой. В дороге он сходил по своей нужде, а на обратном пути усмотрел в наваленной им куче как бы фигуру необыкновенно красивой женщины, влюбился в нее и в изумлении спросил ее, откуда она появилась. Она (вернее, куча) ответила, что она родом корячка, недавно проезжала тут со своим братом на северных оленях и во сне вывалилась из саней. Когда же Кутка вызвался вернуть ее брата, она стала его отговаривать, ссылаясь на тщетность подобной попытки, так как брат отъехал уже очень далеко. Кутка после этого немедленно признался ей в любви и предложил ей вступить с ним в брак. Она ответила: «Как тебе, Кутка, будет угодно: ведь если ты не проявишь ко мне участия, мне, наверное, придется умереть». Тогда Кутка свалил дрова с саней и посадил на них свою возлюбленную.
Прибыв домой, он закричал: «Вон из квартиры, старая Хахи! Вон и вы, ребята!» Дети же сказали: «Мама, уйдем-ка отсюда, папа опять сошел с ума». Выйдя из юрты, они увидели, что Кутка целовал свою замерзшую кучу так, как будто она его невеста. Они, однако, ничего не сказали совершенно ослепленному похотью Кутке, решив дождаться, когда у него самого откроются глаза.
Кутка тем временем доставил свою невесту в юрту и уже собирался сварить для нее еду, но та отказывалась от угощения, ссылаясь на то, что не может выносить тепла да и аппетита у нее нет. Кутке самому больше хотелось любезничать, чем есть, и он сказал: «Ну ладно, тогда давай разденемся». А так как на гостье были очень красивые башмаки, то он снял их с нее и повесил их перед дымовым отверстием; гостья же стала уговаривать его повесить их лучше над его головою, чтобы ревнивая Хахи их не украла. Кутка так и поступил, а так как башмаки были очень тонкие, они раньше всего прочего растаяли и стали каплями падать Кутке на нос. Кутка рассердился и спросил: «Откуда эти вонючие капли?» Невеста ответила: «Жена твоя бросает в тебя грязью, чтобы я тебя не полюбила». Тогда разъяренный от гнева Кутка выскочил из юрты и отколотил бедную, ничего не понимавшую Хахи. Когда же он затем, утомясь, заснул в объятиях своей возлюбленной, последняя совсем растаяла.
Проснувшись, Кутка увидел себя лежащим в тягучей, подобно глине, грязи, из которой он никак не мог выбраться. Поэтому он стал так жалостливо молить о помощи, что дети попросили мать взглянуть, что такое случилось с отцом. Когда Хахи влезла в дымоход и из-за вони не пожелала приблизиться к Кутке, последний стал ее просить кинуть ему конец ремня, за который он мог бы ухватиться и выбраться из юрты. Но и тут Кутка оказался настолько глупым, что нацепил себе ремень на шею. И вот, когда домочадцы стали тянуть ремень, они чуть было не задушили своего папашу. Освободясь, таким образом, от своей грязной невесты, Кутка осознал свою поспешность и ослепление, попросил у Хахи прощения и обещал впредь довольствоваться ею одною.
Раньше чем разрешить Кутке вступить с нею в половую связь, грязная невеста рассказала ему о своем происхождении, причем облекла свое повествование в песню–загадку следующего содержания: «У моего отца бесконечное число обликов и одежд, а моя мать тепла, тонка и рожает ежедневно. До своего зачатия мне любы и холод, и тепло, но когда я рождаюсь на свет, я переношу один только холод и не терплю тепла. На холоде я крепка, в тепле-же — слаба. Если я холодна, меня видно издалека, когда же тепла, меня чуют носом на далеком расстоянии».
У ительменов столько гнусных и смешных рассказов про своего Кутку, что ими одними можно было бы наполнить целую книгу. Между прочим, они повествуют, что, когда ему однажды очень захотелось брусники, а река мешала ему добраться до нее, он будто бы сам отрезал себе голову и перебросил ее на противоположный берег, чтобы она могла наесться досыта. Хахи же они приписывают столько ума, что ее можно было бы счесть чуть ли не за волшебницу. Однажды она навела на Кутку такую слепоту, что он принял ее за юрту, половые органы — за дымовое отверстие, а зад — за дымоход. В юрте он нашел печенку, но когда он пожелал поесть ее и собрался отрезать себе кусок, печенка задвигалась. Это так испугало Кутку, что он опрометью бросился вон из юрты и стал рассказывать Хахи, что он был в заколдованном остроге.
Ительмены особенно охотно изображают Кутку как величайшего циника и содомита, который стремится совокупиться с кем попало. Они рассказывают, что он однажды совершал половой акт с морскими раковинами. И вот, когда одна из них замкнулась, Кутка лишился своего полового органа. Впоследствии Хахи случайно нашла его в вареной раковине и, приставив его к мужу, вылечила его. Однажды Хахи настолько осердилась на Кутку за то, что он пренебрегал ею и развратничал с другими, что она превратила свои muliebria (половые органы) в утку, посадила на балаган и заставила Кутку произнести в честь этой утки хвалебные речи. Это привело Кутку в такой восторг, что он стал целовать утку. Под этими поцелуями последняя вновь приняла свой первоначальный, естественный вид, а Кутка, поняв, что он целовал, вывел заключение, что все наслаждение от неестественного полового акта сводится исключительно к воспаленной и очарованной фантазии и что никогда так сильно не любишь свою собственность, как вещь чужую и вещь запретную.
