О характере, наклонностях, добродетелях и пороках ительменов

На примере ительменов с полною ясностью видно, какое огромное влияние оказывает на нашу душу общение с другими людьми и как сильно можно изменить наши склонности и нравы лишением нас естественной свободы. Хотя рост внешней культуры, равно как и внутренней, умственной, и должен был бы нас побудить к выявлению новых добродетелей, однако бывает так, что эта культура как бы мощным потоком еще сильнее устремляет нас к усвоению новых пороков, так что ясно видно, из какого источника должно черпать истинные добродетели. Если милость божия не предвещает ума, то воля человека направляется обманщицею-природою исключительно на мнимые добродетели, притворство и плутни. В этом смысле можно сказать, что Камчатка за короткий срок стала совершенно непохожа на самое себя и стала гораздо хуже, чем была раньше. Чем больше ительмены общаются с казаками, чем ближе селятся они к острогам, чем больше они начинают дружить с казаками и перенимать новые для них русские обычаи, тем они становятся плутоватее, лживее, коварнее и притворнее; чем дальше они от казаков, тем чаще можно найти у них естественную честность и добрые качества.

Этот народ одинаково склонен как к добру, так и ко злу, и в этом отношении ительмены похожи на обезьян, без разбора подражающих всему, что попадается им на глаза, причем они верят, что все то хорошо, в чем они видят пример казака.

Если после крещения ительменов просвещение основательно не изменит их обезьяньей природы и не научит их различию между добром и злом, henesti et turpis, то эти племена станут тем порочнее, чем худших наставников они обретут в лице казаков и якутских обывателей, которые по своей злобности, невероятному коварству, обману, притворству и жестокости настолько же отличаются от прочих жителей Сибири и коренных русских, насколько змеи от голубей. Кто хочет занять здесь среди других первенствующее положение, тот должен составить себе репутацию тем, что он сумел надуть самых хитрых людей, и нередко сын хвастается тем, что обманул своего отца, а дочь — родную мать, сами же родители часто этому радуются.

Что касается собственных исконных старинных нравов ительменов, то ительмены направляли все свое внимание исключительно на то, чтобы всегда жить радостно и быть вполне довольными в своей бедности. У них желание работать развито ровно настолько, насколько это необходимо для пропитания их самих и членов их семей. Если у них, по их расчетам, достаточно рыбы, то они начинают поедать ее и доставлять себе удовольствие устройством угощений, приглашением гостей, пляскою, пением и всевозможными забавными рассказами*. В пище и питье они стараются ублажить себя обжорством и пьянством, а не приятностью вкушаемых вещей, и если они хотят сравнить былые времена с теперешними, то заявляют: «Какое у нас теперь веселье? Прежде, бывало, мы в день раза по три, по четыре заблевывали все жилье; теперь же нам удается это редко, да и то не больше одного раза. Прежде мы по щиколотку шагали в блевотине, а теперь и подошвы себе не подмочишь». Когда же они ошибались в своих расчетах и начинали голодать, то ели кору березы и ивы, мешки, обувь и всякие кожаные вещи. В прежние времена ежегодно их столько погибало от лени, половой распущенности и голода, сколько без этого не могло бы их вообще прокормиться. Рассказывают, что в былые времена их народу пришлось разделиться, потому что они уже не находили по рекам достаточно места для своих жилищ и многие даже летом умирали от голода.

Вообще ительмен только тогда нарушит свой покой, когда отправится на охоту, и тогда покинет свое жилище, когда его принудят к этому либо крайняя нужда, либо другие туземцы, да и в таком случае он отойдет лишь на такое расстояние, чтобы иметь возможность вернуться к вечеру домой и спать со своею женою. Если же он бывает вынужден отсутствовать дольше одного дня, то жена его должна следовать за ним: ительмены так нежно любят и почитают своих жен, что не могут жить без них. Они так сильно любят своих жен, что охотно превращаются в самых покорных их слуг и рабов*.

