НА ЗАЩИТУ
«СТРАНЫ КАМЧАТКИ»

...На нас смотрели с любопытством, но мальчишки за нами не бегали, и «толпы зевак» не останавливались. Иные, впрочем, встречные японцы смотрели на нас как-то злобно. И это понятно. В Японии ведь готовились к войне, и по всей стране пелись песни, впитывавшие в народную массу смертельную ненависть к русским.

Консула мы застали дома. Он оказался моим знакомым по Хабаровску, ибо, до службы консулом, он был правителем канцелярии амурского губернатора и приезжал в Хабаровск. Его фамилия Геденштром.

Беседа наша с Геденштромом открывала нам новые горизонты. Мы с Поповым ехали «управлять» отдаленнейшими окраинами государства Российского, на которые, ввиду их колоссальных рыбных богатств, обратили свое особое внимание японцы.

И Геденштром, уже проживший в Японии свыше пяти лет, научившийся за это время говорить по-японски, составивший себе знакомства с японцами, стал нам излагать свои предположения о неминуемости и близости войны России с Японией, не предвещавшей нам, по его словам, ничего хорошего.

И я, вспоминая теперь эту поучительную беседу, понимаю теперь русских властей, которые игнорировали донесения иной нашей японской дипломатической мелкоты о той грозе, которая вот-вот нагрянет с каких-то там японских островов...

Когда стали сниматься с якоря, на нашем пароходе оказалось много новых пассажиров: русских, японцев, англичан, немцев. Русские, севшие на «Сунгари» в Хакодате, все «рыбопромышленники», якобы заключившие с японцами контракты по найму парусных шхун для вывоза в Японию промышленной рыбы, в действительности же запродавшие японцам рыболовные участки, снятые с торгов во Владивостоке. Нужно заметить, что тогда, как и теперь, иностранцам, в том числе, конечно, и японцам, строжайше запрещалось ловить рыбу самолично. Они могли только покупать ее у «местных жителей» и грузить на свои шхуны. Этот запрет и создал целый промысел, состоявший в том, что соискателями на рыболовные участки в Охотско-Камчатском крае являлись различные предприниматели, в большинстве аферисты, которые, взявши с торгов тот или иной рыболовный участок, спекулировали им, отдавая его японцам, причем всякий русский промышленник, запродавший японцу свой участок, доставлял на его шхуну и два-три человека «русских рабочих», нанимая их обыкновенно на владивостокском Семеновском покосе, своего рода Хитровом рынке; их во время промысла, на случай приезда русских властей, и демонстрировали в качестве «русских рабочих» данной рыбалки. Обязанность этих рыбаков состояла единственно в том, чтобы целыми днями валяться на береговых песках и пить саке.

Мы выходили с хакодатского рейда при ясной солнечной погоде. И с палубы парохода мы отчетливо видели целый лес мачт парусных судов, уже готовых к отплытию в наши северные моря за рыбой. И когда мы, взявши курс на Командорские острова, повернули на север, мы видели на горизонте множество парусных шхун, державших путь тоже на север. Началось обычное промысловое движение на север с солью, неводами, товарами.

В истекшую зиму в Петропавловске скончался уездный начальник Ошурков, заместителем которого явился я. Правил Камчатской канцелярией служитель Сотников. Как и водится, ко времени моего приезда в Петропавловске накопилось множество вопросов...

На свое новое несчастье, я столкнулся с довольно-таки пикантными обстоятельствами, относящимися до сбора камчатского ясака.

Петропавловские торгующие, не успел я приехать, стали просить меня сделать аукцион ясачных соболей, оставшихся не проданными с зимы. Оказалось, что аукцион ясачных соболей искони веков производится в тесной компании камчатских торгующих, причем цены за соболей всегда держались в пределах от 10 до 15 рублей шкурка. Выяснилось также, что далеко не вся пушнина, собранная в ясак, предъявлялась в аукцион. Иные звери продавались как-то так, что от них не оставалось и следа.