Вблизи Курильского озера ительмены показывают челны Кутки и то место, где он вместе с Хахи занимался сбором яиц. Когда он однажды неосторожно раздавил их, он так разгневался, что убежал оттуда на балаган. Во время голодовки, рассказывают, он нацедил себе собственной крови и сварил из нее студень.
Этот же Кутка неоднократно подвергался ругани и побоям со стороны собственных потомков. Последние несколько раз покушались даже на его жизнь. Однажды ему удалось спастись от своих преследователей только тем, что во время бегства он стал испражняться всевозможного рода ягодами, что и задержало гнавшихся за ним. В другой раз Кутка был накрыт во время прелюбодеяния и оскоплен.
У ительменов существует также очень занятный рассказ о прекрасной дочери Кутки и о его красавце-сыне Дезелькуте, о бракосочетаниях Кутки со всеми тварями и о том, как последние обманывали друг друга, чтобы добиться красавицы-невесты, которая в конце концов досталась луне.
Они рассказывают также о некоем Лжекутке, который будто бы вызвал большой переполох среди потомков настоящего Кутки. Впрочем, настоящий Кутка, которому Лжекутка во всем подражал, следующим образом удостоверил свою личность. Раскалив с помощью груды подожженных дров одну скалу на морском берегу, он вызвал из недр моря полипа, именуемого у Большой реки «аткуп», и приказал ему вступить со скалою в единоборство. Во время этой борьбы полип изжарился. Лжекутке захотелось сделать то же, и он, вызвав из моря другого полипа, также велел ему бороться со скалою. Когда же полип отказался и, извиняясь, заявил, что ему неведомо искусство борьбы и он хотел бы поучиться ему от Лжекутки, последний обхватил руками скалу и изжарился. Полип же вернулся в море, и все по этой глупой выходке распознали настоящего Кутку.
О последнем ительмены говорят, что им неведомо, откуда он явился и чей он родом. В равной мере им неизвестно и то, куда он впоследствии девался. Его собственные потомки будто бы так сильно обижали его, что он удрал от них. Одно, впрочем, известно, а именно, что Кутка пошел вдоль морского побережья на север, в страну коряков и чукчей. Быть может, ительмены хотят этим указать на общность своего происхождения с последними. Это подтверждается и тем обстоятельством, что коряки также считают Кутку своим творцом и рассказывают о нем схожие с ительменскими истории.
Если говорить о боге ительменов вообще, то хотя мы в их языке и найдем для него имя, но не найдем описания его сущности, свойств и деяний. Ительмены называют бога Дустэтчич[5], и только одному этому имени они некоторым образом поклоняются, подобно тому, как афиняне почитали неведомого бога. На обширных равнинах и торфяниках они ставят столб, обвивают его травой эхей[6] и никогда не проходят мимо столба, не положив около него куска рыбы, мяса и т. п. Они также воздерживаются от сбора растущих в той местности ягод, равно как не стреляют там ни зверя, ни птицы, полагая, что подобными жертвами они удлиняют себе жизнь, и, боясь умереть, если, проходя мимо, не поднесут своей жертвы[7]. Но в то же время они не кладут туда ничего такого, что могло бы еще пригодиться им самим, а жертвуют либо рыбью голову, либо ее хвост, которые они сами не едят*. Два таких столба я видел вблизи Нижнего острога, но в других же местах их нигде нет.
Кроме того, ительмены допускают существование многих духов, которых они очень боятся[8]. В море, по их верованиям, обитает дух, которого можно сравнить с Нептуном. Они именуют его Митг и утверждают, что у него якобы внешность рыбы. По их мнению, именно он посылает из моря рыбу и велит ей подниматься по рекам до их истоков, где растут хорошие леса для постройки лодок. Люди же по дороге перехватывают рыбу оттого, что они решительно не желают верить, чтобы что-нибудь хорошее из их пищи могло исходить от бога.
Леших**, или лесных духов, они называют «ушахчу». Такой дух имеет внешний вид человека, а у его жены к спине прирос постоянно плачущий ребенок[9]. Его обязанность сводится к тому, чтобы заводить людей в глубь чащи и поражать их там безумием.
Горных богов они называют «камулы», или «малые души». «Душонка» именуется на ительменском языке — «камулеч». Эти духи обитают на высоких, особенно же на огнедышащих и дымящихся горах. Поэтому ительмены никогда к ним не обращаются, и особенно избегают взбираться на такие горы. Они утверждают, что эти горные духи живут внутри огнедышащих гор и топят их совершенно так же, как люди — свои жилища.
