Детство мое — тряпичные куклы, набитые опилками, на завалинке глиняные «оладьи», «пирожки» и вечно в цыпках босые ноги. С ранней весны я упорно отказывался от торбазиков и от ботинок, и частенько спрятанные мною торбазики исчезали: щенки находили их, растаскивали по кустам, и чаще всего от них оставались жалкие объедки. «Вкусные» торбазики после просушки мама смазывала нерпичьим жиром, и поэтому они становились добычей вездесущих собак. Без порки такие случаи не обходились, даже тогда, когда у нас через 3 года после смерти отца Евстропа появился другой папа. Никита Рухович с самого начала жизни с нами никого не обижал, и частенько я избегала заслуженного наказания благодаря его заступничеству. До 11-12 лет мама ждала постоянно от «ясаула» какой-нибудь выходки. Почему она меня прозвала «ясаулом» — видимо из-за того, что у меня с малых лет была команда из одних мальчишек. Двоюродные братья Анатолий Притчин и Елисей Слободчиков, односельчане Пашка Шадрин и Лазарь Стрельчиков — с ними я росла и училась с 1 по 6 класс.

Мои воспоминания из далекого 1934 года. Помню родимый домик, мой, что стоял над Ковран-рекой. Крохотный домик, с одним окошечком, покрывавшимся в зимние морозы толстым слоем льда; широкий топчан, с громадным полосатым матрасом, набитым оленьей шерстью. В памяти — большущее разноцветное одеяло, сшитое мамой из лоскутков и поэтому такое тяжелое. Над топчаном висел «ковер» из красивого пестрого ситца. Большое место в доме занимала русская печка с огромной, как мне казалось, топкой и такой же громадной заслонкой. В верхней части печки было круглое отверстие для трубы к самовару, а зимой — к каминчику.

В углу возле печки пристроился небольшой кухонный столик, под которым была крепко прибита к полу скамеечка для чугунков и кастрюль. Над кухонным столиком висел небольшой шкаф с двумя полочками для столовой посуды, состоявшей в основном из эмалированных мисочек. Ложки же были деревянные, самодельные и магазинные пестроразрисованные. Каждый в семье имел свою ложку. Помню, моя ложка отличалась от других щербатостью, потому что я имела глупость грызть ее и мне частенько этой же ложкой доставалось по лбу.

Потолок в избушке был настолько низким, что когда мама мыла его, то свободно доставала его рукой. Дверь тоже была низкой. В доме возле окошка стоял большой на крепких дубовых фигурных ножках стол. Его подарил семье старший брат моего отца Александр Никитович. О нем я расскажу подробнее в дальнейших воспоминаниях.

На стене возле двери висел железный рукомойник. Под ним на полочке стоял всегда сверкающий медный таз. К тому времени, как я стала осмысливать окружающий мир — умер мой отец Евстроп Никитович. Мама, моя дорогая мама, все, о чем я вспоминаю: детство, отрочество, юность, ты непременно как будто стоишь или сидишь рядом со мною. Арина Осиповна — так ее крестили в день рождения 5 мая 1898 года в Тигильской церкви. Но почему-то в 1949 году, когда ее избрали председателем Ковранского сельсовета, ей выдали паспорт на имя Ирины Иосифовны. Она сама удивлялась, но, махнув рукой, сказала: «Пусть буду Ириной, только отца-то моего звали Осипом Кондратьевичем». Родилась она в с. Напана Тигильского района, в семье приезжего из каких-то далеких краев и женившегося на ительменке казака Осипа Кондратьевича Наседкина. Имя бабушки не помню, из рода то ли Арефьевых или Бречаловых. Маму рано выдали замуж за Евстропа Никитовича из села Ковран. Впервые она увидела его в Тигильской церкви, где ее когда-то крестили, а теперь венчали с незнакомым парнем. Отец же, Осип Кондратьевич знал, что будущий зять Евстроп трудолюбивый рыбак и хороший охотник.

«Он был очень хорошим ласковым мужем и отцом, - вспоминала мама, — весельчак и шутник. Он не знал, что такое уныние. Даже когда умирали наши дети, он все делал, чтоб я не сильно горевала — увозил меня с собою на охоту или рыбалку. В 20-х годах, когда добивали банду Бочкарева, отец познакомил меня с Марией Рябиновой и ее мужем. К нашей избушке провели телефонный провод и связь с Хайрюзовской была постоянной. Я в то время не понимала всех этих событий и всегда была в тревоге за детей. Евстроп же был рядом со старшим братом Александром Никитовичем в Хайрюзово и постоянно звонил мне. В первое время я боялась подходить к аппарату, но со временем привыкла. На ночь в те тревожные дни я уводила детей в нашу маленькую землянку — баню и спала с ними на полке.