Самый дорогой зверь на Камчатке — черная лисица. Она водится главным образом на острове Караге, находящемся в северной части восточного берега Камчатки. Копаясь в делах и разного рода записках, я выяснил, что инородцы не имели права продавать черных лисиц кому бы то ни было, ибо они особыми приказами моих предшественников обязывались предъявлять черных лисиц непременно уездному начальнику. Выяснил я также, и при том документально, что год тому назад в селении Карагинском были взяты в ясак три черные лисицы. Но эти лисицы так и ускользнули из аукционных листов, как ускользнули из них и высокие экземпляры соболей.

И для меня стало ясно, что здесь, в Петропавловске, «рука руку моет»: начальство делает торгующим покровительственные аукционы, компенсируя себя кабинетными сделками по продаже черных лисиц и высоких соболей...

Аукцион я сделал, но сделал тогда, когда было много приезжих, русских и иностранцев, вследствие чего мои ясачные соболи пошли не по 10-15 рублей, как раньше, а по 75-125 рублей, о каковой цене на Камчатке и не слыхивали, хотя она и была истинной ценой, так как камчатские соболи доходили в Америке до 200 рублей шкурка, а были и такие шкурки, что за них американские щеголихи платили и по 400 рублей.

Таким образом, первые мои шаги по службе... возбудили против меня неудовольствие петропавловской «интеллигенции».

...Настал июль, а с ним и массовый ход рыбы. От жителей селений я стал получать донесения, что «пришли японские шхуны, которые стали в устьях нашей реки, перегородили ее ставными неводами с одного берега на другой и не пускают к нам рыбу. И мы сами, и наши собаки, — писали инородцы, — помрем с голоду».

У меня же не было решительно никаких средств помочь горю инородцев. Двоих своих рыбных надзирателей я «раскомандировал» по обоим берегам, причем у каждого был район в полторы тысячи верст, без всяких при том перевозочных средств.

На рейде, правда, стояла канонерская лодка «Манджур», под начальством капитана II ранга Кроуна, погибшего впоследствии на «Петропавловске» вместе с Макаровым. Но лодка имела массу «прямых» поручений, заключавшихся, между прочим, в рейсах вокруг Командорских островов, в рейсах за Берингов пролив, а оттуда в Ном, на американский берег. И «Манджур», при всем своем желании, не мог угоняться за всеми японцами, заполонившими наши речки.

Но в середине июля было получено донесение из Большерецка, выходившее из ряда. Доносили, что в устье реки Большой вошли двенадцать шхун, с командой до 200 человек, которые так энергично ловят рыбу в устье этой реки, что все расположенные по ее течению селения неминуемо останутся без рыбы.

И Кроун, прочитавши донесение большерецкого старосты, решил «проучить япошек». Он немедленно вышел в Большерецк, где и застал ту самую картину, о которой доносил староста. Лов рыбы производился японцами без всякого намека на соблюдение каких бы то ни было правил. И Кроун, образовавши судовую комиссию, составил соответствующие протоколы, после чего, на точном основании своей инструкции, конфисковал 12 шхун, причем их командиров и экипаж взял на «Манджур» и привез в Петропавловск, в мое распоряжение.

Через два дня, 22-го июля, около десяти часов вечера, в Петропавловск пришел пароход Камчатского общества «Котик». Посоветовавшись с Кроуном, я решил предложить пароходу отвезти арестованных японцев во Владивосток. Опять потребовали от меня бумажку, но японцев все же повезли. И довезли благополучно, но появление во Владивостоке «Котика», привезшего с Камчатки около двухсот японских хищников, произвело сенсацию. Стали разбираться, как и почему. Японский консул, ввиду уже установившегося неудовольствия на меня областных властей, возымел такое действие, что суд, куда было направлено дело о конфискации Кроуном 12 японских шхун, нашел наши действия неправильными, о чем, в назидание и поучение, я и получил соответствующую бумажку.

Лично я не был на Большой. А там действовало русское военное судно, имевшее в отношении надзора за промыслами свои инструкции и действовавшее согласно с их велениями.