Питаются они от китобойного промысла. С этой целью они по ночам прилетают по воздуху на море и вытаскивают из него китов, причем существует поверье, будто каждый из духов приносит их домой по десяти штук, на каждом пальце по одному. Дома они жарят и варят этих китов. Ительмены утверждают как достоверное, что на вершинах гор можно найти целые кучи китовых костей. Каждый раз, когда туземцы проходят мимо такой горы или горячего ключа, они бросают в том месте, в качестве жертвоприношения, кусок мяса или какую-нибудь тряпку.
В облаках обитает Виллюкай, или Виллючей*, совместно со множеством камулов, или духов.
По его повелению раздается гром, сверкает молния и идет дождь, о чем выше уже было сказано, а радуга будто бы является каймою его одеяния. Этот бог иногда спускается вместе с облаками на горы и ездит в санях на куропатках. Ительмены уверяют, что часто видели следы его проезда, принимая за таковые сбитые сильными ветрами кучи снега. Кто нападет на подобный след, тот может рассчитывать на большую удачу, особенно в зверином промысле; вообще же следы эти предвещают хороший год.
Они признают и существование дьявола, которого они представляют себе чрезвычайно хитрым обманщиком, почему и называют его «канна». В окрестностях Нижнего острога показывают очень старую и большую ольху, внутри которой, по уверениям ительменов, живет Канна. В это дерево они ежегодно выпускают множество стрел, так что вся ольха как бы утыкана ими.
Хаэч — властелин подземного мира, куда отправляются люди после смерти. Раньше он проживал на поверхности земли, будучи одним из старших сыновей Кутки.
Балакитг играет роль Эола и является духом, производящим ветры, а его жена Савина Кухагт вызывает появление утренней и вечерней зорь.
Виновником землетрясений является дух Тюиль, разъезжающий в санях на своей собаке Козейе. Он проезжает под землею и, когда его пес стряхивает с себя блох или снег, от этого содрогается земля.
Что же вообще касается представлений ительменов о божестве и духах и всего их религиозного учения, то у них в этом отношении наблюдается полная неразбериха: их мысли бессвязны, не продуманы, маловероятны и настолько курьезны, что сначала мне совершенно не верилось, что они высказывали все это вполне серьезно, и я первоначально усматривал в этом одну только забаву. Благодаря своему чрезвычайно живому воображению ительмены стараются объяснить решительно все явления, не оставляя ничего, даже мелочи, без соответствующей критики; так, например, их интересует даже мышление рыб и птиц. При этом, однако, они совершают ту ошибку, что ни одной вещи они хорошенько не продумывают, но верят ей, как бы она ни была неправдоподобна и смехотворна. Основными столпами их веры являются antiquites sententiae (древность мнения) и auctoritas patrum (авторитет предков). Их утверждения могут быть без особого труда отвергнуты, и они легко склоняются на разумные доводы и более обоснованные мнения. Вообще же они очень легко отказываются от своих представлений безо всякой критики, лишь бы их убедили, что их верования неправильны. С другой стороны, их мало интересует замена отброшенных мнений новыми, лучшими. В таких случаях они вообще не верят ни во что и чувствуют себя при этом прекрасно. Я переспросил свыше сотни людей, неужели им при созерцании неба, звезд, солнца и других явлений никогда не приходила мысль о необходимости существования бога, который все это устроил так мудро и которого за его великое могущество и за множество даруемых им благ следует столько же любить, сколько и бояться. На это они мне без обиняков отвечали, что подобные мысли им никогда не приходят, что они никогда по этому поводу не испытывали ни чувства страха, ни любви, ни желания познать все это, да и сейчас не испытывают ничего подобного, и что они чрезвычайно рады своему неведению, подобно тому, как я могу радоваться своей мудрости.
Из основных положений христианской религии они в первую голову выбирают и запечатлевают в своей памяти те, которые касаются понятий чисто телесных, отличаются характером историческим и захватывают их воображение. Никогда они не беседуют о христианской религии или о своем былом суеверии, иначе как сопровождая такие беседы постоянным смехом: они совершенно не желают обнаружить ни естественной робости, ни малейшей почтительности к богу, и я того мнения, что среди других народов не найти ничего подобного. Их вероучение состоит из следующих положений:
1) Кутка создал мир и все, что в нем; что же касается вопроса, откуда он сам произошел, то они ничего не знают об этом, как ничего не знают и о том, считать ли его богом или человеком и в каких отношениях он находится с дьяволом и с прочими духами.
2) В мире все зависит от самого человека и его удачи, и поэтому незачем верить в промысл божий. Один человек дает жизнь другому, самим людям приходится думать о своем пропитании и благополучии, и богу решительно нет до них никакого дела, как и им до него, а потому они обязаны ему тем же, чем он им. Необходимость смерти происходит от духов. Счастье они называют словом «асанг» или «цанг», для несчастья же в их языке не существует обозначения. Счастливыми они считают тех, кто долго живет и имеет все в изобилии, когда же кого-нибудь постигает неудача, они в этом усматривают непреложный признак близости его конца. А для того, чтобы не быть продолжительное время несчастным, у них дозволяется и даже рекомендуется самоубийство как быстрый способ избавления от неудачи.