В тот же год, не помню в какое время, может быть осенью, Евстропу дали задание срочно выехать с донесением из Хайрюзово в Тигиль. В донесении было написано, что остаток банды Бочкарева движется на север по морскому берегу. Александр Никитович знал, что .брат Евстроп знает наверняка прямую дорогу к Тигилю, минуя села Утхолок и Напану. Отец, действительно, знал обходные тропы, ведущие к Тигилю, но, к несчастью, проехав большую часть дороги, где-то недалеко от Напаны, в одном месте конь шарахнулся от внезапно выскочившего из кедровника медведя, сбросил отца и копытом повредил печень. Донесение он доставил, но его привезли больного. Мучался он с больной печенью до тридцать второго года и почти постоянно лежал в Хайрюзовской больнице, изредка навещая семью, в основном зимой на нарте его привозили мамины двоюродные братья или братья Александр или Василий Никитовичи. Похоронили отца в с. Хайрюзово».

Осталась моя мама с четырьмя девчонками...

(Продолжение следует)

На обратном пути экспедиция Чирикова открыла ряд островов Алеутской гряды. Предположительно у острова Адах состоялась встреча с местными жителями. Позже Чириков опишет эту встречу. И это будет одним из первых описаний алеутов в истории отечественного мореплавания.Вот какая запись осталась в журнале капитана Чирикова о людях, которые приезжали к ним с земли: «По-полуночи вначале 10 часов оказалися гребущие к нам семь малых лодок, в которых сидит по 1 человеку. У оных лодок длина футов 15-ть, а ширина в среднем футов 3-х, носы очень остры, а корма окружена тупо! И обшиты все кругом кожею тюленьею или сивучьею, а палуба на оных обвалистая и обшита, ровно как борты, такою же кожею. Токмо мало отступя от средины к корме имеется круглый люк, в котором сидит человек и на нем надета с рукавами и с накладкою вместо шапки на голову из китовых или из оных зверей кишок сшитая рубашка. Тако ж от люка лодочек сделаны кожаные якобы брюки, которыми кругом человек обвязывается. И у некоторых брюки случились не завязаны, и видно было, что около их в лодке окладено каменьями. А весла они имеют двухлопастныя самые легкие из березового лесу, а гребут оными на обе стороны. И, как можно видеть, плавают очень смело, не опасаясь никакого волнения. И в ходу их лодки гораздо скоры. И как приблизились к судну нашему за 50 сажен, то все кричали, повертываяся на обе стороны — не таким обычаем. Чтоб разговаривать, а подобно тому, как якуцкая и тунгуския шаманы по своему зловерно шаманят (или колдуют). Почему признаваем мы, что и выехавшие к нам тогда по своему шаманили или молились и заговаривались, дабы из нас им вреда какого не оделалось. И подлинно, для чего так странным образом кричали, знать не можно. И кричав с полчетверти часа, стали говорить таким образом, как обычные люди между собою разговаривают. Тогда мы им показывали приятныя виды и, кланяясь им, махали руками, чтоб подъехали близко к нашему судну. Токмо они скоро к судну подъехать не смели и руками разводили, наподобие как лук растягивают. Из чего мы дознались, что они опасаются дабы от нас по них не было стреляно. Из того ради мы им как возможно давали знать, что от нас никакой противности не будет. И, прижимая руки к грудям, показывали, что они приняты будут приятельски. Причем для ласкания их бросил я к ним чашку китайскую, чтоб приняли в знак дружбы. Оную из них 1 человек с воды поднял и, взяв в руки, махал. Из чего можно было догадаться, что ему ненадобно, и хотел оную бросить назад к нам на судно.