Но тем не менее конфискация шхун, арест японцев, отвод пакгауза и, главное, посылка во Владивосток особого парохода были записаны мне на новый минус, тем более, что раньше, до меня, «на Камчатке все было так тихо, спокойно, а вот теперь черт знает, что делается...»

...Когда ушел Кроун, то я остался один, без всякой поддержки. И вот, чтобы дать себе хоть некоторый покой, ибо торговцы, в иных случаях, придирались ко мне только ради того, чтобы «извести», я решил уехать во внутрь страны, чтобы кстати посмотреть житье-бытье инородцев.

Я уехал из Петропавловска 28-го июля, оставивши дела своему заместителю, и возвратился в середине августа, объехавши все селения от Петропавловска до Усть-Камчатска. Из этой поездки я вынес, между прочим, такое впечатление, что торговцы буквально разоряют местных промышленников: они берут у них пушнину по неимоверно низким ценам, а товары ставят им по неимоверно высоким ценам.

...Приближалась осень. «Манджур» ушел во Владивосток. Пришел, уже в конце октября, последний почтовый пароход, привезший мне помощника, штабс-капитана Векентьева, офицера саперных войск, командированных в Петропавловск для ремонта казенных зданий и, кстати, в помощь мне, по должности уездного начальника.

...В Петропавловске начался торговый сезон. И все торговцы, ввиду отмены губернатором моего распоряжения по части закрытия кабаков, думали, что я не вправе помешать им вывозить спирт в округ. Но... я ...стал осматривать все выезжающие из Петропавловска нарты и отбирать погруженный на них спирт, ром, виски и проч...

Всем стало худо. А инородцам стало хорошо. И те из них, которым неотложно нужны были те или иные товары... сами приезжали в Петропавловск, где, прежде всего, приходили ко мне, причем их со мною беседы заканчивались иногда тем, что они сдавали мне особо хорошего соболя для продажи его, затем, весною, с аукциона, причем, в этом случае, я давал инородцу ссуду из инородческого капитала, на что имел право, ибо в моем распоряжении было 9000 рублей инородческого капитала...

Образ моих действий все более и более возбуждал против меня торгующих...

С конца марта и в начале апреля петропавловская публика стала о чем-то совещаться, причем на совещания приглашался и уездный врач Тюшов, который, кстати сказать, с последним осенним рейсом получил из Владивостока письмо о том, что я «делаю доносы» и на него, врача, хотя я никаких «доносов» не делал... На этих заседаниях, как потом выяснилось, обсуждался вопрос о моей душевной нормальности...

Я пригласил врача в управление. Объяснил ему тот порядок, который указан в законе на случай душевной болезни чиновника, имеющего в руках ответственные дела и казенное имущество, а затем попросил его не вмешиваться в мои дела по управлению уездом, тем более, что весна уже близко.

Но эти мои слова Тюшову, видимо, не понравились. И по Петропавловску стали распространять молву, что я впал в буйное помешательство, которое угрожало-де жизни каждого обывателя...

...Но в ночь с 22 на 23-е апреля в Петропавловск приехал казак, который привез «полетучку» о том, что Япония объявила России войну.

Это известие не явилось для Камчатки особо неожиданным, ибо о войне поговаривали давно, особенно со слов арестованных на реке Большой японцев.

Япония находится в соседстве с Камчаткой. И на Камчатке все знали, что японская крепостца, возникшая на южной стороне острова Шумшу, что в первом Курильском проливе, возникла не даром. Знали, что там есть склады угля, соли, снастей; знали, что там зимуют шхуны, и знали, наконец, что там есть солдаты.

Когда мы получили известие о войне, то ни у кого не было сомнений в том, что, как только вскроются морские забереги, на Камчатку, и именно на западный ее берег, придут японцы.

Вот почему, одновременно с получением вести о войне, мне пришлось решать, как же нам относиться к японцам, которые, конечно, займут берега Камчатки, тем более, что без камчатской рыбы им не обойтись.