3) Мир a parte posteriori (в конечном итоге) вечен, душа бессмертна, тело мертвого когда-нибудь снова воскреснет и соединится с прежнею своею душою и тогда уже будет жить вечно, но именно таким же точно образом, как оно и сейчас живет на земле, то есть при постоянном труде. Там будет намного лучше, все будет в изобилии, не будет русских, все будут жить снова вольно, как и раньше. Один ительмен по секрету сказал мне, что он оттого не желает креститься, что ему тогда придется попасть на небо, которое он от всего сердца предоставляет в распоряжение русских, так как сам он стремится к своим родичам в подземные края, ибо с казаками и на небе ительменам будет житься не лучше, чем здесь теперь, когда приходится все сносить от них так терпеливо.
4) Все, даже мельчайшие мухи, снова воскреснут, причем каждая непосредственно сейчас же после своей смерти, и все они будут жить под землею. Последняя, полагают они, по форме своей плоска: если бы она была кругла, то, по их мнению, все люди должны были бы сосредоточиться на самой верхушке шара, так как иначе все свалились бы с него. Под нашею землею они предполагают наличие другого неба и другой земли. Нашу земную поверхность они считают изнанкою подземного неба: когда у нас лето, в подземном мире зима. Свет, дождь и снег мы получаем с неба, или из верхнего мира. Когда же это все проникает сквозь нашу землю и попадает на небо преисподней, то это вызывает там летом дождь, а зимою снегопад, как и у нас. Этот взгляд они подкрепляют вопросом: куда бы могло иначе деваться, если бы это было не так, то огромное количество снега, который выпадает ежегодно? Следовательно, они представляют себе systema mundanum (мировую систему) в виде бочки с тремя днищами.
5) Относительно наград и наказаний после смерти они ограничиваются только заявлением, что те, которые были тут, на земле, бедны и нуждались, в преисподней будут богаче, богачи же обеднеют, чтобы таким образом установилось некоторое равенство, ибо не все могут быть богатыми, а бедняки не должны на веки вечные оставаться бедняками. Кроме того, по их мнению, вовсе не нужно, чтобы бог карал людей за их грехи: и без того большое несчастье для человека, если он от природы плох, и тем самым он уже в достаточной мере наказан самими людьми: ведь если кто-либо при жизни был вором или прелюбодеем, то его за это в свое время жестоко избивали, а порою даже убивали, никто с ним не дружил, а следовательно, сам он был всегда беден и во всем нуждался.
Когда я старался разузнать, откуда у ительменов такие воззрения, они отвечали мне: «Наши старики и отцы так говорили». Я спрашивал тогда: «А откуда узнали все это ваши отцы? То, во что веруем мы, христиане, нам было сообщено свыше богом через святых людей и записано в священной книге». Они на это отвечали: «Вот откуда узнали все это наши предки. В подземном мире, куда мы с телом и душою, по примеру всех созданий, переносимся немедленно после смерти, живет великий и могущественный ительмен по имени Хаэч. Он один из первых сыновей Кутки и был первым из всех людей, умерших на Камчатке. Он долго проживал в полном одиночестве в подземном мире, пока не умерли также обе оставшиеся после него дочери и не ожили снова у него. Тогда Хаэч решил вернуться в верхний, надземный мир и подробно сообщить своим братьям о том, что происходит в преисподней с человеком после его смерти. Обе дочери его захотели тотчас же сопутствовать ему, но он отказался исполнить их желание и убежал тайком. Подойдя к своему прежнему жилью, он, однако, в него не вошел, а остановился наверху перед дымовым отверстием и оттуда рассказал своим добрым знакомым и друзьям обстоятельно обо всем, после чего все они с тех пор в это единодушно и твердо уверовали. А так как они очень испугались его и многие из тех, которые видели и выслушали Хаэча, вскоре после этого умерли, то было решено всякий раз, когда кто-нибудь умрет в жилье, покидать последнее и строить новое*. (Нового жилья, по их мнению, покойнику будет не найти, даже если бы он вздумал вернуться.) Когда же Хаэч окончил свой рассказ, из преисподней явились сильно разгневанные обе его дочери и убили Хаэча перед дымовым отверстием, так что ему пришлось умереть дважды».
По представлению ительменов, этот Хаэч является первым в подземном мире лицом; при приеме умерших и вновь там воскресших ительменов он поступает с ними по-разному: прибывшему туда в новой, красивой и очень хорошей кухлянке или шубе из собачьего меха и приехавшему на санях, в которые впряжены крупные, сильные и хорошо откормленные псы, он дает малоценную, старую и поношенную шубу и плохих собак, тому же, кто приехал в плохой одежде и на плохой упряжке и жил на земле в бедности, он дарит новую шубу, хороших собак и предоставляет ему лучшее и более выгодное в смысле питания место, чем прочим*. И вот покойники начинают там жизнь, схожую со здешней, строят остроги, балаганы, ловят рыбу, зверей и птиц, едят, пьют, поют и пляшут. По уверению ительменов, в преисподней гораздо веселее и приятнее, чем на земле: там меньше бурь, дождей и снега, чем на Камчатке, население чрезвычайно многочисленно и всего есть вдоволь; одним словом, там все устроено так, как было устроено вначале, во времена Кутки, на Камчатке. Они уверены, что жизнь на земле с течением времени ухудшается, что людей становится все меньше и меньше, да и остающиеся порочнее прежних, что пища также убывает, потому что и животные вместе с людьми спешат перебраться в преисподнюю, например медведи с убивающими их охотниками, северные олени и каменные бараны вместе с убивающими их стариками.