Жене предоставлено право всем распоряжаться и хранить все имеющее какую-либо ценность, муж же является ее поваром и батраком; если он в чем-нибудь не потрафит ей, то она отказывает ему в своих ласках и в табаке и ему приходится вымаливать их у нее настойчивыми просьбами, проявлением особой нежности и разными комплиментами. Мужчины, впрочем, вовсе не ревнивы и втихомолку живут одновременно со множеством женщин и девушек, чего они являются любителями; но все это, из-за сильной ревности жен, им приходится проделывать очень секретно. В то же время женщины требуют для самих себя полнейшей свободы, сами ищут любви на стороне и в этом отношении ненасытны и настолько славолюбивы, что та из них считается самой счастливой, которая в состоянии назвать наибольшее число любовников**. В этом, хвастаясь друг перед другом, женщины стараются превзойти своих приятельниц. Вместе с тем женщины так завистливы и столь ревниво следят одна за другою, что, если кто-нибудь вступит с какой-либо из них в связь, эта любовь немедленно становится достоянием всего женского населения острога. При этом счастливице приходится только остерегаться, чтобы ее другие не отравили или как-нибудь иначе не повредили ей. Так обстоит дело не только в ительменских, но и в русских острогах, потому что казацкие жены, происходящие от ительменов, до сих пор все еще считают большою для себя честью быть любимыми многими, и в этом отношении еще недавно положение было отнюдь не лучше, чем когда-то в Содоме или у квакеров*. Ни один казак не живет с одною только своею женою, но находится в связи со всякими женщинами, которые, в свою очередь, живут со всяким, кто им попадается.

Кроме утех полового характера, принятия пищи и питья, у ительменов имеются развлечения во всевозможного рода причудливых плясках и в бессчетном числе песен, которые они распевают довольно приятным образом. Они умеют складывать песни по любому поводу, и, благодаря их музыкальному дарованию, песни эти имеют настолько красивые напевы, что не надивишься в этом отношении на ительменов, которые, как известно, никогда не слушали лучших мелодий, кроме придуманных ими самими.

В былые времена им было совершенно неизвестно чувство честолюбия, и они ничего ради него не предпринимали. В настоящее же время кое-кто из них начинает претендовать на первенство над другими по двум основаниям: 1) если он в состоянии доказать, что никогда не бунтовал или не был соучастником в мятеже, но всегда служил доносчиком или солдатом против своих братьев; 2) если он старается превзойти других в своем уподоблении русским. Эти два соображения возбуждают в них не только большое чистолюбие, но и издевательское отношение к представителям собственного племени; если им удается захватить некоторую долю власти, они в должности тайонов (старшин) гораздо строже относятся к своим единоплеменникам, чем даже русские. Впрочем, из этих проявлений честолюбия проистекает немало выгодного и хорошего, а именно: честолюбивые стремления заставляют их воздерживаться от учинения дальнейших беспорядков и побуждают хранить верность ее императорскому величеству. Однажды я с изумлением узнал, что по произвольному и неверно понятому распоряжению господина капитана Шпангберга, к великому вреду для поддержания в 1743 году порядка на Камчатке, 17 ительменов, обвиненных в мятеже, были совершенно понапрасну доставлены за 700 верст сюда в острог. Под охраною четырех казаков эти люди, против моего ведома и желания, были представлены мне для учинения над ними допроса. Люди эти показали: когда они услыхали от казачьих сынов, что был прислан указ с предложением совсем уничтожить весь народ ительменский, то они этому поверить не смогли и, будучи крещеными христианами и в сознании своей верности и невинности, сами добровольно собирались явиться, тем более что четверо казаков не смогли бы принудить их к этому, как тайонов (старшин). Если же действительно воспоследуют решение и повеление им погибнуть, то они охотнее предстанут на казнь, чем навлекут на себя подозрение в неповиновении. Пусть поэтому совершится воля божия и приказание ее императорского величества.

В силу указанного чувства честолюбия, многие желают не только креститься, но и получить наставление в основах христианства, содержать на собственный счет священников; сооружают в своих острогах часовни, одновременно с этим нанимают умеющих читать и писать казаков и делают все это с целью отправлять богослужение и обучать своих детей. Однажды я с удивлением был свидетелем того, как некий тайон, только что научившийся от казаков молитвам, собирал по утрам и по вечерам подчиненную ему молодежь и стариков и громко с ними молился. При этом один из присутствующих следил за теми, кто неверно произносил какое-нибудь слово или неправильно совершал какой-либо обряд. По окончании молитвы тайон в течение более часа давал разъяснения и обучал тех, кто еще не знал молитвы. Конечно, господь бог не оставит безнаказанными тех злодеев, которые пожертвовали населением целого острога ради своих личных интересов и из-за своей зависти и тем самым положили конец всем мероприятиям.