Никаких вестей о ходе войны, кроме факта ее объявления, мы не имели.

Мое положение осложнялось объявлением меня сумасшедшим. И всякое мое распоряжение могло ведь быть истолковываемо, как акт моего безумия, тем более, что предусмотрительные японцы, как мне было известно, заручились благорасположением некоторых моих теперешних антагонистов, причем северное японское рыболовное общество вело даже переговоры о том, чтобы, на случай войны, камчатские рыбалки были «нейтральными». Такого рода переговоры велись с начальником Командорских островов, ездившим, как было замечено выше, в Японию на рыболовную выставку. А Гребницкий был крупною величиною не только на Командорских островах, но его признавали и на Камчатке: у Гребницкого были связи в Петербурге, были и крупные капиталы в американских и английских банках, нажитые им за тридцатилетнее управление им командорскими промысловыми миллионными богатствами.

Когда я обдумывал создавшиеся, точно в сказке, обстоятельства, я не придумал ничего лучшего, как немедленно собрать полный сход петропавловских жителей, не исключая и своих противников...

Сходу я объявил, что началась война и что, по моему мнению, нам надо ожидать высадки японцев на западном берегу. С моим мнением согласились, причем многие петропавловские старики, на памяти которых происходила знаменитая победоносная защита Петропавловска от соединенной англо-французской эскадры, выразили желание взяться за оружие, чтобы прогонять тех японцев, которые высадятся на наших берегах.

Мысль о возможности защиты Камчатки собственными силами не была утопичной, и вот почему.

Камчатка — страна дикая, бездорожная, где горная, где болотистая, где лесистая. И двигаться по ней воинским отрядам нет возможности. А уж везти с собою пушки и подавно. А население, между тем, сплошь, как один человек, охотники, отлично знающие все тропы, а к тому же и неподражаемые стрелки. И таких стрелков мы могли набрать не менее двух тысяч, что, при местных условиях, представляло довольно-таки внушительную силу, особенно при партизанском способе ведения войны.

А вооружить население не представляло труда. У меня в складе лежали четыре тысячи новеньких берданок, да было в наличности 800000 патронов к ним.

И здесь, на совете с петропавловцами, было решено бороться с японцами, для чего и организовать дружины.

С удовольствием могу отметить, что к этому решению примкнули и мои враги, которые протянули мне руки и сказали: «Что было, то было, а теперь все будем делать одно дело».

Ударили в колокол, и весь Петропавловск потянулся в собор, где было отслужено молебствие о ниспослании одоления супостата.

А после молебна началась организация обороны страны средствами самой Камчатки.

Прежде всего была сформирована дружина в самом Петропавловске: в состав ее вошло 89 человек, среди которых были запасные нижние чины, между ними и унтер-офицеры. Дружина была сформирована на началах, указанных в законе для дружин ратников государственного ополчения. Домашними средствами были выбиты жестяные ополченские кресты, которые затем и были разосланы вместе с инструкторами по всей Камчатке.

В начале мая почти на всех устьях речек нами были выставлены заставы, которые и установили связь с селениями...

Японцев мы ожидали и приготовились их встретить с оружием в руках. Что касается меня, то я хотя и был под сомнением в отношении дружин, сформированных мною по своему личному почину, но все же считал, что иначе я не мог поступить. Не имея никаких разрешений и полномочий, я тем не менее производил расходы на содержание дружин, и немалые, причем расходам я вел точную запись, оправдываемую соответствующими документами. Я ставил себя в положыение ответчика за факт сформирования дружин, а что касается вопросов, вытекающих из этого факта, то здесь каждое свое действие я согласовывал с законом. Деятельность по организации дружин, кстати сказать, захватила всех петропавловцев, вследствие чего наши мирные раздоры как-то улеглись. И во внутренней жизни Петропавловска, в виду общего врага, воцарились мир и согласие.

Но вот 4-го мая в Петропавловской бухте показались огни парохода.