Величайшим и лучшим счастьем, какое только может выпасть на долю человека после его смерти, является, по мнению ительменов, такой случай, когда его пожирают прекрасные собаки, ибо это гарантирует ему владение ими в подземном мире.
В преисподней, по их представлениям, каждому возвращаются его жены, и старики так радуются возможности попасть в этот рай, как может радоваться верующий христианин надежде попасть на небо, и даже, пожалуй, у них больше уверенности в этом. Так как они нисколько не боятся смерти, то в прежнее время они охотно предоставляли себя живьем на растерзание псам, топились, вешались и многообразными способами налагали на себя руки с целью самоубийства[11]. Не желающие принять крещение старики–ительмены возражают против него указанием на то, что в таком случае им придется, наверное, попасть на небо, что звучит, конечно, очень самонадеянно и весьма высокомерно. Они говорят, что охотнее удалятся под поверхность земли. Когда же я их спрашивал, не противно ли им, что их дети принимают крещение, они отвечали: «Раз уже положено начало тому, чтобы мир обрусел, то пусть русские обычаи и компания с русскими будет им (то есть ительменам) более по сердцу, чем наши обычаи; мы же для этого слишком стары и предпочитаем отправиться к своим предкам».
Ительмены рассказывают также о потопе и об огромном наводнении, постигшем всю страну[12]. Это случилось вскоре после того, как Кутка у них исчез, и тогда утонуло много людей; правда, некоторые пытались спастись в лодке, но для этого волны вздымались слишком высоко. Те люди, которые остались в живых, построили большие плоты, связав между собою крупнейшие древесные стволы, и сели на них с достаточным запасом продовольствия и со всем своим имуществом. Чтобы не быть унесенными в море, они привязали к ремням огромные камни и опустили их вместо якорей на дно. После спада воды они очутились со своими плотами на высоких вершинах гор.
Хотя ительмены и уверены, что они не могут погрешить против бога, у них все же так много грехов, что они вызывают в них чувство страха. Рассказами о своих прегрешениях русские и ныне крещеные ительмены забавляются в такой же мере на Камчатке, как и в других местах — чтением похождений Эйленшпигеля. Грехом ительмены считают вообще всякое нарушение запрета предков. Такой грех ведет к несчастью. Так как у них существует множество суеверий[13], то я приведу здесь небольшой перечень камчатских грехов или их заповедей и запретов:
1) Грех — купаться в горячих источниках и даже близко подходить к ним, потому что духи камулы занимаются там варкою своей пищи.
2) Грех — соскребать снег с обуви ножами вне жилища, так как это вызывает буйные ветры.
3) Грех — босыми зимою выходить из жилища: это также вызывает ветры. Нос ventrum, sed inventra (это от ветров, но желудочных).
4) Грех — накалывать уголек на нож и этим зажигать табак; уголек следует брать голыми руками.
5) Когда муж уходит на промысел, жена не должна убирать жилье или шить: этим она заметает след зверя.
6) Никогда не следует в одном котле одновременно варить рыбу и мясо или мясо сухопутных и морских животных: это противоестественно и плохо отражается на промысле, а у людей появляются на теле нарывы.
7) Грех — внести в юрту первую убитую или пойманную лисицу.
8) У первого пойманного морского бобра следует отрезать голову, иначе не добыть второго.
9) Большим грехом считается пение в момент внесения в жилище свежей собольей шкурки.
10) Если кому-нибудь из ительменов удается убить выдру, они едят ее мясо, хотя это считается грехом. Однако выдру нельзя приносить домой или класть на нарты: ее следует тащить по земле. Если кто-нибудь и начнет рассказывать, что ему удалось убить выдру, все в большом страхе выбегают из жилья, захватывая с собою все имущество, точь-в-точь, как если бы был пожар, и словно опасаясь большого несчастья. Шкуру с выдры нужно содрать в лесу и высушить. Если ее принесут домой, то ее следует вымазать слюною и рыбьею икрою, и при этом хорошенько, причем шкуру никогда не надо просто вешать, а надо всегда предварительно сунуть ее в мешок.
11) В пути нельзя точить ни нож, ни топор, иначе поднимается буря.
12) Промокшую зимою обувь нельзя насаживать на кол для просушки, пока не прилетят трясогузки[14]. После их прилета это уже не грех.
13) Если кто весной увидит первую трясогузку и окликнет ее, у того начнет шелушиться на ягодицах кожа.
14) Если кто ступает на след медведя, тот совершает очень большой грех и у того кожа начнет слезать со ступни.
15) Кто совершит concubitum (половой акт) лежа на женщине, тот совершит большой грех. Правоверному ительмену следует делать это лежа сбоку. Причина в том, что так поступают рыбы, которые доставляют им наибольшее количество пищи.