Ительменам настолько чуждо чувство скупости и алчности в отношении преходящих благ и собственности, что они никогда не стремятся к получению больше того, без чего они могут безболезненно обойтись. Из этого же свойства проистекает и их бесхозяйственность. Никогда они не покупают ничего про запас, хотя бы могли приобрести вещь за одну десятую часть ее стоимости. Если же ительмену что-либо до крайности нужно, то он платит за это, не торгуясь, все что с него требуют, причем никогда не за наличный расчет, а всегда в долг. Если у ительмена нет долгов, то он не станет ловить зверя, хотя бы последний и подошел к самой его юрте.

В 1740 году случилось, что какой-то купец слышал, как некий ительмен, сидя у себя дома, жаловался, что каждую ночь в его балаганы забираются два проклятых соболя, которые воруют рыбу и нанесли ему уже значительный урон.

«Почему ты их не поймаешь? Поймай их, и они впредь не станут вредить тебе», — сказал со смехом купец.

Ительмен ответил: «А что я с ними буду делать? Ведь у меня нет долгов, которые я мог бы ими уплатить».

Купец вручил ему полфунта табаку и сказал: «Возьми это. Вот у тебя будет и долг».

Два часа спустя ительмен принес купцу на квартиру обоих пойманных соболей и тем самым уплатил свой долг.

Вот таким-то образом выявляются их большая беспечность и лень, результаты которых часто заставляют огорчиться тем сильнее, чем больше они могли бы путем работы избавиться от более значительных огорчений. Но они не желают нарушать свой ленивый покой.

О чувстве стыда* ительмены ничего не знают, кроме того, чему их в этом отношении научили казаки. Поэтому им чужды также чувства благодарности, признательности и готовности к услугам. Кто с ними обращается мягко, к тому они в высшей степени невежливы и тому выказывают непослушание; тот же, кто орет на них во все горло и бьет их, добивается от них всего, что нужно, и даже более того, что требуется, хотя бы избитый и был отчаянным лодырем**. Они не делают решительно никакого различия между людьми. Если им окажешь кое-какие услуги и они признают у вас сердце сострадательное и к ним расположенное, они назовут вас другом. Но по отношению к другу они вскоре становятся настолько назойливыми, что это быстро утомляет, и их никак уже не удовлетворить. Если же им указывают на невежливость их поведения, то они настолько озлобляются, что тотчас же готовы утопить друга в стакане воды. Если друг ительмена — лицо с некоторым весом*, ительмен старается с его помощью мстить своим врагам, хотя бы последние и обидели его пятьдесят лет тому назад; при этом туземец так кичится, что начинает относиться свысока даже к своим закадычнейшим друзьям, впадает в сильное хвастовство и оскорбляет без различия всех своих прежних знакомых и приятелей.

Ничто, кроме сладострастия, притом чисто полового свойства, не вызывает в них чувства зависти к ближнему. Они друг у друга ничего не воруют, кроме женщин и собак, и из-за этого у них и возникали в былые времена войны. Вора, укравшего какой-либо хозяйственный предмет, они считают человеком очень несчастным, с которым уже никто не поведет дружбы.

Будучи очень трусливы, они никогда открыто не нападают на врага, постоянно стараясь мстить тайком и обманным образом. Особенно приходится острегаться их уверений в величайшей дружбе, и эта черта у них общая с коряками и чукчами. С последними они разделяют и невысокий рост и маленькие руки и ноги, а также бороды, выражение глаз, манеру ходить и вообще все.

Богиня надежды, о которой древние римляне повествуют, будто она, по удалении всех богов и богинь на небо, одна осталась на земле, наверное, никогда не заглядывала на Камчатку, потому что ительменам решительно чужды всякие надежды и ценят они только настоящее.