Нельзя вообразить себе того переполоха, который овладел жителями этого маленького городка при виде приближающихся огней какого-то неизвестного парохода, оказавшегося американским, под названием «Редондо», пришедшим из Сан-Франциско, в адрес Камчатского торгово-промышленного общества, с председателем этого общества, бароном Брюггеном.

Понятно каждому то нетерпение, с каким я и Векентьев всходили на борт прибывшего парохода. Война продолжалась ведь с 27-го января, а мы между тем не имели о ней решительно никаких сведений.

Сообщенные нам г. Брюггеном вести были до крайности печальны. Он сообщил, что война уже проиграна, ибо флот разбит на голову; что русские терпят поражение за поражением на суше; что, когда он выходил из Сан-Франциско, уже была решена капитуляция Порт-Артура, а за нею конференция держав, которая, говорил Брюгген, произведет раздел русских дальневосточных владений, причем Камчатка отходит к Америке, правительство которой дает ему, Брюггену, концессию на все ее богатства.

Нужно ли говорить о том впечатлении, какое произвели на нас с Векентьевым эти речи Брюггена. Мы ведь были воспитаны под обаянием несокрушимости мощи России. И слова Брюггена прямо обижали нас, как русских людей, заброшенных на беззащитную далекую русскую окраину.

Вот почему и приготовившись, как выше сказано, бороться с японцами, я, по окончании Брюггеном его рассказа о ходе войны, обратился к нему с просьбой не распространять этих рассказов на берегу, так как они внесут только смуту в умы населения.

Но Брюгген не нашел нужным снизойти к моей просьбе. На утро из разных источников я стал получать заявления о том, что Брюгген объявил уже Камчатку «под американцем», причем, одновременно с этим объявлением, он не преминул накинуть два рубля на кулек муки, чего он не мог сделать без моего ведома и согласия.

Местные обстоятельства обязывали меня «обуздать» г. Брюггена, но в моем распоряжении не было для этого никаких средств. И Брюгген, уже осведомленный, что я не так давно был объявлен сумасшедшим, стал вести себя вызывающе, вследствие чего я вынужден был пригласить его в управление, где, в присутствии многочисленных лиц, и запротоколил его речи, с целью привлечения его к ответственности.

«Редондо» ушел из Петропавловска 9-го мая. С двадцатых чисел мая я уже стал получать донесения с различных пунктов Камчатки о вооруженных столкновениях наших дружинников с японцами. В конце мая у деревни Явина, на западном берегу Камчатки, высадился с Шумшу отряд японцев, под начальством лейтенанта Гундзи. Этот отряд, численностью до 150 человек, занял сказанную деревню, выбросил на крышу ее часовни японский флаг, а затем разослал по Камчатке прокламацию следующего содержания:

«Эта земля принадлежит японскому империю. Кто этого не признает, будет убит».

Пришлось подумать о том, как бы прогнать этот, как говорили камчадалы, «дестант».

Одновременно с получением мною упомянутой прокламации я получил эстафету из Гижиги о том, что там жители, вследствие недохода в прошлую навигацию пароходов, голодают, причем были уже случаи голодной смерти.

Кроме того, я получил и предписание губернатора о том, чтобы, ввиду возможности нападения на наши берега японцев, вывезти внутрь страны продовольственные запасы. А у меня, между тем, в складе, построенном непосредственно на берегу Петропавловской бухты, было до 5000 пудов муки, крупы, соли, кирпичного чая и проч.

На петропавловском рейде с осени стояла конфискованная японская шхуна, потерпевшая во втором Курильском проливе аварию.

В самом же Петропавловске находился командир этой шхуны, прапорщик запаса Жаба.

Ввиду того, что в момент получения упомянутой эстафеты о голодовке в Гижигинском крае я уже распорядился двинуть дружины селений, расположенных по долине реки Камчатки, в Явино, чтобы прогнать оттуда Гундзи, я нашел целесообразным дать подмогу камчатским дружинам и из Петропавловска, тем более ценную, что в составе петропавловской дружины находилось много запасных нижних чинов, из коих некоторые участвовали в русско-китайской войне. А затем я считал необходимым послать что-либо инородцам западного берега и из товаров, за счет денег, оставшихся от их ясака и, как сказано выше, посланных мною губернатору, причем, конечно, ввиду войны я уже не мог рассчитывать получить из Владивостока товары. А последние в Петропавловске, во всяком случае, были втрое дешевле, чем на западном берегу Камчатки.