Я мог бы подобными сведениями заполнить много листов, но и этого достаточно, чтобы вполне усмотреть изобретательное воображение ительменов. Я удивляюсь лишь огромной памяти этих людей, которым известно несколько тысяч подобных талмудических praecepta (предписаний) и которые постоянно соблюдают их.
Если с кем-нибудь случится беда, если он заболеет или на промысле ничего не добудет, то у него тотчас же рождается мысль, что он согрешил. Тогда он прибегает к шаманству и делает это до тех пор, пока шаманка не отгадает причины беды. После этого он искупает свой грех тем, что вырезает из дерева человечка, относит его в лес и прислоняет к какому-нибудь дереву. Чрезвычайно важно преподать этим забавным людям, после принятия ими крещения, основательное представление о настоящей сущности греха: иначе они в состоянии в короткое время создать себе совершенно неверную религию, основные черты которой у них уже налицо.
Кроме как к указанным духам и предписаниям, ительмены с почтением относятся ко всему, что может либо причинить им большой вред, либо принести большую пользу. Они почитают огонь и приносят ему в жертву мордочки соболей, лисиц и всяких животных, и по шкуркам сразу можно узнать, поймал ли зверя крещеный или некрещеный ительмен. Если при горении дрова шипят, то это предвещает счастье, тогда как якуты, наоборот, усматривают в этом предвестник беды. Ительмены должны были бы во всем всегда иметь удачу, потому что они жгут исключительно сырые, всегда шипящие дрова.
Они почитают кита и косатку (Orca) из страха, потому что эти животные опрокидывают их байдары. Они преклоняются из страха же перед медведем и волком, обладая целым рядом заклинаний, которыми они заговаривают их. Всех этих зверей они никогда не называют настоящими их именами, а увидя их, только произносят слово: «Сипанг!» («О горе!»). Они очень смешно заговаривают гагар и твердо верят, что все животные понимают их язык.
У них существуют также некоторые идолы. Когда они строят юрту, то напротив очага в землю вбивают кол, называемый ими Асусунагч, что означает домашнего бога. К этому колу они привязывают сладкую траву, эхей, иногда намазывают его также жиром и кровью и верят, что он за это дарует им на промысле всякую удачу. Этот Асусунагч — сын Хантея, живущего в облаках и помогающего Виллюкаю производить гром.
Жители мыса Лопатка почитают пролив и отмель и заговаривают их: проходя мимо тех мест, они постоянно шаманствуют и кидают в воду «табак» — стружку, напоминающую нюрнбергские веера от мух.
Эту стружку они также почитают как бога, ибо она представляется им в виде кудрей последнего. Этого бога они называют Инаул. Если кто-нибудь заболеет, то он в честь этого бога изготовляет новую стружку. Этого Инаула почитают куши, обитающие вплоть до Матмея. Лопатские ительмены, будучи моряками, переняли это божество из верований куши.
Некоторые религиозные ительмены изготовляют себе маленьких, в мешках, божков[15]. Они их кормят и поят, и никто никогда не станет бранить еретиком, если тот вздумает изготовить себе одним или другим божком больше или меньше.
У ительменов, как и у представителей всех азиатских народностей, есть шаманы, но их шаманство отличается от подобных обрядов других племен. Шаманы и шаманки* особым уважением среди них не пользуются, и шаманить дозволено всякому, кто этого пожелает. Они шаманят без помощи волшебного бубна и при этом не прибегают к особым церемониям. Бубнами же они пользуются лишь с целью узнать что-либо неизвестное, например, если у них случилась покража или если им хочется истолковать сновидение, но никак не с целью предотвращения какой-либо беды, болезни или смерти; их шаманские обряды принадлежат к species divinationis simplicissimas (простейшим приемам гадания)[16]. Все их колдовство сводится к следующему: в угол садятся женщина и ее помощница, несколько поодаль от света или огня, и под постоянное бормотание привязывают себе к ноге бечевку из красной крапивы; если при поднимании затем ноги последняя покажется шаманке отяжелевшею, она произносит sententiam negativam (отрицательное суждение), если же легкою, то ответ получается affirmation (положительный). В этом ительмены отчасти схожи с юкагирами. Когда женщине покажется, что ей удалось привлечь духов, она начинает издавать звуки «хуш, хуш», скрежещет зубами, как будто на нее напал пароксизм простудной лихорадки, и когда ей затем представляются разные visiones (видения), она начинает громко смеяться и кричать: «Хай, хай!». Если по истечении получаса она отпускает духов-камулов, то она проделывает это с постоянным восклицанием: «Иски!» Другая же, сидящая рядом с шаманкою женщина все время убеждает ее не страшиться, а только внимательно примечать все и хорошенько держать в памяти и мыслях то, что ей хотелось бы отгадать. Такой способ шаманства среди всех приемов сибирских шаманов является наиболее упрощенным и банальным*. Они предполагают, что во время бури или грозы Виллюкай спускается с неба и входит в тело шаманок, давая им дар пророчества и располагая их к этому.