В них возбуждает величайший страх и даже состояние полного отчаяния малейшее порицание или незначительная угроза. Кто хочет выбранить или наказать камчадала, тому следует сделать это немедленно; тогда камчадал довольно весел. Если же затянуть наказание или держать его под арестом и грозить ему, то он не станет долго мучиться соответствующими мыслями, а быстро положит конец своему страху самоубийством, как это было установлено в 1741 году на Аваче и в 1742 году на Большой реке при отдаче под суд людей невинных. Наиболее легким способом самоубийства они считают броситься в воду; затем следует повешение, а самой страшной смертью считается смертельное поранение себя ножом. Они настолько склонны к самоубийству, что готовы покончить с собою исключительно от мысли, что они состарились и стали уже ни к чему на свете не пригодными. В 1737 году старик-отец стал убеждать своего сына повесить его на балагане, потому что он стал совсем бесполезен. Сын повесил его, но так как в своем возбужденном состоянии он выбрал плохой ремень, который разорвался, то отец стал бранить сына за неловкость. Сын тогда постарался доказать отцу свое послушание, но уже более убедительным образом и вторично повесил отца, на этот раз на двойной ремень, желая тем самым исправить допущенную оплошность. На avtochyrie (наложение на себя рук) их, по-видимому, значительно воодушевляет надежда скорее попасть в подземный, то есть лучший, чем наш надземный, мир.

В былые времена заболевшие просили бросать их живыми на растерзание собакам, чтобы долго не мучиться болезнью. И это немедленно исполнялось.

В прежние времена самый обычный способ покончить со своим земным существованием состоял в том, что человек, которому надоело жить, прощался с родными, брал сосуд с водою, уходил в глухое место, сооружал там себе шалаш, выпивал воду, ложился спать и умирал голодною смертью.

Убить человека не считалось у ительменов ни несправедливостью по отношению к нему, ни грехом, лишь бы была налицо какая-нибудь обида, которая побуждала убийцу выказать свои враждебные к обидчику чувства.

Не желавшие рожать женщины искусственно вызывали у себя бесплодие или с нечеловеческою жестокостью и безо всякого сострадания ломали младенцу в утробе ручки и ножки; нередко таким детоубийцам приходилось собственной жизнью платиться за свою жестокость, умирая от выкидыша. В прежние времена были специально обученные женщины, по желанию удавливавшие младенца в утробе матери.

В стародавние времена ительмены, подобно древним германцам, выбрасывали новорожденных, если те рождались в плохую погоду или если матерям не хотелось утруждать себя их воспитанием; даже подросших уже детей они бросали в воду, если случалась голодовка. И сейчас еще найдется несколько женщин, которые, загубив трех и более детей, нисколько не боятся и не чувствуют ни малейших угрызений совести по этому поводу.

Подполковник велел наказать плетьми одного ительмена, собственноручно убившего семь человек, и туземец этот по сей час жив и весел.

Если в прежние времена кто-либо случайно попадал в воду, то ительмены считали большим грехом, если этому человеку удавалось как-нибудь спастись. Они того мнения, что раз подобному человеку уже было предназначено утонуть, то он поступил неправильно, не утонув*.

Такого человека с тех пор никто уже не впускал в свое жилище, никто больше с ним не разговаривал, ему не подавали решительно никакой пищи, не отдавали ему женщин в жены. Такого человека ительмены считали на самом деле уже умершим, и ему оставалось либо искать счастья на чужбине, либо дома умереть с голоду.

Что касается духовной организации ительменов, то они обладают отличными умственными способностями и живым воображением, располагают незаурядною памятью, но лишены всякого критического чувства. Их талантливость выявляется в их фантастических и веселых выдумках, рассуждениях и изобретениях, особенно в области музыки и пения, их богатая память — в тысячах суеверий, их плохая критическая способность — в их богословии, нравственности и познании природы**. Во всех этих областях женщины, впрочем, значительно превосходят мужчин, которые гораздо тугоумнее, глупее и медлительнее их.

Вообще же об ительменах я могу сказать, что они по своим душевным качествам чрезвычайно далеки от всех языческих племен Сибири и значительно превосходят их. Они настолько восприимчивы, что путем приказаний, надзора, обучения и личного примера из этого народа можно сделать все что угодно.

Однако с этим делом нужно поторопиться, пока в их гибком воображении еще не успели запечатлеться дурные воззрения казаков и якутов. Уже на примерах безбожных казацких сыновей мы видим вполне отчетливо, какие чудовища могут представлять собою ительмены, оставленные под дурным присмотром. Эти туземцы настолько алчны и падки до всего нового и чужого, что если бы им предоставить свободный выбор, оставаться ли им в родном краю или переселиться в Россию, большинство их с величайшею радостью решилось бы на переселение.

В заключение я должен указать еще на одно из главных свойств ительменов: если ительмен чему-либо воспротивится и заупрямится, то он в течение всей своей жизни будет упорно стоять на своем.