По этим соображениям я и решился снарядить в морской поход шхуну из Петропавловска в Явинское, оттуда в Тигиль, из Тигиля в Гижигу, а оттуда обратно в Петропавловск.

Жаба приступил к конопатке шхуны, к ее осмолке, к шитью разорванных осеннею бурею парусов, к исправлению руля и к прочим ремонтным работам. Все делалось средствами, бывшими под руками. Работа спорилась. И охотников плыть набралось «видимо невидимо», так что пришлось выбирать. Между прочим уже в июне месяце мне пришлось арестовать крестьянина селения Паратунские Ключи Егора Евойловского, убившего по побуждениям ревности человека и в этом признавшегося. Дозволить ему гулять на свободе я не имел права: держать его под арестом я тоже не мог, так как у меня не было людей для караульной службы. И вот я решился посадить его на шхуну и даже вооружить. «Тебе придется драться с японцами, — сказал я ему, — вот и искупай свою вину или умирай в бою». И Евойловский, как потом оказалось, вел себя в бою с японским отрядом, что засел в Явином, выше всяких похвал, за что, по моему ходатайству, он и был высочайше помилован за свое преступление.

Шхуна с большим грузом казенных припасов, направленных мною в Гижигу, с запасом товаров, приобретенных покупкою в петропавловских магазинах, и с командою в 32 человека вышла из Петропавловска 16-го июня и направилась на западный берег Камчатки.

Ее плавание, могу сказать уверенно, составляет одну из отрадных страниц истории нашей войны с японцами. Утлое судно, кое-как скрепленное на петропавловских «верфях», отправилось в плавание за тысячи верст, рискуя ежеминутно встретиться с японским судном, а затем имея задачей высадить у селения Явинского «дестант» для действия против высадившегося сильного врага. И шхуна блистательно исполнила свою задачу.

Она не только высадила в указанном месте посланных мною дружинников, но и высадила их как раз вовремя, когда наши дружины уже разведывали расположение японцев. Вслед за соединением петропавловских дружинников, пришедших морем, и дружинников, пришедших сухопутьем, наши напали на японский лагерь.

Нападение было неожиданным. Японцы растерялись. Но все же они оказали отчаянное сопротивление. В этом столкновении наших дружин с японским отрядом, высадившимся с острова Шумшу, мы потеряли двух убитыми и четырех ранеными. С японской стороны убито и ранено 32 человека.

Такой результат, с малыми для нас потерями, объясняется тем, что наши дружинники напали на японский отряд скрадом, ползком на животах, причем первый залп по японцам они сделали уже почти в черте самого лагеря, поросшего высоким камчатским шеломайником (папоротниковое растение).

Японский начальник Гундзи был взят в плен, японский флаг был сорван, и разбитые японцы бежали на свою шхуну, на которой, пользуясь ветром, и уплыли. Наши провожали шхуну огнем, покуда она была в черте досягаемости выстрелов. Полагать надо, что и на шхуне были убитые. А одна шлюпка, на которой спасались японцы, была потоплена нашими выстрелами, причем погибли и плывшие на ней люди, числом до 12 человек. Всего же японцы потеряли до 44 человек.

Бой у селения Явинского во всяком случае показал, что сформированные мною дружины не были «буффонадой», тем более, что за лето 1904 года на обоих берегах Камчатки ими было убито до 200 человек японцев и сожжено десятка два хищнических шхун. Утвердительно могу сказать, что за весь рыболовный сезон 1904 года японцы не вывезли из Камчатки ни одной рыбы, ибо таковую охраняли наши дружинники.