Камчадалы очень любопытны, и им все хочется знать наперед; особенно падки они на истолкование сновидений, и ежедневно утром они первым делом рассказывают друг другу свои сны и истолковывают их. Относительно некоторых сновидений они располагают уже заранее на опыте проверенными axiomata (объяснениями) вроде встречающихся в сонниках. Например, видеть во сне вшей или собак предвещает прибытие проездом казаков; если же им во сне приходится сходить по естественным надобностям, то это значит, что прибудут гости-единоплеменники. Половой акт и nocturnae polluciones (ночные поллюции) предвещают удачную охоту. Если же объяснения сновидения не укладывается в обычные на этот счет правила, то они прибегают к шаманству для выяснения, принесет ли сон счастье или несчастье; при этом они очень внимательно следят за тем, исполнилось ли предсказанное сновидением или нет, для того чтобы на основании этого восполнить свою систему снотолкования. При этом, разумеется, происходит у них немало обмана. Если кому-нибудь захочется поамурничать с девушкой, ему стоит ей только рассказать, будто ему приснилось, что он с нею спал, и та сочтет большим грехом отказать ему в этом наяву, так как, в противном случае, это якобы может стоить ей жизни. Если кому-нибудь нужны кухлянки, или парка, или что-либо другое, чего он сам по бедности своей завести себе не может, то ему только стоит сказать, что ему приснилось, будто он спал в кухлянке такого-то, и этот человек тотчас же отдаст ему ее со словами: «Возьми ее, она мне больше непригодна», причем отдающий твердо уверен, что отказ в данном случае стоил бы ему жизни.
Если во время ночного сна залает собака, то ительмены очень пугаются и немедленно прибегают к шаманству. И всегда выходит так, что хозяину придется либо задушить пса за то, что последний на него жалуется и недоволен им, либо подарить его кому-нибудь в другое место, чтобы не навлечь на самого себя какой-либо беды.
Воронам и воронам они выражают свою признательность за то, что те предвещают хорошую погоду и не слишком сильный мороз, из чего я вывожу заключение, что ительмены некогда, в продолжение известного времени, жили в северных краях, где нет ни воронов, ни ворон*.
Трясогузок они благодарят за весну, будучи убеждены, что указанные птицы приносят с собою это время года[17]. Так как Виллюкай, рассуждают они, когда у нас зима, не посылает молний и не бросает из своего обиталища горящих головешек, но заливает их водою, потому что у него тогда лето, то и нам не надо больше заниматься этим после появления трясогузок, когда на земле лето, а на небе зима, чтобы не пугать бога несвоевременными молниями.
Они думают, что не следует убивать и есть ни одного сухопутного или водяного животного, предварительно не извинившись перед ним и не попросив его не обижаться на них; затем необходимо угостить его кедровыми орехами и другими вещами в оплату за его мясо и шкуру, дабы животное думало, что оно побывало у них только в гостях и тем самым не отпугнуло бы своих сородичей от людей.
Если ребенок рождается во время бури или продолжительного дождя, то они считают такое дитя очень несчастливым и полагают, что оно всюду будет причиною бурь и дождей, где бы оно ни появилось. Поэтому, когда ребенок подрастет и научится говорить, они примиряют его с небом и подвергают его следующему очистительному обряду.
Во время сильнейшей бури и ливня они раздевают ребенка донага, дают ему в руку створку раковины, велят ее держать над головою и таким образом обойти вокруг всего острога, всех бараков и собачьих конур, обращаясь к Виллюкаю и камулам со следующею заранее заученною наизусть молитвою: «Гзаульга, сядьте и перестаньте выпускать мочу: раковина привыкла к соленой, а не к пресной воде; к тому же вы слишком замочили меня, а от сырости я должен замерзнуть; ведь и без того на мне нет никакой одежды, и вы видите, как я весь дрожу».
Если же ребенок рожден в хорошую погоду, то они считают это предзнаменованием, что он будет очень счастливым. Впрочем, в дурную погоду и такому ребенку, где бы он ни был, приходится выполнять вышеприведенный обряд, которому ительмены приписывают большую действенность.
Они не поклоняются ни солнцу, ни луне, ни каким бы то ни было созвездиям и, кроме Большой Медведицы, которую они называют именем Хана, не умеют назвать ни одной звезды. «Хана» значит «двигающееся созвездие», и по нему они умеют определить ночью время, впрочем, в самых общих выражениях, вроде: «рано» или «поздно». О движении же планет, об их взаимодействии и о прочем они никогда не брали на себя труда даже подумать.
Относительно же морского отлива и прилива они утверждают, будто в середине моря находится глубокая бездна с водоворотом, в которую втягивается вода, чтобы затем со страшною силою вновь из нее излиться.
Что касается origines rerum naturalium (происхождения явлений природы), то ительмены так любознательны, что хотят объяснить возникновение всех вещей. При этом их толкования до крайности смехотворны и бессмысленны и приводят к созданию новой systema metamorphoseon (системы превращений).
Куропаток они превращают в гольцов или форелей, если эти птицы упадут в воду, указанные же рыбы вновь превращаются в птиц, если волны выбрасывают их на берег.