А от нас ему кланялись, чтоб он оную взял себе. Тогда он ея бросил на воду. Потом приказал я отрезать два лоскута камки, и бросил на воду. Они маленько в руках подержали и опять бросили, а себе не взяли. Тогда я велел вынести разных из подарочных вещей — корольков, колокольчиков, игол, шару, табак и трубок, чем оный курят. И показывая им, звали к судну. Причем, и люди из команды на палубе имели малое число, а прочим велел быть под палубою при всем готовом ружье. Потом чрез долгое время могли их всякими минами уверить, что от нас им обиды учинено не будет, ежели пристанут к нашему судну. А особливо осмелели их приехавшие к судну, показывая, что у нас и воды уже нет, и пить уже нечего, и требуем от них в том себе помощи. Потом один, приехав к судну, получив от нас китайского табаку и трубку, приняв оное, положил у селя на палубу. И на оное смотря все осмелились и приехали к судну. И давали им колокольчики, корольки, иглы — оное принимали они не с великим приятством — знатно не зная, во что оное употреблять. И можно было видеть, что они не знают, что медь и иглы тонут, понеже оного от воды не берегли, оне не подхватывали, а только смотрели, где оное упадет на воду.

При том увидели мы, что из них некоторые, принеся одну руку ко рту, другою по нея терли и вдруг ото рта руку отрывали. Тогда мы узнали, что оне спрашивают у нас ножей, понеже камчадалы и прочие здешния народы, как едят мясо или иное, что ножами у рта отрезывают.

И я велел им 1 нож дать — из подарочных вещей, которое оне увидели и очень обрадовались и друг у друга перехватывали. И стали от нас ножей требовать. Потом звали мы, чтоб сколько ни есть из них вышли к нам на судно для лучшей оказии приятельской в намерении чтоб уговаривать, не отпустят ли оне от себя нескольких человек с нами, как ведено призывать из таких народов по силе данной инструкции господину капитану-командору. Но не токмо оных уговорить может быть к отпуску с собою, чему препятствовало незнание друг у друга языка, но и на судно не могли ни одного человека дозваться, что им можно было свободно рассудить, как мы их зовем прилежно у нас на судне побывать.

Между тем давали мы им маленький бочоночек, чтоб привезли к нам с берегу воды. Что оне рассудили, токмо бочонка от нас не приняли, а показывали нам имеющиеся у себя пузыри, которыми к нам хотят воды привезти. Тут же три лодки подгребли на берег и привезли в пузырях воды. И приехав к судну — 1 пузырь подавали к нам на судно, требуя от оной ножа. За что велел я дать нож, токмо приняв нож, пузыря с водой не дал. А отдал оной товарищу своему, показывая, чтоб и тому нож дали за тот же пузырь. Также и на третьего товарища указывали, чтоб и тому дать нож за тот же пузырь воды. Почему можно признать, что оне люди совести худой, что и из других их действий видеть было можно.

А собою они мужики рослыя, лица ми похожи на татар, видом бледны, а знатно что здоровы. Бород почти у всех нет от природы — или выщипывают — того знать невозможно. Только двух или трех человек видели с бородами коротенькими. В носах имеют все коренья воткнуты, отчего у оных и кровь текла. Сии коренья к нам подавали в гостиницы и давали, чтоб мы ели, понеже подав к нам, и сами те коренья ели. И которых для знания, что оныя за коренья, мы с собою малое число взяли, а им сопротив того давали своих сухарей. Они ж нам вывезли некоторый минерал, завернувши в листах морской травы.

А протчаго у них на лодках ничего не было, кроме стрел, которых мы от них получали 4. На головах оне у себя имеют вместо шляп зделанныя из березовых тонких досок желупки, которыя разными красками выкрашены и перьями натыканы. А у некоторых наверху привязаны костяные штатурки (фигурки разных божеств). Какой желубок для объявления получили от них 1-н. за который дали тупой топор — который они приняли с великой радостию. А как давали им на знак дружбы медный котел, то они оный подержав в руках, отдали назад.

И быв у судна довольное время, поехали к берегу. А после полудня приезжали к нам уже на 14-ти лотках по одному человеку. В том числе несколько было из тех людей, которые выезжали до полудня. А подъезжали к судну с таким же криком, как и прежде.

Потом были у судна часа три или 4, токмо на судно ни одного человека не могли дозваться. О хотя они говорили очень много, а ничего не могли мы без толмача знать. И еще они у нашего судна пробыли, да я уже сам приказал давать знаки, чтоб оне ехали на берег. Понеже стал повевать ветр, которым нам хотя с нуждою, из бухты, в которую мы внезапно зашли, вытить (выйти) тем ветром хотя с великою трудностию, и с потерянным якоря — божию помощию, и вышли...