Заслуга ли это, или нет — сказать не могу, хотя полагаю, что на Камчатке честно исполнили долг и не допустили врагов своего отечества пользоваться его рыбными богатствами.

Так, по крайней мере, понимал свой долг я, но не так понимали его другие...

18 июля, в разгар нашей борьбы с японцами, в Петропавловск прибыл второй американский пароход «Минеола», на борту которого был и Гребницкий.

В момент прибытия парохода Векентьева в Петропавловске не было, ибо он находился внутри страны, ведая дружинами.

...Войдя в управление, Гребницкий обратился к собравшимся со следующими словами:

- Министр внутренних дел телеграфирует мне, что ваш уездный начальник сошел с ума. Это вы, г. С..., а потому, как сумасшедшего, я с сего момента устраняю вас от должности уездного начальника и таковым, — обратился он к присутствовавшим, — я назначаю вас, г. Павский.

Выслушавши этот приговор, я попросил у Гребницкого соответствующий документ и получил упомянутую телеграмму министра внутренних дел. Для меня, по прочтении этой телеграммы, было ясно, что здесь происходит суд волка в овчарне, почему я и счел излишними какие-нибудь объяснения...

Как только я ушел из управления, Гребницкий немедленно распорядился расформировать все камчатские дружины, поснимать с них «бутафорские ополченские кресты» и сейчас же все «привести на мирное положение».

Кресты снимались, выставленные мною сторожевые посты упразднялись, книги и всякие вообще дела по дружинам опечатывались, причем всем моим сотрудникам было объявлено привлечение их к суду за участие в разбоях в отношении к мирным японцам, приходившим к нам «ловить рыбу».

Были забыты упомянутые выше прокламации, причем Гребницкий, увидевши из бумаг, что мною приняты нешуточные меры в отношении Гундзи, немедленно послал полетучки — остановить наши дружины и вернуть их домой, снявши с них кресты, отобравши казенные ружья и патроны к ним.

Но это гуманное распоряжение, увы, опоздало: еще накануне произошел бой наших дружинников с японцами, о котором сказано выше.

И Гребницкому пришлось признать совершившийся факт. Когда ему представился плененный Гундзи, Гребницкий извинился перед ним на английском языке за происшедшее недоразумение, объясняемое единственно психическим расстройством уездного начальника и нервным расстройством его помощника.

Но Гребницкому, так или иначе, все же пришлось подписаться под боем у сел. Явина, пришлось донести о пленении Гундзи, о наших потерях и об отличившихся в этом бою, причем в Петербурге оценили этот факт патриотизма камчадалов так высоко, что Сотников, например, простой унтер-офицер, был произведен сразу в подпоручики. Священник села Большерецкого, Григорий Коллегов, напутствовавший камчатские дружины в бой с японским отрядом, не имевший решительно никаких наград, сразу получил камилавку. Прочие затем дружинники получили знаки отличия военного ордена, некоторые сразу 3-й степени, помимо четвертой.

Донесши в Петербург о бое, подтвердивши мое психическое и Векентьева нервное расстройство и объяснивши тем необходимость вывезти нас из Камчатки, Гребницкий, как выяснилось впоследствии, ни словом не обмолвился о расформировании им дружин...

Впоследствии выяснилось, что еще до объявления войны, в Японии формировалась особая экспедиция на Камчатку, под начальством Гундзи, которая взялась занять страну мирным путем. На расходы по снаряжению этой экспедиции, отправленной на Шумшу еще осенью 1903 года, было ассигновано японским правительством 250000 иен и японскими патриотами 250000 иен.

На Камчатке говорили, что львиная доля этих иен была уплачена Гребницкому за создание на Камчатке «мирного положения». Японцы дорожили своими силами, а потому и приняли упомянутые «дипломатические меры»...

В Якутск, тотчас по приезде, я явился губернатору Булатову, который, выслушавши мое повествование, предложил мне написать для «Якутских Ведомостей» об обороне Камчатки от японцев, что я на другой день и исполнил. Эта моя статья прошла не только все сибирские газеты, но из Иркутска она была передана по телеграфу петербургскому агентству и обошла затем всю русскую печать...