Если бросить сосуд из березовой бересты на торфяную почву, то он превращается в сову или луня, так как эти птицы обычно обитают на торфяных болотах. Поэтому чуман из березовой бересты называется на Большой реке «мумух», лунь же — «мухчег».
Относительно ящериц они твердо верят, что это — шпионы бога Хаэча, или владыки преисподней, и сообщают ему о тех людях, которым предопределено в данном году умереть. Поэтому, лишь только завидишь ящерицу, ее следует убить ножом, дабы она не смогла убежать и сообщить в подземный мир о виденном. Быть может, ительмены вывели свои заключения из того, что это животное всегда обитает в земле и выползает из нее.
Рыба-вор, или гахсюс, будто бы воровским способом составляет свое тело из частей всех прочих рыб.
Камбала якобы высиживает не только рыб своей породы, но и известный сорт морских чаек.
В окрестностях острога на речке Кыкчик есть озеро, около которого были однажды найдены китовые кости. Не будучи в состоянии объяснить, каким образом они попали туда, ительмены так истолковали их происхождение: весною мыши собирают утиные яйца, а так как порою случается, что им трудно бывает унести их, тогда они роняют яйца, из которых затем выходят уже не утки, а киты.
Какого они мнения насчет гор, рек и горячих ключей, об этом уже было сообщено выше, куда я отсылаю читателей.
Итак, ительмены — единственный во всей Российской империи народ, живущий совершенно безо всякой религии, которую он заменяет разными глупыми историйками и смешными фантазиями, и они не имеют ни познания бога, ни страха перед ним, ни любви, ни доверия к нему, равно как и не боятся и не почитают дьявола, что замечается у других язычников. Над предметами своей веры ительмены сами смеются и шутят ими, являя собою яркий пример того, какими были бы люди, если бы они безо всякой богословской и моральной культуры были предоставлены самим себе. Я, впрочем, того мнения, что как скверные климатические, так и бедные и жалкие жизненные условия, которые даже рядом наилучших мероприятий удастся улучшить не скоро, в сильной мере способствуют тому, что люди как в смысле умственном, так и волевом остаются в таком бедственном положении дольше, чем если бы они случайно жили в более счастливой и благодатной стране. Об этом можно судить при сравнении их с одинаково некультурными американцами, проживающими в более южных краях. Но зато эти племена чувствуют себя тем счастливее, что, представляя собою совершенно пустые сосуды и людей без каких бы то ни было твердых убеждений, они способны воспринять новые, лучшие нравы и постичь истинную религию. В течение одного часа можно путем простого разъяснения сущности религии обратить в христианство сотню ительменов, тогда как за сто лет удалось склонить к тому лишь очень мало якутов, тунгусов, бурят и татар. В настоящее время, начиная с 1740 года, удалось достигнуть того, что на Камчатке осталось мало людей, которые путем святого крещения не приняли бы христианской веры. Теперь каждый из них побуждает к тому другого, так что иному приходится тратить несколько месяцев на подыскание крестного отца и на упрашивание взять на себя его крещение, потому что такое крещение язычников уже стало делом совершенно обычным и повседневным, а восприемники страшатся хотя бы и незначительных связанных с крещением расходов. Наибольшее внимание следует обратить на наставление их в основах религии, а это станет возможно только при основании школ и назначении туда настоящих, добросовестных священников, которым более близки были бы слава божия и обращение страны на путь истины, чем их личные интересы. Иначе, я опасаюсь, крещение туземцев принесет больше вреда, чем пользы, так как среди этого на значительном пространстве рассеянного народа при его живом воображении могло бы от смешения положений истинной религии с основами их суеверий произойти столько новых сект, сколько на Камчатке существует острогов. К этому легко могли бы побудить ительменов как их живой характер, так и ложный стыд перед русскими, которые тут, впрочем, знают о религии немногим больше ительменов. Нельзя в достаточной мере надивиться тому, что за странные мысли они заимствуют, в ответ на свои вопросы, под видом христианской религии от сыновей казачьих. Путем назначения хорошего начальника, который не был бы якутским уроженцем, можно было бы предотвратить оставление безрезультатными высоких милостей и забот ее императорского величества о Камчатке, равно как и опасность для ительменского народа стать рабами личных выгод недобросовестных казаков и окончательно разориться. Раньше принятия христианства ительмены были свободными поддаными; теперь они становятся крестниками и рабами казаков. Раньше они платили свою дань, теперь же, когда уплата ясака в казну для них отменена, им приходится платить вчетверо и впятеро дороже за крещение детей, за венчание и за визиты корыстолюбивого духовенства. Многие в России, вероятно, не поверят, что за венчание на Камчатке взыскивается по пяти лисьих шкур, а также тому, что многим было отказано в крещении на том основании, что они не могли собрать для этого требуемой с них платы. Не говоря уже о том, что таким образом у неразумных и неученых людей умаляется и позорится понятие о боге и о религии, возникает еще неверное представление, будто бы все их обращение в христианство было предпринято ради денежного интереса, что, в свою очередь, искажает и обеспложивает всемилостивейшие и возвышенные намерения ее величества в этом деле.
|