... в Иркутске ...я был освидетельствован, и приморскому губернатору был послан ответ, что... С... освидетельствован, причем он оказался совершенно здоровым....в Хабаровск... я и прибыл 17-го декабря. 18-го я был принят генералом Андреевым, который, после продолжительной со мной беседы, предложил мне занять мою старую должность, редактора официальных «Приамурских Ведомостей»...

В Портсмуте велись мирные переговоры. Во время заключенного перемирия японцы дали пропуск на Камчатку нашему военному транспорту, на котором разрешалось отвезти туда запасы продовольствия.

И на этом судне, по воле начальства, был послан я, между прочим, с поручением обревизовать деятельность камчатской и командорской администрации.

Не преувеличивая, скажу, что гром и молния из безоблачного неба не произвели бы такого впечатления на камчатских обывателей, как мое появление на петропавловском рейде, на судне под военным флагом, в качестве... ревизора...

...я сразу же наткнулся на факт исчезновения из петропавловского денежного сундука казенных 40000 рублей, совершившегося при следующих обстоятельствах.

30-го июля 1905 года, в 6 часов утра, на створе Авачинской губы показались два японских военных крейсера...

О появлении крейсеров было немедленно дано знать уездному начальнику Леху, который, убедившись самолично в том, что действительно идут японские крейсера, стал собираться в бегство, а за ним стали бежать из Петропавловска и все жители. Не бежали только Гребницкий и приказчики Камчатского общества.

Лех, покидая Петропавловск, несколько раз был в управлении, откуда, по его распоряжению, были вынесены некоторые дела, морские бобры, упромышленные в этом году. В управлении же стояла несгораемая железная касса, в которой находилось 40000 рублей казенных денег.

Вот эти-то деньги Лех и «забыл» захватить.

Японцы же, ставши на якорь, стали стрелять из шестидюймовых орудий. Первый выстрел они произвели по зданию управления. Снаряд пронизал все это ветхое здание, не причинивши, однако, ему особого разрушения. Затем японцы выстрелили несколько раз в гору. Затем они посадили на шлюпки команду, приблизительно в 200 человек, которая, около часу дня, и съехала на берег. Здесь японцы окончательно убедились, что в Петропавловске им не будет никакого сопротивления. И они приступили к мирному занятию — к охоте за пасшимися на городских улицах коровами. Коров они стреляли из ружей. Здесь же, на улице, они потрошили подстреленных коров и свежевали их мясо. Затем, в сопровождении офицеров, они обходили дома, где, к их чести, решительно ничего не тронули...

Когда японцы съехали обратно на крейсера, казенная касса, по донесению Гребницкого генерал-губернатору, оказалась взломанной. Затем, на другой день, японцы опять съезжали на берег, причем японские офицеры были приглашены Гребницким на обед, на котором, по рассказам, было очень весело...

Обязанный, по букве данного мне поручения, расследовать описанные события, особенно произошедшие в Петропавловске, где посещение японских крейсеров сказалось в исчезновении 40000 рублей казенных денег, я забрал письменные показания очевидцев пребывания японцев в Петропавловске, причем все показания дополняли недоумение, почему собственно Лех «забыл захватить 40000 рублей» и почему Гребницкий в своем донесении генерал-губернатору, которое мне было известно еще в Хабаровске, доносил, что «маяк разрушен, касса взломана, деньги целы».

Маяк оказался в полнейшей целости, касса, правда, взломанной, но деньги из нее исчезнувшими...

Во Владивосток мы пришли 1-го ноября... Над Владивостоком стояло огромное огненное зарево. Штурман, посланный за пресной водой, возвратился с известием, что во Владивостоке военный бунт, что весь город разграблен и разрушен...

5-го ноября я уже был в Хабаровске, а 6-го явился к генерал-губернатору, подавленному владивостокскими событиями...

Само собою разумеется, что он не стал интересоваться камчатскими делами. Было не до того...